Текст книги "Сталин. Большая книга о нем"

Автор книги: И. Анискин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 56 страниц)

побережье против Англии? Или он способен принять форму какого-нибудь другого большого

предприятия, которое может быть полезным для общего дела? Я считал, что лучше постепенно

обратить его внимание на Юг. Если бы, например, мы могли удерживать врага у Па-де-Кале

путем концентрации наших войск в Англии и в то же время атаковать в другом месте, например,

на Луаре, на Жиронде или, возможно, на Шельде, – это было бы многообещающим делом.

Была, конечно, дана общая картина большой операции будущего года. Сталин опасался, что она

неосуществима. Я сказал, что, конечно, будет трудно высадить миллион солдат, однако нам

придется проявить настойчивость и попытаться».

Затем перешли к обсуждению бомбардировок Германии, что вызвало общее

удовлетворение. Сталин подчеркнул, что очень важно наносить удары моральному состоянию

германского населения. Он сказал, что придает величайшее значение бомбардировкам и что ему

известно, что наши налеты имеют громадные последствия в Германии.

После разговора на эту тему, который ослабил напряжение, Сталин заметил, что в

результате общей долгой беседы создается впечатление, что англичане не собираются

предпринять ни «Следжхэммер», ни «Раунд-ап» и что они хотят довольствоваться только

Сборник: «Сталин. Большая книга о нем»

235

бомбардировками Германии. Черчилль решил покончить с самым худшим вначале и создать

подходящую атмосферу для проекта, сообщить о котором он прибыл. Поэтому он и не пытался

сразу же рассеять мрачную атмосферу. Черчилль специально просил, чтобы в момент опасности

между друзьями и товарищами проявлялась полная откровенность. Однако во время беседы

господствовала обстановка вежливости и достоинства.

Наступил момент пустить в ход «Торч». Черчилль сказал, что хочет вернуться к вопросу о

втором фронте в 1942 году, ради чего и приехал. Он не считал, что Франция являлась

единственным местом для такой операции. Были другие места, и совместно с американцами

было принято решение относительно другого плана, который американский президент

разрешил сообщить секретно Сталину. Черчилль подчеркнул большое значение секретности.

При этом Сталин привстал, улыбнулся и сказал, что, как он надеется, никакие сообщения по

этому поводу не появятся в английской печати.

Затем была точно разъяснена операция «Торч». Когда политик закончил свой рассказ,

Сталин проявил живейший интерес. Прежде всего он задал вопрос о том, что случится в

Испании и вишистской Франции. Несколько позднее он заметил, что операция правильна с

военной точки зрения, однако у него есть политические сомнения относительно ее влияния на

Францию. Он, в частности, спросил о сроках, и премьер-министр ответил – не позднее 30

октября, однако президент и все стараются передвинуть срок на 7 октября. Это, казалось,

вызвало большое облегчение у троих русских.

Затем Черчилль говорил о том, какие военные преимущества принесет освобождение

Средиземного моря – оно даст возможность открыть еще один фронт.

Политик пишет: «Чтобы проиллюстрировать свои разъяснения, я тем временем нарисовал

крокодила и объяснил Сталину с помощью этого рисунка, как мы намереваемся атаковать

мягкое брюхо крокодила, в то время как мы атакуем его жесткую морду. Сталин, который был

теперь очень заинтересован, сказал: «Дай Бог, чтобы это предприятие удалось».

Я подчеркнул, что мы хотим облегчить бремя русских. Если мы попытаемся сделать это в

Северной Франции, то натолкнемся на отпор. Если мы предпримем попытку в Северной

Африке, то у нас будут хорошие шансы на победу, и тогда мы могли бы помочь в Европе. Если

бы мы могли овладеть Северной Африкой, то Гитлеру пришлось бы отозвать свои воздушные

силы, в противном случае мы уничтожили бы его союзников, даже, например, Италию, и

произвели бы высадку. Операция окажет серьезное влияние на Турцию и на всю Южную

Европу, и я боюсь только того, что нас могут опередить. Если Северная Африка будет завоевана

в этом году, мы могли бы предпринять смертельную атаку против Гитлера в следующем году.

Это явилось поворотным моментом в нашем разговоре.

Сталин затем начал говорить о различных политических трудностях. Не будет ли

неправильно истолкован во Франции захват англичанами и американцами районов, где

намечена операция «Торч»? Что мы предпримем в отношении де Голля? Я сказал, что мы не

хотим, чтобы на этом этапе он вмешивался в операцию. Французы (вишистские), вероятно,

станут стрелять в деголлевцев, но вряд ли они будут стрелять в американцев. Гарриман очень

настойчиво поддержал это, сославшись на сообщения, которым президент доверяет, от

американских агентов на всей территории проведения операции «Торч», а также на мнение

адмирала Леги.

В этот момент Сталин, по-видимому, внезапно оценил стратегические преимущества

операции «Торч». Он перечислил четыре основных довода в ее пользу. Во-первых, это нанесет

Роммелю удар с тыла; во-вторых, это запугает Испанию; в-третьих, это вызовет борьбу между

немцами и французами во Франции; в-четвертых, это поставит Италию под непосредственный

удар.

Это замечательное заявление произвело на меня глубокое впечатление. Оно показывало,

что русский диктатор быстро и полностью овладел проблемой, которая до этого была новой для

него. Очень немногие из живущих людей могли бы в несколько минут понять соображения, над

которыми мы так настойчиво бились на протяжении ряда месяцев. Он все это оценил

молниеносно.

Я упомянул пятую причину, а именно сокращение морского пути через Средиземное

Сборник: «Сталин. Большая книга о нем»

236

море. Сталину хотелось знать, можем ли мы пройти через Гибралтарский пролив. Я сказал, что

все будет в порядке. Я сообщил ему также об изменениях в командовании в Египте и о нашей

решимости дать там решающий бой в конце августа или в сентябре. Наконец стало ясно, что

всем им нравится «Торч», хотя Молотов спросил, нельзя ли осуществить эту операцию в

сентябре.

Затем я добавил: «Франция подавлена, и мы хотим подбодрить ее». Франция поняла

значение событий на Мадагаскаре и в Сирии. Прибытие американцев приведет к тому, что

французская нация перейдет на нашу сторону. Это испугает Франко. Немцы, может быть, сразу

же скажут французам: «Отдайте нам ваш флот и Тулон». Это вновь возбудило бы антагонизм

между Виши и Гитлером.

Я затем коснулся вопроса о возможности использования англо-американской авиации на

южном фланге русских армий, чтобы защищать Каспийское море и Кавказские горы и вообще

сражаться на этом театре. Однако я не говорил о деталях, поскольку нам, конечно, надо было

сначала выиграть нашу битву в Египте и я не был знаком с планами президента относительно

участия американцев. Если Сталину понравится эта идея, мы займемся детальной ее

разработкой. Он ответил, что они будут очень благодарны за эту помощь, но вопрос о

размещении английской авиации потребует детального изучения. Я был очень заинтересован

этим проектом, ибо он привел бы к более ожесточенным боям между англо-американской

авиацией и немцами и все это помогло бы завоевать господство в воздухе при более

благоприятных условиях, чем тогда, когда надо сидеть и ждать возникновения опасности над

Па-де-Кале.

Затем мы собрались около большого глобуса, и я разъяснил Сталину, какие громадные

преимущества даст освобождение от врага Средиземного моря. Я сказал Сталину, что если он

захочет опять увидеться со мной, то я в его распоряжении. Он ответил, что по русскому обычаю

гость должен сказать о своих желаниях и что он готов принять меня в любое время. Теперь он

знал самое худшее, и мы все-таки расстались в атмосфере доброжелательства.

Встреча продолжалась почти четыре часа. Потребовалось полчаса с небольшим, чтобы

добраться до государственной дачи номер 7. Хотя я был сильно утомлен, я продиктовал после

полуночи телеграммы военному кабинету и президенту Рузвельту, а затем крепко и надолго

заснул с сознанием, что по крайней мере лед сломлен и установлен человеческий контакт».

Происходит установление деловых отношений: «На следующее утро я проснулся поздно в

моем роскошном помещении. Был четверг 13 августа – этот день всегда был для меня «днем

Бленгейма». Я договорился, что в полдень нанесу визит Молотову в Кремле, чтобы разъяснить

ему полнее и яснее характер различных операций, которые мы имели в виду. При встрече я

сказал, что было бы вредно для общего дела, если бы вследствие взаимных обвинений из-за

отказа от операции «Следжхэммер» мы были бы вынуждены публично доказывать

нецелесообразность таких операций. Я разъяснил также более подробно политическое значение

операции «Торч» Он слушал вежливо, но ничего не говорил. Я предложил ему, чтобы моя

встреча со Сталиным состоялась в 10 часов этим вечером. Позднее, днем, мне сообщили, что

удобнее было бы устроить встречу в 11 часов вечера. Меня спросили, не захочу ли я взять с

собой Гарримана, поскольку речь будет идти о тех же вопросах, что и накануне вечером. Я

ответил «да» и сказал, что мне хотелось бы также взять с собой Кадогана, Брука, Уэйвелла и

Теддера, которые тем временем благополучно прибыли из Тегерана на русском самолете,

поскольку существовала опасность возникновения пожара на их самолете «Либерейтор».

Прежде чем покинуть эту изысканную строгую комнату дипломата, я повернулся к

Молотову и сказал: «Сталин допустил бы большую ошибку, если бы обошелся с нами сурово,

после того как мы проделали такой большой путь. Такие вещи не часто делаются обеими

сторонами сразу». Молотов впервые перестал быть чопорным. «Сталин, – сказал он, – очень

мудрый человек. Вы можете быть уверены, что, какими бы ни были его доводы, он понимает

все. Я передам ему то, что вы сказали».

Все прибыли в Кремль в 11 часов вечера и были приняты только Сталиным и Молотовым,

при которых находился их переводчик. Затем начался крайне неприятный разговор. Сталин

Сборник: «Сталин. Большая книга о нем»

237

передал политику документ. Когда он был переведен, Черчилль сказал, что ответит на него в

письменной форме и что Сталин должен понять, что англичане приняли решение относительно

курса, которому надо следовать, и упреки тщетны. После этого спорили почти два часа. За это

время он сказал очень много неприятных вещей, особенно о том, что Англия слишком боится

сражаться с немцами и что если бы англичане попытались это сделать, подобно русским, то они

убедились бы, что это не так уж плохо; что англичане нарушили наше обещание относительно

«Следжхэммера», не выполнили обещаний в отношении поставок России и посылали лишь

остатки после того, как взяли себе все, в чем нуждались. По-видимому, эти жалобы были

адресованы в такой же степени Соединенным Штатам, как и Англии.

Черчилль решительно отверг все утверждения Сталина, но без каких-либо колкостей. Он

пишет: «Мне кажется, он не привык к тому, чтобы ему неоднократно противоречили. Однако он

вовсе не рассердился и даже не был возбужден. Он повторил свое мнение, что англичане и

американцы смогли бы высадить шесть или восемь дивизий на Шербурском полуострове,

поскольку они обладают господством в воздухе. Он считал, что если бы английская армия так

же много сражалась с немцами, как русская армия, то она не боялась бы так сильно немцев.

Русские и, конечно, английская авиация показали, что немцев можно бить. Английская пехота

могла бы сделать то же самое при условии, если бы она действовала одновременно с русскими».

Тут Черчилль заявил, что согласен с замечаниями Сталина по поводу храбрости русской

армии. Предложение о высадке в Шербуре не учитывает существования Ла-Манша. Наконец

Сталин сказал, что нет смысла продолжать разговор на эту тему. Он вынужден принять

решение. Затем он отрывисто пригласил всех на обед в 8 часов следующего вечера.

Проследим далее за ходом воспоминаний британского премьер-министра: «Во время

одной из моих последних бесед со Сталиным я сказал: «Лорд Бивербрук сообщил мне, что во

время его поездки в Москву в октябре 1941 года вы спросили его: «Что имел в виду Черчилль,

когда заявил в парламенте, что он предупредил меня о готовящемся германском нападении?»

«Да, я действительно заявил это, – сказал я, – имея в виду телеграмму, которую я отправил

вам в апреле 1941 года». И я достал телеграмму, которую сэр Стаффорд Криппс доставил с

запозданием. Когда телеграмма была прочтена и переведена Сталину, тот пожал плечами: «Я

помню ее. Мне не нужно было никаких предупреждений. Я знал, что война начнется, но я

думал, что мне удастся выиграть еще месяцев шесть или около этого». Во имя нашего общего

дела я удержался и не спросил, что произошло бы с нами всеми, если бы мы не выдержали

натиска, пока он предоставлял Гитлеру так много ценных материалов, времени и помощи.

Меня обижало многое, что говорилось на наших совещаниях. Я делал всяческие скидки

на то напряжение, которое испытывали советские руководители в условиях, когда они вели

кровопролитные сражения на фронте почти в 2 тысячи миль, а немцы находились в 50 милях от

Москвы и двигались к Каспийскому морю. Технические военные переговоры шли не особенно

успешно. Наши генералы задавали всевозможные вопросы, на которые их советские коллеги не

были уполномочены отвечать. Единственное требование Советов было – «второй фронт

сейчас». В конце концов Брук даже повел себя несколько резко, и военное совещание было

прервано довольно внезапно.

Нам предстояло вылететь на рассвете 16-го. Накануне вечером, в 7 часов, я отправился

попрощаться со Сталиным. Состоялась полезная и важная беседа. В частности, я спросил,

сможет ли он удержать кавказские горные проходы и помешать немцам достигнуть Каспийского

моря, захватить нефтепромыслы в районе Баку, воспользоваться связанными с этим

преимуществами и затем рвануться на юг через Турцию или Персию. Он разостлал на столе

карту и сказал со спокойной уверенностью: «Мы остановим их. Они не перейдут через горы».

Он добавил: «Ходят слухи, что турки нападут на нас в Туркестане. Если это верно, то я смогу

расправиться и с ними». Я сказал, что нет такой опасности. Турки намерены держаться в

стороне и, конечно, не захотят ссориться с Англией.

Наша беседа, длившаяся час, подходила к концу, и я поднялся и начал прощаться. Сталин

вдруг, казалось, пришел в замешательство и сказал особенно сердечным тоном, каким он еще не

говорил со мной: «Вы уезжаете на рассвете. Почему бы нам не отправиться ко мне домой и не

выпить немного?» Я сказал, что в принципе я всегда за такую политику. Он повел меня через

многочисленные коридоры и комнаты до тех пор, пока мы не вышли на безлюдную мостовую

Сборник: «Сталин. Большая книга о нем»

238

внутри Кремля и через несколько сот шагов пришли в квартиру, в которой он жил. Он показал

мне свои личные комнаты, которые были среднего размера и обставлены просто и достойно. Их

было четыре – столовая, кабинет, спальня и большая ванная. Вскоре появилась сначала очень

старая экономка, а затем красивая рыжеволосая девушка, которая покорно поцеловала своего

отца. Он взглянул на меня с усмешкой в глазах, и мне показалось, что он хотел сказать: «Видите,

мы, большевики, тоже живем семейной жизнью». Дочь Сталина начала накрывать на стол, и

вскоре экономка появилась с несколькими блюдами. Тем временем Сталин раскупоривал разные

бутылки, которые вскоре составили внушительную батарею. Затем он сказал: «Не позвать ли

нам Молотова? Он беспокоится о коммюнике. Мы могли бы договориться о нем здесь. У

Молотова есть одно особенное качество – он может пить». Тогда я понял, что предстоит обед.

Я собирался обедать на государственной даче номер 7, где меня ждал польский командующий

генерал Андерс, но я попросил моего нового и превосходного переводчика майора Бирса

позвонить и передать, что я вернусь после полуночи. Вскоре прибыл Молотов. Мы сели за стол,

и с двумя переводчиками нас было пятеро. Майор Бирс жил в Москве 20 лет и отлично понимал

Сталина, с которым он в течение некоторого времени вел довольно живой разговор, в котором я

не мог принять участия.

Мы просидели за этим столом с 8 часов 30 мин. утра до 2 часов 30 минут пополудни, что

вместе с моей предыдущей беседой составило в целом более семи часов. Обед был, очевидно,

импровизированным и неожиданным, но постепенно приносили все больше и больше еды. Мы

отведывали всего понемногу, по русскому обычаю, пробуя многочисленные и разнообразные

блюда, и потягивали различные превосходные вина. Молотов принял свой самый приветливый

вид, а Сталин, чтобы еще больше улучшить атмосферу, немилосердно подшучивал над ним.

Вскоре мы заговорили о конвоях судов, направляемых в Россию. В этой связи он сделал

грубое замечание о почти полном уничтожении арктического конвоя в июне. В свое время я уже

рассказал об этом инциденте. В то время мне не были известны многие подробности, которые я

знаю сейчас.

«Г-н Сталин спрашивает, – сказал Павлов несколько нерешительно, – разве у

английского флота нет чувства гордости?» Я ответил: «Вы должны верить мне, что то, что было

сделано, было правильно. Я действительно знаю много о флоте и морской войне». «Это

означает, – вмешался Сталин, – что я ничего не знаю». «Россия сухопутный зверь, – сказал

я, – а англичане морские звери». Он замолчал и вновь обрел свое благодушное настроение. Я

перевел разговор на Молотова: «Известно ли маршалу, что его министр иностранных дел во

время своей недавней поездки в Вашингтон заявил, что он решил посетить Нью-Йорк

исключительно по своей инициативе и что его задержка на обратном пути объяснялась не

какими-нибудь неполадками с самолетом, а была преднамеренной?».

Хотя на русском обеде в шутку можно сказать почти все, что угодно, Молотов отнесся к

этому довольно серьезно. Но лицо Сталина просияло весельем, когда он сказал: «Он отправился

не в Нью-Йорк. Он отправился в Чикаго, где живут другие гангстеры».

Когда отношения были, таким образом, полностью восстановлены, беседа продолжалась.

Я заговорил о высадке англичан в Норвегии при поддержке русских и объяснил, что если бы

нам удалось захватить Нордкап зимой и уничтожить там немцев, это открыло бы путь для

наших конвоев. Этот план, как можно заключить из предыдущего, всегда был одним из моих

излюбленных планов. Казалось, Сталину он понравился, и, обсудив средства его

осуществления, мы договорились, что нам следует выполнить его по мере возможности».

Глава 8. Громыко А.А. Сталин на конференциях

Андрей Андреевич Громыко (1909—1989) – дипломат и государственный деятель СССР.

В 1957—1985 гг. был министром иностранных дел. В противостоянии между США и СССР

осенью 1962 г., известном как Карибский кризис, занял безынициативную конъюнктурную

позицию, в результате чего возникшие дипломатические проблемы пришлось разрешать вне

официального дипломатического канала. О Сталине вспоминает в своих мемуарах.

На Крымской, а впоследствии и на Потсдамской конференциях А.А. Громыко довелось

Сборник: «Сталин. Большая книга о нем»

239

работать и находиться вблизи Сталина. В дни Ялтинской конференции Рузвельт приболел.

Сталин захотел навестить больного. Он пригласил наркома иностранных дел В.М. Молотова и

Громыко сопровождать его во время визита.

В тот день заседание участников конференции было отменено, и политики пошли в покои

президента, где когда-то почивала царица. Они находились здесь же, на втором этаже

Ливадийского дворца. Из окна открывался отличный вид на море, и картина была приятна

взору.

Президент лежал в постели и обрадовался, едва увидев гостей. Все приветливо

поздоровались. Выглядел он усталым, в таких случаях говорят: на нем лица нет. Тяжелая

болезнь подтачивала силы этого человека. Рузвельт, конечно, страдал, но старался этого не

показывать. Не надо было быть психологом, чтобы все это заметить.

Гроиыко пишет: «Мы посидели возле него некоторое время. Видимо, минут двадцать.

Сталин с ним обменялся вежливыми фразами о здоровье, о погоде и красотах Крыма. Я

пристально наблюдал за президентом и думал, глядя на него, что у Рузвельта какой-то

отрешенный взгляд. Он как будто всех нас видел и в то же время смотрел куда-то вдаль.

Вышли из его комнаты и начали спускаться по узкой лестнице. Сталин вдруг остановился,

вытащил из кармана трубку, неторопливо набил ее табаком и тихо, как бы про себя, но так,

чтобы слышали Молотов и я, обронил:

– Ну скажите, чем этот человек хуже других, зачем природа его наказала?

После того как мы спустились на первый этаж, Сталин задал мне вопрос:

– Правду говорят, что президент по происхождению не из англичан?

Как бы размышляя вслух, он продолжил:

– Однако по своему поведению и манере выражать мысли он больше похож на

англичанина, чем Черчилль. Последний как-то меньше контролирует свои эмоции. Рузвельт же,

наоборот, сама рассудительность и немногословность.

Чувствовалось, Сталин не прочь услышать, что мне известно о родословной Рузвельта. Я

сказал:

– У американского президента предки были голландского происхождения. Это

установлено точно. Но рядовой американец как-то не проявляет к такой теме особого интереса.

А литература на этот счет скупа».

Однако на следующий день Рузвельт уже был в форме, и заседания конференции

возобновились. Но усталость, которая отчетливо была заметна на лице президента, не покидала

его до самого окончания ялтинской встречи.

Рузвельту тогда оставалось жить всего около двух месяцев.

Откровенно говоря, Сталин симпатизировал Рузвельту как человеку, и он ясно давал это

понять, рассуждая о болезни президента. Нечасто Сталин дарил симпатии деятелям другого

социального мира и еще реже говорил об этом.

Были и другие случаи выражения своих чувств со стороны Сталина по отношению к тем

или иным людям. Например, Сталин в период Потсдамской конференции при всех участниках

расцеловал скрипачку Баринову и пианиста Гилельса, которые прекрасно выступили после

официального обеда.

Несмотря на жесткость в характере, Сталин давал выход и положительным человеческим

эмоциям, однако это случалось очень редко.

Конечно, практически все, кто окружал Сталина или находился близко к нему хотя бы

временами, всегда внимательно за ним наблюдали. Собственно, каждое его слово, каждый жест

ловил любой из присутствовавших. Никто в этом не видел ничего удивительного. Ведь чем

внушительнее выглядит грозовая туча, тем с большей опаской на нее смотрит человек.

Для его современника уже пребывание рядом со Сталиным, тем более разговор с ним или

даже присутствие при разговоре, возможность услышать его высказывания в узком кругу

представлялись чем-то особым. Ведь свидетель того, что говорил и делал Сталин, сознавал, что

перед ним находится человек, от воли которого зависит многое в судьбе страны и народа, да и в

судьбе мира.

Обратимся к воспоминаниям политика: «Что бросалось в глаза при первом взгляде на

Сталина? Где бы ни доводилось его видеть, прежде всего обращало на себя внимание, что он

Сборник: «Сталин. Большая книга о нем»

240

человек мысли. Я никогда не замечал, чтобы сказанное им не выражало его определенного

отношения к обсуждаемому вопросу. Вводных слов, длинных предложений или ничего не

выражающих заявлений он не любил. Его тяготило, если кто-либо говорил многословно и было

невозможно уловить мысль, понять, чего же человек хочет. В то же время Сталин мог терпимо,

более того, снисходительно относиться к людям, которые из-за своего уровня развития

испытывали трудности в том, чтобы четко сформулировать мысль.

Глядя на Сталина, когда он высказывал свои мысли, я всегда отмечал про себя, что у него

говорит даже лицо. Особенно выразительными были глаза, он их временами прищуривал. Это

делало его взгляд еще острее. Но этот взгляд таил в себе и тысячу загадок.

Лицо у Сталина было чуть полноватое. Мне случалось, и не раз, уже после смерти

Сталина слышать и читать, что, дескать, у него виднелись следы оспы. Этого я не помню, хотя

много раз с близкого расстояния смотрел на него. Что же, коли эти следы имелись, то, вероятно,

настолько незначительные, что я, глядевший на это лицо, ничего подобного не замечал.

Сталин имел обыкновение, выступая, скажем, с упреком по адресу того или иного

зарубежного деятеля или в полемике с ним, смотреть на него пристально, не отводя глаз в

течение какого-то времени. И надо сказать, объект его внимания чувствовал себя в эти минуты

неуютно. Шипы этого взгляда пронизывали.

Когда Сталин говорил сидя, он мог слегка менять положение, наклоняясь то в одну, то в

другую сторону, иногда мог легким движением руки подчеркнуть мысль, которую хотел

выделить, хотя в целом на жесты был очень скуп. В редких случаях повышал голос. Он вообще

говорил тихо, ровно, как бы приглушенно. Впрочем, там, где он беседовал или выступал, всегда

стояла абсолютная тишина, сколько бы людей ни присутствовало. Это помогало ему быть

самим собой.

Речам Сталина была присуща своеобразная манера. Он брал точностью в

формулировании мыслей и, главное, нестандартностью мышления.

Что касается зарубежных деятелей, то следует добавить, что Сталин их не особенно

баловал своим вниманием. Уже только поэтому увидеть и услышать Сталина считалось у них

крупным событием.

В движениях Сталин всегда проявлял неторопливость. Я никогда не видел, чтобы он,

скажем, заметно прибавил шаг, куда-то спешил. Иногда предполагали, что с учетом обстановки

Сталин должен поскорее провести то или иное совещание, быстрее говорить или торопить

других, чтобы сэкономить время. Но этого на моих глазах никогда не было. Казалось, само

время прекращает бег, пока этот человек занят делом».

Обычно, вспоминает Громыко, на заседаниях с небольшим числом участников, на

которых иногда присутствовали также товарищи, вызванные на доклад, Сталин медленно

расхаживал по кабинету. Ходил и одновременно слушал выступающих или высказывал свои

мысли. Проходил несколько шагов, приостанавливался, глядел на докладчика, на

присутствующих, иногда приближался к ним, пытаясь уловить их реакцию, и опять принимался

ходить.

Затем он направлялся к столу, садился на место председательствующего. Присаживался

на несколько минут. Были и такие моменты. Наступала пауза. Это значит, он ожидал, какое

впечатление на участников произведет то, о чем идет речь. Либо сам спрашивал:

– Что вы думаете?

Присутствовавшие обычно высказывались кратко, стараясь по возможности избегать

лишних слов. Сталин внимательно слушал. По ходу выступлений, замечаний участников он

подавал реплики.

Однако дипломату приходилось видеть его и на международных конференциях, когда он

всегда сидел, внимательно слушал выступающих. Поднимался от стола, только если объявлялся

перерыв или заседание уже заканчивалось.

Обращало на себя внимание то, что Сталин не носил с собой никогда никаких папок с

бумагами. Так он появлялся на заседаниях, на любых совещаниях, которые проводил. Так

приходил и на международные встречи – в ходе конференций в Тегеране, Ялте и Потсдаме. Не

видел Громыко никогда в его руках на подобных заседаниях ни карандаша, ни ручки. Он на

виду не вел никаких записей.

Сборник: «Сталин. Большая книга о нем»

241

Любые необходимые материалы у него, как правило, находились под рукой, в его

кабинете. Работал Сталин и по ночам. С ночной работой он был даже более дружен, чем с

дневной.

Приходил он на совещания или на заседания международных конференций

подготовленным. Когда делегация вместе с ним шла на заседание, то всегда знала, о чем он

будет говорить. От Советского Союза почти всегда выступал только он. По внешним делам его

главной опорой был В.М. Молотов. Если нужно, в определенный момент Сталин, склонившись

над столом, советовался с кем-либо из членов делегации и потом высказывал свое мнение.

Запомнился дипломату следующий случай. Во время очередного заседания ему пришлось

выступать с докладом по некоторым международным вопросам. В ходе обсуждения говорилось

о том, как гитлеровцы пытались использовать в своих интересах Балканские страны, заигрывая

с их правящей верхушкой и не понимая, что народ и верхушка – это не одно и то же.

Речь зашла, в частности, о Болгарии, народ которой гитлеровцы третировали, считая его

отсталым, но делали реверансы перед монархическими кругами страны. Сталин высказался так:

– Политика Гитлера в отношении Болгарии, рассчитанная на то, чтобы приобрести в ней

союзника, основывалась, помимо прочего, еще и на прусской спеси. Немцы полагали, что якобы

отсталых болгар вовсе не трудно повернуть в нужную для Германии сторону.

При этом Сталин встал из-за стола. Потом продолжил:

– Только прусское зазнайство и чванство объясняют такое отношение к Болгарии.

Сделал паузу и, подчеркивая каждое слово, произнес:

– Исторические факты говорят о том, что болгарский народ ничуть не ниже немцев по

уровню своего общего развития. В давние времена, когда предки немцев еще жили в лесах, у

болгар уже была высокая культура.

Это высказывание Сталина о болгарах очень понравилось всем присутствовавшим,

которые с ним солидаризировались.

Дипломат пишет: «Однажды разговор зашел о бессмысленности упорства гитлеровского

командования и сопротивления немцев в конце войны, когда дело фашизма уже было

проиграно, только слепые не могли этого видеть. Говорили об этом несколько человек. Сталин

внимательно всех выслушал, а потом, как будто подводя итог услышанному по этому вопросу,

сказал сам:

– Все это так. Я согласен с вами. Но в то же время нельзя не отметить одно характерное

для немцев качество, которое они уже не раз демонстрировали в войнах, – упорство, стойкость

немецкого солдата.

Тут же он высказал и такую мысль:

– История говорит о том, что самый стойкий солдат – это русский; на втором месте по

стойкости находятся немцы; на третьем месте…

Несколько секунд он помолчал и добавил:

– …поляки, польские солдаты, да, поляки.

Товарищи, участвовавшие в заседании, согласились с тем, что эта характеристика

справедлива. На меня лично она произвела большое впечатление. Немецкая армия, по существу,

уже была разгромлена, потерпела в войне сокрушительное поражение. Казалось бы, эту армию

агрессора, армию насильников, грабителей и палачей он должен был охарактеризовать в самых

резких выражениях и с точки зрения личностных качеств солдата. Между тем Сталин дал

немецкому солдату оценку в историческом плане, основываясь на фактах, оставив эмоции в

стороне».

Вообще, как заключает А. Громыко, Сталин относился к той категории людей, которые

никогда не позволяли тревоге, вызванной теми или иными неудачами на фронте, заслонить

трезвый учет обстановки, веру в силы и возможности партии коммунистов, народа, его

вооруженных сил. Патриотизм советских людей, их священный гнев в отношении фашистских

захватчиков вселяли в партию, ее Центральный Комитет, в Сталина уверенность в конечной