Текст книги "На краю света. Подписаренок"

Автор книги: Игнатий Ростовцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 50 страниц)

От страха, что надо сейчас начинать этот разговор, у меня совсем перехватило горло. Однако я хорошо помнил совет Ивана Фомича смотреть в затруднительных случаях в потолок и собираться с силами, не обращая ни на кого внимания. И я действительно уставился в потолок, набрал полную грудь воздуха и, не глядя ни на кого, как в школе на уроке, начал говорить давно заученные слова:

– Ваше условие с Кирилловым я читать не буду. Оно не имеет законной силы. Это денежная бумага, а все денежные бумаги должны оплачиваться государственным гербовым сбором.

– Какая это еще денежная бумага? – перебил меня Вихляев.

– Надо было купить в волости на шестьдесят копеек гербовых марок, – продолжал я, не обращая внимания на слова Вихляева, – наклеить их на условие, а потом погасить их, то есть перечеркнуть или расписаться на них. Без этого условие не имеет законной силы, и волостной суд будет рассматривать ваш иск к Кириллову только на основании показаний сторон и свидетелей. Вы объяснили свое дело, теперь пусть ответчик Кириллов расскажет суду, за что он вам задолжал эти деньги.

– Как же это ты оплошал с этим делом, кум Степан? – спросил Вихляева Потылицын. – Что, пожалел шестьдесят копеек на эти марки, что ли?

– Ничего я не оплошал. Условие составлено по всей форме у старосты при свидетелях. Если бы потребовались марки, писарь сказал бы. Невелики деньги шестьдесят копеек. Заплатил бы…

– Чего же он, ваш писарь, не знает этого, что ли? А теперь вон какая канитель получается.

Пока Потылицын и Вихляев говорили, я немного пришел в себя и даже заметил, что Вихляев немного сбавил тон и держится не так твердо, как поначалу. И я уж немного увереннее сказал:

– Не в старосте и не в свидетелях дело, а в том, что условие не оплачено гербовым сбором. И поэтому не имеет законной силы. Так что суд может не заслушивать ваших свидетелей. Его сейчас больше интересует, что скажет по этому делу ответчик Кириллов.

– Ответчик наговорит вам всякую ерунду, – зло произнес Вихляев, потом развел руками и растерянно произнес: – Все составлено по форме у старосты, при свидетелях, с приложением казенной печати, и вдруг… не оплачено каким-то гербовым сбором, не имеет законной силы. Тут что-то неладно. – Потом подумал и сказал возмущенным тоном: – Не признают законный документ! Разве это суд!

– Да ты не переживай, кум Степан, – снова обратился к Вихляеву Потылицын. – Может, парень и правду говорит, что надо было что-то наклеить. Он ведь к этому делу приставлен.

– Кто его приставил?

– Волостной писарь приставил. Кто же, кроме него, может в волости распоряжаться? Сходи к нему. Объясни, что к чему.

– Вот еще завели порядки. – Тут Вихляев с остервенением плюнул на пол. – Нет! Я это так не оставлю…

Он резко повернулся и вышел из судейской. Его свидетели потоптались немного на месте и тоже куда-то ушли. Так что мы остались теперь одни с ответчиком Кирилловым и его сыном. Никто не ждал такого оборота. Мои судьи растерялись и вопросительно смотрели на меня. А я, по правде говоря, испугался еще больше их и тоже не знал, что делать. Я смотрел на спасительный потолок и подобный случай. Но такого в старой судебной книге не было. Все там было проще и понятнее. Наконец, собравшись с силами, я попросил дедушку Митрея пойти узнать, куда ушел Вихляев и если он в волости, то что он делает. Дедушко Митрей через минуту вернулся обратно:

– Сидит в комнате Ивана Акентича. Что-то толкует со старшиной. Видать, самого ждет.

– Вот и хорошо, – сразу сообразил Потылицын. – Иван Акентич ему все растолкует, что к чему. А мы давайте пока послушаем Кириллова. Что он расскажет нам насчет этого дела.

– Надо послушать, – согласились Колегов и Сиротинин. – Спрашивай его пока, – обратились они ко мне. – Как у них все это получилось?

– В самом деле, из-за чего у вас сыр-бор разгорелся? – обратился Потылицын к Кириллову.

– Да из-за этого самого, – начал Кириллов. – Дело известное. Задолжал я ему немного. Сына старшего женил. Ну и занял на свадьбу тридцать рублей. А отдавать-то знаете как… Сына женил, а его в солдаты угнали. Думал, невестка помогать будет. А она взяла да к своим ушла… Вот и остались мы двое с младшим да старуха хворая. А Вихляев пристает с ножом к горлу: плати, да и баста… Я ему: «Обожди, Степан Прокопьевич, дай немного с силами собраться». Куда там… «Мне, – говорит, – деньги до зареза нужны. Плати, – говорит, – или я тебя в суд потяну». – «Побойся бога, Степан Прокопьевич, – говорю. – Разве мы отпираемся. Мы в суде-то вовек не бывали. В крайнем случае отработаем вам эти деньги. Вон, – говорю, – какой парень у меня вырос… На любой работе устоит». – «Это, – говорит, – другое дело. Тогда давай парня». Так и договорились, что пойдет к нему мой Федор в работники до петрова дня за эти за самые за тридцать рублей. «Но только я на словах, – говорит, – наше условие не признаю. Пойдем к писарю, все оформим как следует». Пришли к писарю… Я остался в избе, а он пошел к нему в горницу. Поговорил с ним там о чем-то, выходит и объясняет: «Писарь на полгода условие не пишет. Говорит, такие договора составляются только на год. Так по казенной форме требовается». – «Но мы же, – говорю, – на полгода столковались. До петрова дня». – «А разве с писарем, – говорит, – столкуешься. Уперся, и баста. Может, в самом деле нельзя писать на полгода… Да ты, – говорит, – чего боишься… Отработает парень до петрова дня, а я тем временем найду себе нового работника. Так что ты не сумлевайся». – «Ну, если так, – говорю, – то пусть пишет хоть на два года».

Тут в судейскую возвратился Вихляев. Кириллов сразу замолчал.

– Ты что, воды в рот набрал, что ли? – обратился к нему Вихляев. – Рассказывай дальше, как тебя обманом наняли на год в работники. Может, поверят твоей брехне.

Потом, обращаясь ко всем судьям, он злорадно произнес:

– Иван Акентич требует к себе судебного писаря с нашим условием. Посмотрим, имеет ли оно законную силу…

К Ивану Иннокентиевичу я пришел в сопровождении Вихляева и молча подал ему это злополучное условие. Он внимательно прочитал его и спросил:

– Свидетели и староста в суд приехали?

– Приехали…

Иван Иннокентиевич еще раз посмотрел в условие, повертел его в руках и сказал:

– Составлено по всей форме, подписано при свидетелях, скреплено казенной печатью старосты. – Потом в упор спросил меня: – С чего ты взял, что оно не имеет законной силы?

– Это денежная бумага, а все денежные бумаги должны оплачиваться гербовым сбором…

– Откуда ты это взял?

– Иван Фомич сказал.

– Почему ко мне не пришел узнать?

– Вы наказали мне спрашивать обо всем Ивана Фомича…

– Договора о найме работников в сельских местностях не подлежат оплате гербовым сбором.

– А Шипилов тоже говорит…

– Ты что же, спрашивал его?

– Показывал ему это условие. Он прочитал и говорит: «Условие недействительно, так как не оплачено гербовым сбором. Пожалели, – говорит, – шестьдесят копеек, и документ не имеет своей силы…»

– Гм… В самом деле, почему не оплатили условие гербовым сбором? – обратился Иван Иннокентиевич к Вихляеву.

– Не знали, Иван Акентич. По темноте деревенской. Но ведь можно сичас наклеить эти марки. Сколько они стоят? Я сичас…

И Вихляев полез в карман за кисетом.

– Можно, конечно, – произнес Иван Иннокентиевич и снова стал перечитывать условие. – С шестидесяти рублей полагается шестьдесят копеек.

– Шестьдесят так шестьдесят, – сказал Вихляев. – Лишь бы все было как следоваит…

Он вынул из кисета большой серебряный рубль и подал его Ивану Иннокентиевичу.

– А Шипилов говорит, что условие теперь надо оплачивать в трехкратном размере, – осмелился я напомнить Ивану Иннокентиевичу правило о гербовом сборе, рассказанное мне Шипиловым.

– Да, да… Действительно, теперь надо платить в трехкратном размере, – поспешно согласился Иван Иннокентиевич. – Так что извольте уплатить один рубль восемьдесят копеек.

– Ну и порядочки придумали. Мужика обирать, – произнес Вихляев с перекошенным лицом и полез в кисет за вторым рублем. – Только теперича, Иван Акентич, чтобы все было в порядке, имело законную силу.

Иван Иннокентиевич взял от Вихляева второй рубль, открыл железный ящик, положил туда деньги, потом извлек из него толстую тетрадь с гербовыми марками, взял из нее марок на один рубль восемьдесят копеек, наклеил их на условие и перечеркнул крест-накрест пером.

– Теперь документ имеет полную законную силу, – сказал он, подавая мне условие. – Зачитаешь его судьям, и решайте дело на основании этого условия.

– А Кириллов говорит, что он нанимался только на полгода, чтобы отработать долг.

– Мало ли что он говорит. Говорить все можно… Вот условие, к которому он руку приложил… Сразу же опроси свидетелей и старосту. Если они подтвердят условие, то кончайте дело в пользу просителя. Из-за каких-то шестнадцати рублей такая возня. Ступай, и не валандайтесь там…

– Неужто заставил заплатить его этот гербовый сбор? – спросил меня судья Потылицын, когда мы с Вихляевым возвратились в судейскую.

Я молча показал условие, на котором виднелись четыре наклеенных и перечеркнутых гербовых марки. Судьи покачали головами и уважительно посмотрели на меня.

– Втройне пришлось заплатить, – зло сказал Вихляев. – Учат, учат нас, дураков, уму-разуму, а все впустую. Ну а теперь решайте, волостной суд, дело как следует. Теперича документ законный…

Дальше нам ничего не оставалось делать, как допрашивать свидетелей со стороны Вихляева – старосту Никифора Соломатова и убейских мужиков – Егора Воротникова и Василия Семенова.

Никифор Соломатов подтвердил, что в бытность его старостой Степан Вихляев действительно нанял Давида Кириллова в работники. Об этом наш убейский писарь составил им по всей форме письменное условие, которое он, Соломатов, как староста, заверил приложением казенной печати в присутствии Егора Воротникова и Василия Семенова.

Егор Воротников и Василий Семенов показали, что они действительно по просьбе Вихляева были свидетелями, когда он, Вихляев, нанимал Кириллова себе в работники. Нанял он его, как они тогда поняли, на год, за шестьдесят рублей. И об этом они тогда заключили между собою условие по всей форме. Во время опроса Соломатова, Воротникова и Семенова Давид Кириллов стоял понуро в стороне со своим сыном. Он, видимо, уж понял, что ему сегодня ничем не оправдаться и что Вихляев непременно засудит его здесь.

А Вихляев, наоборот, чувствовал себя очень гордо, так как видел, что суд теперь почти что в его руках и не посмеет отказать ему в иске к Кириллову.

Наконец Вихляев со своими свидетелями и Кириллов с сыном удалились из судейской, и дедушко Митрей закрыл за ними дверь. И тут мои судьи вдруг обрели дар речи. Они удивлялись тому, как ловко Вихляев обошел с этим условием Кириллова, и не сомневались в том, что Кириллов нанимался к нему только на полгода. Они видели, что Вихляев обошел с этим условием не только Кириллова, но и убейского писаря, и старосту, и своих свидетелей Егора Воротникова и Василия Семенова. Об их сговоре обмануть Кириллова не могло быть и речи, так как они мужики самостоятельные и на такое дело никогда не пойдут. Но Вихляев так ловко обставил это дело, что им тоже некуда податься и они вынуждены подтвердить это условие.

В общем, мои судьи очень жалели Кириллова. При его бедности ему очень трудно будет разделаться с Вихляевым, и тот непременно подденет его на какой-нибудь новый крючок. И в то же время они не могли скрыть своего восхищения Вихляевым.

– Вот голова!

– Не дай бог заводить с таким дело. Обведет, собака, вокруг пальца.

– Ловкач, каких мало. Как ни вертись, а придется присудить ему эти деньги.

Я тоже понимал, что нам придется кончать это дело в пользу Вихляева, и, не говоря ни слова, принялся писать решение. Мне было очень жаль Кириллова и его сына, я был уверен, что Вихляеву опять удастся заполучить кирилловского парня в работники.

Вихляев остался очень доволен нашим решением и сильно благодарил моих судей за то, что они рассудили его дело правильно, по закону. А потом ни с того ни с сего стал благодарить меня:

– Ловко ты обвел меня с этим гербовым сбором. Спасибо тебе за урок. Он мне еще пригодится.

А Кириллов молча выслушал наше решение и, не говоря ни слова, ушел со своим сыном из судейской. Мне даже стыдно было спрашивать его, доволен ли он решением.

За время моей работы судебным писарем я рассмотрел со своими судьями больше ста дел. И даже получил взятку от витебского мужика. Но у нас не было ни одного неправильного решения. А в этом деле мы вынесли несправедливое решение.

Глава 17 ЭТИ НЕПОКОРНЫЕ ГЛАСНИКИ

С переходом на место Павла Михайловича мое положение в волости сильно изменилось. Поначалу я думал, что уменье вести судебное заседание и книгу решений волостного суда будет самым главным в моей новой работе. Но, разобравшись с делом, я увидел, что это только полдела, что мне предстоит не только вести судебные заседания, коротко и ясно записывать решения волостного суда в судебную книгу, но, кроме того, приводить эти решения в исполнение.

Эта работа оказалась для меня не менее трудной и важной, чем первая. Передо мной лежало на столе несколько десятков рассмотренных нашим судом дел, решения по которым вошли в законную силу. И я должен был сделать по ним несколько десятков распоряжений сельским старостам, чтобы они взыскали с кого надо и выдали кому следует деньги за потраву, ввели кого-то во владение пахотной или усадебной землей и так далее все в таком роде.

А по уголовным делам, если виновные были приговорены к отсидке, требовалось сделать распоряжение, чтобы старосты немедленно арестовали тех людей и под конвоем доставили их в нашу волостную тюрьму. И старосты по моему распоряжению должны были брать этих людей под арест и отправлять их к нам на отсидку.

Эта работа не представляла бы для меня особых затруднений, если бы я делал ее для Павла Михайловича, когда он ведал всеми судебными делами и отвечал за это. Но теперь я писал строгие распоряжения не для Павла Михайловича, а для себя. И это было совсем другое дело.

Все эти бумаги я писал по установленной форме. Они шли за подписью волостного старшины или заседателя и волостного писаря. Я вписывал их фамилии в свои распоряжения и подкреплял их приложением казенной печати, а Иван Иннокентиевич подмахивал их, не читая. После этого они становились официальными документами и должны были исполняться на местах под страхом строгой ответственности. Я писал эти бумаги исходя, разумеется, из сути каждого судебного дела. Никто за мной не следил, никто меня не проверял, и я оказывался единственным блюстителем и исполнителем закона, наделенным большой властью. А я был ведь совсем еще мальчишка, подросток, мне едва минуло пятнадцать лет. И сознание своего мальчишества в таком важном деле порождало у меня страх и неуверенность.

Короче говоря, я утонул в своей судебной работе. Раньше я чувствовал себя в волости вольной птицей. Перепишешь Ивану Фомичу какую-нибудь статистическую ведомость, сделаешь что-то для Ивана Осиповича или для Павла Михайловича. А потом присматривайся к пришедшим в волость интересным людям, слушай веселые рассказы Ивана Иннокентиевича, хвастливые побасенки урядника и все такое. А теперь я с утра до вечера, не разгибаясь, сидел за своими судебными делами, и вся волостная жизнь отошла у меня куда-то на второй план.

А время шло да шло своим чередом. Наступила осень, и волость начала готовиться к очередному волостному сходу. Иван Фомич и Иван Иннокентиевич уже были заняты составлением гоньбовых реестров, ведомостей поступления и расхода волостных сборов и всякими другими данными, которые могут потребоваться на волостном сходе. Перепиской этого материала они меня теперь не загружали, так как видели, что я зашиваюсь с судебными делами. А сам я этим материалом уже не интересовался. Не интересовался я и волостным сходом, как это было в прошлом году. Я уже знал, как он будет проходить, какие вопросы будут на нем решаться, и не ждал ничего нового и интересного.

В общем, подготовка к волостному сходу проходила как-то мимо меня. Я, конечно, видел, что Иван Иннокентиевич сменил свой городской костюм на теплую байковую рубаху, стал раньше приходить на работу и уважительнее обходиться с приходящими мужиками. Но это не было для меня новым, и я принимал это как нечто для Ивана Иннокентиевича должное.

Никаких тревожных разговоров в связи с созывом волостного схода в волостном правлении не велось. Деревня жила своей жизнью, изнемогая от непосильной работы. Благополучно прошли сенокос и страда. С большим трудом и сена накосили, и с хлебом управились.

Начальство во время сенокоса и страды старалось в деревни не показываться, людей от работы не отрывать. Так что особых поводов для волнений и недовольства не было.

Как и в прошлом году, старшина и Иван Иннокентиевич ездили в Новоселову к крестьянскому начальнику за разрешением на созыв схода. И крестьянский начальник, как и в прошлом году, наказал им не распускать гласников, держать их крепко в узде, не позволять им распространяться насчет начальства, насчет войны и тяжелых крестьянских повинностей, в общем, не лезть со своими разговорами куда не следует.

Когда по приезде старшина рассказывал обо всем этом в нашей канцелярии, я слушал его уж без всякого интереса и только спросил: будет ли нынче сам крестьянский на сходе? Но, оказывается, крестьянский начальник предупредил старшину, чтобы сход проводили без него и чтобы во всем слушались Ивана Иннокентиевича. «Пока Евтихиев у вас, – опять заявил крестьянский начальник старшине, – я за Комскую волость спокоен».

Дня за два до схода в волость начали съезжаться старосты и сельские писаря. Никто из них не обращал на меня внимания, хотя все знали, что я заступил на место Павла Михайловича и веду в волости теперь все судебные дела.

Павел Михайлович тоже приехал со своим старостой и тоже не проявил ко мне никакого интереса. Он поздоровался со мной за ручку, поощрительно похлопал по плечу и ушел куда-то. И потом ни разу не подошел ко мне, не расспросил ни о чем, не сказал ни одного ласкового слова, как будто мы были чужие люди.

А потом стали съезжаться гласники. Из Кульчека, как всегда, приехал Марко Зыков и еще несколько человек, и в их числе Ефим Рассказчиков. Он опять пытался прорваться к Ивану Иннокентиевичу поговорить насчет своих казацких прав. Но старшина довольно грубо его выпроводил.

А из Витебки приехал гласником тот самый Бижан, который скандалил с Иваном Иннокентиевичем насчет подушной раскладки и был посажен старшиной в каталажку.

Вечером, накануне схода, мы перетащили наши столы и шкафы со всем делопроизводством в судейскую и закрыли их там на замок. В канцелярии оставили только Петькин столик и накрыли его зеленым сукном.

Утром в волость я, конечно, пришел, но решил Ивану Иннокентиевичу не показываться, чтобы он не заставил меня сидеть во время схода в своей комнате. Весь волостной двор был заполнен гласниками. Там же мотались в ожидании схода сельские старосты и писаря.

Иван Фомич, Иван Осипович и Петька в волость к открытию схода не пришли.

Часов около девяти во двор вышел старшина и стал звать гласников в помещение:

– Давайте, мужики! Пора начинать. Иван Акентич велел собираться!

– Крестьянский-то будет? – спросил кто-то старшину.

– Крестьянский-то?.. Крестьянский-то не будет. У него важные дела. Сказал: «Обходитесь без меня. Слушайтесь, – говорит, – только вашего Ивана Акентича. Он все знает, что к чему». Так что давайте, мужики. Иван Акентич уж торопит.

И старшина пошел за ворота загонять в помещение остальных гласников.

Через некоторое время двор опустел. Оставшиеся писаря прислушивались к тому, что делается на сходе. Но на сходе, видать, ничего особенного не происходило. И писаря разошлись один за одним по комским квартирам.

А я что-то ждал на дворе. Я понимал, что мне здесь делать теперь нечего. А уходить считал как-то неудобным. Ведь в волость я пришел на работу и должен был здесь что-то делать. И тут как раз в волостном дворе появился Иван Фомич.

– Давно началось? – спросил он.

– Да с полчаса уж, – ответил я.

– Ничего не произошло?

– Как будто не произошло.

– А как ведут себя гласники? Не бузуют?

– Пока не бузуют.

– Значит, дня три можно не приходить. Отдохнем немного. А потом начнется волынка с раскладкой. Каждый год одно и то же. Ты что собираешься делать эти дни?

– Не знаю еще.

– Если надумаешь – приходи ко мне. Попьем чаю, поговорим. Наша Оксинья рада будет.

– Хорошо, приду.

– Приходи завтра. Вечером, когда все управятся с работой.

И Иван Фомич отправился домой. А я опять остался на волостном дворе. Опять что-то ждал, прислушивался к тому, что делалось на сходе, зашел в сторожку, посидел там с дедушкой Митреем, вышел во двор и неожиданно встретил здесь комского писаря. Кирилл Тихонович только что вышел из волостного правления весь красный и упаренный.

– Еле выбрался, – сказал он, отпыхиваясь. – Хотел послушать, как на сходе будут делать проверку.

– Ну и как? – спросил я. – Кто из гласников втяпался нынче в эту проверку?

– Какой-то Бижан из Витебки.

– Как она у него получилась?

– Оскандалился, конечно. Оскандалился, но, кажется, расчухал, что Евтихиев специально разыгрывает сход с этой проверкой, чтобы поставить всех гласников в смешное и глупое положение. Ну, я пошел. Теперь мне здесь делать нечего.

– Я тоже пойду, пока меня не сцапал старшина или Иван Иннокентиевич.

– Ну, им сейчас не до тебя. Скоро сход должен рядить Евтихиева на новый срок. И без скандала это дело нынче не обойдется. Наши комские гласники сильно настроены против него.

Мы вышли из волости и направились не торопясь на комскую сборню.

– Комские мужики не могут забыть своего Бирюкова. Он был действительно обходительный и уважительный волостной писарь. Не то что Евтихиев. Посмотрим, как у него сойдет на этот раз дело со сходом.

Так в разговоре об отношениях Евтихиева с волостным сходом мы дошли до комской сборни, и Кирилл Тихонович провел меня здесь в свою писарскую каморку.

– А я уж готовлю ведомости на раскладку податей, – сказал он, усаживаясь за стол, и придвинул мне четыре разграфленные и мелко исписанные ведомости. – На днях получим окладные листы, и придется с этим делом провести здесь на сборне несколько бессонных ночей.

Тут у нас, естественно, зашел разговор о предстоящей годовой раскладке податей, и я стал дознавать у него, почему губернские, волостные и сельские сборы начисляются в Коме подушно, а не по доходности, как государственная оброчная подать.

Кирилл Тихонович стал объяснять мне принятый у нас порядок раскладки и, подобно Ивану Фомичу, стал говорить о том, как он выгоден богатым и обременителен для бедных и многосемейных мужиков. За этим разговором и застал нас тесинский писарь Альбанов. Он спешил в волость и, проходя мимо, заметил нас на сборне.

– Чего вы тут ждете? – спросил он. – Давайте скорее в волость. Там, говорят, с Евтихиевым заварилась такая каша, что старшина закрыл даже волостной сход…

Мы сразу сообразили, какая каша могла завариться с Иваном Иннокентиевичем, и поспешили вслед за Альбановым в волость. Действительно, волостной сход прекратил свою работу, но гласники не расходились и возбужденно обсуждали свои дела на волостном дворе. Из их разговоров легко было восстановить картину происшедших событий.

После проверки витебским гласником работы волостного правления сход приступил к рассмотрению сметы расходов на будущий год. Без шума и споров сход утвердил страховые и канцелярские расходы, расходы на ремонт и отопление волости и опять отказался от постройки архива, несмотря на уговоры старшины и Ивана Иннокентиевича не перечить с этим делом начальству.

А потом приступили к найму Ивана Иннокентиевича. И тут поначалу все шло очень хорошо. Зачитали бумагу от крестьянского начальника о том, что он горячо рекомендует волостному сходу Ивана Иннокентиевича как опытного, благонадежного и исполнительного волостного писаря и что он, крестьянский начальник, надеется, что волостной сход окажет полное доверие Ивану Иннокентиевичу и пригласит его на работу на следующий год.

В добавление к этому старшина передал устное приказание крестьянского начальника волостному сходу непременно подрядить Ивана Иннокентиевича писарем на следующий год.

Пока читали эту бумагу да старшина обсказывал свой разговор с крестьянским начальником, на сходе начался глухой шум, послышались крики: «Лодырь!», «Дармоед!», «Народом гнушается!» и все такое. Потом выскочил вперед витебский гласник Бижан и начал кричать, что такого писаря волости не надо, что это писарь, которого надо ждать целый день для минутного разговора, что он не хочет как следует выслушать простого человека и заставляет старшину ни за что сажать мужиков в каталажку. За Бижаном на Ивана Иннокентиевича набросились витебские и александровские гласники. За витебскими и александровскими комские, потом анашенские и улазские. И так, один за одним, почти все сельские общества. Из наших кульчекских гласников больше всех, говорят, кричал Рассказчиков.

Старшина пробовал было унять этот шум и завел речь о том, что крестьянский начальник приказал нанять Ивана Иннокентиевича, что другого писаря ему в Коме не надо и все такое. Но тут на сходе опять поднялся шум и крик. И так несколько раз. Начнет старшина что-то говорить в защиту Ивана Иннокентиевича, вразумлять и уговаривать сход, его слова покрываются общим шумом и недовольным криком гласников.

Пока велся этот спор между старшиной и волостным сходом, Иван Иннокентиевич прошел в свою комнату, вынул из стола какой-то сверток и пачку бумаг и все это спрягал в свою сумку. А потом попросил заседателя Болина передать старшине, что он совсем уходит со схода.

Увидев это, старшина окончательно перетрусил и бросился вслед за Иваном Иннокентиевичем узнать, что ему теперь делать.

Иван Иннокентиевич посоветовал старшине распустить сход до завтра и немедленно вызвать Ивана Фомича, чтобы он – Иван Иннокентиевич – мог передать ему – Ивану Фомичу – все волостное делопроизводство. Самому старшине Иван Иннокентиевич посоветовал немедленно ехать в Новоселову к крестьянскому начальнику с донесением, что волостной сход в Коме начал бунтовать и все хочет делать по-своему.

Тут старшина распустил гласников, а сам, вместе с урядником, поехал в Новоселову.

И вот теперь гласники думали, что им завтра делать на сходе. Старшина наверняка опять начнет навязывать им в писаря Евтихиева. И опять начнет запугивать их начальством. Как быть? Что делать? Идти на попятную перед начальством или все-таки требовать себе другого писаря?.. Одни склонялись к тому, что они с Евтихиевым поступили правильно и что волостной сход имеет законное право выбирать себе своего волостного писаря, а не нанимать его по указке начальства. А те, которые были потрусливее, те опасались, как бы с этим делом чего не вышло. Вступать в контры с начальством не стоит. Оно не мытьем, так катаньем своего добьется и мужика все равно доконает.

На другой день сход с утра приступил к работе. После встречи с крестьянским начальником старшина чувствовал себя увереннее. Рядом с ним за зеленым столиком сидел теперь Иван Фомич. Ночью он принял все волостные дела от Ивана Иннокентиевича и вместо него повел сход дальше.

Вопреки общему ожиданию старшина не настаивал теперь на найме Ивана Иннокентиевича на новый срок и сообщил, что крестьянский начальник не возражает против приглашения на эту должность другого человека. И тут сход без шума, без гама подрядил на это место Павла Михайловича. А Иван Фомич по требованию старшины сразу же написал об этом срочное донесение крестьянскому начальнику.

На третий день поздно вечером волостной сход закончил работу. А на следующий день от крестьянского начальника нарочным поступило уведомление о том, что он приговор комского волостного схода в части приглашения Павла Михайловича на должность волостного писаря не утверждает и направляет в Комское волостное правление на эту работу какого-то Ананьева. Этот Ананьев должен работать волостным писарем на тех же условиях и на том же окладе, как и Евтихиев.

В тот же день Ананьев приехал в Кому и остановился на земской квартире. В волость он пока не показывался. Ждал, пока Иван Фомич не завершит всю работу с волостным сходом, то есть пока не составит приговор схода, не оформит его подписями гласников и не вручит старостам окладные листы на государственную подать, губернский земский сбор и волостной сбор.

А Иван Иннокентиевич как-то незаметно уехал, можно сказать, скрылся из Комы. Никто его не провожал, никто с ним не прощался, и никто не жалел об его отъезде. Говорят, он поехал из Комы волостным писарем в Балахтинское волостное правление.

А через несколько дней в волостное правление явился Ананьев и занял место в комнате Ивана Иннокентиевича.

Это был плешивый, бритый, невысокого роста старичонка с седыми моржовыми усами. Одет он был, как и Иван Иннокентиевич, в темную тройку. Только вместо галстука подвязал шею каким-то шнурком. И говорил он каким-то хриплым, скрипучим голосом.

Не успел этот Ананьев у нас как следует обосноваться, как во всеуслышание заявил, что в нашей волости завелись зловредные люди, которые мутят народ, подбрасывают мужикам потаенные листовки, настраивают их не туда, куда надо, и что неспроста волостной сход не нанял в волостные писаря такого человека, как Иван Иннокентиевич.

Тут же Ананьев оговорился, что все это к нам не относится, что он всем нам доверяет и на нас полагается и что в этих делах его не проведешь, так как он старый обстрелянный воробей и знает, как и кого следует вывести на чистую воду.

А потом он на несколько дней закрылся в своей комнате и все что-то писал. Некоторые мужики пробовали было сунуться к нему по своим делам, но он сразу же вытурил их обратно.

Спустя некоторое время он перестал от нас закрываться. Наоборот, он сидел теперь все время при открытой двери и громко, чтобы мы все слышали, втолковывал старшине и заседателю, что в волости у нас неспокойно и волостному начальству, пока не поздно, надо принимать строгие меры.

Иногда Ананьев выходил к нам в большую комнату и заводил разговор о беспорядках в волости. В общем, по его словам выходило так, что не только отдельные лица, но и вся наша волость находится теперь на подозрении у начальства. Дело складывалось так, что отказ волостного схода взять в волостные писаря Ивана Иннокентиевича вырастал в большое государственное дело и истолковывался начальством как организованное выступление против власти и что за всем этим скрывается злонамеренная работа неблагонадежных людей, которую надо как можно скорее пресечь…