Текст книги "На краю света. Подписаренок"

Автор книги: Игнатий Ростовцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 50 страниц)

Глава 4 НА БОРОНЬБЕ

На другой день пришел к нам дядя Илья и завел с отцом длинную речь о своем работнике.

– Панкрашка, сукин сын, подвел меня, – жаловался он отцу. – Ушел в Безкиш к Митрофану Копылову. Знаешь, за речкой живет. К нему, подлюга, и ушел. Как, говорю, тебе не стыдно… Три года держал тебя, поил, кормил, как родного. А ты чего? Нанимался до покрова, деньги выбрал вперед, а теперича нате – перед самым сенокосом уходишь! Уж стыдил я его, стыдил, а ему хоть бы что. Вылупил глаза и бубнит одно: «Ухожу, и баста…» Вот как нынче пошло! Когда ты нужен, у тебя канючат: ссуди, дядя Илья… Подмогни. А когда взяли, так и в глаза не смотрят. Совсем испортился народ. Изнахратился!

– А Лукерья-то где? – спросил отец. – Ее тоже что-то у вас не видно.

– И Лукерья тоже раньше времени ушла. Как похоронила брательника, так и ушла. Вот и остались мы с Марьей одни. Туды надо, сюды надо. И на пашню, и на пасеку, и покос уж на носу. Хоть разорвись! Вот и пришел к вам одолжаться. Может, отпустишь Акентия поборонить денька на два? Все равно парнишко до покоса без дела. А мы с ним за два-то дня все и в Облавном, и под Тоном убороним.

Дядя Илья приходится троюродным братом отцу, а тетка Марья – двоюродная сестра дяди Ивана Ермилова. Так что кругом родня получается.

Но главное не в этом. Бывает, что родня близкая, а отношения далекие. Наша близость с дядей Ильей объясняется тем, что отец и дядя Илья в одних годах, вместе росли, оба охотники, вместе ездят белковать, рыбачить, медвежатничать. И, окромя того, мы соседи.

Живет дядя Илья через дом от нас, рядом с Крысиными. Дом у дяди Ильи крестовый, под шатровой крышей. Около дома двое ворот. По одну сторону ворота большие, нарядные, с узорами, с калиткой на железном засове. С другой стороны ворота похуже. Они хоть и исправные, но через них в ограде все видно как на ладони. В первых воротах у дяди Ильи открывается только калитка у самого крыльца, а сами ворота заколочены наглухо. Похоже, что они дяде Илье и не нужны, а поставил он их только для форсу, чтобы все видели, что у него такие же ворота, как у Меркульевых, у Родивоновых, у Точилковых и у других богатых мужиков.

А через вторые ворота дядя Илья въезжает во двор, загоняет и выгоняет скотину. Хоть ворота эти и похуже, а все-таки они у него, выходит, главные.

На дворе у дяди Ильи несколько амбаров, баня, избушка. На цепи около амбаров бегает собака. Эта собака очень злая и все норовит сорваться с цепи и искусать чужого человека. Кроме того, у дяди Ильи есть еще три кобеля белой масти и сучка Пальма. Эти собаки совсем не злые. Они, конечно, тоже на всех лают, но лают как-то беззлобно, главным образом для того, чтобы дядя Илья не думал, что напрасно их кормит. А сучка Пальма совсем хорошая собака. Как придешь к ним, она так и ластится. Дядя Илья очень балует Пальму за то, что она хорошо ищет ему белок в тайге.

На другой день дядя Илья пришел за мной ни свет ни заря, поднял прямо с постели и повел к себе. А дома у него уж и конь в телеге, другой уж под седлом, и еще два в хомутах. А у тетки Марьи уж и самовар готов. Она ласково сажает меня за стол, наливает мне чашку горячего чая, подает сливочник с молоком, угощает горячими блинами и придвигает маленькое блюдечко с медом. Понимает, что я боронить у них буду.

Я, конечно, немного стесняюсь и не сразу соображаю, что мне надо поторапливаться. Дую на горячий чай и на горячие блины и ем довольно-таки вяло.

А у дяди Ильи все получается как-то быстро. Не успел я оглянуться, как он уж опрокинул две чашки чая и проглотил несколько блинов.

– Ну, вот я и набросался. – И выходит из-за стола. Потом размашисто крестится на божницу, тяжело вздыхает и говорит: – Так давай, Кено, поторапливайся. А я буду помаленьку за ворота выезжать.

Через минуту я слышу: на дворе уж заскрипели «главные» ворота и радостно залаяли собаки. Гляжу в окошко: дядя Илья выводит на улицу коня, запряженного в телегу с боронами. Первая борона положена на телегу зубьями вверх, на ней вторая борона зубьями вверх, на второй бороне третья борона, и тоже как будто зубьями вверх. И все они привязаны к телеге веревкой. «Как же дядя Илья поедет на телеге… – соображаю я. – Неужто на зубья сядет?..»

А дядя Илья уж входит в дом, берет у тетки Марьи мешок с хлебом, котелок с чашками и ласково говорит:

– Ну, поедем, Кено. По холодку.

Тут я торопливо допиваю свою чашку, выхожу из-за стола, молюсь на божницу и поспешно одеваюсь.

– Ну, с богом, – говорит дядя Илья. Он берет свой мешок в левую руку и опять начинает размашисто креститься на божницу. И опять почему-то тяжело вздыхает. Потом вопросительно смотрит на меня. – Тебя что же, не учат богу-то молиться? Молиться ему надо, когда на пашню-то едешь.

Тогда я торопливо крещусь несколько раз на образа.

– Вот так-то лучше будет, – удовлетворенно говорит дядя Илья, надевает на голову старую замызганную войлочную шляпу и выходит в сени. Я следую за ним.

В сенях тетка Марья сует мне за пазуху несколько стряпушек и на мой недоуменный взгляд шепчет:

– Бери, бери! Голодный ведь вышел из-за стола-то, В дороге съешь.

Наконец мы выходим на крыльцо.

Три белых кобеля и ласковая сучка Пальма ждут здесь дядю Илью, чтобы сопровождать его на пашню. Они следят, куда он повернет с крыльца. Направо в калитку или налево, кругом дома, в ворота. А дядя Илья посмотрел на них и спросил тетку Марью:

– Собак-то кормила?

– Простокваши давеча наливала и хлеба по ломтю отрезала.

– Всякую тварь приходится кормить, – не то мне, не то самому себе говорит дядя Илья. – На доху держу. По масти подходят. Осенью думаю Сивоплеса звать да обдирать их…

– И Пальму тоже обдирать? – спрашиваю я дядю Илью.

– По масти не подходит. Хочу белую доху соорудить. А потом, Пальма за белкой, брат, хорошо идет. А этот падловник только на доху и годится.

И дядя Илья с досадой пнул одну из собак, которая с радостным визгом подпрыгивала перед ним, пытаясь лизнуть его хотя бы в бороду.

Как только дядя Илья повернул со своего крыльца кругом дома, собаки бросились вперед, выскочили на улицу и, не видя там никого из проезжающих, набросились на своих лошадей. Они лаяли на них оглушительно, но совершенно беззлобно, то ли потому, что им сильно хотелось лаять, то ли для того, чтобы показать свое усердие дяде Илье.

Однако дядя Илья не обратил на них внимания. Он подошел к телеге и тщательно упрятал свой мешок куда-то между борон, проверил, крепко ли стоит в задке телеги лагушка с водой, потом принял из рук тетки Марьи два старых шабура и шубенку, аккуратно свернул их комом и так ловко положил на телегу, что у него получилось удобное сиденье над зубьями борон. Потом он отвязал от задней оси оседланного Пеганого, схватил меня под мышки и одним махом посадил в седло.

– Ну, борноволок, держись! Конь смиренный. Только кусается немного. Так ты не зевай около него. А то как бы не тяпнул. Ну, ты! Смотри у меня! – погрозил он Пеганому, заметив, что тот угрожающе прижал уши. – Я тебе покусаюсь!.. – и ткнул коня кулаком в морду. Остальных двух коней дядя Илья привязал сзади за моего Пеганка, так что они оказались у меня на поводу – один с правой, другой с левой стороны.

Потом дядя уселся на телегу над своими боронами, вооружился длинной хворостиной, взял в руки вожжи и многозначительно произнес:

– Ну… с богом!

И тронулся с места. Собаки с радостным лаем бросились вперед. Я тоже стегнул Пеганка, и он послушно двинулся вслед за дядей Ильей. Но лошади на поводу за мной стали упираться. Им не хотелось идти за моим Пеганым. Особенно рыжему коню. Он задрал голову и просто не хотел двигаться с места.

– Давай, брат, давай! Не отставай! – начал торопить меня дядя Илья. – Или нет, постой!

Тут дядя Илья что-то передумал, слез с телеги и направился ко мне.

– Этот волк всю дорогу будет тянуться. Того и гляди, чимбур оборвет. Вот навязалась на мою шею скотинушка. Добрых коней волки дерут, а на это падло и зверь никакой не зарится.

Дядя Илья отвязал рыжего коня, повел его к своей телеге и привязал за заднюю ось. Потом, для пущей верности, взял еще и надел ему на шею веревку с петлей, но сделал так, чтобы петля эта насовсем не затягивалась.

– Ну-ко, попробуй теперь потянись! – сказал он со злорадством и уже по-настоящему уселся на телегу. – Ну, с богом! Поехали!

И огрел своего коня хворостиной. Тот с места взял крупной рысью. Рыжий конь попробовал было упираться, но веревка так сдавила ему шею, что он сразу сообразил, что теперь ему придется как следует бежать за телегой.

Но все-таки по деревне мы ехали не особенно быстро. И я, конечно, старался не отставать от дяди Ильи. Ехать на Пеганке верхом было довольно тряско, но, с другой стороны, и почетно. На пашню ребятишек в мои годы возят обычно в телеге. А я еду верхом, в седле, совсем как взрослый, да еще веду за собой на поводу другого коня. Деревня наполовину еще спит, на улице никого не заметно. Но мне почему-то казалось, что из некоторых домов на нас все-таки посматривают и видят меня на дядином Пеганке.

Когда мы выехали за деревню, дядя Илья сразу начал подстегивать своего коня, и мне надо было все время поспевать за ним. И тут я скоро узнал, какой тряский конь этот Пеганко. На свою пашню и с пашни меня сажают на нашего Гнедка. Вот конь! Бежит рысью легко и мягко. А этот так топает, будто хочет из тебя все потроха вытрясти. Но что поделаешь. Такая уж у него рысь. А потом, на телеге у дяди Ильи мне все равно нет места. На железные зубья ведь не сядешь. Поэтому я хоть и трясся на Пеганке, но все-таки кое-как крепился и старался веселее смотреть по сторонам.

А три дядиных кобеля с веселым лаем гонялись по полю друг за другом. Они беззаботно резвились и кувыркались, не подозревая о том, что осенью дядя Илья позовет Сивоплеса и тот обдерет их на доху.

Когда мы проехали Шерегешенский ключ, на поле у дороги стали появляться сурки. Собаки начали бегать за ними. Загонят зверька в нору и давай вырывать его оттуда. Роют с великим старанием. Аж земля летит вверх. А мы тем, временем уж проезжаем мимо. Тут собаки перестают рыть и бросаются догонять нас.

А Пальма – собака умная и старается держаться поближе к дяде Илье. Убежит от нас немного вперед, оглянется и ждет, когда мы подъедем поближе. А если где-нибудь поблизости появится сурок, она пуганет его как следует и снова весело бежит впереди нас. А те собаки уж добегались до того, что языки высунули. У них даже пена изо рта падает клочьями, хоть они не поймали еще ни одного зверька. Вот и выходит, что они действительно глупые собаки.

Но, хотя и глупые, очень веселые, и мне становится их жаль, когда я подумаю о том, что дядя Илья позовет осенью к себе Сивоплеса. Никишу Сивоплеса знают у нас хорошо. Живет он вверху, на самом выезде из деревни, и кое-как перебивается со своей старушонкой с редьки на квас. А пропитание добывает он себе тем, что ходит и обдирает по деревне собак и старых коней. Кому надо задрать собаку или убить старую лошаденку – те и зовут Сивоплеса. Он приходит – весь рваный, немытый, берет собаку на поводок, уводит ее в Барсуков лог, убьет ее там, обдерет и приносит хозяину шкуру. А для убоя коня хозяин дает ему новый мешок и насыпает в тот мешок немного овса. Тогда Сивоплес уводит того коня тоже в Барсуков лог, надевает ему мешок на голову и кормит овсом. А потом убивает его и обдирает шкуру.

А бешеных собак мужики убивают у нас сами. Кто из ружья, а кто просто стягом или оглоблей. Убьют такую собаку, потом выволокут ее за деревню и свалят там в стороне от дороги куда-нибудь в яму.

И вот Никиша Сивоплес додумался обдирать этих убитых бешеных собак, а шкуры брать себе. Принесет такую шкуру домой и вывесит ее на шесте на сорок дней. Так накопил он себе несколько хороших шкур и понес их нашим овчинникам. Но Ворошков и Ваня-татарин выделывать эти шкуры отказались. А к кожевникам он идти уж не посмел и обработал их кое-как сам. А потом сшил из них доху.

Раньше ходил Никиша рваный и драный, все его очень жалели, старались обойтись с ним как-нибудь поласковее. Позовут его на работу – он обдерет собаку или там конишку, принесет хозяину шкуру, тот поговорит с ним о погоде, о жизни, об урожае, отвесит ему сколько следует хлеба или мяса, да еще заставит хозяйку напоить его чаем.

А как он сшил себе «бешеную» доху, так его не стали пускать ни в один дом. Возьмут от него ободранную шкуру, отвесят на безмене жита или мяса, что следует, и сразу выпроваживают со двора. «Уходи, – говорят, – поскорее. Чтобы и духу твоего не было». Вот как повернулась ему эта доха.

Раньше в праздник выйдет Никиша на улицу, подойдет к людям, сядет вместе со всеми, слушает, что они говорят, и сам иногда слово вставит. Ну, немного подшутят над ним, но не больше, чем над другими. А теперь если покажется он на люди, да еще в этой своей дохе, так все с руганью отгоняют его прочь, как поганого. Мало того, его теперь и без дохи считают как бы зараженным, хоть и видят, что он от этих своих собачьих шкур пока еще не взбесился. Обдирать собак его еще зовут, но больше уж по привычке, да еще потому, что в деревне нет другого собачника. А появись в деревне другой подходящий человек, тогда у Никиши не будет уж этого промысла.

Пока я смотрел на собак да думал о том, как Никиша будет обдирать их на доху, мы помаленьку доехали до поскотины. За поскотиной дорога пошла сразу под гору, прямо в Сингичжуль. Справа и слева от дороги потянулись полосы с хлебом и покосы. И хлеб, и трава не вышли еще во весь рост, но были уже довольно высоки. И собаки вроде как бы ныряли в них, изредка сгоняя с места каких-то пташек.

А за Сингичжулем дорога пошла по ровному лугу, который, я хорошо это знал, был покосом Рябчиковых. Справа этот луг постепенно переходит в широкую Белую гриву, на которой множество деревенских покосов. А слева за покосом Рябчиковых, сразу за речкой, наш покос. Мне нравилось бывать там. Если сильно жарко, можно почти на ходу окунуться в воду. По речке много кулиг, густо заросших тальником и черемошником. А в этих зарослях много смородины и кислицы. А на горе над покосом – клубника. Косить меня пока еще не заставляют. Вот я целыми днями и собираю по кулигам смородину и кислицу и лакомлюсь клубникой. Но когда мы приезжаем сюда убирать сено, тут мне уж не дают спуску, а суют в руки грабли и заставляют подгребать сено. А потом сажают на коня, и я вожу копны.

Но вот мы переехали по шаткому мостику нашу речку и поворотили в Облавное. Теперь дорога наша пошла наизволок в гору. Тут я вспомнил, что у меня за пазухой печенюшки от тетки Марьи, и мне сразу сильно захотелось есть. Я с жадностью стал их жевать. И думать о тетке Марье.

Тетка Марья – женщина высокая, полная. Дядя Илья кажется около нее каким-то замухрышкой. А вот ходить она почти не может, у нее все время болят ноги. И с хозяйством ей управляться очень трудно.

Тетка Марья очень любит меня. Когда придешь к ним за чем-нибудь по делу или в праздник заглянешь, она всегда угощает медком. Пасека-то у них большая, а детей своих нет. Вот она и угощает меня. Окромя того, тетка Марья хорошо «вправляет мозги».

Многие ребята очень часто встряхивают себе голову. Особенно зимой. То с коня кто-нибудь брякнется, то с санок на катке свалится и стукнется головой о мерзлую землю. Ну, у него и зайдут мозги за мозги. А потом начинает болеть голова.

Нынче зимой увязался наш Конон за мужиками белковать куда-то по Шерегешу. Весь день ходил там за ними. И все было ничего. А к вечеру, уж по дороге домой, отстал от, них и плелся один. И вот то ли устал, то ли недоглядел, но только напоролся лыжей на какой-то сук из-под снега. На его счастье, катился он не так уж шибко. Но все же перекувыркнулся несколько раз и, видать, стряхнул себе мозги. Вечером – голова болит, утром встал – голова болит. День, другой – все на голову жалуется. Тогда мама и говорит ему: «Иди к тетке Марье. Пусть она вправит тебе мозги-то как следует. А то они у тебя, видать, сошли с места».

Конон пошел к тетке Марье лечить голову. А я увязался за ним посмотреть на это дело.

Сначала тетка Марья попросила Конона посидеть немного да отдохнуть. Она налила нам по стакану чаю и поставила блюдечко медку. А потом начала расспрашивать: когда и как он стряхнул свою голову. Когда Конон рассказал ей, как все это с ним приключилось, тетка Марья начала охать и ругаться, что он такой неосторожный: «Там ведь можно так стукнуться, что и домой не воротишься. Занесет снегом так, что и до весны не найти. Пропади она пропадом, эта ваша охота. У меня Илья как уедет в тайгу, чтоб она провалилась в тартарары, я места себе не нахожу. Хотя бы прибыток какой был. А то ведь так больше ездят – себя тешат. А тут сиди да изводись – скоро ли приедет, али медведь там его задрал, али сам себе где-то шею сломал».

Поругавшись сколько надо, тетка Марья стала спрашивать Конона, в каком месте у него болит голова, чтобы, значит, узнать, куда у него свернулись мозги. Если боль стоит в затылке, значит, они назад покачнулись, если же какая-нибудь одна сторона головы болит, значит, они сдвинулись или вправо, или влево. Это уж каждому понятно. Но оказалось, что у Конона вся голова болит. И справа, и слева, и с затылка, и особенно над глазами. Тут тетка Марья покачала головой и тяжело вздохнула. А потом взяла длинную веревочку и опоясала этой веревочкой Конону голову над самыми ушами. Потом взяла из печки уголек и сделала на веревочке метки против носа, около ушей и по самой середине затылка. Затем сняла с его головы эту веревочку и как-то так сложила ее по своим отметинам, что ей сразу стало ясно, в какую сторону у него подались мозги. После тетка Марья легонько стала встряхивать голову Конону так, чтобы мозги у него выправились и легли куда надо. Погладит ее, пожмет, пощупает в разных местах, еще раз погладит своими пухлыми перстами и опять осторожненько начнет встряхивать. Внапоследок она еще раз опоясала ему голову своей веревочкой, опять отметила на ней угольком все нужные места, снова сложила ее по отметинам и сказала:

– Ну, теперь, кажись, все наладилось. Сейчас мы стянем тебе ее покрепче рушничком, а потом ты полежи немного вон на кровати под полатями. Пока она у тебя не отерпнет. Да не тряси головой-то, а то мотаешь ею, как баран.

Тут тетка Марья крепко стянула Конону голову рушником и положила его на кровать.

– Лежи пока тут, греховодник. А я скотишку сгоняю на речку напоить.

Пока тетка Марья ходила по своим делам, Конон смирно лежал на кровати и не тряс головой. Через некоторое время тетка Марья пришла в избу.

– Ну, как ты тут? – спросила она его. – Болит голова-то?

– Да вроде лучше стало, – ответил Конон.

– Так и должно быть, – сказала тетка Марья. – Теперь иди домой да полежи беспременно денька два. Вот все и пройдет. Ну, с богом. Иди помаленьку, не торопись.

Мы пошли домой. Лежать Конон, конечно, не лежал ни одного дня. Но головой трясти все-таки остерегался. И действительно, голова у него помаленьку наладилась. Видать, мозги окончательно укрепились на своем месте.

Пока я жевал печенюшки тетки Марьи да думал о ней, мы продолжали подниматься вверх по Облавному. По обе стороны дороги развертывались широкие лога с пашнями и покосами. На многих полосах уже маячили борноволоки. Видать, люди ночевали здесь, на пашне, если так рано выехали на бороньбу.

Наконец дядя Илья повернул в одну из таких развилок, и я сразу сообразил, что мы скоро доедем до места. Спустя некоторое время мы поднялись на самую стрелку и поехали по дороге к видневшемуся вдали стану. По обе стороны тянулись вспаханные и засеянные полосы. В одном месте кто-то боронил в три бороны у самой дороги. Когда мы подъехали ближе, я увидел, что в седле на четвертом коне сидела женщина. Дядя Илья остановил своего коня и спросил ее:

– Ты одна здесь боронишь, Зоя?

– Я-то? Нет, с тятенькой.

– А где он?

– Тятенька-то? Во-он… на меже. Лежит под березой.

– Он что у тебя, опять занемог?

– Тятенька-то?.. А чево с ним поделаешь. Вчерась не успела на полосу выехать, а он сразу за топор. Ты, говорит, борони тут, а я пойду вон на залежи березки корчевать. Я бороню себе да бороню, а он там на залежи копошится. В обед приходит – еле языком вяжет. Я попробовала было сказать ему, чтобы он садился вместо меня да боронил. А я, говорю, вместо тебя эти березки корчевать буду. Али, говорю, мы с мамонькой их осенью после страды выкопаем. Куды там, рассердился, начал ругаться, А после обеда опять туда уплелся. А вечером уж еле до стана дотянул. В груди колотье, сердцебиение, есть не хочет, заснуть не может. Сегодня с утра под березой лежит да только охает. И домой не едет. Не хочет одну меня оставлять. Как будто я маленькая. Я просто не знаю, что с ним и делать. Поговорил бы ты с ним, дяденька Илья.

– Так он меня и послушает.

– Ну, все-таки. Вон он, сюда плетется. Попробуй урезонить его.

Тут Зоя тронула лошадь и поехала по полосе в другую сторону от дороги.

– Вот человек! – не то с осуждением, не то с уважением сказал дядя Илья. – Никакого удержу на работу. Разве с его здоровьем березняк корчевать…

– А почему он такой жадный на работу? – спросил я дядю Илью.

– В отцову родову выдался. Тот до самой смерти не знал у них роздыху. И умер-то, сердешный, на поле. Поехал по коней да и потерялся. Ждали, ждали, а потом поехали его искать. Нашли в Казлыке. Лежит, понимаешь, под кустиком на потнике и спит. Конь рядом, приколот на аркане. Подошли к нему, тронули, а он уж холодный.

Тут дядя Илья вытащил из кармана трубку, выколотил ее о брусок телеги и стал не торопясь закуривать.

– Так и он. Весь в отца пошел. Сызмалетства у него какая-то жадность на работу. Все хватает, больше всех надо. До беспамятства работает. Жать начнет – жнет до того, пока не свалится. Полежит на меже, немного очухается и опять бросается на полосу. А сено мечет до того, что падает замертво под зародом. Тут Устинья сваливает его на телегу и везет домой. Другой на его месте давно скопытился бы. А он посидит день-два дома, оклемается и, глядишь, опять уж копошится на покосе.

– А почему он работника не наймет? – спросил я дядю Илью.

– Вот и я ему то же баю. Что ты, говорю, Андрей Васильевич, не возьмешь себе работника? Хоть бы, говорю, на лето. Все-таки легче будет. Куды там! Возьми, говорит, его, а потом ходи за ним да присматривай. Знаешь, говорит, какие теперь работники-то пошли… Да и на что он нам, говорит, работник-то… Зоя, слава богу, выросла. Невеста уж. Мне зять хороший теперь в дом нужен, а не работник. Вот и ищет теперь для Зои подходящего жениха. Да! Знает человек, как жить и себя соблюдать. Табак не курит, вино не пьет. Разве уж с кем в компании али с устатку когда выпьет рюмку. Не матершинничает. У него и ругань только одна: «Петнай тебя». Это он дивствительно позволяет. И ведь то антиресно, что все у него получается складно да ловко. Жнет как-то с прискоком. И не угонишься за ним. Суслоны на полосе ставит строго по ранжиру. Зарод на покосе смечет – любо-дорого смотреть. Дрова пилит по мерке. Если рез приходится на сук – он и по суку пилит. Чтобы, значит, каждое полено в плипорцию было. На гумне у него чище, чем у другой хозяйки в доме. Во-он идет… Смотри, как он с этой корчевкой-то ухайдакался. Еле тянет.

Действительно, Андрей Зыков еле тянул к нам по меже. Это был высокий худощавый мужик с небольшой реденькой бороденкой, одетый, как все мужики на пашне, во все холщовое и в броднях с кожаными подвязками.

– Ты чего же это, Андрей Васильевич, опять занемог? – спросил его дядя Илья.

– И не говори, – вяло ответил Андрей Зыков. – Вчера немного покорчевал подсочку на залежи. Пеньков пятнадцать и выкопал-то. А сегодня уж и встать не могу. Совсем свернуло. Придется, видно, домой ехать. Хоть грабли да вилы буду там строгать да литовки налаживать. Ведь сенокос на носу. А Зоя тут уж одна боронить будет.

– А чего же. Она у тебя молодец девка. И боронит, и за сохой ходит. Не хуже другого мужика.

– А что делать-то, если в доме нет настоящего работника. Из меня, видишь, уж никакого проку. А ведь хозяйство. То надо, другое надо. За нас ведь никто работать не будет. Вот и приходится ее впрягать. Но все-таки это дело не женское. Ох, ох, ох… И домой надо ехать, и ее боюсь оставить одну. Мало ли что может доспеться. Бороной накроет, или конь вырвется. Не дай бог! Ты уж догляди тут за ней сегодня. А я к утру завтра оклемаюсь и подъеду. Али Устинью пошлю.

– Поезжай без сумленья. Мы тут рядом ведь будем.

– Ну, тогда я и поеду спокойно. Вот жисть пришла. Совсем здоровья не стало. Зоя! Зоя! – крикнул он подъезжавшей дочери. – Обожди-ко меня…

И он поплелся навстречу Зое.

Дядя Илья долго смотрел ему вслед, как будто хотел еще что-то сказать. А потом тронул своего коня, и мы поехали к видневшемуся невдалеке стану.

Этот стан был такой же, как у нас под Тоном. Может, чуть-чуть побольше. Он был сделан из толстых березовых комлей, впритык поставленных вокруг четырех столбов, с поперечными перекладинами, и был обложен и с боков, и сверху толстыми пластами дерна. Такой стан не протекает от дождя, его не продувает ветром. Я был очень рад, что мы наконец приехали на место. Но дядя Илья не спешил почему-то распрягать коня, как это делают все хозяева по приезде на пашню. Он осмотрелся кругом, снял с телеги свою одежонку, лагушку с водой и мешок с хлебом и отнес все это в стан. Потом снова сел на телегу и поехал дальше по стрелке.

«Куда же мы теперь поедем?..» – недоумевал я, следуя за ним на своем Пеганке, и увидел, как он круто своротил на большую перепаханную полосу, поросшую кое-где кислицей и лебедой. Здесь он остановился, сбросил свои бороны с телеги на землю и отвязал рыжего коня. «Ну, теперь, кажись, начнем запрягать да боронить…» – решил я и осмотрелся кругом.

Полоса, которую нам предстояло боронить, уходила куда-то за пригорок, за которым виднелась высокая гора. Эта гора была вся перепахана, как бы прикрыта сверху огромным пестрым одеялом. А за ней, где-то левее, высилась темная громада Шерегеша. В общем, место было хоть и высокое, но какое-то закрытое. А невдалеке, на соседней стрелке, уже боронили два борноволока на девяти лошадях. В одну сторону едет один борноволок и ведет за собой четырех лошадей в боронах. За ним едет второй с тремя боронами. А в обратную сторону первым едет борноволок с тремя боронами, а с четырьмя боронами едет уже за ним сзади. Так, посменно, они все время ездят друг за другом. А посередине полосы их ожидает мужик и очищает у них бороны.

А слева от них, на самом уклоне, еще кто-то боронит. Но только на двух боронах. На третьей лошади сидит борноволок и медленно кружится по полосе. И бороны тут никто не чистит.

Пока я так оглядывался да осматривался, дядя Илья отвез к стану телегу и привел оттуда выпряженную лошадь.

– Ну, теперь, братец, и мы начнем, – весело сказал он. – Гляди, солнце-то уж как поднялось. Проваландались мы с тобой дома-то. А добрые люди-то, смотри, с самой рани на работе. Смотри – Родивоновы-то уж полполосы уборонили. Торопятся. Хозяин приедет – ругаться будет. Знаешь Гаврила Родивоновича. В деревне он порой куролесит по пьяному делу да выкамаривает разное, а на работе шутить не любит.

И тут дядя Илья стал рассказывать, какой дедушко Гаврило строгий хозяин:

– Боронит у него здесь Матюша Ефремов с двумя парнишками, а сам он только наезжает их доглядывать. Привезет им харчей, посмотрит, как у них идет работа, скажет, по сколько раз надо боронить следующую полосу, нарубит в березнике и подвезет им к стану дров на ночь, сварит обед. Опосля обеда отправит борноволоков напоить коней в родничке и сразу же заставляет их запрягать да выезжать на полосу. А сам соснет немного на вольном воздухе. Глядишь, дело подходит уж к вечеру. Пора и домой подаваться. Ну, тут он скажет еще внапоследок своему Матюше, что к чему, запряжет своего Мухортка в тарантас – и в деревню. Все у него в порядке. Матюша – человек надежный, из поселенцев. Живет у него уж двадцать лет. Во всем на него можно положиться. Не то что мой Панкрашка. Перед самым сенокосом ушел в Безкиш, сукин сын, чтоб ему там сухой корочкой подавиться.

– А кто это за Родивоновыми боронит? Вон на самом уклоне. В две бороны. Еле-еле ездит, – спросил я дядю Илью.

– А это, брат, Омеля Забавин боронит. Знаешь, вверху живет… Боронит, конечно, не он, а его девчонка. А сам он дрыхнет где-то. Не то на меже, не то в стану. Вот тоже, прости господи, «хозяин». А ведь смолоду мужик вроде ничего был. И бабеночка попалась ему старательная. Так что поначалу ничего жили. А потом… То ли избаловала она его, али сам он обленился, но только мужик совсем отбился от рук. Походя спит. На пашню едет – спит, с пашни едет – тоже спит. Пахать начнет – кони в сохе на полосе стоят, а он упадет тут же в борозду и дрыхнет. Уж распух ото сна. Так что она теперь, бедняга, его одного никуда уж и не отпускает. Отправит на пашню, а потом сама едет за ним доглядывать, чтобы он не проспал весь день. Вот так и живут.

Дядя Илья рассказывал мне все это, а сам запрягал коней в бороны. Одного из них он впритык привязал к хвосту моего Пеганка. Теперь можно было уж начинать боронить. Но тут дядя Илья снял меня с Пеганка и сказал:

– Теперь ты разомнись немного на меже. А то устал, поди, верхом-то. Долго ведь ехали. А потом некогда будет отдыхать-то. Если пить хочешь – сходи на стан. Там, в правом углу у дверей, увидишь нашу лагушку. А я тут пока за тебя отбороню немного от края. Теперь давай в сторону. А то бороной не накрыло бы… Ну, ты, падло!

Тут дядя Илья ткнул кулаком в морду Пеганка, который, пользуясь случаем, хотел куснуть его за рукав шабура, сел в седло и не торопясь поехал вниз, к тому месту, откуда начинается полоса. А я пошел на стан немного размяться и попить воды.

Когда я пришел обратно, дядя Илья как раз подъезжал к этому краю полосы. Увидев меня, он сразу слез с коня. Я, конечно, тут же подошел к нему, и он одним махом посадил меня на Пеганка.

– Теперь давай, борони ты. А я буду бороны чистить. Так у нас и пойдет с тобой на круговую.

Я стеганул Пеганка и медленно поехал по полосе. А дядя Илья шел сзади и объяснял мне:

– По четыре раза будем боронить. Гляди, как заросло. Хорошо Родивоновым в семь борон-то. Два раза проехали – и готово. А тут елозь по одному и тому же месту. А что делать. За Родивоновыми не утонишься. Ну, давай, брат, пошевеливай. Надо поторапливаться. Гляди – солнышко-то. Так и лезет, так и лезет.

И дядя Илья укоризненно посмотрел на солнце, которое медленно поднималось из-за горы.

Наконец мы подъехали к середине полосы.

– Дальше ты борони уж один. Да к краю-то вплотную не подъезжай. А то эти волки полезут ведь на межу. И на заворотах поосторожнее. За побегом-то поглядывай, чтобы не зацепился. А то борона сразу опрокинется. Да смотри, чтобы конь в постромку не заступил. А если заступит, сразу кличь меня.