Текст книги "Только никому не говори. Сборник"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 40 страниц)

– Как себя вел Павел Матвеевич?

– Павел – человек редкого мужества и самообладания, тут Анюта в него, они и вообще очень похожи. Он ни разу не сорвался – всё в себе. Но я-то его знал много лет и понимал, что он на пределе. Вообще эта семья… они любили друг друга до самозабвения. Обязательно имейте это в виду. Счастливые люди и заплатили за свое счастье полной мерой.

– Вы говорите, ваш друг был на пределе. Но вы не заметили каких-то странностей, которые уже переходили нормальный предел?

– Не замечал, покуда не ушел Борис.

– Борис ушел с поминок?

– Да. Он вдруг поднялся и молча вышел в прихожую. Павел – за ним. Они поговорили минуты две-три…

– О чем?

– К сожалению, я не подслушивал. Впоследствии выяснилось: Борис сказал, что у него болит голова и он уезжает к себе. Они с Анютой жили отдельно, на его квартире.

– Что за непонятная жестокость! Или он по натуре хам?

– Типичный технарь… знаете, с привкусом железа. Суховат, черствоват, прагматик. Рос в детдоме. Но вполне воспитан и в обществе приемлем. Во всяком случае, к Павлу был по-своему привязан.

– А к жене?

– Анюта не жаловалась, хотя мы с ней были очень дружны. Не тот характер. Но – прожили всего два года, так что…

А как она отнеслась к его уходу с поминок?

– Она была несколько не в себе, наглоталась снотворного. Не спала, а жила словно в полусне. Его ухода она, по-моему, не осознала.

– Какую же перемену вы заметили в Павле Матвеевиче после его разговора с Борисом?

Он вошел такой бледный, просто белый, глаза отсутствующие. Постоял перед столом, сел, нас не видит, где-то далеко. Вдруг поднялся и заявил, что пойдет пройдется. Я, конечно, стал навязываться в компанию, но он сказал очень резко: «Если ты пойдешь за мной между нами все кончено. Вы оба должны меня дождаться». Я остался. Было десять часов вечера. Анюта сидела на диване с широко раскрытыми пустыми глазами, я ходил взад-вперед по комнате. Наконец к пяти она пришла в себя, и мы поехали искать Павла.

– Куда?

– Сначала на кладбище, оно в получасе езды от их дома. Могилы на рассвете – какой-то невыносимый абсурд. Потом в Отраду. Он был там, но это был уже не мой Павел. Двери и окна распахнуты настежь. Мы зажгли на кухне свет – люк погреба оказался поднят, на лавке сидел мой друг, рядом догоревшая дотла свечка. Я его окликнул сверху, он поднял голову и сказал: «Была полная тьма. Полевые лилии пахнут, их закопали. Только никому не говори». Вы, наверное, все это уже слышали? Полгода он провел в лечебнице, но безрезультатно. Потом Анюта забрала его, теперь он на ее руках.

– Дмитрий Алексеевич, вы находите какой-нибудь смысл в его словах?

– Я долго думал над этим. Я бы объяснил их так. «Полная тьма» была в погребе. Лилии – не полевые, конечно, а садовые – мы с ним купили на Центральном рынке, целую охапку, они лежали на могиле его жены. «Лилии пахнут» – у белых лилий пронзительный горьковатый аромат. Почему их закопали, почему нельзя об этом говорить… не знаю, не могу понять. Между фразами отсутствуют связки, может быть, что-то важное скрывается у него в подсознании, а на поверхность всплывают вот эти обрывки.

– А как вы думаете, почему он сидел именно в погребе?

– По приезде из Внукова он прежде всего хотел поговорить с Анютой, но та металась в роще. И Павел принялся осматривать дом. Это он первый установил, что вся обувь, которую привезли на дачу, оставалась на месте, то есть Маруся могла исчезнуть только босая. Больше ничего интересного в комнатах не обнаружилось. Светелку мы осмотрели с порога, чтоб ничего там не трогать. Потом Павел спустился в погреб и зажег свечку. Я смотрел сверху, но ничего необычного и там не было. Тут Люба крикнула из сада: «Паша, скорей сюда! Скорей!!» Мы бросились к участковому. Возможно, последним впечатлением от дома застрял у него в памяти, уже затронутой безумием, именно погреб и ощущение, что он его не осмотрел до конца.

– Милиция, разумеется, погреб осматривала?

– Все там перекопали на следующий день после похорон. Ничего не нашли, как и везде. Тем же утром я отвез Павла в его больницу (правда, ему уже требовалась психиатрическая лечебница, куда его к вечеру и забрали). Я оставил их с Анютой в больнице, а сам поехал в отрадненскую милицию. После моего рассказа началось следствие.

– И конечно, все, что я от вас услышал, вы рассказали и следователю?

– Конечно. Но, видите ли, Иван Арсеньевич, неизвестно главное. Не найдено тело, орудие убийства, непонятны мотивы, не обнаружено место преступления. Одним словом, неизвестны те реальности, с которых обычно начинается следствие. Остается одна психология. И воображение. Разбирайтесь с нами, с действующими лицами, – вдруг зацепите какую-нибудь деталь, подробность, о которой мы знаем, но не придаем ей настоящего значения.

– Этим же занимался и следователь.

– Ну, Иван Арсеньевич, за три года кое-что могло измениться, пересмотреться, – художник усмехнулся, – кое-кто мог и расслабиться.

– Кое-кто мог и все позабыть.

– Вряд ли. Поговорите с Анютой, ее вы скоро увидите. Телефоны Вертера и Бориса я вам дам (также и мой), но попробуйте как-то связаться с ними без моей помощи. Если не сможете, тогда я подключусь. Я в свое время с этой историей им сильно поднадоел. Вообще берите врасплох, наглостью, особенно Петю: он трус.

– Вы, по-моему, к нему неравнодушны.

– Завидую. Молодость и беспечность. Глазом не моргнув, в университет поступил в самый разгар следствия. Не удивлюсь, если он уже давно женат… Кстати, а какие вопросы вам хотелось бы выяснить у них в первую очередь?

– Например, почему Анюта подняла преждевременную панику? Что сказал Борис Павлу Матвеевичу на поминках? По какой причине они развелись с женой? Из-за чего поссорились Петя с Марусей? И зачем он уехал в Ленинград?

– Что ж, Иван Арсеньевич, это мои вопросы, но ответа я на них не получил. Надеюсь, вам повезет больше.

После ухода Дмитрия Алексеевича я записал себе в блокнот еще один вопрос: в кого из трех – в женственную Любовь, гордую Анну или бесенка Марусю был влюблен художник?

9 июля, среда.

Она вошла в палату – я встретил ее с восхищением: высокая, тонкая, алый румянец, русые волосы, прямой пробор, учительский пучок. Хороша, равнодушна, даже высокомерна. Я полночи из-за нее не спал: «копал подходы». И опять они не понадобились.

Анюта бросила с порога: «Здравствуйте», прошла к койке отца, села на табуретку рядом и начала кормить его клубникой. Проглотив несколько ягод, Павел Матвеевич откинулся на подушку и закрыл глаза. Мы, трое недужных, сжигаемых криминальным жаром, глаз не сводили с ее затылка. (Сейчас встанет и уйдет!) И Василий Васильевич не приходил на помощь: они с Игорьком как будто перед ней робели.

Анюта вдруг обернулась – холодноватый, голубоватый взор, какой-то отсутствующий, словно смотрит в пустоту, – и спросила:

– Вы ведь знакомы с Дмитрием Алексеевичем Щербатовым?

– Совершенно верно, – откликнулся я даже с некоторым подобострастием. – Вчера познакомились.

– Вы что, действительно писатель?

– Стараюсь.

– А как фамилия?

– Глебов. Иван Арсеньевич.

– Не слышала.

– Удостоверение показать? – Вообще-то красавица действовала на нервы.

– Вчера вечером ко мне на дачу заезжал Дмитрий Алексеевич и просил оказать вам содействие. Вы собираетесь о нас фельетон написать или трагедию?

– Пока не знаю. На что потянете.

– Однако вы не очень-то любезны.

– Прошу прощения.

– Ладно. Он очень просил, и я дала слово. Но учтите: ваше так называемое следствие я считаю идиотством и пустой тратой времени.

– Учту. И не будем его тратить попусту.

– Что вас интересует?

– Ну, например, Дмитрий Алексеевич.

– Вы его видели.

– А каким его видите вы?

– Он человек оригинальный.

– Это я понял. Но это не ответ.

– Широк, щедр, горяч. Он самый старый папин друг.

– Как они познакомились?

– Через маму. Они в юности были оба в нее влюблены. («Так вот в кого был влюблен художник!») Но она предпочла отца, – Анюта усмехнулась, – несмотря даже на французскую драгоценность.

– Что за драгоценность?

– Воспоминание из детства. Дмитрий Алексеевич имел возможность преподнести обручальное кольцо, а папа… в общем, никаких колец у мамы так никогда и не было.

– И Дмитрий Алексеевич их простил?

– Он был одинок и любил их.

– Вы хотите сказать, что он остался одинок из-за этой своей любви? – Классическое благородство в современных условиях меня всегда как-то настораживает.

– Не думаю. Ведь женщин так много.

Коротко и ясно. Ай да Анюта!

– А теперь давайте вспомним, как вы остались с сестрой на даче. Вы можете об этом говорить?

– Выдержу.

– Ваш распорядок дня?

– Вставали рано, около восьми, завтракали, шли на Свирку, на наше место. Брали с собой термос и бутерброды, там оставались до вечера – Марусю домой было не загнать. Возвращались, ужинали и ложились где-то в одиннадцать. Вообще Маруся занималась, я читала. Так продолжалось все три дня.

– Чем она занималась?

– Готовилась к экзаменам в университет.

– А чем конкретно?

– Какое это имеет значение?

– Анна Павловна, я еще не знаю, какие мои вопросы имеют значение, а какие нет. Поэтому давайте не будем спорить.

– Русским языком. Билеты переписывала.

– Что за билеты?

– Экзаменационные. По которым якобы спрашивают в МГУ.

– Где она их раздобыла?

– Петя принес. Ему какой-то первокурсник их дал… что ли…

– Она переписывала, то есть должна была их Пете вернуть?

– Она не успела.

– Билеты так и остались у вас?

– Ну да.

– Опишите свое место на Свирке.

– Маленькая поляна в кустах орешника, березы, камыш. До пляжа минут пять ходьбы.

– Маруся ходила на пляж одна?

– Ходила. Но сексуальный маньяк, с которым она должна была там познакомиться, не найден.

– А по дороге к вашему месту, за эти пять минут, она имела возможность встретить кого-то?

– Не исключено. Тропинка вдоль речного рукава в зарослях. Утром в среду…

– Расскажите об этом дне подробнее.

– Меня уже проверяли. Мы встали в восемь, пошли через поселок на пляж окунуться, с соседкой поговорили о жаре. На пляже нас видели в течение дня, например, продавщица из местного продмага поздоровалась. Вечером Звягинцев, сосед, заметил свет на кухне…

– Понятно. Маруся была общительна?

– По настроению. Вообще-то от нее всего можно было ожидать. Когда мы с пляжа пришли на наше место, она сказала, что чего-то боится: «Не оставляй меня одну, я боюсь». Я хотела отлучиться за хлебом.

– Вы расспросили ее?

– Я поняла так, что это очередной розыгрыш.

– Вот как?

– Она всегда что-нибудь придумывала.

– Она была вруньей?

– Нет. Но непрерывно играла: и в жизни, и на сцене. Потом сама же признавалась в своих выдумках. Она была потрясающе забавна.

– Что значит «играла»?

– Врожденная актриса. Один актер, знакомый Дмитрия Алексеевича, смотрел ее в школьном спектакле, в роли Наташи Ростовой… у них кружок хороший, словесница ведет. Так вот, он сказал, что это Божий дар.

– Однако она не собиралась стать актрисой?

– Всю жизнь собиралась, но вдруг весной передумала. Она как-то с весны переменилась.

– Чем вы это объясняете?

– Очевидно, влиянием Пети, раз она с ним в МГУ захотела поступать. Предприятие безнадежное. Читала Маруся, правда, запоем – это у нас семейное. Но языки, история – середка на половинку. И хотя Петя с ней занимался, университетский конкурс она вряд ли выдержала бы.

– А как она сама свои шансы оценивала?

– По-моему, невысоко. Посмеивалась.

– Вы не знаете, из-за чего они поссорились с Петей, когда в лесу венками занимались?

– Она сказала как-то вскользь, со смехом, что он полез к ней целоваться и получил по шее. Но было ли это именно так – не ручаюсь. Возможно, очередная выдумка.

– Маруся была хороша собой?

– Очень. Ее трудно описать…

– Ну, если она похожа на вас, то конечно…

– Мы – две противоположности. Я – в отца, она – вылитая мама. Очень маленькая, мне по плечо, очень тоненькая… по-старинному: грациозная. Ослепительно черные кудри крупными кольцами, такое пушистое облако. Но главное, в ней было много чего-то, знаете…

– Огня?

– Ну да, жизни. Одним словом, в отличие от меня она и в семнадцать лет кружила головы. Жаль, вы не можете видеть наш портрет. Он у Дмитрия Алексеевича, тот все с ним возится. Мама в центре, сидит на скамеечке, а мы обе возле нее на коленях стоим, как два ангела. Смешно, конечно, но здорово.

– Дмитрий Алексеевич хороший художник?

– Буйство красок. На мой взгляд, слишком много азарта и темперамента. Я бы предпочла большей сдержанности. Но он имеет успех, он, можно сказать, знаменитость.

– Так, вернемся к среде.

– Мы пришли с речки в восьмом часу, перед сном я заглянула в светелку. Маруся уже лежала в постели и читала.

– Что?

– «Преступление и наказание». По программе.

– Она спала в ночной рубашке?

– В пижаме.

– Окно было закрыто?

– Мы закрывали на ночь, родителям обещали.

– В чем она исчезла?

– В пунцовом сарафане, в котором обычно ходила на речку, и в купальнике.

– В купальнике? Вы купались по ночам?

– Никогда.

– Но она зачем-то переоделась ночью… и босая…

– Да, «вьетнамки» так и стояли у дивана.

– Она ходила в Отраде босиком?

– Нет.

– А что-нибудь вообще тогда пропало с дачи?

– Красная шелковая шаль, огромная, еще бабушкина. Она ее очень любила, вот Наташу Ростову в ней играла, – Анюта помолчала. – Но тут какая-то странность. Мне кажется, эту шаль я видела на стуле в светелке в четверг утром, как Маруся исчезла. А вот потом, когда милиция вещи осматривала, шали уже не было. Но, может быть, я ошибаюсь.

– Интересно… Скажите, кто-нибудь из-за забора, из рощи, мог видеть, как она, например, раздевалась?

– Забор сплошной и сад весь заросший. Пол-окна закрывает куст жасмина. Чтобы ее в светелке увидеть, надо подойти к окну вплотную. Кстати, и диван из окна не виден, он в углу за письменным столом.

– Вы сами спите крепко?

– Когда как.

– Во сколько вы заснули той ночью?

– В двенадцатом, проснулась около семи, встала воды напиться и свет увидела на кухне. Удивилась, заглянула в светелку: Маруси нет.

– Значит, речь идет примерно о семи часах. И вы ничего не слышали?

– Ничего.

– Анна Павловна, у меня создалось впечатление, что вы, еще толком ничего не зная, восприняли происшедшее как-то сразу трагически…

– Родители уехали при условии, что сестра будет слушаться меня во всем и без разрешения ничего не предпримет. Она была слишком живая и беспечная, понимаете? Но раз обещала маме… И потом: Марусина светелка, пустая, прибранная, окно распахнуто… Вообще, если ее не будили, она могла спать до полудня. И еще эти слова, что она боится…

– Вы ничего не трогали в светелке?

– Нет, только взяла ее записную книжку из сумочки на этажерке.

– Отпечатки пальцев отсутствовали именно на окне? Но в комнате они были?

– Да, конечно.

– Чьи именно?

– Во-первых, Марусины…

– А как определили их принадлежность?

– По ее вещам – расческа, зубная щетка, зеркальце… Провели идентификацию и установили тождество отпечатков, так же определили и мамины: она входила в светелку перед отъездом в Крым.

– А еще чьи-нибудь отпечатки в комнате нашли?

– Мои, например. Папины, Дмитрия Алексеевича, моего бывшего мужа…

– Что же делали Дмитрий Алексеевич и ваш бывший муж в комнате Маруси?

– Они привезли в то воскресенье наши вещи на все лето: чемоданы, сумки… Ну, разносили их по комнатам.

– То есть вы «наследили» все. А Петя?

– Он единственный из нас никаких отпечатков в доме не оставил. Очевидно, он туда не входил.

– Вообще не бывал в доме?

Он впервые приехал в Отраду. Мы все на машине Дмитрия Алексеевича, а он позже на электричке, прямо к обеду. После обеда мы пошли на речку, там они с Марусей поссорились. И до отъезда он просидел в машине. Выходит, действительно в доме не бывал.

– И где Марусина комната, не знал?

– Окно она ему свое показала, когда мы в саду обедали. Похвасталась: живу отдельно, как взрослая. Это я помню.

– До приезда родителей вы сами осматривали дом?

– Да.

– И погреб?

– Да, я спускалась.

– Опишите мне его.

– Там полно разного хлама… мешки, рукавицы садовые, банки, ведра, кадушка пустая, гнилая картошка ссыпана в углу. Папа осенью купил, ценой соблазнился, а в Москву так и не забрали. Родители в июне на выходные ездили на огород и в доме прибрать, но до погреба руки не дошли. На нас с Марусей оставили. Во вторник мы было занялись уборкой, но ей это быстро надоело. Она меня уговорила отложить. Однако в четверг там все оставалось, как перед этим. Я ничего подозрительного не нашла. И папа не нашел.

– Вы не успели поговорить с Павлом Матвеевичем до его болезни?

– Не успела. Мама умерла. Сутки до самых похорон мы сидели у гроба.

– Павел Матвеевич был тогда здоров?

– Вроде бы да. Он как-то застыл.

– Вы не помните, как Борис Николаевич ушел с поминок?

– Смутно. Я осознала это потом.

– Скажите, такой поступок… ну, бессердечный… характерен для него?

Анюта, помолчав, сказала отрывисто:

– Все раскрылось позже.

– Что раскрылось?

– Именно в эти дни… еще до похорон, ну, вот он приехал в четверг, когда Маруся исчезла, – он стал другой, чужой. Наверное, именно тогда он полюбил какую-то женщину.

– Почему вы так считаете?

– Через три месяца после всех наших смертей он объявил мне, что любит другую, и предложил подать заявление на развод.

– А вы?

– Я? – Анюта усмехнулась.

– Он женился?

– Одинок до сих пор.

– Откуда вы знаете?

Мне все безразлично. Вообще все. Но общие знакомые считают своим долгом осведомлять. Он, как всегда, весь в работе.

– Он не навещает Павла Матвеевича?

– Он ни разу не видел папу с поминок и никогда им не интересовался.

– А как он относился к вашей сестре?

– Убивать ее было ему вроде незачем.

– Тем не менее вы сказали, что с того четверга, как исчезла Маруся, Борис изменился. На работе его не смогли найти. И именно после разговора с ним ваш отец сошел с ума. Как вы все это объясните?

– Никак. Я не поручусь ни за кого. Бывают такие ситуации… как их теперь называют – экстремальные?.. когда человек вдруг способен изменить своей природе.

– Вы знаете это по собственному опыту?

– Да.

– Что ж, буду ждать и надеяться, что когда-нибудь вы мне доверитесь настолько, что расскажете о своей ситуации.

– Я вам все рассказала. Вы, должно быть, хотите допросить и этих двух – Бориса с Петей?

– Мечтаю.

– Я сегодня собираюсь в Москву. Хотите, передам Пете?

– Сделайте одолжение. Вы продолжаете считать мое увлечение идиотством?

– Нет. Но все равно, Иван Арсеньевич, вам ничего не удастся.

Даже имя вдруг вспомнила! Дверь захлопнулась. Я перевел дух, я отдыхал под оживленный говор своих идеальных помощников: они не мешали, не лезли, не сбивали с толку, а наблюдали. Очевидно, на этой сцене, полный тайны-тьмы, перед ними – да и передо мной! – разыгрывался единственный в своем роде спектакль, где было все: и жизнь, и смерть, и слезы, и любовь.

– Ну, Ваня… вы позволите мне так вас называть? Я человек простой и старик… – Я кивнул. – Ну, Ваня, ты настоящий писатель. Сумел женщину расшевелить. Теперь она у нас забегает.

– Никак не могу понять, – задумчиво отозвался я, – никак не могу вспомнить… когда именно Анюта заинтересовалась нашим разговором. Просто почувствовал вдруг в ней перемену. Но что ее затронуло? Какой мой вопрос?

– Может, насчет мужа?

– Нет, раньше. Гораздо раньше.

– Сестру вспомнила – смягчилась.

– Нет, не то. Какой-то совершенно определенный интерес. Но к чему?

– Все понятно, – вмешался Игорек. – Испугалась. Вы заметили, какая она здоровая? А сестра, сама призналась, крошка.

– У нее-то сколько угодно было времени и прикончить, и следы замести.

– Не буровь! – отмахнулся Василий Васильевич.

– Что «не буровь»? Она ж ей завидует! Вы не заметили? Может, они Бориса этого не поделили. А он догадался – видишь, говорит, изменился – и донес старику. Тот с ума сошел, а Борис не захотел с убийцей жить.

– Что-то мне Борис этот самый не симпатичен, – заявил Василий Васильевич. – Но в Москву она за мальчишкой собралась, понял? Как-то ты ее Петей поддел, а?

– Когда исчезла Маруся, тот ехал в международном вагоне. Он был на даче почти за сутки – вот в чем дело! И никаких его отпечатков – и на окне их нет. Сама собой напрашивается связь. Но – Вертер весь обвешан ярлыками: алиби! не виновен!.. Хоть бы он завтра появился.

– А почему художник его Вертером называет?

– Двести лет назад один немецкий гений написал «Страдания юного Вертера» – о юноше, который покончил с собой из-за любви.

– Дурак! – отозвался на это Игорек, а бухгалтер заметил назидательно:

– Стало быть, в этом прозвище, по отношению к нашему Пете, заключена ирония.

11 июля, пятница.

Однако назавтра, в четверг, юноша не появился. Анюта дала мне новый Петин телефон и сообщила, что он наотрез отказался участвовать в этом деле. Я посовещался со своими помощниками, и уже после обеда Василий Васильевич сумел поймать нашу медсестру на удочку женского сострадания:

– Вот, Вер, писатель тут у нас одинокий, всеми брошенный. Как бы ему с Москвой связаться?

– Телефон только в кабинете у Ирины Евгеньевны, но она не разрешает не по делу звонить. Если попробую ее уговорить?

– Верочка, вы не могли бы сделать для меня одолжение – купить в Отраде на почте талончики для междугородных переговоров? Тогда, думаю, Ирина Евгеньевна разрешит.

Ирина Евгеньевна разрешила, оговорив: только коротко – на аппарате не висеть. И в тот же вечер я услышал голос юного Вертера:

– Да, Петр.

– С вами говорит член Союза писателей Иван Арсеньевич Глебов.

– Ну и что?

– Вам передали мою просьбу? Необходимо поговорить.

– Следствие закончилось, и вы не имеете права требовать…

– Я не требую. Однако срок давности на убийство не распространяется.

– Ну и пусть, а я не хочу и не буду. И никто не заставит…

– Мне не понятна ваша агрессивность. Ведь вы просто свидетель, не так ли? (Молчание.) Я собираю материал по этому делу, и каждый из участников охотно идет мне навстречу. А вы? Неужели вам не хочется восстановить справедливость? Не могу поверить. (Молчание.) Ваше поведение и эти детские какие-то препирательства на фоне преступления выставляют вас в… странном свете.

– Да у меня сейчас сессия, завтра португальский сдавать…

– После Португалии – сразу в Отраду. Там спросите больницу. Травматологическое отделение, палата номер семь, – не дожидаясь ответа, я опустил трубку.

Португалией не Португалией, но какой-то заграницей повеяло на нас при вступлении в палату Петеньки – во всей красе самых последних фирменных атрибутов. Широкоплечий бронзовый юноша вызывал в памяти дискобола или метателя копья на постаменте в каком-нибудь спортивном комплексе. Я глядел с любопытством: его любила Мария – загадочная прелестная актерка, бедный ангел на коленях и врунья.

– Это отец Маруси, – я указал на Павла Матвеевича, и Петя застыл у двери.

Больной, как всегда при виде нового лица, заговорил о лилиях в полной тьме, улыбаясь Петеньке, с которого мгновенно осыпались остатки спортсменского мужества.

– Присаживайтесь. – Он опустился на табуретку посреди палаты для всеобщего обозрения. – Вы сменили телефон?.

– Я живу у жены.

Ага, юный Вертер не только поступил в университет, но и женился. Однако Дмитрий Алексеевич психолог!

– И давно вы женаты?

– Три года.

– Прямо в то лето и свадьбу сыграли?

– Нет, пятого октября.

Через три месяца после исчезновения Маруси ее зять заговорил о разводе, а возлюбленный женился. Ничто не вечно под нашей банальной луною.

– А со своей невестой когда познакомились?

– В августе, на теннисном корте.

– Быстро вы управились.

– Ничего противозаконного в этом нет. А вы материал для детектива собираете?

– До сих пор, видите ли, я этим жанром пренебрегал. А вы?

– Увлекался когда-то. Из-за детективов начал и языки изучать.

– Португальцы стоящие детективщики?

– Нет, португальский для карьеры. У нас редко кто им владеет. А Агату Кристи я, наверно, всю по-английски прочел.

– Теперь охладели?

– Поумнел.

– После того как три года назад в реальном детективе приняли участие, а? Ну, мне приятно, что вы знаток этого жанра, филолог, человек духовной культуры, вам вкус не позволит уклониться от истины, так?

– Я и не уклонялся.

– Прекрасно.

Этот юноша, единственный из всей компании, был фактически неуязвим: оставалось только перебирать психологические струны.

– Вы любили Марусю?

– Никогда! – воскликнул юный Вертер. Ничего подобного!

– Даже так? – я удивился. – Что же вас с ней связывало?

– Чисто товарищеские отношения.

– А вы не могли бы припомнить, из-за чего поссорились товарищи третьего июля, когда плели в лесу венки?

– Мы поспорили. Я сказал, что театр – искусство отживающее. Маруся обиделась.

– А вы не обиделись?

– И я. Она меня обозвала.

– Как?

После молчания Петенька пожал плечами и признался:

– Кретином.

– Действительно обидно. Именно эту версию вы и преподнесли следователю?

– Это не версия, а правда. А что там ее сестра выдумывает, за это я не отвечаю.

– Понятно. Вам не пришло в голову, что Маруся о ваших поползновениях намекнет сестре, и вы придумали интеллигентную версию. А когда следователь с помощью показаний Анюты припер вас к стенке, отступать было уже поздно. Я прав? Надеюсь услышать все-таки, что же произошло в том июльском лесу.

– То, что я сказал.

– Ну, ну… Итак, вас с Марусей связывали товарищеские отношения. И давно связывали?

– С весны. Вообще мы принадлежали к разным компаниям.

– К какой принадлежала Маруся?

– К театральной. Они с Жоркой Оболенским все главные роли играли.

– Маруся дружила с этим Оболенским?

– Не там ищете. Он июль в Прибалтике провел с родителями.

– Ясно. Вы видели Марусю на сцене?

– Вся школа видела.

– Вам нравилась ее игра?

– Да ничего.

– А какая роль особенно запомнилась?

– Да ничего мне особенного не запомнилось!.. Ну, Наташа Ростова ей, по-моему, удалась.

– Расскажите об этом спектакле.

– Ну, второго февраля, на вечере встречи бывших учеников… Три сцены. Первая: Наташа с Соней ночью, она говорит, что полетела бы и тэдэ, а Болконский подслушивает. Потом пляска после охоты у дядюшки. А в третьей Наташа приходит к раненому князю Андрею. Вот и все.

– Что же вам больше всего понравилось?

– Пляска под гитару. Ребятишки в зале балдели.

– А вы?

– Произвело впечатление.

– В чем же она плясала?

– Она выступала в настоящих театральных костюмах. Ей дядя достал, художник, у него связи.

– Что за дядя?

– Дмитрий Алексеевич.

– Щербатов? Какой же он дядя?

– Она называла его дядя Митя. Я думал – дядя.

– И какой костюм на ней был?

– Платье длинное, старинное, в сборку, коричневое, вроде бархат, а на талии широкий замшевый пояс. И платок – большой, красный, с кистями: она ж плясала. В общем – эффектно.

Я представил ее, тоненькую, в тяжелом бархате, в русской пляске, ослепительные кудри и пунцовая шаль на плечах. Правда, эффектно.

– Однако какие вы подробности помните! Дмитрий Алексеевич был на спектакле?

– Он на все ходил. И родители ее, и Анюта с Борисом.

– Ага. Вся наша отрадненская компания в полном составе.

– Маруся собиралась стать актрисой?

– Ну да. Ее в школе и звали актеркой.

– А почему она передумала?

– Понятия не имею. Первого апреля, после каникул, она вдруг подошла ко мне в коридоре на переменке… мы, по-моему, с ней до этого и не разговаривали толком никогда… Она подошла и говорит: «Ты ведь на филфак собираешься?» Я подтвердил, а она в ответ: «И я собираюсь. Давай заниматься вместе, хочешь?» Ну, говорю – хочу.

– Мягко выражаясь, Петр, вы были к ней неравнодушны.

– Да нет же! Неужели не понимаете? Она была у нас звезда, элита. Никому в голову не пришло бы ей отказать. Наоборот. Если хотите знать, это… ну, своего рода честь: сама просит. Вы меня понимаете?

– Пока нет. Я пытаюсь понять ваши отношения и не могу. Вы шарахаетесь от ее тени, а она говорила, что любит вас.

– Мне она этого не говорила! Это ее родня пытается на меня все свалить.

– Что свалить – убийство?

– А я спокоен. Я был в Ленинграде.

– К Ленинграду мы еще вернемся. И я бы не сказал, что вы спокойны. Давайте пока поговорим о вашем визите на дачу в среду, шестого июля. Вы заранее договорились с Марусей, что приедете?

– Да, в воскресенье она сама пригласила, на среду. Наверное, забыла или подумала, что после «кретина» я не приеду.

– А вы приехали. Зачем?

– Помириться и попрощаться, ведь я в Ленинград уезжал.

– Итак, вас оскорбили, а вы на третий день едете мириться. Как хотите: или Маруся была вам дорога, или вы имели другие причины для приезда.

– Ну… это была самая блестящая девочка из моих знакомых, и все оборвалось как-то по-дурацки.

– Престижное знакомство оборвалось, так?

– Пусть так.

Я вдруг почувствовал, что ничего от него не добьюсь: этот юноша прикрывался удобными современными стандартами – иностранные языки, португальская карьера, теннисные корты, престижные связи… А вероятнее всего – и не прикрывался, вероятно, по этим стандартам он жил. Однако надо было продолжать.

– А может быть, вы приехали в среду за билетами?

– Какими билетами?

– Экзаменационными.

– А, за этими. Нет, билеты мне дали на неопределенное время. Я их и не думал пока забирать, ведь я уезжал.

– Ладно, продолжайте.

Петя прибыл на дачу Черкасских в три часа дня. Он постучался, подергал входную дверь (английский замок: уходя, дверь можно просто захлопнуть, не прибегая к помощи ключа). Обошел сад, заглянул в окно светелки: оно было закрыто. На всякий случай («Маруся была соня. Сама призналась») постучал в окно. («Отпечатки пальцев со стекла стерли, конечно, не вы?» – «Мне незачем»). В нерешительности Петя подошел к калитке и остановился. Тут с соседнего участка его окликнула старушка, половшая клубнику. Она сказала, что сестры на речке. И Петя отправился туда.

– Через поселок?

– Ну да.

– А вы знали другой путь – на место, где сестры обычно отдыхали?

– Не знал, но слышал, что в заборе есть проход. За обедом спорили, куда идти. Маруся хотела через рощу – показать местную красоту. Но пошли на пляж. И в среду я пошел туда же, но до их места, оказывается, не дошел. Там заросли, настоящий лес. Когда проводили следственный эксперимент, я показал, где был.

– Зачем проводили эксперимент?

– Анюту проверяли. Ну, где они были в ту среду, что делали. Я действительно их видеть не мог.

С пляжа Петя отправился опять на дачу («Я думал, вдруг они вернулись домой другой дорогой»), но там все оставалось по-прежнему. Посидев немного на крыльце и решив идти на станцию, он направился к калитке, но был вновь остановлен соседкой.

– Она у меня спросила, нашел ли я девочек, прошлась что-то насчет моего нездорового вида – лицо зеленое. Я объяснил, что перезанимался, экзамены и тэдэ.

– А в первый раз ее ваш вид не испугал?

– Как-то вы все поворачиваете ядовито. Я устал, потому и в Ленинград решил прокатиться. Так вот, соседка говорит: «Не ходите сейчас по солнцепеку». Я в тени на крыльце посидел немного, попрощался с соседкой и ушел.