Текст книги "На краю света. Подписаренок"

Автор книги: Игнатий Ростовцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 50 страниц)

– Что же дальше делать?

– Решать надо по-своему. Решать и делать по-своему.

– Хорошо. Как это делать?

– Это мы еще не знаем. Не решили еще.

– Значит, вы предлагаете делать раскладку по-другому, по-своему, и не можете сказать, когда завершите эту раскладку? Значит, вся волость, весь уезд, вся наша губерния должны ждать, когда вы в Витебке решите своим сходом, как делать раскладку податей?.. Хорошо. А что вы думаете на этот счет? – обратился Виктор Павлович к другому витебскому гласнику.

– Я думаю, надо делать, как сделано по всей волости. А то мы пропурхаемся с этим делом, пока к нам не пригонят на постой роту солдат и заставят кормить их бесплатно, пока мы не рассчитаемся полностью с нашими долгами.

– Правильно. Все правильно! – заключил Виктор Павлович и обратился с тем же вопросом к александровскому гласнику. Александровский гласник тоже высказался за раскладку по решению волостного схода.

– Теперь нам все ясно, – подвел итог своему разговору Виктор Павлович и отпустил Великолуцкого и Бижана до вечерних занятий на квартиру, а витебского и александровского гласников попросил остаться, чтобы уяснить некоторые вопросы с новыми старостами.

Разговор с новыми старостами был очень короток. Им было приказано вместе с гласниками Василенком и Бобриком немедленно возвращаться домой и под руководством волостного заседателя Болина и помощника волостного писаря Белошенкова приступить к раскладке податей, руководствуясь решением волостного схода по этому вопросу. Виктор Павлович очень торопил старост с этим делом и настоял на том, чтобы они сейчас же, не теряя ни одной минуты, вместе с заседателем Болиным выехали в Витебку. Волостному заседателю он наказал раскладку в Витебке и Александровке проводить по возможности мирно, мужиков ничем не задирать, о задержке Бижана и Великолуцкого ничего не говорить. Опираться надо в этом деле на прежних старост, которых мы освободили от этой кутерьмы, и на гласников Василенка и Бобрика.

Я знал, что Ананьев, старшина и заседатель оценивают положение в Витебке и Александровке как близкое к бунту против власти, против начальства, и видят в Великолуцком и Бижане зачинщиков и подстрекателей этого бунта. И я знал еще, что начальство производит аресты таких людей и куда-то их высылает.

Среди сельских писарей нашей волости Великолуцкий был моим добрым знакомым. У нас была с ним неравная дружба старого солдата с подростком-подписаренком. И он, естественно, после разговора с Виктором Павловичем зашел ко мне в судейскую посоветоваться о своих делах. Но что я мог сказать ему… Витебского и александровского старост у нас в волости тоже считали зачинщиками и подстрекателями. А Виктор Павлович приказал их переизбрать без всяких последствий, сообразуясь с тем, что они были не против раскладки, а только хотели провести ее не по бойцам, а по силе возможности. И я советовал Великолуцкому тоже держаться за это и не соглашаться с обвинением в намеренном срыве раскладки и тем более в подстрекательстве мужиков к бунту против начальства.

К назначенному времени Великолуцкий и Бижан явились в волость. В комнате Ананьева они застали Виктора Павловича, самого Ананьева, старшину Безрукова и урядника Чернова. В прихожей волостного правления сидели три здоровых мужика при медных бляхах. Великолуцкий и Бижан не придали этому особого значения, но им показалось странным отсутствие при этой встрече заседателя Болина, который, можно сказать, выволок их сюда из Витебки. А этот новый начальник, который перекроил на свой лад всю волость, встретил их очень уважительно, пригласил присесть к своему столу, справился о том, как они пообедали и отдохнули после утомительной дороги из Витебки, и стал жалеть их, что они попали с этой раскладкой в такое трудное положение, что должны расплачиваться теперь за срыв раскладки податей по всей Комской волости. Начальство здорово взбеленилось с задержкой раскладки в Витебке и Александровке и требует строгого наказания виновных в этом.

– Ну, мы тут вот посовещались об этом и решили не передавать это дело вверх высшему начальству, а наказать вас своей властью, которой располагает волостной старшина по закону. Это все проще и, главное, будет сделано на месте административным порядком, без суда, без вмешательства полиции, без судебной волокиты.

Тут Великолуцкий и Бижан поняли, что они влипли в серьезное дело, что заседатель Болин выманил их из Витебки, что они находятся теперь в руках этого вежливого человека, который без погон, без светлых пуговиц является здесь хозяином положения и от которого зависит, возвращаться ли им в Витебку или мотаться здесь несколько дней в сторожке с ходоками и ямщиками. А потом, самое главное – они же ни в чем не виноваты перед властью. Если бы они уговаривали мужиков не платить податей, бунтовать против начальства. Это было бы другое дело. Они даже не были против раскладки. Они же понимают, что без податей государству не обойтись, и они только за то, чтобы подати, как само начальство говорит, раскладывались на мужика по справедливости.

Все это Бижан сразу же обсказал этому важному начальнику. Но не таков был человек Виктор Павлович, чтобы вступать в спор с Бижаном… Он знал, что делает все правильно, по закону, и спокойно стал уговаривать Бижана особенно не волноваться, понять, что волостное начальство вынуждено это сделать, и сделать для их же пользы, чтобы не передавать дело судебным властям, что пять суток ареста при волостной тюрьме не такое уж большое дело. Отлежитесь, отоспитесь, отдохнете в Новоселовой и спокойно поедете домой.

– Почему в Новоселовой, а не здесь, не у нас? – сразу всполошился Великолуцкий.

– Ну, это дело у нас обычное, – стал успокаивать его Ананьев. – По податным делам сажают всегда в Новоселову. Так что придется снабдить вас туда кормовыми. Арестантам в нашей волостной тюрьме мы кормовых не даем, а в новоселовской приходится оплачивать…

И Ананьев попросил старшину выдать Великолуцкому и Бижану по одному рублю денег. После этого урядник крикнул из прихожей комского сотского и приказал ему подавать к крыльцу лошадей.

На другой день он рассказывал старшине о том, как доставил в новоселовскую тюрьму Бижана и Великолуцкого. Сначала сдал их по всей форме в волостное правление, потом явился к становому приставу с донесением, что Комское волостное правление направило в новоселовскую волостную тюрьму на пятисуточный арест витебского писаря Великолуцкого и крестьянина той же деревни Яна Бижана за срыв податной раскладки.

Господин становой был очень доволен положением дел в Комской волости, особенно тем, как Виктор Павлович ловко провел операцию с арестом Бижана и Великолуцкого. «Умный человек этот Виктор Павлович. Ничего не скажешь. Далеко пойдет… Такие люди в наше время нужны».

Потом с таким же донесением Сергей Ефимович явился в канцелярию крестьянского начальника. Крестьянского начальника он не застал и все подробности, изложенные в донесении Комского волостного правления, рассказал его письмоводителю. Тот выслушал все с большим интересом и тоже стал хвалить Виктора Павловича. «Эти дураки, – сказал он, намекая, судя по всему, на пристава и крестьянского, – взбаламутили бы всю волость, а может, и весь уезд, а он один так обстряпал дело, что ни к чему не придерешься».

А насчет отсидки Великолуцким и Бижаном пятидневного ареста письмоводитель заявил, что вряд ли их освободят после этого. Крестьянскому сажать мужиков право не дано. Он делает это руками волостной администрации и местной полиции. Мараться с вашим Великолуцким и Бижаном он не будет, а предложит приставу передать дело высшему начальству. А там с такими молодцами валандаться не любят и живо на основании таких-то и таких-то статей «Правил о местностях, состоящих на военном положении» высылают в Туруханский край. А впрочем, подождем. Увидим, что на этот счет скажет Виктор Павлович. В этом деле его слово решающее.

На другой день после отправки Бижана и Великолуцкого в Новоселову Виктор Павлович позвал меня к себе. Я немного удивился этому приглашению, так как за все это время он меня не замечал, а если замечал, то задавал мне какие-нибудь шутливые вопросы, касающиеся работы волостного суда. Чаще всего его вопросы вертелись вокруг кем-то придуманного судебного дела «Об отбитии хвоста забежавшему в чужой огород поросенку». Ответа на свой вопрос Виктор Павлович от меня обычно не дожидался, улыбнется и уйдет или сразу же займется своим делом. А сегодня он был настроен очень серьезно, не спрашивал, когда мы будем рассматривать дело об отбитии хвоста забежавшему в чужой огород поросенку, а сразу передал мне несколько мелко исписанных листков и спросил: смогу ли я правильно прочесть и хорошо переписать их? Я взял листочки у Виктора Павловича. Это было его письмо кому-то по поводу срыва Бижаном и Великолуцким податной раскладки. Почерк у Виктора Павловича был четкий, разборчивый, дело Бижана и Великолуцкого я знал по рассказам очевидцев во всех подробностях и сразу же решил, что смогу правильно прочитать и хорошо переписать его письмо.

– Тогда оставь все свои судебные дела и пять раз перепиши его. Оно будет пока без адреса.

Тут я с интересом взялся за эту работу. Письмо Виктора Павловича было довольно большое – три с лишним страницы. В своем письме Виктор Павлович признавал Бижана и Великолуцкого виновными не в преступном срыве, а в преступной затяжке податной раскладки и не находил в их действиях преступных намерений против государственной власти. Вина за это, по его мнению, в значительной степени лежит на органах крестьянского самоуправления, не уделяющих должного внимания вопросам разъяснения нашего податного законодательства. В заключение своего письма Виктор Павлович предлагал кому-то признать Бижана и Великолуцкого виновными в преступной затяжке раскладки государственных окладных сборов и на основании 17 и 19 ст. «Правил о местностях, состоящих на военном положении» (Св. зак. т. II изд. 1892 г. прил. к 23 ст. Общ. учр. губ.) выслать их под надзор полиции на Ангарский участок Енисейского уезда на все время действия в иркутском генерал-губернаторстве военного положения. И подпись – советник енисейского губернского правления В. Федоров.

Через несколько дней из Витебки возвратились заседатель Болин вместе с Белошенковым и привезли раскладочные приговора витебского и александровского сельских сходов и податные ведомости.

Раскладка в Витебке и Александровке прошла на этот раз благополучно. Особенно старались помочь этому бывшие сельские старосты, которых по указанию Виктора Павловича освободили от занимаемых ими общественных должностей.

Теперь вся работа с податной раскладкой была в волости полностью закончена, и закончена благодаря энергичным и разумным действиям Виктора Павловича. После возвращения заседателя Болина из Витебки Виктор Павлович из Комы сразу же уехал. И хотя он буквально спас Комское волостное правление от позора с этим срывом раскладки, но все равно никто не жалел об его отъезде. Наоборот, все даже радовались. Ананьев потому, что он из бессловесного наблюдателя распоряжений Виктора Павловича снова становился полновластным хозяином волости.

Старшина и заседатель радовались отъезду Виктора Павловича потому, что снова чувствовали себя в волости начальниками, а не бессловесными пешками в его руках. Особенно радовался его отъезду, как это ни странно, заседатель Болин. После двух поездок в Витебку и Александровку по раскладочным делам он обрел некоторую уверенность в себе, почувствовал себя немного начальником и начал внятно высказывать в разговорах со старостами и писарями некоторые не лишенные смысла соображения.

Ивану Осиповичу и особенно Ивану Фомичу Виктор Павлович почему-то не понравился, хотя они и одобряли все его распоряжения насчет внутреннего переустройства нашего волостного правления. А эта вежливость и уважительность к людям, говорили они, у него показная. Для видимости. Он нисколько не жалеет мужика и готов содрать с него с живого шкуру, лишь бы угодить высшему начальству. Только он делает это по новой моде – очень культурно и уважительно. Смотри, как он культурно и уважительно укатал в тюрьму Бижана и Великолуцкого. У высшего начальства такие люди теперь ценятся…

Глава 19 ПРОЩАЙ, КОМА

Вопреки нашим ожиданиям вопрос об открытии в Коме почтового отделения разрешился довольно быстро. Не успели мы как следует свыкнуться с этой новостью, как в Кому приехал из Новоселовой начальник будущего почтового отделения господин Угрюмов. Явился он к нам с просьбой оказать ему содействие в найме подходящего помещения для почтового отделения. Выглядел этот начальник очень молодо, одет был в красивый почтовый мундир со светлыми пуговицами и держался очень гордо.

Сначала он прошел к Ананьеву, посидел у него некоторое время, но, как и следовало ожидать, ничего толкового от него не узнал и обратился за советом к Ивану Осиповичу.

Иван Осипович сразу сообразил, что ему надо, и послал дедушку Митрея за комским старостой. Ну а дальше дело уж завертелось само собой. Пришел комский староста и вместе с Иваном Фомичом повел Угрюмова к Ерлыковым, в доме которых проживал до отъезда Иван Иннокентиевич.

Дом Ерлыковых начальнику очень понравился. И в цене сразу сошлись. Только долго договаривались насчет отстройки и отделки дома.

В тот же день оформили договор на три года, по семьдесят пять рублей в год. После этого почтовый начальник уехал к себе в Новоселову.

На другой день у нас была почта из Новоселовой, и Иван Фомич, как всегда, явился к нам помогать обрабатывать полученную корреспонденцию на Кому, на верхние и на нижние деревни. За работой он рассказывал нам о том, как они вместе с новоселовским начальником рядили вчера у Ерлыкова дом под почтовое отделение:

– Почта будет помешаться в той части дома, которая была у Ерлыковых сенями. Изба и две горницы пойдут под квартиру начальника. А кухню он решил устроить на дворе, рядом с домом «Моя жена, – говорит, – не выносит в доме кухонного чада». Дом, конечно, отеплят – проконопатят и снаружи, и изнутри и оштукатурят. А к входным дверям на почту договорились пристроить небольшие сени, которые называются по-иностранному тамбуром. И чтобы в этом тамбуре обязательно было небольшое окошечко. – Будущий начальник почтового отделения Ивану Фомичу очень понравился. – Держится хоть и с фасоном, но человек, видать, неплохой. Поблагодарил нас со старостой за помощь и даже к чаю пригласил на земскую. И все расспрашивал о Коме, какова тут жизнь, как тут обстоит дело с охотой и рыбалкой. И о Новоселовой, конечно, кое-что рассказывал. Не нравится ему чем-то Новоселово. Село небольшое, а все равно пыльно и шумно. Между прочим рассказал, что Новоселовская почтово-телеграфная контора набирает себе учеников с двухклассным образованием. Ученик должен проходить у них трехмесячный практический курс обучения, овладеть почтовым делопроизводством и научиться работать на телеграфном аппарате. Если за это время он зарекомендует себя хорошим работником, его назначат на службу в почтово-телеграфное ведомство. За время ученичества ему будут платить по пятнадцати рублей в месяц, а по назначении на должность он будет получать полное жалование.

– Я, кстати сказать, – обратился ко мне Иван Фомич, – закинул ему удочку насчет тебя. Так что соображай – здесь сидеть тебе и гнуть спину на судебных делах или податься на почту…

Я подумал немного и решил, что меня туда не примут.

– Как это не примут! – возмутился Иван Фомич. – Двухклассное образование имеешь, основательно наторел на письмоводстве и так толковый парень. Как это не примут!

– Мне не справиться на аппарате.

– И на аппарате справишься. Не боги горшки-то обжигают. Выучишься.

Тут Иван Фомич вместе с Иваном Осиповичем стали уговаривать меня немедленно ехать в Новоселову и подавать начальнику почты прошение со всеми полагающимися в этих случаях документами.

– Завтра же без разговоров, – убеждал меня Иван Фомич, – иди в церковь к псаломщику. Пусть он оформит тебе метрическую выпись о рождении. Потом сбегай к фельдшеру за справкой о состоянии здоровья, потом съезди в Кульчек за своим свидетельством об окончании двухклассного училища. Да не болтай пока об этом ни с кем. Мало ли что еще может получиться. А паспорт мы тебе сейчас выправим. Есть у тебя рубль за паспорт?

Рубля у меня, конечно, не оказалось.

– Ладно, я заплачу за тебя. Потом отдашь, – сказал Иван Фомич, а Иван Осипович тут же выписал мне паспорт, что я «уволен во все города и села Российской империи сроком на один год».

На другой день я пошел к Василию Елизарьевичу, и он, не говоря ни слова, сходил в церковь, нашел в метрической книге запись о моем рождении и учинил мне из той книги формальную выписку. А фельдшер Стеклов справку о состоянии моего здоровья не дал и сказал, чтобы я за этой справкой обратился к начальнику Новоселовского врачебного участка доктору Овчинникову.

Теперь мне надо было отпроситься у Ананьева на несколько дней, чтобы съездить в Кульчек, в Новоселову.

Вопреки моему ожиданию, Ананьев отпустил меня на три дня. Но только строго предупредил не опаздывать.

Мои родные сразу же одобрили мое намерение поступить учеником на почту, и мы с тятенькой, не теряя времени, отправились из Кульчека в Новоселову. По приезде туда я сразу пошел на почту. В кармане у меня лежало составленное Иваном Фомичом прошение с просьбой о принятии меня в почтово-телеграфные ученики.

Идти к начальнику почтово-телеграфной конторы с этим делом было немного страшновато. Кто знает, каков он, этот, начальник. Может быть, он относится к тому кругу важных чиновников, которые на всякие лады терзают наше волостное правление и даже на волостного писаря смотрят как на мелкую канцелярскую сошку. Недаром так боялся его Иван Иннокентиевич.

Правда, я не мог припомнить ни одной строгой и оскорбительной бумаги от начальника Новоселовской почтово-телеграфной конторы в адрес нашего волостного правления. Но я хорошо помнил, какими важными и сердитыми показались мне в свое время все почтовые начальники, когда я первый раз увидел их в свой приезд с Липатом в Новоселову.

Поэтому я довольно-таки робко вошел на почту и оказался перед железной решеткой с тремя окошечками, у которых сидели с той стороны три человека в форменных мундирах. В первом окошечке виднелся лысый бритый мужчина немолодых лет, с большими седыми усами и с таким же сердитым выражением на лице, как у нашего Ананьева. У второго окошечка сидел тоже старик с седой бородой вразлет, как у адмирала Макарова. Этот почтовый начальник не выглядел таким сердитым, как первый, наоборот, в глазах у него все время играли какие-то смешинки. А в третьем окошечке сидел знакомый нам начальник будущего Комского почтового отделения, который приезжал к нам нанимать дом у Ерлыковых под почту. И я решил обратиться со своим делом к нему. Однако он принял меня не очень-то приветливо. Выслушав сбивчивое объяснение о цели моего прихода, он кивнул в сторону сидящего рядом с ним длиннобородого старика и сказал:

– К Иннокентию Игнатьевичу – начальнику конторы.

Такой прием окончательно смутил меня, и свое прошение с документами я подал начальнику конторы уже молча, без всяких объяснений.

Иннокентий Игнатьевич, не говоря ни слова, принял от меня пакет, вынул из него мои документы и стал внимательно читать прошение. Потом стал расспрашивать меня, где я живу и чем занимаюсь. Узнав, что я служу в Комском волостном правлении помощником волостного писаря, он поинтересовался, чем именно я там занимаюсь. Когда я сказал ему, что веду все делопроизводство волостного суда, он многозначительно гмыкнул и снова стал читать мое прошение. Потом подержал его в руках, словно взвешивая, и сказал:

– Прошение придется переписать. Оно очень помято. Неудобно будет посылать его в таком виде начальнику почтово-телеграфного округа. Пройдите сюда… Иван Аркадьевич, – обратился он к усатому старику, – впустите молодого человека и устройте его за своим столом…

Прошение мое не особенно было помято, а только свернуто вчетверо. Но ведь с начальством спорить не будешь. К тому же я сразу сообразил, что Иннокентий Игнатьевич хочет проверить, как я пишу – медленно или быстро, много ли делаю ошибок и помарок.

И вот Иван Аркадьевич проводит меня за решетку и усаживает на свое место. Потом дает мне три листа чистой бумаги и транспарант, и я с первого же захода довольно быстро переписываю свое прошение.

Иннокентий Игнатьевич с интересом просмотрел его и сделал на нем какую-то пометку. Потом в заключение сказал:

– У вас не хватает к прошению справки о состоянии здоровья. Пройдите в больницу к доктору Овчинникову и попросите его от моего имени освидетельствовать вас и написать соответствующую справку. Идите, а то не застанете его там.

У доктора Овчинникова на приеме никого не оказалось. Узнав, в чем дело, он сразу же пригласил меня к себе, приказал раздеться и стал выстукивать и выслушивать меня со всех сторон. Потом посмотрел мой язык, глаза и уши и в заключение опять спросил, для чего нужно мне ее. Пока я одевался, он написал и вручил мне эту справку. Я поблагодарил его и довольный, что все идет у меня на лад, поспешил из его кабинета.

– Постойте, молодой человек, – окликнул он меня.

Я в нерешительности остановился.

– Вы пришли ко мне за справкой о состоянии здоровья и получили эту справку. Что вы должны теперь сделать?

– Должен отнести ее на почту и приложить там к своему прошению, – без запинки ответил я.

– Да не об этом речь, – с досадой сказал доктор. – Что вы должны сделать сейчас, в этом кабинете, получив от меня эту справку?

– Не знаю, – смущенно ответил я.

– Как же вы не знаете? Интеллигентный человек, а простых вещей не понимаете. Вы должны заплатить мне за визит три рубля.

Тут я совершенно растерялся. Краска стыда залила мое лицо, и я невнятно пробормотал:

– Я не знал этого. И у меня нет трех рублей.

– А сколько у тебя есть? – грубо спросил доктор.

– У меня нет ни копейки.

– Откуда ты такой выискался? – сердито спросил доктор.

– Из Комы, – с виноватым видом ответил я.

– Ну, что же делать. Иди! Но на следующий раз без денег ко мне не являйся. Не приму.

И доктор Овчинников повернулся ко мне спиной. Как оплеванный вышел я из больницы. «Хорошо было бы отнести ему эти три рубля, – думал я по дороге на почту, – но где их взять? У меня их нет. Отец приехал сюда тоже без копейки и теперь думает о том, к кому меня устроить на жительство на время ученичества. Одно дело Кома, где я жил у Малаховых как дома. Другое дело Новоселово. Конечно, Тарас Васильевич тоже близкая родня. Но одолжаться у них как-то стыдно».

Иннокентия Игнатьевича в конторе не было. Мне пришлось некоторое время ожидать его, и я стал рассматривать новоселовскую почту. В служебном отделении – за решеткой – около трех окошечек стояли столы для работы. Над каждым окошечком висела вывеска. У Ивана Аркадьевича: «Прием и выдача простой корреспонденции». У Иннокентия Игнатьевича «Страховые операции», а у третьего окошечка: «Прием и выдача заказных писем и телеграмм». В углу слева, сразу за Иваном Аркадьевичем, стояло два больших шкафа, видимо, для писем и посылок, затем огромный железный ящик для денег и документов. Дальше были двери, которые уводили в соседнюю комнату. Там, прямо против дверей, у окна, виднелся телеграфный аппарат, за которым сидел и что-то выстукивал будущий начальник Комского почтового отделения. Из аппарата время от времени бежала, извиваясь, телеграфная лента, и молодой человек все время скручивал ее в большую катушку. А в помещении для публики, где находился я, стояла высокая конторка, небольшой стол и два стула.

Пока я смотрел на все это да соображал, чему и как я должен буду здесь обучаться, в контору пришли две нарядные барышни. У нас в Коме так одеваются только учительницы. А эти барышни были еще совсем молоденькие и до учительниц, видать, еще не доросли. Тем не менее держались они свободно и уверенно. Одна из них подошла к первому окошечку и очень кокетливо попросила Ивана Аркадьевича продать ей пять почтовых открыток и несколько марок. А вторая постояла около третьего окошечка и потом довольно строго сказала молодому человеку:

– Господин Угрюмов, я вас жду… Кончайте скорее стучать на своем дурацком аппарате…

– Прошу прощения! – сказал Угрюмов. – Сейчас кончаю.

– Сначала примите мою телеграмму, а потом стучите сколько вам угодно.

И, барышня капризно сунула в окошечко листок бумаги.

А потом приходили еще какие-то люди. И не простые мужики, как у нас в волости, а одетые по-городскому. Одни спрашивали у Ивана Аркадьевича письма и газеты, другие сдавали ему какие-то пакеты. Потом явился молодой человек, похожий на того студента, с которым я работал у крестьянского начальника, и подал Угрюмову сразу несколько телеграмм. Тот подсчитал в них слова, записал их в книгу, получил с него деньги, выдал квитанции и сразу пошел стучать на своем аппарате.

А два человека в дорогих пальто пришли получать какие-то денежные переводы. Они важно расселись за столом и стали ожидать Иннокентия Игнатьевича. И как только тот показался в конторе, вскочили, подошли к его окошечку и весело с ним заговорили, как со своим хорошим знакомым. И пока он отсчитывал им деньги, они все время говорили о том, что должны еще получить по крупному переводу и как бы так сделать, чтобы не было задержки с выплатой тех денег. А Иннокентий Игнатьевич их все время успокаивал и уверял, что все будет в порядке.

Когда эти господа ушли, я подал Иннокентию Игнатьевичу справку о своем здоровье. Он просмотрел ее, спросил, как чувствует себя доктор Овчинников, и, не дожидаясь ответа, сказал:

– Теперь все в порядке. Поезжайте в Кому и работайте пока в своем волостном правлении. Как только вопрос в Томске разрешится, мы вас вызовем. Недели через три, я думаю… Не раньше. Но на всякий случай будьте готовы.

Потом Иннокентий Игнатьевич посмотрел на мою длинную шубу, подпоясанную кушаком, усмехнулся и прибавил:

– И полушубочек надо сшить. Поаккуратнее. На государственной службе будете состоять. В почтовом ведомстве. Это вам не волостное правление, где все провоняло табаком и овчиной. В таком виде больше пристало в ямщиках ходить. Ну, бывайте здоровы…

И Иннокентий Игнатьевич стал заполнять какие-то почтовые бланки.

После поездки в Новоселову я как ни в чем не бывало продолжал работать в волости. Более того, по совету Ивана Фомича, я на пять дней созвал волостной суд, чтобы в случае моего поступления на почту не оставлять после себя груду нерассмотренных дел. И по моему вызову в волость съехались наши судьи и десятки мужиков из всех наших деревень разбираться со своими кляузными делами. И наша волость, как и раньше, на несколько дней наполнилась шумом и гамом, и дедушко Митрей ходил и ходил к тетке Матрене за пивом для судей и для нашего начальства.

Пока тянулось ожидание вызова в Новоселову, я надоедал Ивану Фомичу расспросами о своей будущей работе на почте: чему там будут обучать меня и где я буду работать потом, когда закончу свое обучение? Особенно интересовал меня вопрос о том, обязательна ли для почтовых работников казенная форма, в которой я видел в Новоселовой Иннокентия Игнатьевича, Ивана Аркадьевича и господина Угрюмова. А может быть, эта казенная форма совсем не обязательна и я смогу служить после своей подготовки в штатском платье?

За время своей двухлетней работы в волостном правлении я почти каждый день видел нашего комского урядника, причем всегда в казенном полицейском мундире. И фельдшер Стеклов, и учителя являлись к нам тоже одетыми по форме, с какими-то значками и светлыми пуговицами. А во время работы в канцелярии крестьянского начальника я наблюдал его и станового пристава, одетых тоже по форме. И хотя я привык уже видеть этих людей облаченными в казенные мундиры с погонами, петлицами и яркими, светлыми пуговицами, однако смотрел на них все еще по-кульчекски, то есть помнил о том, что в народе чиновников называют лягавыми.

Я понимал, конечно, что казенную форму на учителе и фельдшере мужики не одобряют, но терпят, а погоны, петлицы, кокарды и светлые пуговицы пристава и крестьянского начальника приводят их в ярость. Все это я хорошо понимал и не мог при этом уйти от мысли, что мне в недалеком будущем придется облачиться в форменную почтовую одежду с петлицами, со светлыми пуговицами и большой кокардой на головном уборе и я оторвусь уже от своей крестьянской родовы, отдалюсь от нашей крестьянской жизни и приобщусь по своему внешнему облику к этим начальникам, поставленным высшей властью над народом. А потом, я был уверен, и в этом у нас в волости ни у кого не было сомнений, что народ так или иначе в скором времени начнет расправляться с начальством. Во время этой кутерьмы мужики не будут особенно разбираться, кто служит в полиции, а кто на почте, а будут бить всех, кто носит форменные мундиры. Так что в случае чего мне, как писарям, учителям и фельдшерам во время первой мобилизации, придется прятаться где-нибудь от кулачной расправы мужиков.

Все это я довольно невразумительно изложил Ивану Фомичу. Он подумал немного и начал наставлять меня уму-разуму.

– Ты прав в том, – объяснил он мне, – что не хочешь отрываться от своих родных, не хочешь терять своей кровной связи с народом. Будь тем, кто ты есть. Учись, думай, работай, подражай хорошим примерам, но во всех случаях жизни оставайся самим собой, человеком из народа. Иначе грош тебе будет цена.

Ты прав и в том, что народ так или иначе непременно будет сводить счеты со своим начальством. Это вопрос времени. И тебе надо понять, что почтовые работники не относятся к тому начальству, которое называют в народе лягавыми. И вообще, они не начальники. Подобно учителям и фельдшерам, они не притесняют и не обдирают народ. Наоборот, они должны помогать ему. Одни по части здоровья, другие по части грамотности, а почтовики по части установления почтовой и телеграфной связи для населения. Так что на этот счет ты особенно не волнуйся. Хоть тебя и заставят на почте надеть казенную форму, но от этого ты не сделаешься «лягавым» в том смысле, в каком народ представляет себе крестьянского начальника и станового пристава. И не думай о том, что мужики будут расправляться с тобой.

Почта и телеграф им нужны будут для того, чтобы установить в жизни новый порядок, без становых приставов и крестьянских начальников. Тебе надо кончить все свои сомнения насчет казенной формы. Не такой уж это важный вопрос, чтобы придавать ему большое значение. Для тебя сейчас есть вещи поважнее. Сейчас тебе надо думать о том, как жить и что делать, когда ты закончишь свою служебную подготовку на почте и сделаешься самостоятельным человеком, обеспеченным постоянной работой и твердым, хоть и небольшим, жалованьем.