Текст книги "Сталин. Большая книга о нем"

Автор книги: И. Анискин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 56 страниц)

отступая перед острым в случае необходимости спором, всегда отстаивал перед Сталиным свою

точку зрения нарком вооружений Д.Ф. Устинов.

Работу в Ставке отличала простота, интеллигентность. Никаких показных речей,

повышенного тона, разговоры вполголоса. Сталин не любил, чтобы перед ним вытягивались в

струнку, не терпел строевых подходов и поворотов. Как-то в Ставку был вызван один из

начальников управлений Наркомата обороны. Генерал, войдя в кабинет (он вызывался в первый

раз), сделал несколько шагов строго по строевому уставу, щелкнув каблуками, четко доложил о

своем прибытии и замер в положении «смирно», Сталин задал несколько вопросов и, получив

отрывистые ответы, отпустил генерала. Тот по-строевому повернулся и твердым шагом вышел.

Верховный нахмурился, глядя ему вслед, махнул рукой и перешел к другим делам. Генерал

через несколько дней был заменен другим, убыл на фронт и, насколько я помню, получил там за

отличие в боях звание Героя Советского Союза».

О своем значимом распоряжении Н.Д. Яковлев вспоминает следующим образом:

«Крупное мероприятие, которым я горжусь по сей день, – категорическое распоряжение,

отданное мной в самом начале войны: безоговорочно отводить всю тяжелую артиллерию в тыл,

не поддаваясь соблазну ввести ее в дело, как бы ни была тяжела обстановка. Я знал, что

ревнители «бдительности» могут без труда ложно истолковать этот приказ со всеми

вытекающими последствиями для начальника ГАУ. Но я по службе в войсках знал

ограниченную подвижность тяжелых и дорогостоящих орудий РГК. Я каменел при мысли о

том, что красавицы – пушки и гаубицы, гордость армии и народное достояние – могут легко

Сборник: «Сталин. Большая книга о нем»

228

попасть в руки немцам. К сожалению, это было более чем реальной перспективой – танковые и

мотомеханизированные соединения врага в то лето проходили иной раз до ста километров в

день».

Тем не менее, как ни негодовали артиллеристы, жаждавшие обрушить снаряды на врага,

они грузились в эшелоны и уходили на восток. При отходе, в оборонительных боях летом 1941

года потери составили всего несколько десятков тяжелых орудий. Вся основная масса этой

мощной артиллерии – орудия калибра 203 и 280 мм, 152-мм дальнобойные пушки и кадровый

состав были отведены и сосредоточены в лагерях глубоко в тылу. Все знали, что придет время, и

оно не так далеко, когда тяжелая артиллерия займет место в рядах победоносных войск, идущих

на запад, проложит им путь могучим огнем. Так оно и случилось.

Н.Д. Яковлев хорошо помнит вечер в Ставке после окончательного разгрома группировки

фашистских войск под Сталинградом. Поскребышев вошел в кабинет И.В. Сталина и доложил,

что через несколько минут будут передавать по радио приказ наркома обороны о победе наших

войск. В кабинете Сталина не было ни радиоприемника, ни радиоточки. Она находилась в

кабинете Поскребышева. В Ставке в этот час находился и Г.К. Жуков. Сталин предложил пойти

послушать Левитана.

Безмерно радуясь содержанию передававшегося по радио приказа, Яковлев наблюдал, как

Сталин, расправив плечи и став как будто выше ростом, попыхивал трубкой, останавливался с

гордо поднятой головой и, поглядывая поочередно то на Георгия Константиновича, то на

военных, не скрывал своего удовлетворения победой и гордости за блестящий успех наших

войск. Особенно он подтянулся и приосанился, когда Левитан читал раздел приказа о пленении

немецких генералов, среди которых был и фельдмаршал Паулюс. И это было так понятно.

После многих месяцев труднейших, ожесточеннейших сражений требовалась разрядка. Теперь

и вовсе стало ясным превосходство наших войск над кичливым врагом с его хвалеными

генералами и фельдмаршалами.

А вот как изготовляли новую пушку для легендарного Т-34:

«После Курской битвы стало ясно, что наш превосходный танк Т-34, равного которому по

своим боевым качествам не было ни у врагов, ни у союзников, нуждается в более мощной

пушке, чем 76-мм калибра. К декабрю 1943 года В.Г. Грабиным была отработана и изготовлена

новая 85-мм танковая пушка с начальной скоростью полета снаряда 800 метров в секунду.

Увеличивалась дальность прямого выстрела, и снарядом пробивалась более толстая броня.

Сталин торопил нас с новым заказом. Нервничал он сам, его нервозность передавалась и нам.

29 декабря наркомы Д.Ф. Устинов, В.А. Малышев, Б.Л. Ванников, командующий

бронетанковыми войсками Я.Н. Федоренко и я вылетели на научно-испытательный полигон

ГАУ, который с началом блокады Ленинграда (там оставался главный полигон ГАУ) пришлось

организовать неподалеку от города Горького.

К нашему приезду из новой пушки было сделано немало выстрелов, в том числе и так

называемых усиленных. Программа испытаний шла к концу. Танк и пушка показывали вполне

удовлетворительные результаты. Пробыв полдня на полигоне, мы всей группой отправились на

92-й завод в Горький, чтобы договориться о начале поставок новых орудий. С 1 февраля 1944

года танки Т-34 должны были поступать на фронт уже с новой 85-мм пушкой.

Когда мы возвратились в Москву, группа вооруженцев вместе с представителями

заинтересованных ведомств подготовила проект постановления ГКО. Этот проект, подписанный

Устиновым, Малышевым, Ванниковым и Федоренко, поздно вечером 31 декабря рассматривался

в ГКО. Там ждали, когда его подпишу я. Все присутствовавшие упрекали меня в

медлительности и нерешительности. Я же, зная, что осталось отстрелять из пушки еще

несколько десятков проверочных выстрелов (чтобы закончить полностью программу

испытаний), и не имея окончательного заключения полигона, колебался и пока воздерживался

от подписи. Потом, ввиду того, что наступает Новый год, уступил давлению, подписал проект, и

в час ночи 1 января 1944 года было получено постановление ГКО, утвержденное Сталиным.

Утром, часов в девять, мне позвонили с полигона и сообщили, что после окончания

испытаний по одному из узлов противооткатных приспособлений орудия получены

Сборник: «Сталин. Большая книга о нем»

229

неудовлетворительные результаты, и поэтому пушка считается не выдержавшей испытаний и

подлежит доработке. Это было полной неожиданностью. Нечего и говорить, что тотчас же в

Наркомате вооружения собрались все, кто имел отношение к созданию пушки. При участии

компетентных специалистов и самого Грабина проанализировали результаты испытаний. Было

найдено решение, и после твердого заверения руководства завода, что дефект будет быстро

устранен, появилась уверенность, что пушку в январе доиспытают, а с 1 февраля, как и было

намечено, танки Т-34 пойдут с новой пушкой.

Тем не менее малоприятный факт утаивать от И.В. Сталина было нельзя. Около 14 часов я

позвонил ему и доложил о происшедшем. Сталин молча выслушал меня и, ничего не сказав,

положил трубку. Вечером в своем кабинете Верховный медленно прохаживался по комнате,

останавливался против меня и, сурово глядя, грозил мне пальцем; вновь прохаживался, опять

останавливался и снова грозил. Потом сказал:

– Это вам урок на будущее.

Д.Ф. Устинов счел необходимым выехать на завод и сутками не выходил из цехов. Под его

наблюдением на четвертые сутки была готова очень сложная деталь пушки – стальная люлька,

которая буквально за десятки часов прошла путь от «белков» (чертежей) до отливки и

окончательной отделки. Так создавалась эта пушка».

Военный замечает, что, работая со Сталиным, надо было иметь в виду его цепкую,

поистине необъятную память, внимание к мелочам в громадном деле боевого обеспечения

армии. Как-то в 1943 году, утверждая план отпуска вооружений, он обратил внимание на

прошение Яковлева отпустить Северо-Западному фронту сорок 107-мм пушек образца 1910—

1930 годов. Последовал вопрос: зачем это Курочкину (командующий фронтом), который не

ведет активных действий, предлагается отпустить 107-мм пушки, почему это ГАУ вдруг

расщедрилось? Военачальник сказал, что на вооружении сейчас 122-мм пушки, а

107-миллиметровые, достаточно устаревшие, находятся в запасе. Раньше они назывались

42-линейными. Сталин вспомнил, что такие орудия хорошо себя показали под Царицыном в

1918 году. Нужно заметить, что он Сталинград обычно называл Царицыном, а Горький —

Нижним.

– И все-таки в чем причина вашей щедрости? – продолжал допытываться Сталин.

– Курочкин готовится освобождать Старую Руссу. А это мой родной город, – признался

Яковлев.

– Ну, коль родной, то надо отпустить, – усмехнулся он.

Глава 6. Бережков В.М. Как я стал переводчиком Сталина

Валентин Михайлович Бережков (1912—1998) – советский дипломат, личный переводчик

Сталина в годы Второй мировой войны. Позднее стал писателем и доктором истоических наук.

Автор знаменитой книги «Тегеран-43», в которой приоткрываются неизвестные страницы

Тегеранской конференции.

Воспоминания о первой личной встрече со Сталиным: «Я впервые увидел Сталина в конце

сентября 1941 года на позднем обеде в Кремле, устроенном в честь миссии Бивербрука —

Гарримана. Гости собрались в помещении, примыкавшем к Екатерининскому залу, незадолго до

8 вечера. Все ждали появления Сталина. Наконец отворилась высокая дверь, но это был не он, а

два офицера из его охраны.

Прошло еще минут десять. Видимо, в этом был определенный смысл: свое появление

«хозяин» преднамеренно затягивал, чтобы подогреть нетерпение публики.

Дверь снова открылась, и вошел Сталин. Взглянув на него, я испытал нечто близкое к

шоку. Он был совершенно не похож на того Сталина, образ которого сложился в моем сознании.

Ниже среднего роста, исхудавший, с землистым усталым лицом, изрытым оспой. Китель

военного покроя висел на его сухощавой фигуре. Одна рука короче другой – почти вся кисть

скрывалась в рукаве. Неужели это он?

С детства нас приучили видеть в нем великого и мудрого вождя, все предвидящего и

Сборник: «Сталин. Большая книга о нем»

230

знающего наперед. На портретах и в бронзовых изваяниях, на транспарантах праздничных

демонстраций мы привыкли видеть его возвышающимся над всеми. Воображение

дорисовывало физическую внушительность. А он, оказывается, невзрачный, даже незаметный.

В то же время все присутствовавшие при его появлении как-то притихли. Медленно ступая по

ковровой дорожке, поздоровался с каждым из гостей. Не обошел и меня. Рука его была совсем

маленькая, пожатие вялое…

То были самые тяжелые дни войны. Гитлеровские войска, далеко продвинувшись в глубь

советской территории, стремительно приближались к Москве. Нашим войскам зачастую не

хватало даже винтовок. Я был свидетелем разговора Молотова с командиром одного из

соединений, оборонявших столицу. Тот с надрывом жаловался, что у него на пять ополченцев

только одна винтовка, и слезно умолял помочь. Но Молотов, знавший положение дел, жестко

ответил:

– Винтовок нет, пусть сражаются бутылками…

Тогда-то и появился пресловутый «молотовский коктейль» – бутылки с горючей смесью.

Боец народного ополчения, спрятавшись в окопчик, поджидал танк, и когда тот проходил над

его головой, поднимался и бросал бутылку. При метком попадании машина воспламенялась, но

ей с лихвой хватало времени, чтобы расстрелять смельчака или проутюжить окопчик. Так под

Москвой гибли десятки тысяч ополченцев. Среди них немало и моих друзей.

Страшные неудачи, потери обширных территорий при всем пренебрежении Сталина к

человеческой жизни не могли не наложить отпечатка на его облик. Но особенно угнетал его

просчет, допущенный в оценке предвоенной ситуации. Он игнорировал все предупреждения и

предостережения, уверовав, что Гитлер не начнет войну в середине лета. Прозорливого отца

народов, как мальчишку, обвел вокруг пальца австрийский ефрейтор! Болезненно переживая

унижение и пережитый страх, Сталин стал еще более подозрительным, чем прежде. Даже

внутри здания Совнаркома его сопровождали два охранника. С таким эскортом Сталин

приходил и к Молотову.

Нередко на пути из секретариата наркома в свою комнату я видел, как из-за коридорного

поворота появлялась знакомая фигура охранника. И каждый раз это приводило в смятение. Нет,

то не был страх. Я был убежден, что мне ничем не грозит такая встреча. Но тем не менее

возникало непреодолимое желание спрятаться. Через несколько секунд должен появиться

Сталин. Лихорадочно включалась мысль: вернуться обратно в секретариат или быстро добежать

до своей комнаты? Можно спрятаться за одной из гардин, прикрывающих высокие окна, – а

если Сталин заметит, примет меня за злоумышленника или подумает, что у меня совесть

нечиста? Ведь даже когда собеседник не смотрел ему в глаза, он готов был заподозрить крамолу.

– Почему у вас глаза бегают? – Этот его вопрос мог решить судьбу бедняги.

Перебрав все варианты и понимая, что времени не остается, прижимался спиной к стене и

ждал. Процессия медленно проходила мимо. Я бодро произносил:

– Здравствуйте, товарищ Сталин!

Он молча, легким движением руки отвечал на мое приветствие и следовал дальше. Я с

облегчением вздыхал… До сих пор не могу объяснить, отчего при каждой подобной ситуации

меня охватывало оцепенение.

Нервозность возникала и тогда, когда главный помощник вождя Поскребышев или кто-то

из его заместителей предупреждал, что предстоит беседа с американцами и мне ее переводить.

Но тут я находил объяснение – восхождение на Олимп требовало нервной концентрации,

хотелось выполнить поручение как можно лучше, чтобы Он остался доволен».

Обстановка, в которой работал переводчик, была исключительно официальной. В

служебных апартаментах Сталина царила деловая спокойная атмосфера. В небольшой комнате

рядом с секретариатом, куда В. Бережков поначалу заходил в ожидании сигнала, что гости

миновали Спасские ворота, на раскрашенных яркими цветами черных подносах стояли стаканы

и бутылки с боржоми, а у стены – ряд простых стульев. Некоторые авторы сейчас утверждают,

что всех посетителей, даже Молотова, перед кабинетом вождя обыскивали, что под креслами

находились электронные приборы для проверки на металл. Ничего подобного, по свидетельству

переводчика, не было. Во-первых, тогда еще не существовало электронных систем, а во-вторых,

за все почти четыре года, что он приходил к Сталину, его ни разу не обыскивали и вообще не

Сборник: «Сталин. Большая книга о нем»

231

подвергали каким-либо специальным проверкам. Между тем в наиболее тревожные последние

месяцы 1941 года, когда опасались заброшенных в столицу немецких агентов, каждому из нас

выдали пистолет. У Бережкова был маленький «вальтер», который легко можно было спрятать в

кармане. Когда около шести утра заканчивалась работа, он, взяв из сейфа «вальтер»,

отправлялся в здание Наркоминдела на Кузнецком, где в подвале можно было немного

отдохнуть, не реагируя на частые воздушные тревоги. В осенние и зимние месяцы светало

поздно, и улицы были погружены во мрак. Правда, часто попадался комендантский патруль,

проверял документы. Но ведь мог встретиться и немецкий диверсант. Вот на сей случай и

полагалось оружие. По приходе в Кремль на работу следовало спрятать пистолет в сейф. Но

никто не проверял, сделал ли он это и не взял ли оружие, отправляясь к Сталину.

Конечно, возможности наблюдать Сталина были ограничены специфическими функциями

переводчика. Бережков видел его в обществе иностранных посетителей, где он играл роль

гостеприимного хозяина. Когда дежурный офицер сообщал, что гости миновали Спасские

ворота и до их появления оставались считанные минуты, он направлялся в кабинет Сталина,

минуя секретариат, комнату, где сидел Поскребышев, и помещение охраны. Тут всегда

находилось несколько человек в форме и в штатском, у самой двери в кабинет в кресле обычно

дремал главный телохранитель вождя генерал Власик. Он использовал каждую тихую минутку,

чтобы вздремнуть, так как должен был круглые сутки находиться при «хозяине». Входил

переводчик в кабинет без предупреждения и всегда кого-то там заставал: членов Политбюро,

высших военачальников или наркомов. Они сидели за длинным столом с блокнотами, а Сталин

прохаживался по ковровой дорожке. При этом он либо выслушивал кого-то из

присутствовавших, либо высказывал свои соображения. Появление Бережкова служило

своеобразным сигналом к тому, что пора заканчивать совещание. Сталин, взглянув на

переводчика, обычно говорил:

– Американцы сейчас явятся. Давайте прервемся…

Все быстро, собрав свои бумаги, вставали из-за стола и покидали кабинет. Оставался

Молотов. Он присутствовал при всех беседах Сталина с иностранцами, хотя в них практически

не участвовал, а больше молчал. Иногда сам Сталин обращался к нему по какому-либо

конкретному вопросу, называя его имя – Вячеслав. Молотов же в присутствии посторонних

строго придерживался официального «товарищ Сталин.

Интересны наблюдения об актерских способностях Сталина: «Надо признать, что при

всех своих отвратительных качествах Сталин обладал способностью очаровывать собеседников.

Он, несомненно, был большой актер и мог создать образ обаятельного, скромного, даже

простецкого человека. В первые недели войны, когда казалось, что Советский Союз вот-вот

рухнет, все высокопоставленные иностранные посетители, начиная с Гарри Гопкинса, были

настроены весьма пессимистически. А уезжали из Москвы в полной уверенности, что Россия

будет сражаться и в конечном итоге победит. А ведь положение у нас было действительно

катастрофическое. Враг неотвратимо двигался на восток. Чуть ли не каждую ночь приходилось

прятаться в бомбоубежищах. Что же побуждало Гопкинса, Гарримана, Бивербрука и других

опытных и скептически настроенных политиканов менять свою точку зрения? Только беседы со

Сталиным. Несмотря на казавшуюся безнадежной ситуацию, он умел создать атмосферу

непринужденности, спокойствия. В кабинет, где царила тишина, едва доносился перезвон

кремлевских курантов. Сам «хозяин» излучал благожелательность, неторопливую

обстоятельность, уверенность. Казалось, ничего драматического не происходит за стенами этой

комнаты, ничто его не тревожит. У него масса времени, он готов вести беседу хоть всю ночь. И

это подкупало. Его собеседники не подозревали, что уже принимаются меры к эвакуации

Москвы, минируются мосты и правительственные здания, что создан подпольный обком

столицы, а его будущим работникам выданы паспорта на вымышленные имена, что казавшийся

им таким беззаботным хозяин кремлевского кабинета прикидывает различные варианты на

случай спешного выезда правительства в надежное место. После войны он в минуту откровения

сам признался, что положение было отчаянным. Но сейчас умело скрывает это за любезной

улыбкой и внешней невозмутимостью. Говоря о нуждах Красной Армии и промышленности,

Сталин называет не только конкретную военную продукцию, оружие, но и запрашивает

оборудование для предприятий, целые заводы. Поначалу собеседники недоумевают: их военные

Сборник: «Сталин. Большая книга о нем»

232

эксперты утверждают, что советское сопротивление рухнет в ближайшие четыре-пять недель. О

каком же строительстве новых заводов может идти речь? Даже оружие посылать русским

рискованно – как бы оно не попало в руки немцев. Но если Сталин просит заводы, значит, он

что-то знает, о чем не ведают ни эксперты, ни сами политики. И как понимать олимпийское

спокойствие Сталина и его заявление Гопкинсу, что если американцы пришлют алюминий,

СССР будет воевать хоть четыре года? Несомненно, Сталину виднее, как обстоят тут дела! И

вот Гопкинс, Бивербрук, Гарриман заверяют Рузвельта и Черчилля, что Советский Союз

выстоит и что есть смысл приступить к организации военных поставок стойкому союзнику.

Сталин блефовал, но, по счастью, оказался прав. Так же, как и тогда, когда после посещения

британским министром иностранных дел Энтони Иденом подмосковного фронта во второй

половине декабря 1941 года заявил:

– Русские были два раза в Берлине, будут в третий раз…

Неисправимые сталинисты могут расценить такое пророчество как свидетельство

прозорливости вождя. Но мне представляется, что он и тут играл роль оптимиста. В узком кругу

он не раз в те дни признавался, что «потеряно все, что было завоевано Лениным», что не

избежать катастрофы. Наигранной бодростью он прикрывал свое неверие в народ, презрительно

обзывая аплодировавшую ему толпу «дураками» и «болванами». Но именно этот нелюбимый и

пугавший его народ, жертвуя десятками миллионов жизней своих сынов и дочерей, сделал его

пророчества явью».

Лично к своему переводчику Сталин всегда относился индифферентно. Порой тому

казалось, что Сталин смотрит словно сквозь него, даже не замечает присутствия этого человека,

как, скажем, находящейся в кабинете мебели. Но он, как вскоре выяснилось, в каждом случае

сам выбирал одного из двух переводчиков. Иной раз, когда предстояла беседа с американцами,

вызывали Павлова, а к англичанам Бережкова, хотя США были в компетенции последнего, а

Великобритания – Павлова. Бывало и так, что в течение нескольких недель приглашали только

кого-то одного, независимо от того, с кем происходила беседа. Второму в таких случаях было не

по себе, он нервничал и терялся в догадках: чем не угодил «хозяину», что вызвало его

неудовольствие? Но потом все снова входило в норму, никаких замечаний не делали, а

переводчики, разумеется, не осмеливались выяснять. Может быть, это была маленькая игра,

чтобы держать их в напряжении и в состоянии «здоровой конкуренции».

У Сталина был своеобразный юмор. Рассказывали, что однажды начальник

Политуправления Красной Армии Мехлис пожаловался Верховному Главнокомандующему, что

один из маршалов каждую неделю меняет фронтовую жену. А затем спросил: что будем делать?

Сталин с суровым видом долго молчал. Ответил неожиданно, с лукавой усмешкой:

– Завидовать будем…

В ином случае Сталин на протяжении нескольких военных лет время от времени донимал

другого маршала вопросом: почему его не арестовали в 1937 году? Не успевал тот раскрыть рот,

как Сталин строго приказывал: «Можете идти!» И так повторялось до конца войны. Жена

маршала после каждого подобного случая готовила ему узелок с теплыми вещами и сухарями,

ожидая, что ее супруг вот-вот угодит в Сибирь. Настал день Победы. Сталин, окруженный

военачальниками, произносит речь:

– Были у нас и тяжелые времена, и радостные победы, но мы всегда умели пошутить. Не

правда ли, маршал… – И он обращается к злополучному объекту своих "шуток"».

О некоторой специфике службы переводчик вспоминает: «У меня порой возникали

сложности с составлением телеграмм нашим послам в Лондоне и Вашингтоне. Их проекты

следовало приготовить сразу же после беседы, пока Сталин еще оставался у себя.

По своей подпольной привычке Сталин работал всю ночь, и прием дипломатов обычно

проводился поздно, а то и на рассвете. Беседа иногда продолжалась два-три часа, но телеграмма

должна была занимать не более двух страниц. Продиктовав, я снова отправлялся в кабинет

Сталина. Он просматривал текст, делал те или иные поправки и подписывал. Но бывало и так,

что его не устраивал мой вариант. Это его раздражало. Правда, груб он не был, просто укорял:

– Вы тут сидели, переводили, все слышали, а ничего не поняли. Разве это важно, что вы

тут написали? Главное в другом…

Понимая, что я старался, но не сумел, а значит, давать указание «переделать»

Сборник: «Сталин. Большая книга о нем»

233

бессмысленно, говорил:

– Берите блокнот и записывайте…

И диктовал по пунктам. После этого не стоило особого труда составить новую

телеграмму. Все же всякий раз, когда случалось такое, долго оставался неприятный осадок».

Глава 7. Черчилль У. Первая встреча мировых лидеров

Уинстон Черчилль (1874—1965) – британский государственный деятель, журналист и

писатель. В 1940—1945 гг. и в 1951—1955 гг. был премьер-министром Великобритании.

Лауреат Нобелевской премии по литературе. Самые известные сочинения: «Мировой кризис»,

«Неизвестная война: Восточный фронт», «Размышления и приключения», «Вторая мировая

война».

Черчилль вспоминает о встрече со Сталиным в августе 1942 года. Тогда он прибыл в

Кремль и впервые встретился с великим революционным вождем и мудрым русским

государственным деятелем и воином, с которым в течение следующих трех лет ему предстояло

поддерживать близкие, суровые, но всегда волнующие, а иногда даже сердечные отношения.

Совещание продолжалось около четырех часов. Поскольку второй самолет, в котором

находились Брук, Уэйвелл и Кадоган, не прибыл, присутствовали только Сталин, Молотов,

Ворошилов, Черчилль, Гарриман, а также посол и переводчики. Политик составил отчет на

основании записей, которые вели во время встречи, на основании своих собственных

воспоминаний, а также телеграмм, которые он посылал в Англию в то время.

«Первые два часа были унылыми и мрачными. Я сразу же начал с вопроса о втором

фронте, заявив, что хочу говорить откровенно и хотел бы, чтобы Сталин тоже проявил полную

откровенность. Я не приехал бы в Москву, если бы не был уверен, что он сможет обсуждать

реальные вещи. Когда Молотов был в Лондоне, я говорил ему, что мы пытаемся составить

планы диверсии во Франции. Я также разъяснил Молотову, что не могу дать никаких обещаний

относительно 1942 года, и вручил Молотову меморандум по этому вопросу. После этого

англичанами и американцами было проведено исчерпывающее изучение проблемы. Английское

и американское правительства не считают для себя возможным предпринять крупную операцию

в сентябре, являющемся последним месяцем, в течение которого можно полагаться на погоду.

Однако, как это известно Сталину, они готовятся к очень большой операции в 1943 году. С этой

целью сейчас установлены сроки прибытия в Соединенное Королевство миллиона

американских солдат на их сборный пункт весной 1943 года, что составит экспедиционную

армию в 27 дивизий, к которым английское правительство готово добавить 21 дивизию. Почти

половину этих войск составят бронетанковые войска. Пока что в Соединенное Королевство

прибыли только 2,5 американской дивизии, однако большие перевозки будут осуществлены в

октябре, ноябре и декабре.

Я сказал Сталину, что хорошо понимаю, что этот план не дает никакой помощи России в

1942 году, но считаю возможным, что, когда план 1943 года будет готов, вполне может

оказаться, что немцы будут иметь более сильную армию на Западе, чем теперь. В этот момент

лицо Сталина нахмурилось, но он не прервал меня. Затем я сказал, что у меня есть серьезные

доводы против атаки на французское побережье в 1942 году. Имеющихся у нас десантных судов

хватит лишь для высадки первого эшелона десанта на укрепленном побережье – их хватит для

того, чтобы высадить шесть дивизий и поддерживать их. Если высадка окажется успешной,

могли бы быть посланы и другие дивизии, но лимитирующим фактором являются десантные

суда, которые теперь строятся в очень большом количестве в Соединенном Королевстве, а

особенно в Соединенных Штатах. Вместо одной дивизии, которая могла бы быть доставлена в

этом году, в будущем году окажется возможным доставить восемь или десять.

Сталин становился все мрачнее и мрачнее; казалось, он не был убежден моими доводами

и спросил, разве невозможно атаковать какую-либо часть французского побережья. Я показал

ему карту, из которой было видно, насколько трудно создать воздушное прикрытие где-либо,

кроме как непосредственно по ту сторону Ла-Манша. Он, казалось, не понял этого и задал

несколько вопросов о радиусе действия самолетов-истребителей.

Сборник: «Сталин. Большая книга о нем»

234

Разве они не могли бы, например, все время прилетать и улетать? Я разъяснил, что они,

конечно, могли бы прилетать и улетать, но при таком радиусе у них не оставалось бы времени,

чтобы сражаться, и я добавил, что воздушное прикрытие необходимо держать развернутым для

того, чтобы оно приносило какую-то пользу. Он затем сказал, что во Франции нет ни одной

германской дивизии, представляющей какую-нибудь ценность. Я возражал против этого

заявления. Во Франции находится 25 германских дивизий, причем 9 из них являются дивизиями

первой линии. Он покачал головой. Я сказал, что взял с собой начальника имперского

генерального штаба, чтобы подобные вопросы могли быть подробно рассмотрены с русским

генеральным штабом. Существует граница, за пределами которой государственные деятели не

могут вести переговоры такого рода.

Сталин, мрачное настроение которого к этому времени значительно усилилось, сказал,

что, насколько он понимает, мы не можем создать второй фронт со сколько-нибудь крупными

силами и не хотим даже высадить шесть дивизий. Я ответил, что дело обстоит так. Мы могли

бы высадить шесть дивизий, но их высадка принесла бы больше вреда, чем пользы, ибо она

сильно повредила бы большой операции, намечаемой на будущий год.

Война – это война, но не безрассудство, и было бы глупо навлечь катастрофу, которая не

принесет пользу никому. Я выразил опасение, что привезенные мной известия не являются

хорошими известиями. Если бы, бросив в дело 150—200 тысяч человек, мы могли оказать ему

помощь, отвлекая с русского фронта существенные германские силы, мы не отказались бы от

такого курса из-за потерь. Однако если это не отвлечет с русского фронта солдат и испортит

перспективы 1943 года, то такое решение было бы большой ошибкой.

Сталин, который стал держать себя нервно, сказал, что он придерживается другого

мнения о войне. Человек, который не готов рисковать, не может выиграть войну. Почему мы так

боимся немцев? Он не может этого понять. Его опыт показывает, что войска должны быть

испытаны в бою. Если не испытать в бою войска, нельзя получить никакого представления о

том, какова их ценность. Я спросил, задавался ли он когда-нибудь вопросом, почему Гитлер не

вторгся в Англию в 1940 году, когда его мощь была наивысшей, а мы имели только 20 тысяч

обученных солдат, 200 пушек и 50 танков. Он не вторгся. Факт таков, что Гитлер испугался этой

операции. Не так легко преодолеть Ла-Манш. Сталин ответил, что здесь не может быть

аналогии. Высадка Гитлера в Англии встретила бы сопротивление народа, тогда как в случае

английской высадки во Франции народ будет на стороне англичан.

Я сказал, что поэтому тем более важно, чтобы в результате отступления народ Франции

не оказался перед угрозой мести Гитлера и чтобы не потерять зря этих людей, которые будут

нужны во время большой операции в 1943 году.

Наступило гнетущее молчание. В конце концов Сталин сказал, что, если мы не можем

произвести высадку во Франции в этом году, он не вправе требовать этого или настаивать на

этом, но он должен сказать, что не согласен с моими доводами.

Затем я развернул карту Южной Европы, Средиземного моря и Северной Африки. Что

представляет собой второй фронт? Представляет ли он собой только высадку на укрепленном