Текст книги "На краю света. Подписаренок"

Автор книги: Игнатий Ростовцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 50 страниц)

Дядя Илья что-то еще кричал мне насчет побега, к которому на бороне прикреплены постромки, но я отъехал уж далеко и не слышал.

Я подъезжал к краю полосы, и мне надо было тут не сплоховать – аккуратно развернуться со всеми лошадьми в обратную сторону.

Боронить – дело немудреное. Надо только со сноровкой подъезжать к меже. Не особенно близко, чтобы кони с боронами не выходили на межу, и не особенно далеко, чтобы не оставлять непробороненным край полосы. И не особенно круто заворачивать обратно, чтобы побег на каждой бороне аккуратно перекатывался по бруску с одного угла на другой. А потом, надо, конечно, приноравливаться к коням. А у дяди Ильи кони оказались какие-то неноровистые. Особенно Рыжко, которого он вел из деревни за телегой. Дядя Илья привязал его за вторую борону. А он сразу же у края полосы полез на межу щипать траву. Обратно на полосу заворачивать ему не хочется. Он упирается. А борона, за которую он привязан, конечно, перевертывается вверх зубьями. И по полосе Рыжко идет не так, как надо. Нет-нет да ни с того ни с сего и упрется. А борона, за которой он идет, понятно, опять вверх зубьями. А когда дядя Илья подходит к перевернутой бороне, этот конь сразу же шарахается в сторону. Тогда борона прямо со свистом снова перевертывается и падает на землю уже зубьями вниз. Того и гляди, дядю Илью накроет. Вот тут и подумай, как с таким конем боронить. Подъезжаешь к середине полосы. Дядя Илья стоит, честь честью, наготове. Как только подошла первая борона, он берет ее за край, немного приподнимает и идет с ней шага три-четыре, пока из нее не вытрясется весь пырей. Теперь ему надо так же приподнять и вторую борону, за которую привязан Рыжко. Ну, дядя Илья подходит, конечно, и к этой бороне. А Рыжко уж думает, что дядя Илья хочет его ударить. И сразу бросается в сторону. А борона, за которую он привязан, сразу кувырк вверх зубьями. Уж как дядя Илья ни приноравливался к нему – ничего не получалось. Один раз я думал – ну капут дяде Илье. Подъезжаю к нему не торопясь. Он спокойно вычистил первую борону, подходит осторожно ко второй, наклоняется, берет эту борону за крайний брусок, и… тут что-то опять взбрело этому Рыжему в голову, и он вдруг сразу, с ходу, уперся, да еще задрал свою дурную голову что есть мочи кверху. А борона, конечно, впереверт. Дядя Илья успел отскочить. Но все-таки его немного огрело бруском по правому плечу. Так что и плечо раскровенило, и рукав у рубахи оторвало. Тут дядя Илья, понятно, сильно рассердился. «Стой! – кричит. – Стой!» А я и так уж остановился. Куда поедешь, когда борона впереверт. Тут дядя Илья выстегивает Рыжка из постромок и говорит: «Борони пока в две бороны, а я этого волка учить буду!» Ну, я поехал дальше уж с двумя боронами. А дядя Илья вывел этого Рыжка на межу, привязал его к березе, потом вырубил черемуховый комелек и начал его охаживать. Я бороню, а он его бьет, я бороню, а он его лупит. А Рыжко, конечно, мечется и рвется. Поначалу пробовал даже лягаться. Бил его дядя Илья, бил, аж весь комелек об него обломал, потом посидел, немного отдохнул, успокоился, вырубил на меже новый комелек и опять стал его учить. Бил до того, что этот Рыжко перестал даже рваться. А только стоит да трясется. Видать, наконец понял, за что его так бьют.

После этого дядя Илья решил запрячь Рыжка не в третью, а в первую борону. Он выстегнул из первой бороны коня, который ходил за моим Пеганком, и запряг его в третью борону, в которой ходил Рыжко. А этого самого Рыжка запряг в первую борону и накоротко привязал его к моему Пеганку.

Теперь все стало много лучше. Конечно, Рыжко и теперь пробовал немного тянуться и завертывать свою дурную голову кверху. Однако теперь ему уж не было такой воли, как раньше, когда он был в третьей бороне. Но чистить борону за ним все-таки было опасно. Как только я подъезжал к дяде Илье и он подходил к нам, чтобы очистить от пырея борону, этот Рыжко бросался вперед, но сразу же натыкался на моего Пеганка. Но все же из-за этого второй конь, который шел за первой бороной, волей-неволей натягивал свой поводок, и борона здорово подлетала кверху. Но она теперь уже не опрокидывалась, а только очищалась от пырея. Но постепенно этот шальной конь перестал кидаться от дяди Ильи. Тогда все помаленьку наладилось, и мы стали боронить спокойно. Дядя Илья немного повеселел. Он чистил бороны, потирал ушибленное плечо да покрикивал: «Пошевеливай, брат! Поторапливай!» Я бодро ездил и все время пошевеливал да подстегивал своего Пеганка, а дядя Илья все нахваливал меня да нахваливал: «Молодец! Хорошо боронишь! Давай, брат, жми!»

В общем, боронить мне стало много веселее. Я успевал и Пеганка торопить, и на поворотах следить за тем, чтобы какой-нибудь конь не заступил в постромки или не опрокинул борону, да еще и глазеть по сторонам. Теперь я спокойно наблюдал, как боронят родивоновские работники, как кружится по своей полосе Омелина девчонка, видел Погорелку, на которой тоже кое-где маячили на полосах борноволоки. Когда я ехал в одну сторону, передо мною вдали высилась угрюмая громада Шерегеша, а когда поворачивал в другую, все время упирался глазами в мохнатую вершину Андачжачихи. Но постепенно я устал смотреть на них, а главное, почему-то сильно захотел есть. И голод теперь не давал мне покоя. Я подъезжал на середину полосы к дяде Илье с одной мыслью, с одной надеждой, что он скажет: «Ну, брат! Славно мы с тобой поборонили. Пора и выпрягать. И кони устали, да и самим надо немного передохнуть. И чайку неплохо бы сварить…» Но, судя по всему, дядя Илья и не думал выпрягать коней и греть чай. Он уж не хвалил меня, не называл больше молодцом, а становился все сумрачнее и сумрачнее. Он чаще стал поглядывать на солнце и все покрикивал: «Давай! Пошевеливай! Гляди, солнце-то уж как поднялось!»

А солнце в самом деле поднялось очень высоко и стало жарить нас, как из печки. Наши кони, видать, устали и понуро ходили по полосе. На межу они теперь не лезли, в постромки не заступали, борон не опрокидывали. А веселые собаки и ласковая сучка Пальма давно уже закончили охоту за сурками и с высунутыми языками лежали на меже под кустиком. В общем, боронили мы хорошо, а подачи все-таки было мало.

Но постепенно мы с грехом пополам добрались до середины полосы. Теперь земля стала чище и мягче, так что дядя Илья стал пропускать меня мимо себя, не поднимая ни одной бороны. Он даже немного повеселел, сказал мне боронить только по три раза и пошел понаведать Зою Андреевну и узнать, как у нее обстоят дела без отца.

У Зои Андреевны дядя Илья пробыл совсем недолго, но, вернувшись, почему-то решил, что я без него должен был заборонить чуть ли не всю полосу. Когда же он увидел, что я за это время заборонил совсем мало, то сильно рассердился, назвал меня сопляком, а потом стал кричать, что надо шире захватывать бороной, а не елозить по одному месту. А когда я начал боронить шире, то он опять закричал, что надо смотреть и проборанивать как следует, а не спать на ходу.

А меня действительно разморило и стало клонить ко сну. Но спать было нельзя – это я хорошо понимал. Сонный еще с лошади свалишься да под борону угадаешь. Не дай бог! Али уедешь по полосе, куда не надо. А то и так может быть, что кони выйдут на межу и будут там спокойно щипать траву. А ты будешь сидеть в седле да спать. Нынче весной со мной этакое приключилось. И сам не заметил, как уснул на нашем Халимке. А он конь хитрый. Сразу учуял это – и на межу. И остальные кони, конечно, за ним. Конон ждал, ждал меня на другом конце полосы, а потом прибежал, стащил с седла и начал лупцевать. «Не спи! – кричит. – Не спи, а то под борону свалишься». Здорово тогда влетело мне от братца… А что скажет дядя Илья? Он ведь церемониться со мной не будет. Поэтому как ни устал я, а все-таки крепился, чтобы не уснуть, чаще стегал хворостиной своего Пеганка и все время на него покрикивал.

Тем временем солнце перевалило за полдень. Родивоновские работники доборонили свою большую полосу, выпрягли коней, отвели их на кормежку на соседнюю залежь и пошли на свой стан. А потом и Омеля со своей девчонкой скрылись куда-то. Видать, тоже решили обедать. На Погорельской горе не видно было ни одного борноволока. Только я кружился на полосе. И хотя боронил я теперь много лучше, чем поначалу, но дядя Илья все равно сердился на то, что от моей бороньбы мало подачи.

И тут, на нашу беду, полоса опять стала сорнистее. В бороны стало набиваться много пырея. Глядя на это, дядя Илья совсем расстроился и велел мне боронить опять по четыре раза. А когда я стал ездить по четыре раза, то у нас уж совсем не стало никакой подачи. До конца полосы оставалось вроде как бы недалеко. Но сколько мы ни боронили, как ни торопились, а доборониться до межи никак не могли. Долго мы так ездили, но все-таки внапоследок кое-как стали прибиваться к меже. Наши кони сообразили, что скоро им будет отдых, и стали ходить по полосе веселее. Да и сам дядя Илья, видать, умаялся. Он молча чистил бороны и вроде даже повеселел. «Ну, теперь будем выпрягать, – решил я, когда в последний раз проехал четырежды по самому краю полосы. – Будем выпрягать, будем варить щи, чай, кормить коней». И я мысленно уж усаживался рядом с дядей Ильей к котелку со щами. Но все оказалось не так. Кончили полосу, выехали на межу и, вместо того чтобы выпрягать коней да отправляться на стан, перевернули бороны вверх зубьями и поехали прямо через лог на другую полосу. Такую же большую, как и эта.

– А теперь давай, братец, отбороним немного от края, – сказал дядя Илья. – Давай, друг! Пошевеливай их. – Потом покачал головой и сокрушенно добавил: – Тоже придется по четыре раза боронить. Видишь, как все проросло. Поторапливай их, волков.

Как ни хотелось мне отправиться скорее к стану на обед, но пришлось пошевеливать да поторапливать. Нашим коням все это, видать, тоже надоело. Когда я повел первую борону по краю полосы, второй и третий кони полезли прямо на межу. Тут дядя Илья опять стал сердиться. И сердился он почему-то на меня, а не на своих дурных коней. Он схватил хворостину и стал отпугивать их с межи на полосу. А обратно вести первую борону приказал подальше от межи. Когда же я так и сделал, эти дурные кони, назло нам, стали влезать еще глубже в полосу, и весь край полосы оставался непробороненным. Тогда дядя Илья стал их отгонять к меже, и они совсем сошли с полосы на целину. И так несколько раз. Отпугнет их от межи – они лезут в глубь полосы, отпугнет их оттуда – они совсем выходят на межу. И край полосы проборанивается, конечно, плохо. И во всем этом у дяди Ильи оказываюсь виноватым я. Наконец ему, видать, надоела вся эта кутерьма, да и от края мы все-таки немного отборонились. Он подал мне команду бастовать и стал выстегивать коней из борон, чтобы отвести их на кормежку.

А у меня от бороньбы уж голова шла кругом. Ноги мои гудели, и я ничего уж не соображал.

– Чего стоишь как пень, – сказал дядя Илья. – Садись, отдыхай! Или постой! Беги-ко скорее на стан, налей там из лагушки в котелок воды, захвати мешок с харчами и давай сюды. Да поторапливайся. Время-то, видишь, не ждет. – И он стал расседлывать моего Пеганка.

Когда я пришел со стана с мешком и котелком воды, дядя Илья храпел на меже под кустиком. Я тоже прикорнул около него, но он сразу же учуял меня, сел, осмотрелся кругом и сообразил, что нам надо обедать. Он взял мешок, вынул из него булку хлеба, пучок лука и небольшой кусок сала, нарезал все это, разложил на мешке и тяжело вздохнул:

– Обед сегодня варить не будем. Не до того. Видишь, какая еще полоса осталась.

Тут он перекрестился, осмотрелся кругом и увидел борноволоков на другой родивоновской полосе. Они на девяти лошадях ездили взад и вперед по огромной полосе, а работник стоял посредине и аккуратно вычищал каждую борону от пырея. При виде этого дядя Илья расстроился чуть не до слез:

– Смотри, сколько Родивоновы-то уж отмахали. Почти полполосы отборонили. А мы тут с тобой валандаемся. Давай, Кено, поскорее. Еще коней надо ехать поить. Вот беда-то. Скоро вечер уж, а у нас с тобой бороньбы этой невпроворот.

И дядя Илья с жадностью начал есть хлеб с салом и луком, не обращая на меня уж никакого внимания. Я тоже набросился на еду. Но за дядей Ильей угнаться было трудно. Не успел я и оглянуться, как он огрел уж два больших ломтя, выпил чашку воды и ухватился за котелок.

– Ты на стану-то пил? – спросил он меня.

– Пил, пил, дядя Илья. Я прямо из лагушки там.

– Ну, тогда доедай тут, пока я распутываю коней, и поедем скорее на водопой. Там, в крайнем случае, попьешь еще из родничка.

И дядя Илья одним махом допил весь котелок, перекрестился и пошел к коням, Вскоре оттуда послышался его голос:

– Давай, браток, сюды. Мне одному не управиться.

А потом мы поехали в Облавнов ключик на водопой. На водопое у нас все обошлось хорошо, если не считать того, что наши кони больно долго пили. Попьют, попьют, а потом начинают осматриваться кругом. Посмотрят, посмотрят по сторонам и опять начинают пить. Но пьют, опять же, не торопясь. Как бы чего-то ждут. И так несколько раз. Кони, они всегда так пьют. И мешать им и торопить их на водопое не полагается. А чтобы они лучше пили, им следует немного подсвистывать. Это им нравится. И нельзя дергать их за повод и ругать. Им тогда лучше пьется. А дядя Илья коням не подсвистывал. Он сердито ждал, когда они напьются, и сразу же потянул их обратно на дорогу.

А потом мы снова начали боронить. Сажая меня на Пеганка, дядя Илья опять наказывал мне ездить пошагистее и опять сокрушался, что нам никак не угнаться за Родивоновыми:

– Смотри, как дело-то идет у них. Не то что у нас с тобой. Да что там говорить. У них за два круга четырнадцать борон получается. А нам при трех боронах надо проехать четыре с лишним раза. Вон оно какое дело! Так что жми, брат! Пошевеливай!

Я и сам понимал, что надо жать и пошевеливать и что дядя Илья не отпустит теперь меня с этой полосы, пока мы не забороним ее до конца. Но как я ни жал, ни пошевеливал, а дело подавалось туго. Полоса была большая, а боронили мы опять по четыре раза. Наши кони, видать, тоже понимали это и ходили по полосе шагисто. Даже этот дурной рыжий конь ходил за моим Пеганкой исправно.

Солнце стало склоняться к вечеру. По полосе потянулись от коней длинные тени. И чем солнце спускалось ниже, тем длиннее становились эти тени. А потом оно совсем скрылось за Шерегешенским хребтом, и по небу поползли большие мохнатые тучи. Подул холодный ветер и стал меня основательно пробирать, так как я не догадался во время обеда надеть свой шабур и боронил по-прежнему в одной рубахе. Я старался, конечно, все время крутиться на коне, усердно хлестал своего Пеганка прутом и всячески понукал его. Но согревался все-таки мало. А дяде Илье, видать, было тепло и в одной рубахе. Он чистил бороны, собирал охапками пырей и бегом относил его на костер. Но мало-помалу и его тоже пробрало. Он пошел на межу, принес оттуда наши шабуры, мы оболоклись и продолжали бороньбу.

А на полосе становилось все темнее и темнее. У Родивоновых на стану виднелся веселый огонек. На Погорелке тоже кое-где зажглись огни. Все добрые люди давно уж поужинали и собирались спать.

А боронить в темноте мне даже нравилось. Теперь я не завертывал все время голову назад, чтобы следить, как я веду борону, а приноравливался больше к костру на середине полосы, на котором дядя Илья сжигал свой пырей. А дальше, за костром, ехал уж наугад в направлении межи. Когда впереди замаячат березки, то сразу соображаешь, что полоса кончилась и что надо поворачивать в другую сторону. На другой стороне маячили кусты боярки на меже. Так я и ездил взад и вперед без конца.

А дядя Илья теперь уж не сердился на меня, а только окликал:

– Ты не спишь?

– Не сплю…

– То-то… не спи! А то еще, не дай бог, под борону свалишься. Долго ли до греха. Вот забороним полосу, тогда и отоспимся.

Но вот где-то над Мачжаром начало светлеть. Сначала немного, на самом краю неба. Потом все сильнее и сильнее. Солнца еще не было, но все-таки начинался уже новый день. Недалеко от нас, на залежи, паслись родивоновские кони. За ночь они, видать, отдохнули и довольно лениво щипали траву. А родивоновские работники спокойно спали в стану. На Погорельской горе тоже не видно было ни одного борноволока. Все спали. Для всех сегодняшний день еще не наступил, а для нас с дядей Ильей и вчерашний еще не кончился.

Наши кони понуро бродили от межи к меже. Правда, боронить полосу осталось уже немного. Уже на поворотах я стал доезжать на своем Пеганке до самого края желанной межи, но все равно надо было боронить да боронить… И тут я, на мою беду, начал засыпать. Ночью мне почему-то спать не хотелось, да и дядя Илья все время меня окликал. А теперь окликать он почему-то перестал, и я начал время от времени забываться. Еду к середине полосы, где он чистит бороны, и креплюсь, чтобы не заснуть, а как проеду мимо него, тут сразу вроде и забудусь.

А дядя Илья, он сразу, конечно, это заметил и опять стал на меня покрикивать, чтобы я сидел на коне веселее, а когда увидел, что мне это мало удается и что я уж совсем ошалел от нашей работы, он решил на всякий случай привязать меня к седлу, чтобы я, грешным делом, как-нибудь не свалился под борону.

– Что же это ты, братец, дрыхнешь на коне! – выговаривал он мне, привязывая меня к седельной луке. – Боронить осталось самая малость, а ты вздумал спать. Этак и до греха недолго. Вот закончим полосу, а там и отоспишься. Негоже так, братец. Нехорошо!

Я не знал, что сказать на это дяде Илье, так как понимал, что борноволоку спать на лошади действительно не годится. А когда он привязал меня к седлу, тут мне спать сразу расхотелось. То ли потому, что мы уж стали прибораниваться к краю, то ли потому, что дядя Илья довольно-таки туго привязал меня.

Наконец мы с грехом пополам доборонили эту проклятую полосу. Наши кони очень устали и тоже, видать, хотели спать. Они понуро стояли на меже и даже траву не щипали. А я сидел на своем Пеганке и ждал, когда дядя Илья отвяжет меня от седла и ссадит на землю.

– А теперь сосни немного, пока я тут управлюсь, – сказал он и показал на кучу выбороненного пырея. – Отдохни тут, а я соберу все наши шундры-мундры, и поедем под Тон. Там тоже надо кое-что заборонить.

Я приткнулся на пырей около ласковой Пальмы. Она очень обрадовалась мне, покрутилась около и прилегла. Я погладил ее по голове. Она благодарно лизнула мою руку, потом поплыла от меня куда-то и провалилась. А потом и я тоже куда-то поплыл и тоже провалился куда-то.

Очнулся я оттого, что дядя Илья поставил меня на ноги и встряхивал за ворот:

– Вставай, вставай! Ехать пора. Гляди, солнце-то уж где. Время-то, оно ведь идет. Под Тоном бороньбы еще сколько. Вставай, милок. Соснул немного. Теперь легче будет. Давай, поедем.

На меже уже стояла запряженная телега. На телеге сложены одна на одну наши бороны зубьями кверху. В задке телеги, как всегда, пристроена лагушка. Рыжий конь привязан за заднюю ось. И чтобы не тянулся, дядя Илья снова сделал ему петлю на шею. Рядом с телегой стоял мой Пеганко. Дядя Илья подвел меня к нему, подхватил под мышки и одним махом посадил в седло.

– Не упадешь?

– Не упаду.

– То-то. Держись. На всякий случай я тебя все-таки опять привяжу. Долго ли до греха. Еще свалишься дорогой. Знаешь – береженого бог бережет. – И он опять крепко привязал меня к седлу. – А теперь, браток, поедем. Гляди, солнце-то куда уж поднялось!

И он опять посмотрел на солнце, которое теперь уж вылезло из-за гор. Потом устроился на телеге, вооружился хворостиной, и мы тронулись в путь.

Сначала ехали мимо нашей бороньбы. Потом поднялись на стрелку и оказались около родивоновской пашни. На полосе виднелись семь борон, а родивоновские работники еще спали на стану. На Погорельской горе, которая была видна отсюда как на ладошке, тоже не видно было ни одного борноволока. Теперь мы рысью поехали стрелкой прямо в Облавное. Наши собаки бежали около нас по дороге. На этот раз они почему-то не радовались нашему отъезду, не прыгали, не резвились, не гонялись друг за другом и не вспугивали пташек. Пташки, видать, тоже еще не проснулись и где-то отдыхали в своих гнездах.

В Облавном мы пересекли дорогу, которая ведет в деревню, и поехали шагом прямо на Погорельскую гору. Теперь мой Пеганко уж не отставал от дяди Ильи, и мне не приходилось его подстегивать. Он ровным шагом шел за телегой прямо в хвост рыжему коню. Я всячески старался не дремать, смотрел на дядю Илью, пошевеливал Пеганка. Но куда его погонишь. Он и так не отставал от дядиной телеги, и понукать его вроде не требовалось. А потом у меня в глазах почему-то все стало не так. Дядя Илья то появлялся, на своей телеге, то куда-то пропадал. А потом откуда-то выплывало сразу два дяди Ильи на двух телегах. Они не торопясь ехали на Погорельскую гору, и за каждой телегой у них было привязано по рыжему коню.

Наконец мы выехали на Погорелку и опять поехали рысью. Далеко впереди виднелся Тон, а справа от нас раскинулась мохнатая котловина Мачжара. Но и она тоже то появлялась, то исчезала, то опять появлялась. И появлялась каждый раз по-новому. Один раз далеко-далеко, в какой-то дымке, а другой раз совсем близко. Так близко, что я разглядел там какую-то сопку, покрытую лесом. А на третий раз я увидел на этой сопке большую каменную церковь. Высокую, белую, с колокольней, как на картинке. Она помаячила мне немного и уплыла куда-то в сторону.

А потом я уж плохо соображал, где и куда мы едем. Дядя Илья время от времени появлялся впереди меня на своей телеге. Он усердно нахлестывал длинной орясиной своего коня, кричал мне: «Не отставай!», а потом куда-то пропадал, как бы проваливался сквозь землю, а вместо него откуда-то выплывали мачжарские сопки, на которых виднелись белокаменные церкви, окруженные высокими елями. Меня нисколько не удивляло появление в Мачжаре этих церквей. Мне казалось, что это так и надо. А удивляло меня появление там высоких сопок и зарослей ельника. Но и сопки, и церкви, и ельник тоже расплывались в дымке, и на их месте появлялся дядя Илья на своей телеге, глупый рыжий конь, который тянулся за ним на поводу. И так много раз, пока мы не доехали туда, куда нам следовало – под Тон.

Остановились мы там, как и в Облавном, на большой полосе. Тут я немного очухался, даже разглядел на той стороне Казлыка нашу пашню. А дядя Илья снял с телеги бороны, потом отвел своего коня на межу к стану и стал его выпрягать. Дальше я опять немного забылся и очнулся, когда дядя Илья уже запряг всех коней в бороны и поставил меня с Пеганком впереди.

– Теперь отбороним немного от межи, а там и на боковую. Спать будем, – ласково сказал он и снова на всякий случай привязал меня к седлу. – Земля здесь хорошая, чистая. Боронить будем только по два раза. Так что давай, друг, с богом. Потихоньку да полегоньку. Пошли-поехали!

И он осторожно стеганул моего Пеганка. Но на этот раз с бороньбой у меня что-то не получалось. Сначала я, не знаю почему, вместо полосы поехал по меже и заметил это только тогда, когда услышал сзади истошный крик дяди Ильи. Тут я, конечно, повернул своего Пеганка на полосу, но, вместо того чтобы ехать краем полосы, поехал на самую середину пашни. Тут подбежал дядя Илья, взял моего Пеганка под уздцы, поставил меня на край полосы и показал, куда мне ехать. Я поехал, конечно, как следует, благополучно доехал до межи, но, вместо того чтобы завертывать обратно, двинулся через межу прямо на чужую полосу. Тут дядя Илья совсем расстроился, возвернул меня на свою полосу, отвязал от седла, снял с коня и ответ на стан прямо к телеге. Проснулся я там уже за полдень и сразу услышал разговор дяди Ильи с моим отцом.

– Уж больно хлипкий парень-то у тебя, – жаловался отцу дядя Илья. – Днем еще туда-сюда, боронит с грехом пополам, а утресь сюды приехали – на ходу спит. Самому пришлось доборанивать полосу-то.

– Да, здоровьишко-то у него неважное. Это верно. Мал еще. Может, справится еще, когда подрастет, – ответил отец.

– Вряд ли, – с сомнением произнес дядя Илья. – Не похоже на это.

– Уж какой есть, – сказал тятенька. – Здоровья-то в лавке ведь не прикупишь. Что, проснулся? – обратился он ко мне, заметив, что я вылез из-под телеги. – Ну, пойдем на свою пашню. Али у дяди Ильи еще останешься?

– Нет, нет! Пойдем к себе…

– Ну, тогда пойдем… У дяди Ильи ты отборонился. Теперь дома немного поможешь.

И мы отправились на свою пашню…