Текст книги "Расплата"

Автор книги: Гурам Гегешидзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 44 страниц)

– Стреляй, если хочешь, – крикнул он. – Стреляй!

16

Ночь текла, как любимая мелодия. Пело все вокруг. Скользящие в небе облака распускались нежными песнями и рассыпались в пространстве. Таяли сладкозвучные звезды и снова сияли в ансамблях далеких галактик! Ветер касался трав и деревьев, словно струн, и дома, стоящие на горных склонах, как завороженные, вслушивались в эту волшебную музыку.

Финский домик скромно стоял в ряду себе подобных, но для Мушни теперь это был самый драгоценный и неповторимый дом на всей земле. Голова Мушни лежала на плече у Тапло, и он шептал:

– Какая ты сладостная… Такой женщины больше нет на свете.

– Я глупая, – говорила Тапло, лаская его. – Я ведь совсем не знаю тебя. Лежу с тобой и не знаю, кто ты.

– Я сам не знаю, кто я такой, и сегодня не хочу знать.

– Как не знаешь?

– Очень просто. Родители меня оставили, когда я был совсем маленьким. Растила меня старушка, я называл ее бабушкой. О родителях своих ничего не знаю – умерли они или живы. Может, у меня братья есть, сестры – не знаю. Я всегда был один. Но теперь счастливее меня нет человека. Я тебя так люблю, что кажется, сердце не выдержит и разорвется. Ты сладостна, как сама жизнь…

– Все пройдет, и ты забудешь меня.

– Никогда! Я буду любить тебя всю жизнь. Скажи мне, у тебя на самом деле есть жених?

– Был. Сейчас уже нет.

– Ты любила его?

– Не знаю. Сейчас не люблю.

– Тапло, почему ты взяла у меня револьвер?

– Я снимала с тебя пиджак и подумала – зачем пьяному оружие?

– А вчера, когда давала мне ключ, почему не вернула револьвер?

– Знала, что еще увижу тебя.

– Ты хотела меня видеть?

– Не знаю. Может, и хотела.

– Ты любишь меня?

– Не знаю. Наверно.

– Скажи, ты будешь моей?

– Разве я не твоя?

– Не сейчас, а всегда?

– Всегда? Не знаю.

– Не знаешь?.. А я так люблю тебя, что не представляю, как буду жить один, без тебя!

– Знаешь, что… Возьми меня с собой.

– Куда?

– Куда хочешь.

– Ладно. Возьму.

– Куда?

– Не знаю. Куда-нибудь возьму.

– Эх, ты никогда ничего не знаешь.

– Ты обиделась?

– Нет.

– Ты же знаешь, в каком я сейчас положении? Вот выкручусь и что-нибудь придумаю.

– Хорошо.

– Жизнь меня не баловала, но я все равно верил в удачу. Почему ты молчишь?

– Светает.

– Да, мне надо идти.

– Не уходи!

– Гота ждет меня.

– Пусть ждет.

– Нельзя. Слово есть слово.

– Тогда ступай.

– Ты такая нежная, такая близкая. Ты сама не знаешь, какая ты! Другой такой женщины нет в целом свете!

– Такой нет, а получше найдутся.

– Для меня – нет. Я люблю тебя больше себя самого.

– Это у тебя пройдет, и ты все забудешь.

– Разве можно тебя забыть?

– Эх!..

– Совсем светло. Я пошел.

– Не надо. Останься со мной.

– Нельзя. Что скажет Гота?

– Пусть говорит, что хочет!

– Я скоро вернусь.

– Как знаешь. Там, в углу, кожанка, возьми с собой, пригодится.

– Ты будешь ждать меня?

– Не знаю…

– Я вернусь, и все будет хорошо. Я верю в удачу…

17

Когда огромный алый диск солнца медленно выплыл из-за ломаной линии хребта и раскаленной сталью засиял в рассветном сизом небе, а потом уменьшился, но засверкал еще нестерпимее, слепя глаза, земля впитала в себя белый ночной туман, и резкие тени гор легли на поле и на залитый утренним светом склон, по которому шагали Мушни и Гота. Деревня уже скрылась из глаз. Река свернула в ущелье, и тишину нарушал только птичий гомон. Рассветный холодок приятно бодрил разгоряченного от быстрой ходьбы Мушни. Он был в кожанке Тапло, и в кармане у него лежал револьвер. Он с трудом поспевал за Готой и чувствовал себя веселым и здоровым, как никогда, несмотря на бессонную ночь.

Мушни шел по тропинке, петляющей по длинному пологому склону, и думал о Тапло. Глядел на цветы, пестрой вышивкой стелющиеся по лугу, и видел улыбающееся лицо Тапло. Вслушивался в оживленный щебет птиц и вспоминал ласковые слова, которые говорила ему Тапло, ее нежный шепот. Погруженный в воспоминания, он тихонько, про себя улыбался, и всем был доволен, и совсем не думал о том, куда приведет его эта прихотливо петляющая тропка. Как прекрасно было вокруг, все казалось таким одухотворенным и трепетным, словно женское дыхание витало над окрестностями, словно сама женственность вдохнула в природу свою душу.

И Мушни, идущий в горы, был совсем другим человеком: счастливым, свободным, гордым. Куда девалась его неотвязная тоска, сомнения, колебания. Жизнь казалась прекрасной и надежной. Шел Мушни и думал, что он почти благодарен всему сущему за то, что оно не оставляет человеческую душу в одном и том же состоянии, за то, что жизнь – цепь непрерывных изменений, где вчерашнее исподволь определяет нынешнее, а нынешнее подготавливает то, что должно случиться завтра.

Сейчас в голове у Мушни вертелась только одна мысль.

«Надо что-то придумать… Увезти Тапло…» Он не мог себе представить того нового счастья, которое было ему суждено, но после того, что случилось вчера, он чувствовал себя обновленным, исполненным надежд. Теперь самым главным в его жизни была Тапло, а все остальное, к ней не относящееся, не трогало и проходило мимо сознания. Вот в таком настроении следовал Мушни за Готой.

Они шли долго. Судя по тому, как палило солнце, наступил полдень. Взгляду путников открылось просторное пастбище. Породистые лошади щипали траву и настороженно поглядывали на пришельцев. Пастухи поднялись навстречу Готе, окинув Мушни недоверчивыми взглядами.

– Это наш, – коротко объяснил Гота.

Разговор шел о Квирии. Пастухи, которые пустились в погоню, вернулись ни с чем. Неудовлетворенная жажда мщения освещала их лица грозным светом. И готовность их к действию заражала Мушни энергией и желанием немедленно что-то предпринять. Мушни сам этому удивлялся, потому что и вправду считал, что самая жестокая расправа ничем не поможет Квирии. Она была заведомо бесплодной – эта наивная попытка самим восстановить справедливость. И все-таки он был готов выполнить все, что ему велят, потому что скопившаяся в нем сила требовала выхода. И потом, он полюбил Квирию, искренне скорбел о нем. Впрочем, этот внезапный подъем сил, тихая радость и готовность к действию были вызваны не только горем, и, когда он думал об этом, мысли его невольно возвращались к Тапло: «Вот покончу с этим делом и заберу Тапло… Надо будет что-то придумать, устроить».

Вооруженные чабаны держали совет: как быть дальше, кому куда ехать, какой перевал перекрыть. Приняв решение, они собрались в путь.

– Этот парень пойдет со мной, – сказал Гота. Никто не спросил, кто такой Мушни, каждый словно знал всю его подноготную. Пока чабаны снаряжали коней, седлали их и взнуздывали, Мушни с удовольствием думал о предстоящем пути. Его не пугали неизбежные трудности, и риск, и опасность. Весь во власти приподнятого настроения, он сидел, наблюдая, как привычно и ловко обращаются с конями тушины. Самый молодой из пастухов, до сих пор стоявший дальше всех, в конце пастбища, подбежал к остальным и сообщил, что снизу едут какие-то люди. Вскоре на тропинке показались два всадника, Мушни издали узнал милиционеров. «Вот привязались», – мрачно подумал он, глядя на их быстрых черных коней. Мушни сидел на земле и скручивал козью ножку из газетной бумаги и табака, которым его угостили. Поверх пиджака он накинул кожанку Тапло, хотя становилось все жарче. Пуговицы на рубашке были расстегнуты, и выглядывала крепкая загорелая грудь. Он даже головы не поднял, чтобы поглядеть на прибывших. Не стоило привлекать к себе внимания. Мушни провел рукой по лицу: «В зеркало бы поглядеть! Небритый, нестриженый. Как только он понравился Тапло?! Мушни представил себе, какое впечатление он произведет на Тапло, когда приоденется и побреется, и невольно улыбнулся. Но прежде следует улизнуть от преследователей, уладить свои дела и забрать Тапло.

«Надо что-то придумать», – опять решил он.

Милиционеры соскочили с коней и поздоровались с пастухами. После обычных вопросов низенький усатый спросил:

– Что это вы до зубов вооружились? Уж не крепость ли брать собираетесь?

– А почему бы и нет? – с вызовом ответил Гота. Толстый милиционер посмотрел на Готу, но взгляда его не выдержал.

– Я знаю, что вы задумали, но предупреждаю вас – доставить их живыми, иначе отвечать придется.

Пастухи молчали. Молчал и Гота.

– Я свое сказал, а там – ваше дело. – Толстый милиционер изнывал от жары, лицо его раскраснелось, и он поминутно вытирал потную шею грязным платком.

Мушни поднялся и отошел в сторону, к оврагу. Куда ни посмотришь – всюду горы, громоздкие, морщинистые. За этими хребтами еще хребты, одни повыше, другие пониже. И где-то за ними голубая, переливчатая, как море, долина. Там, внизу, другая жизнь, не такая замкнутая, как здесь. Но как отсюда выберешься? Конечно, надо и самому постараться, но со вчерашнего дня Мушни крепко уверовал в удачу, – должно же и повезти хоть чуточку! – надеялся на случай, который вызволит его. Он не знал, как поступит и что предпримет, потому что не знание сейчас было главным, а надежда, вера в ту неведомую звезду, под которой родился.

Долго стоял он, любуясь расстилавшимся перед ним простором, и непостижимая бесконечность пространства снова нагнала на него грусть. «Как недолговечен человек по сравнению с этими горами, как мал и слаб! Только любовь может заставить забыть об этом!» – думал Мушни.

Когда он вернулся к пастухам, милиционеров уже не было.

– Сядешь на белого. – Гота любовно шлепнул крутобокого коня.

– Где они? – спросил Мушни, лаская лошадиную холку.

– Уехали.

– Знали бы они, кто я! – Мушни невесело засмеялся.

– А в чем дело?

– Они ведь меня ищут.

– Тебя? – удивился Гота.

– Да.

– За что?

– За то, что я одного человека ранил.

– Ты? – не поверил Гота.

– Я… В начальника своего стрелял. Подлый человек, с деньгами мошенничал. Был у нас в геологической партии один рабочий, пожилой. Так вот он взбунтовался. Я его поддержал. Начальник руку на меня поднял. Старик заступился, тот на него замахнулся. Тогда я не сдержался, полез в драку. Этот подлец погнался за мной с ружьем. Я выхватил револьвер и ему в ногу…

– Ого!

– Теперь милиция меня разыскивает. Специально сюда притащились, и там в долине поджидают, на аэродроме. Я вчера должен был смыться отсюда, да вот Квирия…

– Если он мужчина, чего в милицию доносил? – возмутился Гота. – Подумаешь, ранил, не убил ведь! Пусть сам с тобой счеты сводит.

Мушни улыбнулся.

– А если б я его убил, как бы он жаловался?

– А если виноват?

– Виноват-то виноват, но о чем ты говоришь, Гота? У кого сила, тот и прав.

– Вовсе не так, – рассердился Гота. – Чего тебе бежать! Я бы на твоем месте сам бы явился куда следует.

– Чтобы меня посадили? Я из-за него в тюрьму садиться не собираюсь, – сказал Мушни и вспомнил Тапло. – А сейчас и вовсе дела мои таковы, что являться в милицию мне никак нельзя.

– Ладно, с одним покончим, потом придумаем что-нибудь.

Гота оседлал своего серого и передал Мушни ружье.

– Мы поехали! – крикнул он пастухам и послал вперед коня.

18

Пять дней прошло в бесплодных поисках. Погода испортилась. Солнце выглядывало лишь изредка. С утра моросило, к полудню дождь усиливался, а вечерами густел туман. Небо было обложено серыми тяжелыми тучами. Сентябрь брал свое, и горцы гнали стада в долину. Пустели отсыревшие пастбища, дождевые потоки бороздили склоны и вливались в мутную реку, яростно подмывающую крутые берега.

Пять дней не слезал Мушни с коня, следуя по пятам за неутомимым Готой по скользким тропинкам. Борода у него отросла, щеки запали. Когда он сходил с седла, ноги подкашивались от усталости, и азарт, который вовлек его в эту поездку, улетучился, подобно хмелю. По ночам, становясь на отдых, они собирали хворост и разжигали костер. В огненных языках Мушни мерещилось лицо Тапло, и он рвался к ней, желал ее с невероятной силой. Мушни мало ел, не замечал своей пропотевшей грязной одежды, не беспокоили его задеревеневшие на ветру волосы, колючая борода. Он думал только о том дне, когда вернется в деревню и увидит Тапло. Тапло постоянно стояла у него перед глазами. Он чувствовал себя как человек, отправившийся в дальний путь и забывший запереть дверь своего дома. Шли дни, и с ними росло желание возвратиться. Но каждое утро Мушни первым поднимался с ночлега, где они чутко спали, седлал лошадей и молча ждал Готу. Потом начиналась утомительная, бесцельная езда. Ничто не нарушало ежедневного однообразия. Только однажды они увидели всадников, едущих вдоль берега реки. Они пришпорили коней, почти было догнали их и узнали милиционеров.

– Вот привязались! – усмехнулся Мушни. – Никуда от них не скроешься.

Милиционеры их не заметили и неторопливо продолжали свой путь Кто знает, может, убийцы Квирии так же незаметно откуда-нибудь наблюдали за ними. Трудно в горах найти человека. И все же они искали.

Как-то раз на холме, выплывшем из тумана, повстречалась им овечья отара. Гота спросил чабанов, не проезжал ли здесь кто подозрительный с крадеными лошадьми. Чабаны уже знали о гибели Квирии, но конокрадов не видели. Иногда перед сном Гота рассказывал какую-нибудь охотничью историю. И Мушни начинало казаться, что они и сейчас преследуют зверей. Великодушный и добрый человек был Гота, много повидал он на своем веку, Мушни было приятно его общество. Он с удовольствием слушал его и привязался к нему всем сердцем. Они поднимались порой до самых ледников, куда только могли добраться кони, но и там не было никаких следов. Они были предельно осторожны, об охоте не помышляли, не вскидывали ружья при виде спугнутой птицы. Прочесывали горные тропы, осматривали покинутые стоянки, часами сидели в засаде возле перевалов и перекрестков – и ничего, только шум водопадов. Они в постоянном напряжении ждали чьего-нибудь появления в этих безлюдных горах, под насупленным небом. «Сквозь землю они провалились, что ли?» – бранился Гота. А Мушни до сих пор не мог разобраться, хочет он в самом деле настичь бандитов или нет? С одной стороны, он ждал этой, встречи, потому что убийцы Квирии были достойны возмездия. С другой стороны – те злость и возмущение, которые привели его сюда, в горы, были направлены не против определенных людей, а против той запутанности, которую создает жизнь, а отомстить жизни было невозможно, поэтому это утомительное преследование иногда казалось ему бессмысленным. Он думал о Тапло, и негодование его приобретало окраску грусти, которая не позволяла целиком принять и полюбить жизнь, содержащую много добра.

Так или иначе, он беспрекословно подчинялся Готе, несмотря на то, что все неукротимее стремился к Тапло. Он не собирался возвращаться к ней прежде, чем сам Гота пожелает вернуться, прежде, чем будет исчерпана последняя возможность догнать убийц Квирии.

– Куда они могли исчезнуть? – спрашивал он у Готы.

– Единственный путь – через деревни. Но не думаю, чтобы они решились появиться там с крадеными конями.

– Как знать. Иногда случается самое невероятное.

– Тогда мы напрасно их здесь ищем.

– Значит, смерть Квирии сойдет им с рук?

– Если на свете есть справедливость, не должна сойти… Но не буду говорить, чего не знаю…

И снова мелькали подъемы и спуски, ущелья и пропасти.

Квирию уже похоронили, но они не смогли присутствовать на похоронах. Поиски ничего не дали, у них кончились съестные припасы. Гота решил вернуться, другого выхода не было.

В то утро небо очистилось от туч, и солнце заблистало, выкинуло свои нежные лучи, ласково обволокло вершины далеких гор. Но в узком ущелье, где с оглушительным грохотом неслась река, было холодно и темно, как в подземелье. Мушни и Гота ехали медленно, опустив удила; лошади дорогу знали и шли охотно, предвкушая скорый отдых. Радовался возвращению и Мушни, но чувствовал, как огорчен Гота. Конечно, было бы лучше, если бы они довели до конца дело, которому отдали столько сил и времени. Но разве это поражение могло сравниться с радостью, которая ждала Мушни! Бедному Квирии ничем уже не помочь. Всегда лучше потрудиться ради живого, нежели ради мертвого, несуществующего. По убеждению Мушни, впереди его ждала большая радость, поэтому трудно было упрекнуть его за то веселое расположение духа, в которое он пришел, узнав о конце тяжелых изнурительных поисков. Это не было изменой Квирии. Он сделал все, что мог. Он, конечно, не пожалел бы убийц Квирии, попадись они ему в руки, но иногда он думал о них иначе: кто они такие? Может, у них тоже есть старая бабушка, невеста? Может, они были слепым оружием в руках судьбы, случайным звеном в длинной запутанной цепи?

Молча сидели в седлах Мушни и Гота, и каждый думал о своем. Тучи опять обложили небо, и в ущелье было холодно, но кожанка Тапло не давала Мушни мерзнуть, а образ ее согревал его сердце, как далекая надежда.

Когда они поднялись достаточно высоко и река превратилась в слабенький, еле слышно журчащий ручеек, на противоположном берегу, там, где перевал разрезал хребет и во все четыре стороны расходились дороги, они заметили двух всадников. Они находились на самом гребне горы, и снизу разглядеть их было трудно, тем более что всадники быстро повернули лошадей и исчезли. Гога и Мушни, не сговариваясь, изготовили ружья и поскакали следом. Всадники показались снова, теперь они стали ближе, но все равно разглядеть их было невозможно. Даже разобрать, какого цвета кони, Гота не смог. Только он схватился за бинокль, как всадники снова исчезли.

– Кто это? – спросил Мушни, когда они поднялись на гребень хребта.

– Узнаем, – Гота двинул своего серого по следам неизвестных. Они пустили коней рысью. Летели назад кусты и кочки, возбужденный Мушни старался не отставать от Готы. Он так низко пригнулся к седлу, что конская грива щекотала ему лицо, левой рукой он держал узду, а все еще болевшую правую засунул за пояс. Ветер отбрасывал назад его длинные светлые волосы, которые делали его похожим более на монаха, чем на юношу, полного любви и жажды жизни.

Осилив очередной подъем, они дали коням отдохнуть. Впереди волнообразные линии холмов и пригорков. Спуск, подъем, спуск, – и вот те двое наконец. Как изваяния застыли они на вершине горы. Если это враги, пуля до них не долетит. Гота долго смотрел в бинокль, пока всадники не двинулись вниз, им навстречу.

– Да, – кашлянул Гота, пряча бинокль. – Опять эти милиционеры.

– Что они, следят за нами?! – раздраженно воскликнул Мушни.

– Не знаю.

– Может, узнали, кто я?

– Пока ты со мной, они тебя и пальцем не тронут.

– Кружат вокруг, как коршуны! – Мушни нахмурился.

Гота придержал коня.

– Мушни! – вскричал он своим зычным голосом. – Ты мне по душе. Оставайся со мной. Через неделю я погоню табун в долину. Проведу тебя в Кахетию так, что волосок с твоей головы не упадет… А оттуда все дороги перед тобой, любую выбирай!

– Спасибо, Гота! – сказал Мушни. – Но мне обязательно нужно побывать в деревне.

– Не дури!

– Нет, Гота, не могу. Я должен вернуться туда.

Они мерно покачивались в седлах. Солнце иногда проглядывало сквозь лохмотья облаков. Кругом было тихо и пустынно. Клочья тумана овечьей шерстью стелились по склонам.

– Тебе видней, – сказал Гота. – Если что, позови, и я с тобой!

19

На летном поле все так же был свален багаж. Возле длинного одноэтажного дома толпились отъезжающие. Мушни с удовольствием отмечал знакомую обстановку, знакомые лица. После недели, проведенной в седле, он ступал нетвердо и со стороны походил на пьяного.

День выдался солнечный, ясно синели горы, но во всем чувствовалось дыхание осени. Легкий ветерок приятно холодил распахнутую грудь. Засунув под мышку кожанку Тапло, Мушни шел и радовался, что вернулся сюда. Вот и финский дом, выкрашенный в зеленый цвет. У Мушни даже сердце забилось в предвкушении счастья. Какой дворец сравнится с этим домиком? Вот она, его нерукотворная хрустальная башня, сказка, ворвавшаяся в быль.

Белые отары двинулись в долины. Что же, сентябрь! Счастливого пути, благополучного вам прибытия на зимние пастбища! А как прекрасны женщины, с неизменным вязанием в руках дожидающиеся вертолета. Как идут их загорелым лицам белые платки, какие красивые ноговицы у них на ногах! Скоро появится вертолет, и сказочной птицей взмоет с вами в небо, и благополучно доставит вас на зимние квартиры. На заслуженный отдых, после летней страды. А мужчины ваши сядут на коней и пустятся в путь, известный с дедовских времен, проторенный предками.

А вот и знакомый буфетчик, поговорив с кем-то на крыльце, входит в столовую. Прекрасный человек! Добрый, преданный! Мушни его полюбил, как родного брата. И ему стыдно, что он даже имени его не знает, не спросил ни разу, как его зовут. Он так был занят собой, что никого вокруг не замечал. А судьба так милостива к нему, окружила его такими замечательными людьми. Он ходил, как слепец, и ничего не видел. Теперь-то он прозрел! Никогда не забудет Готу, и буфетчика, и Гио – соседа Тапло.

Тапло? Мушни счастливо заулыбался. Господи, да как он может роптать! Эгоист он, трус малодушный. Брюзжал, когда жизнь готовила ему великое счастье. Он и не мечтал о таком. Но нет, он выбрался, пережил нечто такое, что его возвысило, преобразило, освободило, и он поднялся надо всем прежним и дышит чистым воздухом высей.

Еще издали Мушни заметил, что брезентовой палатки ветпункта нет, – но не придал этому значения. Усталый и голодный, но успокоенный и утвердившийся в себе, он медленно поднялся на крыльцо столовой. Именно отсюда десять дней назад увидел он Квирию. Тогда его терзала боль в плече и ничто не радовало. Как же изменилось все за эти десять дней! Квирии больше нет. А Мушни опять стоит на крыльце, усталый, плечо еще побаливает, но как безгранично он любит жизнь, какой веры исполнена душа, хотя друга, Квирию убили, и он не смог отомстить. Вот она, жизнь, как она многолика и непостоянна! Кто может сказать, сладка она или горька? И сладка и горька одновременно. Для одного такая, для другого – иная. И никто не имеет права обобщать свои взгляды на жизнь и навязывать их остальным. Здесь все имеет значение: где ты родился, в какой стране, когда, в каком окружении, как повернулась твоя жизнь. Сколько людей отжило свое, а сколько еще только появится на свет, и уже для всех них, для умерших и еще не родившихся, жизнь – неотъемлемое свойство в своем добром и злом проявлении. А свойство не может быть сладким или горьким, счастливым или несчастливым. Свойство равнодушно, нейтрально, оно стоит над мнениями и чувствами, как все законы мироздания, как жизнь или смерть.

В столовой не было никого, кроме буфетчика. Появление Мушни его удивило.

– Ты еще здесь? – Он справился, верно ли, что Мушни был в горах с Готой. Мушни подтвердил и попросил у буфетчика бритву и мыло.

– А почему убрали палатку? – спросил он.

– Работе конец. Отару в долину погнали, – ответил буфетчик.

Мушни взял бритвенный прибор и улыбаясь спросил:

– Слушай, а как тебя зовут?

– Тедо.

– Тедо? Отличное имя. Но ты небось не здешний?

– Почему? Здешний, я тебе уже говорил однажды.

– Не помню, – еще шире улыбнулся Мушни. – Тедо! А поесть у тебя найдется?

– Найдется, приготовлю.

Мушни вышел из столовой и спустился к роднику. По дороге он посмотрел на то место, где стоял ветпункт. Из земли торчали колышки, очерчивая четырехугольник палатки. Здесь была Тапло! Ему с невероятной силой захотелось увидеть ее. Надо было сразу бежать к ней. Почему-то казалось, что она ждет его в своей комнате, там, где он ее оставил. Но являться к ней таким обросшим! Нет, Тапло – женщина, ей будет приятно увидеть его выбритым и причесанным. Возле родника никого не было. Мушни разделся, почистил пиджак и брюки, выстирал рубаху, отжал ее и постелил на солнце. Потом вымыл грязные сапоги и искупался сам. Приладив осколок зеркала, побрился, увидел в зеркале, что грудь у него совсем белая, а шея и лицо – коричневые от загара. Ополоснув чисто выбритое лицо, он оделся и почти бегом вернулся в столовую.

– Слушай, да тебя не узнать! – вскричал буфетчик. – Прямо красавец!

Мушни смущенно улыбнулся, вернул бритву и мыло а направился к выходу.

– Ты куда? – удивился буфетчик. – Я тебе обед приготовил.

Мушни остановился на крыльце.

– Что-то я не голоден…

– Каурма сегодня замечательная.

Мушни рассеянно слушал буфетчика.

– Скажи мне, а когда Квирию схоронили? – спросил он.

– Четыре дня назад.

– Не успели, значит… – озираясь, сказал Мушни. – И ветпункт убрали…

– Убрали, – подтвердил Тедо.

– Почему все-таки?

– Я же сказал, они работу кончили. Овец в долину погнали, что им здесь делать? Позавчера все улетели на вертолете.

– Все? – переспросил Мушни, спускаясь по ступенькам.

Теперь щуплый Тедо смотрел на него сверху вниз.

– Все отбыли. Ты куда собрался? Идем, каурмы моей отведаешь – пальчики оближешь.

– Каурмы? – спросил Мушни и остановился. – Ладно… И наконец: – А Тапло тоже уехала?

– Конечно. Что ей тут делать? Значит, нести каурму?

Как слепой, поднялся Мушни на крыльцо, вошел в душную комнату, сел за стол и только тогда осознал, что произошло.

Так вдруг навалилась усталость, такую муку претерпевал каждый мускул, каждый кусочек его тела, что он ни о чем больше не мог думать: надо было снова переносить эту жуткую боль, которая до сих пор забывалась, пряталась невесть где, а сейчас со всею яростью и силой обрушилась на него. И все-таки он не терял надежды и чего-то ждал, бессознательно, не давая себе в этом отчета.

Тедо принес каурму, и Мушни попросил вина. Пил, не притрагиваясь к еде. Он никак не мог поверить в случившееся. Пригласил Тедо за свой стол, но постыдился еще раз спросить о Тапло. А сам Тедо не догадывался заговорить о девушке. Его мысли были так далеки от нее, и потом, в его представлении Тапло никак не связывалась с этим странным парнем.

Мушни пригласил всех посетителей столовой, угощал их вином, пил сам и не пьянел.

А за окном вечерело, солнце опускалось за горы.

В столовой кутеж был в разгаре. По инициативе Мушни сдвинули столы и пили все вместе.

– Запомните! – кричал Мушни. – Меня зовут Мушни! – Он теперь ничего не боялся, требовал вина, произносил тосты за любовь и дружбу, говорил о коварстве судьбы. Спокойные мужчины терпеливо слушали незнакомого парня и только сдержанно улыбались.

– Кутить так кутить! – хрипло воскликнул Мушни. – Тедо, принеси еще вина!

Незаметно все разошлись, и Мушни увидел, что он остался один и притом абсолютно трезв.

– Тедо, сколько с меня?

Денег не хватило. Теперь, если даже захочешь, не улетишь, денег на билет не оставалось. Он достал револьвер и протянул испуганному буфетчику.

– Возьми в счет долга.

– Не надо, Мушни. Что за счеты могут быть между нами?

– Бери, не стесняйся. Он мне теперь ни к чему…

– Ну, если так, – буфетчик положил револьвер в ящик и задвинул его. – Будет память о тебе…

И все-таки Мушни не понравилось, что он взял у него револьвер. Даже горло перехватило от обиды. Стал он еще трезвее и хладнокровнее.

– Тедо, Тапло ничего не велела мне передать? – спросил он сухо. Он больше не любил этого человека. Не таким он оказался добряком!

– А что она должна была передать? – удивился буфетчик.

– Ничего.

– Не знаю, – пожал он плечами, – мне она ничего не говорила.

Вот и последняя искра надежды погасла. Все. Конец.

И вот Мушни направляется к лётному полю. Куда еще ему идти? Все равно куда, лишь бы от людей подальше. Их голоса его раздражают. Он останавливается посреди поля. Над землей висит сумеречная мгла, а на еще светлом небе загораются первые звезды. Тапло здесь нет, и все снова стало чужим. Он опять один. Почему он здесь? Тапло где-то за горами, в неизвестном ему месте. Как она могла быть такой жестокой, вероломной, коварной? А вокруг все темнеет и темнеет. Но природа больше не радует Мушни, и в ней есть нечто женственное – и гибкость, и хитрость, и изменчивость, и красота! И она коварна. Мы забываем об этом, потому что она вместе с тем и прекрасна, а мы любим прекрасное, и то, что любим, всегда кажется нам совершенством. Что такое совершенство? А черт его знает! Может, бог совершенен? Но бога нет, земля оставлена без бога.

И все-таки, как Тапло могла уехать, не передав ему ни слова! Мушни ухмыляется – до чего бессмысленно и непонятно то, что случилось. Потом он идет, куда глаза глядят, густой кустарник преграждает ему путь, ноги застревают в зарослях рододендрона. Мушни поворачивает обратно и вновь идет куда-то. Вдруг он обнаруживает, что стоит перед финским домиком. В дверях стоят, разговаривая, Гио и молодая женщина с ребенком на руках. Мушни здоровается с ними.

– Вы к Тапло, наверное? – вежливо спрашивает Гио.

– Да, – очень спокойно отвечает Мушни.

– Тапло позавчера уехала.

– Вы разрешите мне войти в ее комнату?

– Конечно, она пустая.

Гио идет вперед и ключом открывает дверь.

– Если вы будете ночевать, я могу дать вам бурку. Больше у меня ничего нет, – любезно предлагает Гио.

– Спасибо, не надо. Я немного отдохну и пойду назад, – отказывается Мушни.

– Куда?

– Куда? – переспрашивает Мушни. – В экспедицию. Это моя работа. Постоянного места у меня нет.

– А-а-а, – понятливо тянет Гио. – Хорошо, наверно, в экспедиции…

– Неплохо.

– А я лесником работаю.

– Тоже дело, – Мушни заглядывает в комнату. – Тапло мне ничего не передавала?

– Нет, ничего.

Теперь уже точно – все. Никакой надежды. Но он все же заходит в комнату. В ней так же темно, как в ту ночь. Но она пустая, совсем пустая. Окно открыто, ветер свободно шарит по углам. Тишина. Ни шума, ни голоса. Мушни стелет на пол кожанку Тапло и ложится на нее ничком. Если б заплакать – стало бы легче. Но слез нет. Он не стыдится своей слабости, не прикрывает руками лицо, искаженное страданьем.

Потом Мушни видит дремучий лес. В лесу, пронизанном лиловым таинственным светом, стоит древний храм. Двери настежь. Пусто. Никого не видно. Мушни стоит среди обвалившихся колонн и вывороченных плит. Узкий коридор ведет во мрак, впереди виднеется только огромный черный котел, в нем что-то варится. Мушни испытывает жуткий страх. Он должен успеть выбежать из церкви, пока из мрачного лабиринта не выскочила обнаженная женщина с распущенными волосами. Мушни знает, что она вот-вот появится, но не может двинуться с места. Через открытую дверь виден лес, таинственный, лиловый. Но в лесу стоит такой же черный котел. Мушни видит, как чья-то рука поднимает крышку котла и снова опускает. Потом в дверях появляется обросший бородатый монах и подзывает Мушни к себе. Чего-то испугавшись, сделав несколько диких прыжков, монах скрывается, а Мушни опять не двигается с места. Ужас его оттого так велик, что в длинноволосом чернеце он узнает себя и боится своего двойника. Страх его так огромен, что, снова завидев в дверях отшельника, Мушни издает отчаянный крик и просыпается.

Кто-то трясет его за плечо, а он никак не вспомнит, где находится. Пытается нащупать револьвер, но его нет. В комнате двое – один стоит над головой, как привидение, другой – трясет его за плечо.