Текст книги "На краю света. Подписаренок"

Автор книги: Игнатий Ростовцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 50 страниц)

Глава 5 СЕЛЬСКИЕ ПИСАРЯ

Довольно часто привычное течение жизни волостного правления нарушалось наездами сельских старост со своими писарями. Приезжали они к нам чаще всего с какими-нибудь сложными ведомостями и отчетами. И, конечно, по податным и призывным делам.

Во время этих наездов наше волостное правление превращалось в шумное сборище. Комната Ивана Иннокентиевича была в такие дни забита до отказа. Сложными вопросами затребованных отчетов и ведомостей он, конечно, не занимался и всех писарей сплавлял по этим делам к своим помощникам. А сам, вместе с заседателем, принимал от старост привезенные подати. На это у него уходили считанные минуты. А остальное время он рассказывал им свои веселые истории. Рассказывал он их всегда с блеском и воодушевлением. Так что из его комнаты все время доносились оглушительные взрывы смеха.

Ивану Фомичу, Павлу Михайловичу и Ивану Осиповичу в эти дни было не до меня, и я мог спокойно присматриваться к заполнившим нашу волость людям.

Приехавшие старосты все были бородаты на один манер и казались мне какими-то безликими. К Ивану Иннокентиевичу они после того, как внесли привезенные подати, заходить не осмеливались, в разговор своих писарей с его помощниками не вмешивались и мотались без дела по волости. Чтобы не мозолить глаза волостному начальству, они уходили в нашу судейскую комнату или отсиживались в сторожке с ямщиками и арестантами.

По-другому вели себя сельские писаря. Им, хочешь не хочешь, приходилось держать ответ по своим делам перед Иваном Фомичом, Павлом Михайловичем и Иваном Осиповичем, а то и объясняться с самим Иваном Иннокентиевичем. Всех их я уже знал по поступающим в волость донесениям, отчетам и ведомостям. Это были или малограмотные мужики, кое-как набившие себе руку на писарском деле, вроде безкишенского писаря Кожуховского, или писаря из мужиков, порвавшие с крестьянством и окончательно перешедшие на легкую писарскую вакансию, или, наконец, писаря из расейских переселенцев, вроде нашего Ивана Адамовича. Значит, тоже из мужиков, только немного пограмотнее да посмышленее, как все расейские.

Писали свои бумаги сельские писаря по раз навсегда заведенному шаблону. Те, которые овладели этим шаблоном, считались хорошими писарями. А такие как безкишенский, по своей малограмотности не могли овладеть этой канцелярской премудростью и все время жили под страхом, что волостное правление в одно прекрасное время пришлет на их место другого, более грамотного писаку. Такие писаря держались в волостном правлении униженно, ходили как прибитые, с виноватым видом. Они были запуганы постоянными выговорами и разносами Ивана Иннокентиевича и его помощников. Даже Петька Казачонок позволял себе покрикивать на них, и это сходило ему с рук.

Среди наезжавших в волость писарей обращал на себя внимание коряковский писарь Потылицын. Он выглядел среди других писарей щеголем, являлся в волость в нарядной рубашке, подпоясанной красивым шнурком, в брюках навыпуску. Но главным образом он выделялся тем, что вместо правой руки у него была культяпка и все свои бумаги он писал левой рукой.

До писарства Потылицын, говорят, брал большие подряды на поставку дров пароходству. Дело это шло у него очень хорошо, и он наверняка сделался бы богатым подрядчиком, не случись с ним беды. Для заготовки дров он придумал какую-то дровоколотную машину, которая замечательно действовала от молотильного привода. Только знай подкладывай чурки да подставляй на них топор-колун. Но один раз эта машина сработала не так, как надо, и вместо того чтобы ударить по колуну, стукнула по его правой руке, и докторам пришлось отнять ее до самого плеча. С тех пор Потылицын перестал брать подряды на заготовку дров пароходству и занялся писарством. Писарил он сразу на два общества – на Корякову и на Сисим – и с делом своим справлялся. Во всяком случае, не состоял у Ивана Иннокентиевича злостным недоимщиком по части представлении всяких списков и ведомостей.

Со всеми другими писарями Потылицын был обходителен, но держался от них как-то наотлет. А на меня вообще не обращал внимания, хотя и видел, что я все время наблюдаю за тем, как он орудует одной левой рукой при составлении своих отчетов.

Несмотря на преклонные годы, тесинский писарь Альбанов выглядел еще молодцом. Только одевался как-то странно. Сверху походил на настоящего писаря – в городском пиджаке, в нарядной рубашке с отложным воротничком, а снизу на деревенского мужика – в холщовых штанах, в самодельных деревенских бахилах. Уж своим появлением Альбанов настраивал всех на веселый лад. Все знали, что он будет рассказывать разные любовные истории про тесинских девок и ребят. Альбанов рассказывал их всегда с большим смаком. О своих писарских делах он говорил тоже с большим увлечением. Скучные отчеты и донесения в его устах становились очень интересными, так как он всегда дополнял их разными забавными подробностями из жизни тесинских мужиков. Благодаря этому Альбанов был всегда желанным гостем в волостном правлении. Здесь все очень к нему благоволили, а приезжие писаря старались держаться с ним на дружеской ноге.

На меня Альбанов тоже не обращал внимания, хотя я очень усердно, вместе со всеми, слушал его рассказы.

Другое дело витебский писарь Великолуцкий. Он был единственным из всех приезжих писарей, который держался со мной как с равным. Кроме Витебки, Великолуцкий писарил еще в Александровке. Деревни эти были таежные и заселены расейскими переселенцами. Жили они там очень бедно и все время обременяли начальство разными просьбами. То клянчили денежное пособие от казны, то просили у волостного правления семенную ссуду. Когда им в этом отказывали, они придумывали новые просьбы и ходатайства. Подати они платили плохо и состояли в волости в злостных недоимщиках.

Ко всему этому Великолуцкий был не силен в писарском деле и всегда состоял в долгу перед волостным правлением по части представления разных сводок, ведомостей и отчетов.

Вот приходит время Ивану Фомичу составлять очередные призывные списки на рекрутов. По другим деревням это дело идет у него как следует. Рекрута проверяются по метрическим выписям от церковных приходов и по посемейным спискам. А в Витебке и Александровке своего церковного прихода нет, метрических записей на новорожденных и умерших не ведется, а в их посемейных списках черт ногу сломает. Другому парню лет уж под тридцать, а он у них и в новобранцы еще не вышел. Староста это подтверждает, а Великолуцкий пишет приговор от общества о том, что парень еще малолеток. Вот и приходится призывать этого малолетка по наружному виду. Дело это хлопотное и кляузное и начальству из уездного воинского присутствия очень не нравится.

Или срочно запросят старост дать сведения о состоянии посевов. Тут все писаря немедленно доносят волостному правлению, что посевы в нынешнем году очень плохие, что лето засушливое, с весны не было ни одного дождя и все повыгорело. А если весна была дождливая, то пишут, что все посевы повымокли, что их задушило пыреем, жибреем, лебедой, затянуло повиликой и всякой другой дурной травой. И что благодаря этому виды на урожай в этом году очень неблагоприятные. А от Великолуцкого опять же ни ответа ни привета.

Или требуют от старост данные о состоянии дорог и мостов, а в засушливый год о борьбе с «кобылкой». И тут все писаря дружно пишут, что дороги у них плохи, все мосты снесло во время весеннего паводка и теперь их приходится чинить или делать заново, а с «кобылкой» никакой борьбы не ведется. С весны служили молебны о даровании дождя, но дождей не было, и «кобылка» пожирает посевы. А от Великолуцкого опять же ни слова.

Тогда вызывают его в волость и дознают – почему он ничего не пишет о видах на урожай, о состоянии дорог и мостов и о борьбе с «кобылкой». И тут он с невинным видом объясняет, что посевы у них всегда плохие, так как место у них таежное и хлеб родится плохо… Мосты и дороги тоже плохие: Витебка и Александровка деревни маломощные, народ живет там бедно, денег на постройку мостов и исправление дорог не имеет, а «кобылка» у них в тайге, как известно, не водится… «Так чего же ты, – спрашивают его, – нам об этом не напишешь?» – «А чего же мне писать вам об этом? – отвечает, не моргнув, Великолуцкий, – Вы и сами, – говорит, – все это хорошо знаете». Тут отводит его, голубчика, в судейскую, сажают за стол и заставляют накорябать нам эти отписки.

Из-за всего этого Иван Иннокентиевич со своими помощниками обходились с Великолуцким очень круто. Глядя на них, старшина и заседатель тоже в грош его не ставили. В других деревнях за недобор податей жучат старост. А писаря остаются в стороне. А в Витебке и Александровке во всем оказывается виноватым Великолуцкий. Это он писал общественные приговора с просьбой о выдаче денежных пособий, это он придумал требовать безвозвратную хлебную ссуду, это он клянчит от казны пособие на лечение каких-то больных. Это он все время что-нибудь выпрашивает для своих деревень. И, главное, старается всех разжалобить своим несчастным видом.

Во всем волостном правлении только я относился к Великолуцкому доброжелательно. Поэтому он держался здесь все время около меня. У нас с ним завязалось что-то даже вроде дружбы. Будучи старым солдатом, он рассказывал мне разные бывальщины о том, как он служил в каком-то знаменитом артиллерийском дивизионе и даже принимал участие в высочайшем смотре. А о Витебке и Александровке, о том, как они там живут и что в их жизни интересного, он ничего не рассказывал и от моих расспросов об этом всегда уходил.

Из всех писарей мое внимание больше других привлекали проезжекомский писарь Шипилов и улазский Брехнов. Это были настоящие писаря. Они досконально знали все волостные и сельские порядки, все крестьянские права и повинности, знали, когда и какие отчеты и ведомости нужно представлять в волость, и, судя по всему, хорошо знали все те строгие законы, которыми крестьянский начальник, мировой судья, становой пристав и другое начальство все время запугивали волостное правление.

И Брехнов, и Шипилов были очень стары и всем своим видом как бы дополняли друг друга. Брехнов был высокий, Шипилов – маленький; Брехнов уж устал и согнулся от старости, Шипилов, наоборот, держался прямо, выглядел бодро и свежо, как крепкий груздь; Брехнов был совсем слепой, ходил в больших очках с толстыми стеклами, Шипилов обходился без очков: у него были маленькие остренькие глазки; Брехнов был одет в серый заношенный пиджак, в теплую рубашку, в серые брюки с ошметками и в большие неуклюжие ботинки. А Шипилов, наоборот, ходил всегда щеголем – в суконном черном пиджаке с жилеткой, на которой виднелась золотая цепочка от часов, на ногах у него были хорошие ботинки, и походил он не на деревенского писаря, а на комского купца Демидова.

И писали они по-разному. У Брехнова был крупный, размашистый и какой-то расхлестанный почерк. Он не особенно соблюдал в своих бумагах правильное расположение строчек. Его донесения написаны были как бы небрежно, кособоко. В них не было достаточных полей. Они почти никогда не умещались на одной странице и переползали на обратную сторону.

А у Шипилова все было как бы отпечатано мелким убористым почерком. Все буквы стояли у него четко и прямо, как в солдатском строю. Каждое донесение было с широкими полями и всегда умещалось на одной странице.

Шипилов и Брехнов состояли в большой дружбе и знали друг друга, видимо, не один десяток лет. Во время своих наездов в волость они всегда были неразлучны. Вместе приходили в волость, вместе уходили, вместе сидели в судейской и вели о чем-то неторопливый разговор. И вместе рассказывали нам разные интересные истории о старых волостных порядках. Рассказывал главным образом Шипилов. Брехнов только изредка вставлял в его рассказ какую-нибудь подробность, которую случайно упускал Шипилов.

Оказывается, раньше в волостях все было по-другому. Вместо волостного старшины был волостной голова, а в деревнях вместо нынешних старост были сельские старшины. Всеми делами, как и теперь, в волости заправлял волостной писарь. Волостные писаря, как и сейчас, были наемные. Но только жалованье у них почему-то было маленькое. По закону волостному писарю со всеми его помощниками полагалось 171 рубль 60 копеек в год. Жалованье было маленькое, а жизнь богатая, потому что волостные власти имели тогда постоянный доход. Большие деньги поступали прежде всего от винных откупов. Казенной торговли водкой тогда еще не было, и во всех почти деревнях имелись кабаки. А на открытие кабака требовалось согласие сельского общества и разрешение волостного правления. За это разрешение волостное и сельское начальство брало с винных откупщиков, которым принадлежали все деревенские кабаки, большие деньги. Кроме того, эти винные откупщики ежегодно платили волостным писарям по двадцать пять рублей с каждого кабака, не считая денежных подарков к большим праздникам. А Комской волости тогда еще не было, и все наши деревни входили в Новоселовскую. Волость была огромная. Около пятидесяти деревень, не считая татарских улусов. «Вот и считайте, какая прибавка получалась волостному писарю к его маленькому жалованью…»

Так и жили. Жалованье было маленькое, но имели большой постоянный доход. Пришел мужик в волость за какой-нибудь справкой или за паспортом – плати, с жалобой на кого-либо – тоже плати. Многие умные писаря ухитрялись брать с приходящих мужиков даже на мытье волостных полов. Зашел в волость, значит, натоптал, нанес грязи, а грязь надо мыть. Вот и гони пять копеек на мытье полов. Тогда ведь все было проще. Теперь это называлось бы незаконным побором, а раньше было в порядке вещей. Брали все… сельские писаря и старшины, волостные писаря и начальники, становые пристава и окружное земское начальство. Губернская администрация жила тоже на взятках, получала регулярно определенную сумму от купцов, от винных откупов, от золотопромышленников. Волостной писарь в Новоселовой два раза в году праздновал свои именины, и все сельские писаря и старшины должны были подносить ему к именинам подарки. Подарки эти делались, конечно, за счет общества. Деньги раскладывали подушно, а хлеб, масло и мясо собирали подворно. Так, как сейчас собирают ругу на содержание церковных причтов. А из инородческих улусов к каждым именинам ему пригоняли по табунчику лошадей или по гурту скотишка.

А волостные начальники в свою очередь должны были регулярно делать подарки и выплачивать определенную сумму в Минусинск – окружному земскому начальству. Тогда вместо нынешних уездов были округа, и всеми делами в этих округах заправлял окружной земский суд. Вместо нынешнего уездного исправника был окружной земский исправник, а вместо нынешних крестьянских начальников были земские заседатели. И волостное начальство должно было выплачивать им каждый год к определенному сроку определенную сумму. Эти взносы назывались тогда хабарой. Ну а окружное начальство в свою очередь платило свою хабару губернскому начальству.

Все это Брехнов и Шипилов рассказывали размеренно, не торопясь. И нельзя было понять, жалеют ли они о тех порядках или, наоборот, осуждают их. Они понимали, конечно, что это были плохие порядки. Но никак не могли удержаться от восхищения, когда начинали высчитывать, сколько новоселовскому писарю доставляли в очередные именины масла, мяса, меда, яиц и всего прочего, не говоря о табунчиках лошадей и гуртах скотишка из инородческих улусов. Получалась сказочная жизнь. Недаром все волостные писаря строили себе потом дома в городах. Капиталы наживали на своих должностях. Не то что теперь.

Два раза в неделю, по понедельникам и четвергам, из волости в Новоселову ходит у нас почта. Рано утром, еще до занятий, Липат Кириллов, комский мужик, состоящий при волости ходоком, а точнее говоря, рассыльным, везет в Новоселову большой кожаный баул с письмами и казенными пакетами.

Из Новоселовой Липат возвращается только к вечеру. К его приезду в волостном правлении собирается самая отборная комская публика: фельдшер Стеклов, купец Паршуков, мужицкий ходатай по разным делам Белошенков, учительница Таисия Герасимовна, комский писарь Родионов, урядник Чернов. Они располагаются у нас как дома и ведут разговор о последних комских и новоселовских новостях.

Старшина Безруков и заседатель Ефремов тоже торчат здесь, стараясь вставить свое слово в общую беседу.

Вся работа в волостном правлении в это время, конечно, прерывается. Пришедшие по делам мужики, видя такое дело, недовольно расходятся по домам.

Часов около семи, то есть в самом конце занятий, на волостном дворе слышится звон колокольчиков, и через некоторое время Липат и дедушко Митрей втаскивают в канцелярию баул, набитый письмами, бандеролями и газетами. Липат извлекает из него небольшую кожаную сумку со страховой корреспонденцией и папку с казенными пакетами и несет это Ивану Иннокентиевичу. А Петька начинает разбирать содержимое баула. Из него надо прежде всего отобрать комскую корреспонденцию. А остальное рассортировать на две части – на низовые и на верховые деревни, чтобы завтра отправить все это с ходоками.

Но Петька сортирует почту очень медленно, и Иван Фомич, Павел Михайлович и Иван Осипович в конце концов сами принимаются за это.

Наконец общими усилиями почта рассортирована, и Петька торжественно вручает два письма купцу Паршукову, казенный пакет уряднику Чернову, газету «Сельский вестник» Белошенкову и десятка три писем на всю Кому писарю Родионову. Остальным гостям ничего нет. Они стараются сделать огорченный вид. Но это у них не получается, и они с довольным видом отправляются по домам.

После их ухода Иван Фомич, Павел Михайлович и Иван Осипович берут из рассортированной почты какие-то газеты и начинают их читать. Почитают, почитают их, аккуратно свернут и положат обратно, куда надо. А потом берут из почты бандероли с еженедельными журналами «Нива», «Родина», «Пробуждение» и просматривают их. В этих журналах много картинок. Мы с Петькой сразу же пристраиваемся, чтобы посмотреть эти картинки. Петька и сам не прочь распечатывать бандероли с такими журналами, но боится. Иван Иннокентиевич строго-настрого запретил ему касаться чужой корреспонденции.

Кроме газет и журналов, по почте шло много бандеролей с какими-то книгами. Иван Фомич, Павел Михайлович и Иван Осипович иногда вскрывали их. В большинстве случаев это были приложения к журналам «Нива» и «Родина» – собрания сочинений разных писателей – Мамина-Сибиряка, Шеллера-Михайлова, Помяловского, исторические романы Соловьева и разные другие книги.

А Иван Иннокентиевич сразу же принимался за чтение Енисейских губернских ведомостей. Просмотрит их, передаст Ивану Фомичу и накажет непременно ознакомиться с каким-нибудь важным циркуляром высшего начальства. Другими газетами и журналами Иван Иннокентиевич почему-то не интересовался.

На первых порах я только наблюдал за всем этим. А потом меня тоже приспособили разбирать почту. Сортировал письма я поначалу довольно медленно. Но потом хорошо освоился с этим делом.

Особый интерес вызывали у меня газеты. Когда я учился еще в кульчекской школе, наш дядя Иван прослышал в Новоселовой на ярмарке, что в газетах печатают разные интересные истории, и выписал себе из Петербурга газету под названием «Копейка». Она приходила ему еженедельно целый год. Сам дядя Иван читать, конечно, не умел, и эту газету должен был читать ему Варивоха. И Варивоха на первых порах ему читал. Но никаких интересных историй не вычитывал, и дядя Иван утратил к ней всякий интерес. Так что занимала она после того только одного Варивоху. И он выискивал в ней разные смешные картинки со смешными пояснениями. Один раз он прибежал к нам с этой газетой и показал в ней такой рисунок: растерянный парикмахер с ножницами в руках стоит перед сердитым господином. А тот на него что-то кричит. Под картинкой была объяснительная надпись:

КЛИЕНТ: Что вы наделали?! Вы отрезали мне кусок уха!

ПАРИКМАХЕР: Прикажете подравнять-с?..

Над этой картинкой и надписью к ней все у нас долго смеялись.

В следующий раз Варивоха принес газету с другой картинкой. В пассажирском вагоне железной дороги сидят несколько важных господ. Один из них с папиросой в зубах. Перед ним стоит кондуктор. Под картинкой был такой текст:

КОНДУКТОР: В вагоне курить нельзя…

ПАССАЖИР С ПАПИРОСОЙ: Я и не курю…

КОНДУКТОР: Но у вас папироса в зубах!

ПАССАЖИР С ПАПИРОСОЙ: Мало ли что… У меня сапоги на ногах, но я же не хожу…

Над этой картинкой никто у нас не смеялся.

Больше ничего интересного за весь год Варивоха в своей газете не вычитал, и дядя Иван на нее на следующий год уж не подписался.

Разбирая волостную почту, я обратил внимание на то, что особенно много газет идет сисимскому лесничему, который живет на винокуренном заводе Яриловых. Еще в Кульчеке я хорошо знал, каким важным начальником является в наших местах лесничий. Один раз он проехал откуда-то, видимо, из тайги, через нашу деревню в сопровождении целой свиты объездчиков. И вот этот важный начальник нежданно-негаданно заявился один раз к нам в волостное правление.

Приехал он верхом в сопровождении двух объездчиков. Объездчики остались на дворе, а он пожаловал к нам, вежливо поклонился всем в канцелярии и прошел прямо к Ивану Иннокентиевичу.

Был он совсем еще молод, без бороды, с небольшими усиками, в какой-то легкой, очень красивой куртке, в мягких, ярко начищенных сапогах…

С его появлением у нас сразу все притихли и стали прислушиваться, о чем он будет говорить с Иваном Иннокентиевичем. А он, оказывается, специально приехал, чтобы просить Ивана Иннокентиевича все его газеты и письма оставлять у нас в волостном правлении до его востребования. Волостной ходок на завод Яриловых не заезжает и всю его почту оставляет в соседней деревне. Оттуда она поступает ему с большим опозданием.

– Теперь я буду присылать своего нарочного за почтой прямо к вам, – сказал он Ивану Иннокентиевичу, – и почти на два дня раньше буду знать, что происходит на белом свете.

Говорил лесничий с Иваном Иннокентиевичем весело и как-то уважительно что-то ему рассказывал, над чем-то шутил и о чем-то его расспрашивал. А Иван Иннокентиевич все ему поддакивал и обещал все, о чем он просил.

– Тогда обо всем, Иван Иннокентиевич, договорились, – сказал в заключение лесничий. – Еще раз большое вам спасибо. А теперь, на прощание, расскажите мне какой-нибудь анекдот, на что вы, говорят, великий мастер. Только анекдот обязательно сибирский, чтобы я мог вывезти его потом на память в Россию.

Иван Иннокентиевич был очень польщен, что слава о нем как о рассказчике достигла даже до лесничего. С другой стороны, он был немного смущен. Ведь лесничий ждет от него веселый интересный анекдот, и, главное, еще чисто сибирский. Тут не обойдешься какой-нибудь глупой историей про купцов, попов и богатых мужиков. Но Иван Иннокентиевич не растерялся, немного прокашлялся и с достоинством спросил:

– Значит, непременно сибирский?

– Только сибирский, Иван Иннокентиевич. Непременно сибирский…

– Трудновато будет, но попробую. Заранее прошу извинить, если анекдот окажется не особенно веселым.

Тут Иван Иннокентиевич встал, приосанился, прошелся по комнате, потом крепко уселся за своим столом и приступил к рассказу:

– Вы знаете, конечно, или, во всяком случае, много слышали об осеннем выходе сибирских приискателей с золотых промыслов. Люди возвращаются по домам после каторжной работы, возвращаются с заработком. Многие даже с большими деньгами. И хотят, конечно, погулять, повеселиться. И везде их встречают как дорогих гостей, угощают, опаивают, обирают, обворовывают всяким манером. И даже охотятся на них, как на диких зверей. Редко кому из них удается не пропиться в пути в пух и прах и благополучно добраться до дома.

И вот один из таких приискателей, молодой еще парень, шел проселочным путем в родные места и постучался в одной деревне на ночевку в большой крестовый дом на самой околице. Хозяева – старик и старуха – встретили его как родного. Накормили, напоили и спать уложили. Утром встает наш приискатель и первым делом выходит на крыльцо покурить и подышать свежим воздухом. А на крыльце старик. Сидит и оттачивает большой нож.

– Это на кого же ты, дедушка, точишь такой ножичек? – спросил его парень.

– На тебя точу, милок. На тебя. Вот направлю его как следует и начну тебя резать.

Тут парень видит, что дела его плохи, и стал на всякий случай осматриваться. Двор большой, забор высокий, плотный, ворота крепкие, на замке. Дом на околице. Начни кричать в случае беды – никого не дозовешься.

А старик тем временем наточил нож и – на парня. А тот, конечно, от него. С крыльца на двор. Старик за ним. Парень от него. Старик за ним. Старуха с крыльца наблюдает, как старик гонится по двору за парнем. Сделали один круг. Второй… На третьем кругу старик стал выдыхаться. Сделали еще круг. Старик уж еле тянет, а все-таки гонится. Гнался, гнался и, наконец, свалился в изнеможении.

А старуха видит это и начинает отчитывать парня. И такой-то он, и разэтакий:

– Приняли тебя как родного! Напоили тебя, накормили и спать уложили. А ты вместо благодарности – что делаешь? Ах ты, сукин сын! Гляди, до чего старика-то довел…

– Вот и весь мой анекдот, – неожиданно закончил свой рассказ Иван Иннокентиевич. – Можно сказать, в одной фразе старухи. Боюсь, что он покажется вам неинтересным…

– А почему они ночью его не укокошили? Сонного?

– Если бы они его укокошили – это был бы обычный сибирский случай осенью на Енисейском тракте… И тогда у нас не было бы уже анекдота, – сразу нашелся ответить Иван Иннокентиевич.

– И то правда… – сказал лесничий и покачал головой. – Ах ты, сукин сын! Гляди, до чего старика-то довел… – повторил он ругань старухи и еще раз покачал головой: – Очень смешной анекдот, Иван Иннокентиевич. Только немного грустный. И, конечно, настоящий сибирский. Большое вам спасибо. И за договоренность насчет почты, и за прекрасный сибирский анекдот.

Тут лесничий встал и еще раз повторил ругань старухи. Потом рассмеялся и попрощался с Иваном Иннокентиевичем. Проходя через нашу канцелярию, он опять всем нам вежливо поклонился и, как мне показалось, как-то особенно посмотрел на меня. Иван Иннокентиевич вместе со старшиной и заседателем пошли во двор его провожать. А мы все бросились к окнам посмотреть на его отъезд. Лесничий легко вскочил на подведенного ему коня и выехал в улицу. Объездчики тоже сели на лошадей и последовали за ним.

После отъезда лесничего у нас еще добрых два часа говорили о нем. Сначала о том, какой он обходительный да уважительный, что он имеет какое-то большое образование специально по лесному делу. А потом как-то незаметно перешли к разговору о том, сколько он получает жалованья. Оказывается, двести пятьдесят рублей в месяц. Все этому, конечно, дивились и очень ему завидовали. А дедушко Митрей, когда ему сказали об этом, только сплюнул в сторону.

– Быть того не может, – решительно заявил он, – чтобы одному человеку, хоть он и большой начальник, платили такие деньги. Шуточное дело – двести пятьдесят рублей в месяц, – рассуждал он. – На такие деньги можно дом купить али сразу четыре швейных машины компании «Зингер» али лисапед, как у Демидова. А в Новоселовой на складе за двести пятьдесят рублей можно купить молотилку али косилку с граблями и с жатвенным приводом. Это даже богатым мужикам не всем под силу. А если перевести такие деньги на хлеб, то, выходит, он получает по триста пудов пшеницы за один месяц. Эвон что оно получается… И скажут же такое…

В сторожке тоже обсуждали приезд лесничего в волость. Обсуждали ходоки и арестанты, которые находились там на отдыхе. Они не знали, сколько лесничий получает жалованья, какой он уважительный да обходительный. Они говорили об его объездчиках, которые охраняют казенную тайгу. И вот, оказывается, объездчики в Чернавке, которые следят за Анашенским бором, здорово прижимают чернавских мужиков. Прижимают их летом и осенью. Отбирают у них грибы и бруснику. Охотятся, в общем, за грибниками и ягодниками. А порубщиков в бору совсем не трогают. Боятся дразнить мужиков.

А проезжекомский арестант, который отсиживал срок в волостной тюрьме за драку, рассказывал о том, что у них объездчики ведут себя тише воды и ниже травы. Получают жалованье, ездят для виду в тайгу, охотятся там, а порубщиков не трогают. И проезжекомских баб с ягодами и грибами в казенной даче не обижают. Боятся, народ в Проезжей Коме настырный. Там вечные драки и происшествия. Оштрафуй их – потом беды не оберешься.

У нас в Кульчеке тоже есть два объездчика. Братья Шевелевы. Они живут в деревне тихо и мирно. Никого не трогают. В тайгу, конечно, выезжают почти каждый день. Верхами, с ружьями за плечами, в сопровождении целой своры собак. Но никого не штрафуют. Да и кого штрафовать? Березняка и листвяга у нас и на своей общественной даче довольно. В казенную дачу ездят только за хорошим строевым лесом на тес, на плахи, на двери, на рамы. Но строятся у нас мало. Так что и порубщики в казенной даче бывают редко. Шевелевы – люди умные, не лезут на рожон с этим делом. Никого не штрафуют и живут себе спокойно.

О самом лесничем наши арестанты ничего не говорили. Только медведевский мужик, который отбывал десятидневный срок по приговору мирового судьи, рассказывал, что лесничий на заводе Яриловых живет в большом казенном доме и что в том доме тринадцать комнат. А о семье лесничего, о его жене, детях, о его няньках и кухарках этот мужик ничего не рассказывал. Похоже на то, что в этих тринадцати комнатах лесничий живет один, без семьи.

А мне во всем этом самым главным показалось то, что лесничий и дня не может прожить без новых газет и готов два раза в неделю гнать нарочного за ними к нам в волость.

После этого я стал припоминать, кто же у нас в волости, кроме учителей, получает газеты и журналы. Во всех восемнадцати деревнях никто из мужиков газет не выписывает. Газеты и журналы идут прежде всего учителям. Но и то не всем. В нашей комской школе, кроме отца Петра, отца дьякона и псаломщика Василия Елизарьевича, было еще две учительницы. А выписывает какую-то маленькую газетенку из Минусинска только Таисия Герасимовна. Ни один священник из четырех церковных приходов Комской волости, ни один дьякон, ни один псаломщик газет не получали. Ни один сельский писарь газет не выписывал. Иван Иннокентиевич, Иван Фомич, Павел Михайлович и Иван Осипович газет и журналов тоже не выписывали. Урядник газету в руки не брал. Комские купцы Демидов и Паршуков, фельдшер Стеклов, агент компании «Зингер» Кириллов газет не получали. Почти в каждой деревне, лаже самой маленькой, имелись купцы, которые содержали свои лавки. Никто из них, кроме улазского Колегова, газет не выписывал.