Текст книги "Расплата"
Автор книги: Гурам Гегешидзе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 44 страниц)
Я встал и посмотрел на Каху. Мы были одни. Зуру отозвали с минуту назад.
– Жизнью управляет рок, а не нравственные законы, не так ли? – с улыбкой спросил я Каху.
– Так. Господь знает, что умствования мудрецов суетны, – добавил мой друг.
Я улыбнулся. Он еще не забыл свое любимое изречение. Опершись о перила, Каха сосредоточенно курил. Он выглядел уставшим и похудевшим. У меня почему-то заболела поясница, я положил руки на пояс и потянулся.
– Эх, не могу понять, как должен жить человек? – сказал я. Когда я произносил эти слова, передо мной встало лицо дяди Ираклия, я думал о распаде их семьи.
– Спокойно, – ответил Каха.
– А если покой невозможен?
– Значит, спокойная жизнь не твой удел.
– Только и всего?
– Пожалуй.
Потом мы с Кахой ушли оттуда и, несмотря на то, что давно не виделись, почти не разговаривали. Погода окончательно испортилась. Ветер как будто улегся, но черные тучи заволокли небо, заметно стемнело, хотя до вечера было еще далеко. В воздухе запахло дождем. Приятно было идти по притихшей улице, словно по тоннелю, образованному строем деревьев, сомкнувших в вышине ветви. Это был старый квартал. Не такой старинный, как Ортачала, но и здесь, наверное, не сыщешь дома, построенного позднее девятнадцатого века. Сейчас бы фаэтон, да булыжную мостовую вместо этого асфальта под колеса, и ты – в минувшем столетии. Мы прошли этот уютный тихий и славный квартал, вышли на шумный проспект Плеханова и свернули влево. Прокатились раскаты грома, стемнело еще заметнее, а там и дождь припустил. Сразу повеяло прохладой. Народ кинулся врассыпную. Женщины прикрывали головы сумками, а мужчины смешно подпрыгивали на бегу. Мы спрятались в первом попавшемся парадном, где стоял теплый запах пыли, к которому сейчас примешивался проникавший с улицы запах дождя. Покрышки троллейбусов и автомобилей с шипением скользили по асфальту. Струи дождя дробились о тротуар. В окна троллейбусов пялились удивленные или насмешливые пассажиры. Некоторые из них, наверно, радовались, что находились в укрытии. Потому и смеялись. С листвы деревьев лились потоки, лужи расширялись на глазах. Ветер заносил брызги дождя в подъезд. Мы отступили. Посвежело и потемнело еще больше.
– Самая погодка выпить, сколько времени мы с тобой не чокались? – улыбнулся Каха.
– Я теперь редко пью, – попробовал отказаться я, но…
– Сегодня все-таки выпьем, – мой друг снова улыбнулся с таким видом, будто от моего ответа зависела его судьба. Делать было нечего, я согласился.
Потом мы еще долго стояли и глядели на дождь. Когда он прекратился, пешком направились к метро. Лиловые сумерки шатром накрыли город, опустились на улицы, затушевав окрестности. Мы вошли в залитое светом метро, бросили в автомат по пятачку, встали на эскалатор. Он медленно спускал нас в тоннель, а снизу беспрерывным потоком плыл народ, словно длинная цепь была привязана к эскалатору. Людьми были заполнены лестницы, платформа, вагоны, и в этой толкотне разговор не вязался.
Вышли мы на площади Руставели. Проспект и площадь были забиты толпой. Очереди у телефонных будок… Молодежь, вышедшая на свидание, томилась в ожидании. Машины катили во всех направлениях. Асфальт уже подсыхал, громыхали автобусы и троллейбусы. Мы еле пробирались в этом людском водовороте. Вечерело, все спешили куда-то развлекаться, веселиться, убивать время… И время словно и вправду умирало – исчезал отдельный человек, и возникала однородная масса, муравьиным воинством снующая и суетящаяся в ущелье каменных стен. Каха предложил пойти к нему. «Захватим вина, посидим спокойно, побеседуем». Мы зашли в гастроном, купили хлеба, сыра, колбасы и вина и уже пробирались к выходу, как столкнулись с немолодой, весьма почтенной и симпатичной дамой. Видимо, в молодости она была красива, да и сейчас выглядела недурно.
– А-а, мой юный друг, вместо творческой работы вы проводите время в кутежах? – дама насмешливо кивнула на бутылки под мышкой у Кахи. Мне показалось, что она обрадована встречей с моим другом. Стоило ей заговорить, и она словно сбросила десяток лет, настолько нежен и приятен был ее голос. Тончайший аромат духов струился от нее.
– Нет, калбатоно[34]34
Калбатоно – форма почтительного обращения к женщине.
[Закрыть] Элене, ко мне приехал друг, которого я давно не видел… – и Каха представил меня.
– Вы тоже занимаетесь творчеством? – с иронией, но одновременно чрезвычайно дружелюбно осведомилась эта высокая, стройная дама, глядя мне прямо в глаза. Наряд ее отличался большим изяществом и вкусом. Слово «творчество» прозвучало в ее устах довольно насмешливо, но в то же время добрая улыбка раздвигала ее тонкие губы.
– Нет, калбатоно.
– Чем же? – Тень разочарования прошла по ее лицу.
– Я рядовой человек…
Но ответ мой, как я заметил, уже не интересовал мадам Элене, она, кажется, не слышала его.
– А вы знаете, что этот молодой человек, ваш друг, весьма талантлив, но беспробудно ленив? – спросила она.
– Мне он известен, как прилежный работяга, – ответил я, глядя на Каху. Лицо его кривила вымученная улыбка.
– Дорогой Каха, мое мнение по некоторым вопросам было небезынтересно таким людям, как… – тут почтенная дама перечислила несколько известных имен, – а вы, невзирая на неоднократные мои просьбы, даже не соизволите показать свои новые работы. Отныне я ни о чем не прошу вас!
– У меня просто не было времени, калбатоно Элене!
– А для попоек оно у вас находится? – перебила мадам, ее тон приобретал суровый оттенок.
– Это мой лучший друг. Мы не виделись несколько…
– Друзья никуда не денутся! Для меня, старой женщины, вы обязаны выкроить свободную минуту. Я высоко ценю ваш талант, убеждена, что вы далеко пойдете, о чем неустанно твержу всем, но надо же становиться серьезней. Вам же известно, как я люблю вас!
– Я постараюсь быть серьезным.
– Почему вы не изволили пожаловать в субботу?
– Не мог, к сожалению.
– Посмотрите, какой занятой человек! Когда же вы снизойдете до меня? Очень не заноситесь, но несколько моих приятельниц желают познакомиться с вами.
– Я позвоню вам.
– Буду ждать.
Мы с Кахой вышли из магазина, пересекли проспект и отправились к нему домой. На переходе какие-то люди взмахами руки приветствовали моего друга. Я думал о встретившейся нам даме. Мне почему-то показалось, что она в чем-то упрекала его как любовница, но при этом так расхваливала, что я не мог понять, в чем тут дело. Спросил у Кахи, в чем он провинился. Ничего особенного, ответил он мне, написал небольшую картину, а эта дама – искусствовед.
– Почему же ты не показываешься к ней?
– Обойдется.
– Она так любит и ценит тебя.
– Не верь, мой Тархудж, будто кто-то любит тебя, все заняты только собой и никем больше, – усмехнулся Каха. – Этой женщине я нужен для развлечения, а на мою жизнь ей наплевать. Если бы литературоведы, искусствоведы и прочие были рождены для искусства и литературы, они бы сами создавали что-нибудь. Ты видел когда-нибудь делового человека, который бы мог часами трепаться о своем деле?
– Не могу с тобой согласиться. Ценители тоже нужны. Кто-то должен жать взращенное художником.
– Опять-таки художник, подобное познается подобным.
– Нет, не согласен.
– Твоя воля. Во всяком случае, я ни на грош не доверяю тому, кто не любит детей.
– При чем тут дети?
– Однажды эта дама пригласила меня к себе домой. Я привел своего малыша, думая доставить ей удовольствие, что может быть приятнее ребенка? Представь себе, мой маленький сын действовал этой высокообразованной особе на нервы, он, видите ли, требовал внимания, мешая ей вести заранее обдуманную беседу о горних сферах поэзии и живописи. С того дня я ей ни на грош не верю. Что бы там ни было, за жизнь одного малыша я пожертвую всей мировой литературой, да и искусством в придачу, по мне эта жизнь более значительна.
Мы дошли до дома Кахи, пешком поднялись на пятый этаж – лифта здесь не было. Пока Каха искал в карманах ключ и отпирал, мне почему-то вспомнилась Мери. Несколько лет назад она стояла здесь, перед этой дверью и, замирая, ждала, когда ей откроют. Сейчас я ничуть не сетовал на свою жизнь, но стало горько, что то время прошло.
Я вошел в знакомую комнату. Здесь тоже стоял свежий запах дождя. Солнце заходило где-то по ту сторону городской черты, за горными хребтами. На верхнем стекле окна догорал рубиновый отблеск обессилевших, немощных лучей. Неожиданная грусть легла на сердце. Я ощутил явственно, что все имеет конец: моя юность – счастливая, как всякая юность, пролетела, погасла, как последние лучи заходящего солнца на оконном стекле. Я взглянул на портрет Важа и его ледоруб, висящий на стене. Давно я не был здесь, и мне вдруг показалось, что я вернулся на несколько лет назад, и те чувства, что я оставил здесь, снова ожили во мне. Я подошел к открытому окну, окинул взглядом знакомую улицу, мокрые блестящие крыши, мансарду противоположного дома. Те девушки, наверное, закончили учебу. Конечно, закончили и бог весть, где живут и чем занимаются теперь. Вполне вероятно, что осели здесь, в Тбилиси, не вернулись к родному очагу, потому что, как известно, любовь к нему постепенно сходит на нет, ее сменяет стремление к просвещению и так называемой цивилизованной жизни. Образование необходимо, хотя некоторые утверждают, что оно, дескать, приводит к размежеванию с природой, к отчуждению; открывая глаза на многое, оно, мол, вытравляет лучшие, данные от природы качества человека. Просвещение, мол, лишает людей непосредственности и чистой веры во многие явления жизни, оно зароняет семена сомнений, но разве так не должно быть? Спору нет, должно быть именно так! – решил я, оборачиваясь и наблюдая за Кахой, который уже поставил бутылки на стол и теперь копался в шкафу. – Знание есть принятие действительности, трезвый подход к ней, в то время как вера, не опирающаяся на знания, сходна с бегством от действительности. Если подходить с такой точки зрения, тогда смело можно утверждать, что вера в бессмертие души вызвана страхом смерти. Это тоже своеобразное бегство, поиски убежища. Хотя кто знает?!
Внезапно, словно почувствовав мой взгляд, Каха повернулся ко мне. Впервые, после стольких лет разлуки мы остались с глазу на глаз. Он улыбнулся:
– Как ты, Тархудж? Что нового в твоей жизни?
– Ничего. А здесь как, что происходит?
– Ничего!
Каха вышел на кухню. Оттуда доносился звон тарелок и столовых приборов. Оставшись один, я оглядел комнату, порылся в книгах, беспорядочно наваленных на подоконнике: «Введение в индийскую философию», «Бхагаватгита», «Рамаяна» – мой друг не на шутку увлекся Индией. Я наугад вытащил из этой кучи толстую книгу и перелистал ее. Это оказался какой-то том Достоевского. Книга внезапно напомнила мне о бедняге Нике. Ника – о Мери, и два случая, связанные с ними, всплыли из глубин памяти…
Как-то, в студенческие годы мы с Никой забежали к Кахе. Дверь комнаты встретила нас открытой. Каха, свернувшись на тахте, спал в одежде. Он был пьян. На полу валялась раскрытая книга. Наш друг, видимо, пытался читать, пока не заснул. Это был какой-то роман Достоевского, не помню уже, какой именно… Ника ухмыльнулся и с удивленным видом заявил:
– Если Достоевский нагоняет на него такой сон, крепкие же у него нервы, брат.
Именно в то утро, когда я впервые провел ночь у Мери, и, выйдя от нее на рассвете усталый, протрезвевший, неспавший, снова возвратился в дом Важа, откуда несколько часов назад я последовал за Мери, то там, среди ребят, бдевших около покойника, застал Нику. Я уселся в угол, не считая себя достойным находиться здесь, все казалось мне отвратительным и бессмысленным. Потом ко мне подсел Ника. Рассветало. Ночь таяла, и в комнате похолодало. Я встал и вышел в коридор покурить. Накурившись, я не вернулся в комнату, а отправился домой. Фиолетовый свет заливал безлюдную улицу. По дороге меня нагнал Ника, мы долго шли вместе, тогда-то он и сказал, что всегда предчувствовал преждевременную и трагическую гибель Важа. Я спросил, почему. А он ответил, что есть люди, с рождения отмеченные печатью обреченности, они всегда выделяются среди прочих, словно им вечно недостает времени, словно они спешат жить, будто изначально знают, что конец их близок. Сам Ника ничем выдающимся не отличался, а погиб через несколько лет от пустяковой операции…
Я закрыл книгу и положил ее на место. Снова обвел комнату взглядом. Пианино стояло там же, где и раньше, но комната казалась чужой. Исчезли ружье и патронташ. В одном углу лежали детские игрушки, у стены в беспорядке валялись Кахины рисунки и проекты. Платяной шкаф был передвинут. На стене прибавился портрет Кахиного сына. Ликующий бутуз смеялся во весь рот, показывая белые зубки. Когда Каха вошел в комнату, я спросил, где его домочадцы. Держа в руках мокрые тарелки и стаканы, он оглянулся на снимок, и на мгновение замер в рубашке с расстегнутым воротом, галстук он распустил, куртку снял, рукава синей рубашки засучены, вероятно, боялся замочить их, когда мыл тарелки. Потом он отвел глаза от снимка сына:
– Жена развелась со мной, забрала сына и вернулась к матери. Третий месяц живу один.
– Что случилось?
– Разве поймешь, всего понемногу… Не стоит говорить об этом, – он расставил на столе тарелки и стаканы и снова повернулся к двери, – не скучай, Тархудж. Поджарю картошку и вернусь…
Я оперся руками о подоконник. К карнизу была прибита полоса заржавевшей жести. Я глядел на блестящие крыши, на темно-синее пространство, усеянное точками света. Огоньки переливались и мерцали, как драгоценные камни на синем бархате. Из противоположного дома доносились звуки фортепьяно и чей-то пронзительный баритон. Обладатель баритона обрабатывал голос: «а-а-а-а, э-э-э-э!» История Кахи огорчила меня, но я не особенно удивился, будто с первой же минуты понял, что дела его неважны. То унылое выражение лица, которое поразило меня сначала и с которым я вскоре свыкся, разумеется, было вызвано не только смертью дяди Ираклия, и сейчас мне казалось, что я сразу раскусил причину его подавленности. Вообще странной была его женитьба. Он сидел в кино. В зрительном зале было душно, да и фильм показывали никудышный. Тот день, наверное, ничем бы не запомнился ему, если бы сидящая рядом девушка не потеряла сознания и ее мать не подняла истошный крик. В задних рядах тоже начался переполох. Каха машинально подхватил девушку, а невыдержанность истеричной матери настолько взбесила его, что он прикрикнул на нее: «Успокойтесь и не пугайте дочь!» Затем он принялся успокаивать девушку, лежащую на его груди: «Не бойтесь, дышите глубже, возьмите себя в руки». Пульс ее частил, и Каха, вероятно желая приободрить, погладил ей руку. Девушка открыла глаза. Лицо ее неясно белело в темноте, но Каха чувствовал, как она благодарна ему, потому что положила ладонь на его руку, словно полностью доверившись ему. Не исключено, что близость мужчины и внимание моего друга были приятны ей. Она бессильно прошептала: «Спасибо, мне уже лучше». Зрители из заднего ряда успокаивали встревоженную мать.
– Если хотите, выйдем на воздух. Вы можете встать? – спросил Каха у девушки.
Девушка поднялась. Поддерживая ее за талию, Каха повел девушку к выходу. Позади причитала мать. Они вышли на свет из темного зала и тут впервые взглянули друг на друга. Наряд девушки был чересчур прост и безвкусен, она вызывала жалость, да и держалась застенчиво и скованно, как те люди, у которых нет веры в себя. Молоденькая, она походила на высохшую старую деву, что, вероятно, было скорее результатом замкнутой жизни, нежели внутренней стыдливости. Но так или иначе, Каха вежливо осведомился:
– Как вы теперь себя чувствуете?
Девушка с благодарностью ответила, что ей значительно лучше. Мать прижимала к груди свою побледневшую дочку, все еще не в силах успокоиться. Она производила впечатление некультурной женщины, вздорной и малодушной. Совершенно необязательно было поднимать такую панику. Потом девушка подняла на Каху благодарные глаза:
– Возвращайтесь в зал, не пропускайте фильм…
Произнося эти слова, она выглядела такой несчастной, что Каха не подумал последовать ее совету, а проводил их на улицу, поймал машину и отвез женщин домой. Он чувствовал, что они уповают на него, как на ангела-хранителя, и это, очевидно, льстило моему другу, ибо, что ни говори, каждому приятно снискать славу благородного человека. Женщины жили на Вере, в Вардисубани. В темном и узком тупике они остановили машину перед старым двухэтажным домом с небольшим садом на задворках. Девушку звали Рукайя, и это театральное имя показалось Кахе наивным и смешным. Возможно, он чувствовал себя благодетелем, во всяком случае, прощаясь, довольно покровительски пообещал:
– Завтра непременно навещу вас, я уверен, что все обойдется, а сейчас отдыхайте.
Обрадованная мать всячески благословляла Каху, не зная, как отблагодарить его.
– Приходите, дорогой, обязательно приходите, – твердила она.
Здесь необходимо сказать, что мой друг не был избалован женщинами, и сам не придавал им большого значения. «Женщина нужна, когда ее нет, а когда она есть и с этой стороны все в порядке, тебя тянет совсем к другому, тебе уже не до женщин, а они требуют постоянного внимания и связывают по рукам занятого делом человека», – говаривал он. Не знаю, насколько искренним было его заявление, но он приводил в пример покорителя Константинополя, султана Мехмеда, который настолько увлекся одной красавицей из своего гарема, что в конце концов убил ее собственными руками, потому что, кроме нее, ни о чем не мог думать и запустил важнейшие государственные дела.
На следующий вечер, вспомнив о Рукайе, Каха подумал, что в его визите нет никакой необходимости, но… (потом он все это объяснял судьбой) все-таки решил сходить и узнать, как ее самочувствие. Может быть, ей нужна помощь? К тому же она, вероятно, обрадуется его приходу и вниманию, которым, по поверхностному заключению моего друга, девушка была явно не избалована.
Явившись к ним, он сразу понял, что его ждали, и остался весьма доволен, что выполнил свое обещание. Рукайя лежала в белоснежной постели и выглядела несравненно лучше вчерашнего. При виде Кахи глаза ее заблестели.
– Мы уже не надеялись, что вы пожалуете, – сказала мать, выдав то волнение или благоговение, которое они испытывали к своему благодетелю.
Каха присел на стул у кровати Рукайи и оглядел сверкающую чистотой комнату. На стене он заметил портрет девочки изумительной красоты и, поскольку надо было что-то говорить, спросил:
– Кто этот милый ребенок?
– Моя сестренка. Она умерла в двенадцать лет, – ответила Рукайя.
И Каха вдруг ощутил пронзительную жалость к морщинистой седой матери Рукайи и в душе выругал себя, что счел ее вчерашнее волнение за элементарную некультурность.
– Когда это случилось?
– О, давно, двадцать лет назад, мне тогда четыре годика было.
– Вы помните ее?
– Смутно, очень смутно.
Разумеется, это горе давно было оплакано близкими, Двадцать лет для человека – огромный срок, но у Кахи возникло такое чувство, будто он именно сейчас присутствовал при семейном несчастье, и он сочувственно посмотрел на Рукайю.
Потом мать поставила на низкий столик у постели блюдо с фруктами и графинчик с каким-то цветным напитком. Разговорились о вчерашнем, и выяснилось, что с Рукайей такое приключилось впервые. Каха был склонен винить во всем жару и духоту, но, вглядевшись в монашеское выражение лица этой не такой уж неказистой девушки, подумал, что, возможно, не только духота явилась причиной обморока. У Рукайи были прелестные черты лица, но общее выражение его как-то скрадывало эту прелесть. Мать была глубочайше признательна Кахе: она так растерялась, что, не приди он на помощь, с ума бы сошла. Теперь чувства матери были полностью понятны Кахе. Он молча потягивал водку, разбавленную сиропом, и слушал. В разговоре постепенно выяснилось прошлое и настоящее этой семьи. Отец после смерти старшей дочери запил и скоро сгорел.
– Он был замечательный бухгалтер, – рассказывала мать Рукайи, – даже стихи писал, правда, не печатал их. А как он любил сцену! В театре души не чаял, в молодости сам выступал на сцене рабочего клуба. Там мы и познакомились. Я тоже любила театр, – стыдливо, с виноватой улыбкой призналась она, вспомнив грехи девичества, а Каха подумал: «Вот откуда взялось это имя – Рукайя[35]35
Рукайя – героиня пьесы А. Сумбаташвили-Южина «Измена».
[Закрыть]!»
Дед Рукайи был старый революционер, террорист. Работал вагоновожатым. За убийство царского чиновника был приговорен к повешению, которое потом заменили десятью годами каторги. Все десять лет провел в Сибири и только после победы революции смог вернуться в Грузию. Старые партийцы, если использовать терминологию матери Рукайи, секретари ЦК навещали его и относились очень уважительно.
– Ты в чем-нибудь нуждаешься, Папаша? – спрашивали, бывало, секретари ЦК. «Папаша» была его партийная кличка. А он отвечал: «Мне ничего не нужно, лучше позаботьтесь о стране». Ему назначили персональную пенсию и даже орден вручили. Старик жил скромно, вот в этой комнате. Потом и он скончался.
Когда беседа коснулась настоящего, Кахе поневоле пришлось рассказать о себе.
– Вы архитектор? О, у архитекторов много денег. – Глаза старухи засверкали.
– Неужели? – Кахе стало смешно.
– Конечно, – убежденно кивнула она, – сосед одного из моих родственников так хорошо живет, что лучше некуда. Вообще в том доме квартируют знатные люди – писатели-орденоносцы, художники, архитекторы… Они прекрасно устроены…
– Да, некоторые ничего, – сейчас Каха уже не мог сдержать смех.
– Вы пока еще молоды, у вас все впереди, и вы устроитесь, как они, – успокоила его мать Рукайи.
Потом Каха узнал, что Рукайя служит машинисткой в одном из министерств, а ее мать – воспитательница в детском саду. Беседа текла непринужденно, чему, вероятно, способствовала и водка с сиропом, которой усердно потчевали моего друга. Семья была простая, и Кахе нравилось здесь. Никаких претензий, никакого позерства, никаких высокопарных рассуждений. Они не корчили из себя интеллектуалов, занятых мировыми проблемами, как некоторые, кто на самом деле и пальцем не пошевелит, когда дело не касается их лично. Каха был доволен своим визитом. Он отдыхал душой в этой простой семье. А потом, когда хозяйка ненадолго вышла из комнаты, случилось вот что:
– Доктора не вызывали? – поинтересовался Каха.
– Нет, зачем же, мне уже хорошо. Завтра, наверное, встану.
– Вот и хорошо! Вам надо немного размяться, погулять, – советуя это, он был уже изрядно под градусом и благие намерения обуревали его. – Самое время и жениха сыскать, выйти замуж. Может быть, у вас уже есть жених?
– Нет, кому я нужна?
– Ну что вы! Я бы, например, счел себя счастливейшим человеком, если бы имел такую жену…
И только когда у девушки вспыхнуло лицо, до него дошло, что он такое ляпнул. Воцарилась неловкая тишина. Каха догадался, что его превратно поняли, но почему-то не отважился объяснить, что самого себя он приплел просто так, для примера, в том смысле, что ее жених или будущий муж, по его предположениям, будет счастливейшим человеком, а сам он тут ни при чем. Мне кажется, что в данном случае его сгубила вера в судьбу. Он решил, что все выяснится само собой, что девушка сама поймет ошибку, а пуститься в разъяснения сейчас значило причинить ей боль. Да, излишняя доброта порой стесняется прямоты и в конечном итоге не приносит добра. Почему Рукайя должна была докапываться до подтекста Кахиного предложения? Ведь он ясно выразился, что был бы счастливейшим человеком, если бы имел такую жену?.. Как еще она должна была понимать его слова, когда каждая женщина с величайшим удовольствием ждет и слышит подобные признания, кем бы, в какой бы форме, при каких бы обстоятельствах они ни говорились? Неловкая тишина затянулась. Потом появилась мать Рукайи. Каха поднялся.
– Вы уже уходите?
– Да.
Каха заметил, что Рукайя не поднимает на него глаз.
– Большое вам спасибо! Очень приятно познакомиться с таким отзывчивым молодым человеком, как вы!
– Что вы, что вы, калбатоно!
– Очень, очень приятно!
И Каха удалился. Но перед уходом он попросил у девушки номер телефона, обещая позвонить и узнать, как она; или, может быть, ей удобнее позвонить самой, может, что-нибудь понадобится – и дал свой. Когда они обменивались телефонами, Каха заметил, что у Рукайи от волнения повлажнели глаза.
Он чувствовал, что звонить не следует, но, несмотря на это, все-таки позвонил через два дня. После посещения их дома пропасть бесследно показалось ему неудобным. В дальнейшем и этот звонок он свалил на судьбу, хотя сам создавал ее, но человек, самолично творя свою судьбу, и в этом видит одну из неизбежных особенностей рока.
Рукайя производила впечатление весьма и весьма порядочной девушки, во второй раз она даже понравилась ему, но ни капельки его не волновала. Эта девушка была обделена тем внутренним качеством, которое называется женственностью и которое даже не слишком привлекательную женщину делает желанной в глазах мужчин. Поэтому с Рукайей смело можно было устанавливать чисто дружеские отношения, но после того, как она превратно поняла слова Кахи, звонить ей не следовало. Не следовало потому, что теперь девушка наверняка ждала от него не просто товарищеского внимания, а чего-то большего, но, не взирая на то, что все это было учтено им, он все-таки позвонил. Рукайи на службе не оказалось.
– Что передать? – спросили его.
– Передайте, что звонил такой-то.
На следующий день Рукайя позвонила сама. Вечером они встретились. На сей раз ее туалет оставлял впечатление изящества и вкуса, волосы были тщательно уложены, и она понравилась Кахе еще больше, но это не было тем неистовым чувством, которое заставляет терять голову, переворачивает душу, захватывает тебя, как порыв, как жажда, как нетерпение, когда, кроме неодолимого и всесильного желания, ничего не остается в душе. Нет! Ничего похожего. Каха сохранял полное спокойствие. «Может быть, – хладнокровно размышлял он в тот вечер, – совсем не обязательно, чтобы тебя волновала женщина, с которой в дальнейшем ты собираешься строить мирную, спокойную жизнь? Ведь семья и создается для покоя? Может быть, не стоит следовать за страстью, за первым порывом, но с умом выбирать будущую спутницу жизни? Необходимо все взвесить заранее, ведь в конце концов брак больше всего похож на обоюдное соглашение, на договор, где обе стороны берут определенные обязательства, и в таком случае полагаться тут только на чувства, значит, затушевывать истинную суть дела, ибо чувства – преходящи, и ни один договор не заключается на основе одних лишь чувств. Здесь необходим здравый расчет, который послужит порукой, что и после угасания чувств обе стороны будут выполнять взятые на себя обязательства, что необходимо для порядка и для блага потомства. Брак есть строгий закон, и, однажды подписавшись под ним, ты обязан безоговорочно подчиняться ему до конца. Что говорить, многие не разделяют этого мнения, и в любви больше всего превозносят свободу. Еще Цицерон говорил: брак – самая непристойная договоренность между людьми, но всем известно, за Цицероном явился развратный до мозга костей Нерон, и, кто знает, может быть, появлению Нерона наряду со множеством иных причин способствовали и подобные мысли Цицерона.
Конечно, Каха не собирался решать этот важный вопрос в тот вечер. Просто такие мысли посетили его, когда он прогуливался с Рукайей по темным улицам. Они уже перешли на ты, но сферы их интересов настолько отличались, что они с трудом находили точки соприкосновения. В основном развлекались анекдотами и несколько сблизились. Проводив девушку до дому, Каха поинтересовался, как ее мать?
– Знаешь, Каха, я все рассказала матери, – ответила Рукайя.
– Что рассказала?
– То, что ты сказал мне.
Теперь уже было необходимо разъяснить недоразумение, но Каха снова промолчал. У него недостало твердости развеять счастливые иллюзии девушки. Она уже не выглядела монашкой или старой девой и, должно быть, чувствовала себя на седьмом небе, правда сейчас была бы для нее острее ножа. Не оставалось никаких сомнений, она восприняла слова Кахи со всей серьезностью, если поделилась с матерью этой маленькой тайной. То, что она ввела мать в курс дела, исключало всякое самозабвение, но было с ее стороны благоразумным, и с этой точки зрения заслуживало похвалы. Поэтому и сейчас Каха предпочел плыть по течению. Что будет – будет, что должно случиться – случится, истина восторжествует и без моего вмешательства, – решил он, предпочитая выждать.
– И что же она ответила?
– Ты ей нравишься.
Озабоченным возвращался Каха домой в тот вечер. Во-первых, он совсем не собирался жениться. Но главным было то, что Рукайя продолжала оставаться для него чужой, он не любил ее. Встречаясь с ней, он не ощущал ни счастья, ни гордости, ни волнения, считающихся в подобных случаях признаками любви. Он был трезв и спокоен, потом что-то шевельнулось в душе, или, может, он сам заставил себя поверить в это ощущение? Они встречались, и Рукайя постепенно оттаивала, веселела, расцветала, держалась мило и непосредственно, но по-прежнему сдержанно. Каха одобрял ее целомудрие, в ожидании замужества она не позволяла себе легкомыслия, как некоторые, напротив, стала как будто еще серьезнее, но Каха прекрасно понимал, что ее серьезность и сдержанность являлись результатом рассудочного подхода к делу, а отнюдь не волнением страсти.
– Но ты же не любишь меня, Рукайя? – попытался он найти лазейку для отступления, как-то раз провожая девушку домой.
Рукайя ужасно обиделась.
– Конечно, люблю, но… но… за кого ты меня принимаешь? – у нее даже слезы выступили на глазах.
Тогда Каха увлек ее в темный подъезд, обнял, прижал к стене и поцеловал в губы. Он сознательно и спокойно сделал этот шаг, потому что был уверен, что и Рукайя с трепетом ждет этой минуты, а заодно решил испытать и себя: может быть, физическая близость принесет ту, другую, более значительную близость, и когда он вкусил робкий, неумелый ответный поцелуй, ему показалось, что пришла радость, которую он тщетно ждал столько времени. «Рукайя – моя судьба, само провидение свело нас и заставило меня произнести те слова, от которых я потом не смог отказаться. От судьбы никуда не убежишь», – решил в тот вечер мой друг.
Вскоре после этого они поженились. А там я уехал из Тбилиси, но в свободную минуту часто думал, в самом деле полюбил он Рукайю или по доброте душевной принес эту странную жертву, которую, возможно, и сам не сознавал? Может, эта жертва и была его виной?
«Жизнь так устроена, что на этом свете нет безгрешных», – думал я, стоя спиной к окну, когда в комнату вошел Каха. Он поставил посреди стола полную сковородку жареной картошки. С улицы по-прежнему доносились звуки фортепиано и неутомимый баритон: а-а-а-а, э-э-э-э! Стемнело. От сковородки поднимался горячий пар. Каха нарезал хлеб и колбасу, откупорил бутылки и пригласил меня к столу. Мы сели. Он наполнил стаканы:
