Текст книги "Расплата"

Автор книги: Гурам Гегешидзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 44 страниц)

Это были тяжелые годы, и Леван старался не вспоминать о них, особенно теперь, когда прошло столько лет. Потом все переменилось. Едва ему минуло шестнадцать, как он после очередного конфликта ушел из дому и порвал все связи с родителями и теми из родственников, которые поносили его и старались ограничить его свободу. Впервые в жизни ощутил он полную раскрепощенность и понял, что каждый человек – личность. Рухнули препоны, которые столько лет мешали ему наслаждаться жизнью, он был волен делать все, что ему хочется, выбирать друзей по душе, не опасаясь ущемить отцовский авторитет, в который давно не верил. Он не находил, что его отец отмечен прозорливым умом, величайшими достоинствами и непогрешимостью, но теперь старался не думать об этом. Он наслаждался жизнью, не обращал внимания на свою неустроенность. Отныне не было ничего зазорного в том, что он заходил в пивную и беседовал за кружкой пива с каким-нибудь землекопом, знакомился и встречался с девушкой, будь она хоть дочерью ночного сторожа. Мир для него делился на достойных и недостойных, а не на выбившихся или не выбившихся в люди, как рассматривали человечество в его семье. Но иногда на него находила хандра, наваливалась тоска, ему недоставало тепла и сердечного участия, которые он наблюдал в отношениях других, и стоило Левану заметить чье-то внимание и ласку, как слезы невольно наворачивались на глаза, начинало казаться, что он обделен жизнью, и чувство обиды долго свербило в душе. Эти внезапные приступы обиды развили в нем склонность к меланхолии, он досадовал и даже пугался их, но однажды, вычитав у какого-то философа, что меланхолия – самое возвышенное и благородное настроение, он наполнился гордостью за свою невольную отверженность и одиночество и с тех пор предпочитал свое сиротство общению с кем попало. Он пребывал в состоянии постоянной грусти и задумчивости, а в редкие минуты веселья оставался тем же небойким, замкнутым человеком. Только общение с природой наделяло его подлинным счастьем, он забывал, кем или чем был, откуда пришел, как звали его, чьим сыном является и на каком языке разговаривает. Он ощущал себя человеком – такой же частицей этого непознаваемого мира, как дерево и река. Он чувствовал, что он – сын земли и создан теми же законами, которыми созданы небо и земля, горы и поля, леса и животные – то есть все, что сотворено когда-то. В такие минуты он с особой остротой проникался значением всего, что видел и ощущал. Он наслаждался тем, что существует, потому что это ощущение вытесняло память о повседневности, казавшейся мелочной и ничтожной по сравнению с чувством собственного бытия. Это чувство было мгновенным, а потому более пронзительным и глубоким. Он проникался трепетом листвы и дуновением ветерка, и ветер в такую минуту был для него не просто воздушным потоком, лишенным осмысления самого себя, а чем-то иным, живым и полным жизни, подобно богу, о котором говорили, что он тоже незрим, но ощутим во всем. Это были счастливейшие минуты, но не меньшее счастье испытывал он, когда пытался передать все в словах или в красках, и если ему удавалось воплотить свое на холсте или бумаге, – он бывал опустошен счастьем, утомлен им до той поры, пока жизнь не наполняла его душу каким-нибудь новым своим проявлением и не вызывала желания постичь новую тайну природы. Леван был поэт и художник, поэзия и живопись приносили ему счастье, но он никому не показывал своих работ, не ждал, что его поймут и оценят, потому что с детства свыкся с попреками и насмешками, а ведь, быть может, его ругали от неосознанной зависти к таланту, перед которым возрастное различие теряет всякое преимущество. Правда, иногда, подвыпив в компании, Леван читал свои стихи шоферам и рабочим, с которыми ему приходилось общаться, удивляя их и заставляя прослезиться. Иногда друзья по работе навещали его, разглядывали висящие по стенам рисунки и восторгались ими, хотя совершенно не разбирались в живописи, но благодаря своей непосредственности понимали, что имеют дело с незаурядным человеком. Народ этот был без претензий. Они не боялись попасть впросак, оценивая работы Левана, не боялись осрамиться, обнаружив собственный вкус. Они прямо говорили, что им нравится, а что нет. Их искренне удивляло, что простой шофер может сочинять такие душевные стихи и рисовать такие прекрасные картины. Друзья гордились Леваном, чувствуя, что талант, как и красота, дается свыше, потому что человек способен достичь всего, кроме таланта. Только филистеры завидуют одаренности и не любят ее, а эти грубые парни любили Левана, потому что терпеть не могли филистеров. А Левана окрыляла похвала друзей и очень огорчало, когда они браковали его стихотворение или рисунок.

Таков был Леван. Сейчас он сидел в ресторанчике поселка и, опустив голову, слушал косоглазого Дзуку. За окнами темнело. Странные тени бродили по белым стенам столовой. Дзуку держал на весу полный стакан. Они уже успели выпить за всех, за кого диктовал выпить закон застолья, – за родину и за родителей, за братьев и сестер, за сотрапезников, за буфетчиков и официантов этого ресторанчика, за живых и мертвых, за всех ангелов и святых. Теперь Дзуку собирался произнести тост за предков, потому что вспомнил о нем с опозданием, хотя требовалось произнести его одним из первых.

– Наши предки достойны всяческой похвалы, – говорил он. – А? Что скажешь, Леван, чего голову повесил?

– Истинно так! – отозвался Леван.

– Мужественны были наши предки?

– Мужественны.

– А разве это дело, подкрасться к человеку, когда он бреется, и перерезать ему глотку?

– Позор! – ответил Леван.

Дзуку поставил стакан:

– Должен сказать тебе, Леван, испохабился наш город, все поддакивают сильному и никто не заступится за слабого. Наоборот, над ним же измываются. О чем можно говорить, когда добро, благородство, честь считаются дуростью и губошлепством? Разве такими были наши предки? Разве позволили бы себе напасть со спины? А, что скажешь, Леван?

– Откуда мне знать?

– Как это откуда? Разве стоит говорить, что они не опустились бы до такой подлости и низости? А нынче тот же Резо, или как его там, выпендривается перед народом, бахвалится, будто невесть какой подвиг совершил! Строит из себя героя, вместо того чтобы сгореть от стыда, юлит перед Шамилем. Дай срок, я доберусь до него…

– Наш город действительно испортился, – сказал Леван.

– Испортился! – взревел Дзуку. – Распустились, твари! Но не выйдет по-ихнему, правый должен победить, таков закон природы. Я люблю правду, правду! – во весь голос кричал он.

– Правда – это самое основное, Дзуку! Что может быть лучше правды?!

– Я за справедливость! Душу отдам за того парня, который из-за Мейры против всего города выступил. Мог же он вильнуть сторонкой, но душа ему не позволила, потому что он настоящий мужчина, а то стоило ли рисковать жизнью за какого-то Мейру?!

– Почему же не стоило, и Мейра – человек!

– Э, какой он человек!.. Однако и такого не обижай! Со слабым любой недоносок справится. А ежели ты такой герой, то наступи сильному на мозоль. – Дзуку выдержал многозначительную паузу и продолжал. – Тот парень вступился, и весь город окрысился на него… Он настоящий мужчина!

– Почему же весь? Ты на чьей стороне?

– Что за вопрос? Конечно, на стороне того парня. Пусть он приезжий, незнакомый, но я все равно за него, потому что он прав.

– И я за него, хотя и в глаза его не видел, – сказал Леван, – а сколько таких, как мы?

– Наберется…

– Выходит, что и в нашем городе порядочных много?

– Хорошие и плохие есть во всех городах, во всех семьях. Мне обидно, что подонки хорошим на шею сели. Испортился наш город.

– Не вечно же так будет! Давай, Дзуку, выпьем за хороших людей! – Леван поднял стакан и уперся взглядом в стол. – За здоровье добрых и справедливых! Что скажешь?

– Что я могу сказать? Отличный тост! – Дзуку поднял стакан. – Только я добавлю: за здоровье всех хороших людей во главе с тем парнем, который сейчас лежит в больнице, но скоро выйдет… Его Вамехом зовут, не так ли? – Дзуку повернулся к Таурии.

Таурия спал, уткнувшись лбом в стол.

– Смотри-ка, он уже храпит! – удивился Дзуку.

– Не буди, намаялся, наверное, за день.

– Какое намаялся, пить не умеет! Эй, парень, поднимайся! – заорал Дзуку, тряся Таурию за плечо.

Таурия поморщился, пробормотал что-то и продолжал спать.

– Пей, Дзуку! – остановил его Леван.

– О чем я говорил?.. Да! За здоровье хороших людей во главе с Вамехом! – сказал Дзуку и выпил.

– За здоровье всех во главе с Вамехом! – поддержал Леван.

Долго беседовали они. Закончив пить, едва держались на ногах. Седобородый официант проводил их до двери. Прощаясь, Дзуку трижды облобызал его. На дворе стояла ночь. Луна еще не взошла, и прохожие проплывали странными, сумеречными тенями. Таурия прислонился спиной к дереву, сложил руки на груди и застыл, печально глядя на черное небо. Леван попрощался, залез в кабину и тронул грузовик. Дзуку пересек улицу, зашел за свою полуторку, послышалось журчание, потом все смолкло. Немного спустя хриплый голос Дзуку нарушил мертвую тишину улицы:

– Таурия!

В ресторанчике с грохотом убирали стулья. Таурия поплелся к машине, залез в кабину и сел рядом с Дзуку.

– Где ты, парень? – с усмешкой поинтересовался Дзуку, удобнее устраиваясь на сидении.

– Куда мы едем? – тихо спросил Таурия.

– Куда? Домой пора.

– Домой? – переспросил Таурия.

– Куда же еще?! Что с тобой?

– Ничего, – протянул Таурия. Он был бледен, удивленно и задумчиво озирался по сторонам, и голос его звучал приглушенно. – А где мы были?

– Как где? В ресторане. Ты что, спишь еще? – вскипел Дзуку, нащупал переключатель и включил фары. – Болтаешь, как пьяный.

Ровная дорога молочно заблестела в свете фар, словно стрела, бесцельно пущенная во мрак. Друзья сидели в темноте и смотрели сквозь ветровое стекло кабины.

– Вспомнил, мы в еврейском поселке.

Дзуку выключил фары.

– Что с тобой, малыш, ты еще не пришел в себя?

– Знаешь что, Дзуку? – прошептал Таурия, – мне почудилось, будто меня не было на свете, будто время обошлось без меня. Как будто я вывалился из жизни, сгинул куда-то, а куда – не знаю. Как будто я не жил в эти часы. Страшно…

– Чего ты испугался, как тебе не стыдно? – Слезы закипали на глазах Дзуку. – Что за страсти ты городишь? Напридумывал…

– Не знаю.

– И не совестно тебе? – Дзуку обнял Таурию, прижал к себе, встряхнул и завел мотор. – Садись за баранку. Гони, как мужчина. Ты теперь сам должен сидеть за рулем.

Он спрыгнул на землю. Слезы текли по его щекам. Он обошел машину и сел рядом с Таурией.

11

В этот же вечер, как раз в то время, когда машина Таурии и Дзуку, непрерывно гудя, с грохотом промчалась по дороге и вылетела на главную улицу, по тротуару шла Алиса под руку с Джемалом. Они направлялись к ней слушать пластинки. Джемал рассказывал девушке о прекрасной Одессе, где он уже пятый год учится в медицинском институте, о море, которое из приморского парка обозревается до горизонта, о кораблях, входящих в порт или уплывающих куда-то в дальние страны. В солнечный день, словно белые лебеди, скользят пассажирские теплоходы по голубой глади моря. Джемал рассказывал, как отрадно прогуливаться под каштанами Дерибасовской, и Алиса, казалось, ловила каждое его слово. В действительности же, ни того, ни другую не трогали ни Одесса, ни ее достопримечательности. Совсем иной смысл таился под каждым словом. Все их внимание было сосредоточено не на рассказе о приморском городе, а на том, что происходило между ними вне разговора. И чем красочней описывал Джемал Одессу, тем вернее – казалось ому – достигает он своей цели, тем яснее дает понять Алисе, что́ ему хочется сказать. И чем прилежней внимала ему Алиса, тем отчетливей чувствовала она невысказанные соображения спутника, потому что в самые патетические моменты разговора он стискивал локоть девушки, прижимал ее к себе, останавливался в тени, будто увлекшись воспоминаниями, и близко склонялся к девушке. Алиса прекрасно понимала его игру: она хорошо изучила мужскую натуру. Со многими доводилось встречаться ей, и в мужчинах она разбиралась. Все они стоили один другого, хотя попадались и исключения. Некоторых она раскусывала сразу и впоследствии убеждалась в своей правоте. Другие, напротив, менялись со временем, опровергая первое представление о них. Но в глубине души Алиса сразу и точно определяла, кто что представляет из себя. Алисе доводилось знавать мужественных красавцев, у которых ни на грош не было ни мужества, ни твердости, ни настойчивости, хотя вначале их поведение, казалось, отвергало даже возможность подобных предположений, но Алиса интуитивно угадывала их суть, и предчувствия никогда не обманывали ее. Лучшее подтверждение тому – Ясон. Попадались и другие, решительные и резкие, как, например лейтенант милиции Бено, который хамовато обходился со всеми – с подчиненными, с задержанными, с горожанами – и только с начальством бывал почтителен и сдержан. Однако Алиса предпочитала его многим, потому что на него можно было положиться, и когда он находился рядом, никто бы не решился обидеть ее. Ухаживали за ней и культурные, воспитанные юноши, которые всегда одевались с иголочки, сдували с себя пылинки и питали страсть к беседам о возвышенных материях, например, об искусстве, и хотя Алиса не разбиралась ни в литературе, ни в живописи, но обожала кино и театр и свое обожание переносила на тех, кто был способен поддержать разговор на эти темы. Таков был Ясон, да и Джемал не уступал ему. Алису нимало не интересовала новизна мысли или оригинальность мышления собеседника, она не старалась проникнуть в смысл его рассуждений, довольствуясь складной речью и не более. Этим и подкупал ее Джемал. Кроме того, внутренне Алиса почему-то верила, что ее новый поклонник не способен опуститься до такой подлости, какую совершил Ясон по отношению к Вамеху. И безусловно, одной из главных причин того, что Джемал нравился Алисе, была его внешность. Алиса, как и всякая женщина, придавала ей немалое значение, Джемал, под стать Ясону, был высок, строен и широкоплеч, но производил впечатление более воспитанного и разбирающегося в жизни человека. А помимо всего прочего, немалую роль играло и умение одеваться: опрятного и подтянутого человека Алиса считала более культурным, нежели неряху. В ней жило твердое убеждение, что только темные, некультурные люди способны одеваться кое-как, она даже остерегалась их, пример тому – Дзуку и Шамиль. Ее удивляла одежда Вамеха, но она смутно понимала, что он не чета таким, как Шамиль или Дзуку. Юноша в черном сразу заинтриговал ее, она никак не могла понять тогдашнего его поведения, когда он, истекая кровью, с перерезанным горлом, никого не подпускал к себе. Но как прекрасен был он, когда кинулся на помощь Мейре и преградил дорогу Шамилю. Ах, до чего красив был он в тот миг! Как мальчишка, увлеченный своей дерзостью, один против всех!

Но сегодня Алисе нравился Джемал. Что ни говори, а женская натура брала свое: ей доставляло удовольствие, когда за ней ухаживали. А в том, кто не скупится на учтивость и постоянное внимание, она готова была найти массу достоинств. Джемал же с первого дня знакомства всячески старался угодить ей.

Сейчас они медленно шли по главной улице, иногда останавливались в тени деревьев, смеялись или, приняв серьезный вид, спорили по совершенно незначительному поводу. Чудесная, теплая ночь опустилась на город. В освещенных окнах виднелись люди, перед подъездами на низеньких скамеечках или на приступках лестниц сидели женщины в легких сарафанах и переговаривались. Дети носились вокруг них, а мужчины в пижамах громко беседовали и басовито хохотали. Ночь была так хороша, что никому не спалось, и все, от центра до самой почты, провожали взглядами эту увлеченную разговором парочку. Внезапно Джемал увидел, что из подъезда Алисиного дома вышел Ясон. Джемал замер под деревом, тронул Алису за руку и показал глазами на Ясона. Тот уже выбрался на середину улицы и, задрав голову, разглядывал темные окна дома.

– Что ему нужно?

– Не знаю, – ответила Алиса, не сумев скрыть довольной улыбки.

– Ты же говорила, что между вами все кончено, – строго напомнил Джемал.

– Так оно и есть. Ума не приложу, что ему надо? – почему-то начала оправдываться Алиса и пожала плечами.

Тем временем Ясон подошел к почте. Там кто-то ждал его, стоя в тени. Ясон остановился и принялся что-то объяснять ему. Затем оба вышли на середину улицы и зашагали прочь. Когда они прошли под фонарем, хоронившийся за деревом Джемал узнал спутника Ясона.

– Смотри, это же Вамех! – воскликнул он.

Алиса кивнула головой и задумчиво проговорила:

– Интересно, зачем они приходили?

12

А потом прошла ночь, и снова наступило утро. На востоке порозовело. Постепенно голубело небо, и свет озарял землю. Город пробудился. На улицах появились первые прохожие. Каждый из них по-своему провел ночь и по-своему встречал день. Многие продолжали спать, совершенно не зная, что принесет им это утро, какими переменами по сравнению с прошедшим отметится новый день. Взошло солнце. Началось его извечное путешествие вокруг земли, да, да, вокруг земли, а не наоборот, потому что все люди видят это явление природы именно так, как воспринимают его наши органы чувств. Мы только разумом понимаем, что происходит нечто противоположное Только мысль постигает то, чего не в силах уловить глаз.

Но есть тупики и для мысли. Ведь всем известно что многое, совершенно естественное с точки зрения сложных законов жизни, часто представляется нам необычайным, странным, и мы не в силах проанализировать подобное явление, потому что нам непостижима его логика. Справедливая необходимость многих явлений скрыта от нас, и то, что для высшего разума является логичным и стройным, представляется нам загадкой. Ужасным и необъяснимым предстает перед нами преждевременная гибель живого, жизни, которая обрывается не после закономерной старости, а в пору, когда благодатные силы природы начинают пробуждаться, расти, расцветать, то есть жить. Никто не понимает, почему в природе случается такая непоследовательность, такая нелогичность, которая противоречит общим нормам развития. Человек во всем ищет закономерность. Мы считаем, что все происходящее в мире подчинено определенному закону, а потому и справедливо, и мы приспосабливаемся ко многим явлениям, законам и нормам природы – рождению, росту, старению и смерти, вызванной старостью. Понятие естественности старения и умирания вошло в нашу плоть и кровь. Мы приспосабливаемся к будущей смерти. Но почему мы должны погибать прежде, чем достигнем той точки, после которой смерть необходима? С этим мы не можем смириться, хотя подобное случается сплошь и рядом и считается в порядке вещей. Но почему такое считается обычным, не знает никто.

Наутро после выпивки в поселке Дзуку и Таурию снова потянуло выпить. Почему? Трудно сказать. Еще не протрезвевшие, выехали они из дому, остановили машину около закусочной у базара, зашли внутрь, позавтракали, выпили по стаканчику водки.

– Повторим, Дзуку? – спросил Таурия.

– Повторим.

Выпили еще по триста. Не подействовало. Пили молча. Буфетчик видел, как они сидели за столом, чокались и пили. Потом подозвали его рассчитаться. Когда он подошел, они, казалось, не собирались вставать. Опорожненные тарелки были отодвинуты, соль, просыпанная из солонки, смешалась с хлебными крошками, немного водки было пролито, и Таурия небрежно поставил локоть в эту лужицу, подперев голову. Ногти его были черны от грязи, рукава закатаны, и на руке выделялись фиолетовые буквы Т и Г – его инициалы. Буфетчик прикинул на счетах. Дзуку бросил деньги на стол. Все почему-то посмотрели на них – и Таурия, и буфетчик, и Дзуку. Одна рублевка намокла в водке, к ней прилипли крошки. Дзуку и Таурия поднялись и вышли на улицу. Солнце поднималось над домами. Они остановились у магазина, закурили и вдруг, словно соревнуясь, сорвались с места, вскочили в машину и скрылись за углом. Буфетчик унес пустые тарелки, мокрой грязной тряпкой обмахнул стол, отошел к прилавку, опустился на табуретку и погрузился в полусонное раздумье. Мухи тотчас облепили солонку.

Дзуку и Таурия подъехали к Заготконторе. Таурия остался ждать, а Дзуку пошел в контору за нарядом.

Все это происходило утром. Ранним утром. Солнце поднималось и припекало, и каждый, кто находился на улице, с удивлением провожал взглядом полуторку Дзуку, за рулем которой сидел Таурия. Бог знает, почему ему взбрело в голову погнать машину, может быть, всему виной водка, может быть – вчерашнее разрешение сесть за руль, но он с бешеной скоростью промчался по главной улице, и в конце ее, как раз напротив школы, в которой учился когда-то, врезался в телеграфный столб, искорежил кабину, пробил себе висок и тут же умер. Все это случилось в одно мгновение, и лишь минуту спустя опомнились люди, закричали, смешались, побежали к Таурии, которого выбросило из кабины – он лежал на земле, истекая кровью. Лицо, руки, одежда были в крови. Кровь окропила машину и землю, и расплывалась в луже, у которой лежал Таурия. Народ сбегался со всех сторон. Все это случилось на глазах людей, которые вовсе не желали Таурии смерти, но и помочь уже не могли. Остывающее тело парня валялось на земле.

Вамех уже знал о происшедшем. Он торопливо шагал по главной улице в том направлении, куда бежали все. Он замечал среди бегущих своих знакомых – у него уже появились знакомые в этом городке, – видел взволнованные, объятые ужасом лица и, взбудораженный, сам торопился за людским потоком. Вамех был совершенно выбит из колеи – когда такое случается, человек сразу теряет чувство реальности, почва уходит из-под ног, повседневные заботы лишаются всякого значения, и некоторое время человек склонен считать, что у него раскрылись глаза, что он увидел истинное лицо жизни, скрытое до сих пор покровом обычности и каждодневности. Все ему видится в тщете до той поры, пока не минует это потрясение, это внезапное нарушение душевного равновесия и пока он заново не свыкнется с жизнью, с ее радостями и напастями. Чем ближе тебе человек, с которым стряслось несчастье, тем дольше сохраняется такое настроение, чем он отдаленнее, тем быстрее забываешь, что и тебя ждет такой же конец.

Вамех стоял, скрестив руки на груди, и смотрел на народ. Он не пытался пробиться сквозь толпу, чтобы взглянуть на мертвеца. Женщины рыдали, ударяя ладонями по коленям, мужчины скорбно качали головами. Крики и рыдания слышались со всех сторон. Шамиль, выбравшись из самой толчеи, невидящим взглядом уставился на Вамеха и, не узнавая его, сказал:

– Оказывается, он был вдребезги пьян…

Вот и тот верзила, который ранил Вамеха. Вамех почувствовал, как у него заколотилось сердце, невольно стиснул кулаки, но тут же разжал пальцы. Еще один из этой же компании, стоя рядом с Шамилем, исподтишка косился на Вамеха, притворяясь, что не замечает его. Шамиль стоял спиной к Вамеху и разговаривал с какими-то людьми. Подлетела «скорая помощь», из нее выскочили доктор Коция, Алиса и Джемал. На ходу запахивая белые халаты, они бросились сквозь толпу, а Вамех продолжал стоять, скрестив руки и наблюдая. Заверещали тормоза еще одной машины, из нее с диким воем выпрыгнул Дзуку, который уже знал все. Народ в страхе расступился, Дзуку в изодранной рубахе, весь в слезах, с мутными покрасневшими глазами бросился к трупу, увидев, застыл на миг и тут же с нечеловеческим ревом ударил себя по глазам, повернулся и изо всей силы стал биться головой о грузовик.

– Удержите его! – закричали в толпе.

Шамиль и плешивый Резо, тот самый, что ранил Вамеха, сорвались с места и бросились к Дзуку. Но тот, снова намереваясь ударить разбитой и окровавленной головой в искореженный борт машины, с такой силой двинул Резо в лицо, что парень покатился по земле. Теперь Дзуку отбивался ногами, силясь вырваться из рук Шамиля, обхватившего его сзади.

Вамех подскочил к Дзуку, схватил его спереди за пояс.

– Пустите! – закричал Дзуку, оказавшись между Шамилем и Вамехом. Никто не решался приблизиться к ним. Они сплелись, свалились на землю. Вамех ощутил сивушное дыхание Дзуку, внезапную и острую боль в ноге – должно быть, напоролся на что-то, – но не разжал рук. Все трое, напрягая силы, катались по земле, с трудом удерживая обезумевшего Дзуку.

– Дзуку, уймись, стыдно! Дзуку, чего ты взбесился! – кричал Шамиль, безуспешно пытаясь поднять Дзуку на ноги. Улучив момент, Вамех поднялся на колени и заломил руки Дзуку назад. Лицо Вамеха случайно коснулось лица Шамиля, руки их переплелись, и Вамех ощутил, что в нем нет ни малейшей ненависти к Шамилю, наоборот, тот сейчас казался близким и почти родным… Это неожиданное чувство, жалость к Дзуку, боль в ноге, напряжение схватки, крики вызвали слезы, и Вамех с трудом сдержал их. Дзуку выбился из сил, только хватал воздух раскрытым ртом. Вамех и Шамиль с большим трудом отвели его на другую сторону улицы.

– Разве так можно, уймись, ты же в своем уме, стыдно! – тяжело переводя дыхание, проговорил Шамиль. Дзуку обмяк, уронил голову и не делал больше попыток вырваться. Лицо его было залито потом и слезами, кровь с разбитой головы текла за шиворот. Вамех протянул ему папиросу. Губы Дзуку дрожали, но он все же затянулся, глотая дым и всхлипывая. Они стояли у края дороги. Тут подошли доктор Коция, Алиса и Джемал и принялись успокаивать Дзуку.

– Разве мыслимо убиваться подобным образом, дорогой вы мой?! – качал головой доктор. – Вы же мужчина! Перевяжи ему голову…

Дзуку покорно наклонил голову, и Алиса стала бинтовать ее. Бинт тут же пропитывался кровью. Джемал попросил у Вамеха закурить.

– Вы видели, как это произошло? – спросил он.

– Нет, я пришел позднее.

Джемал покачал головой и отошел к доктору.

– Вы же мужчина, извольте держаться в рамках, разве можно так распускать себя? – продолжал строгим тоном выговаривать доктор Коция, глядя на Дзуку.

Вамех уловил, как глупо и почти смешно звучат слова доктора Коции и его нарочито строгий голос, ведь доктор не чувствовал и сотой доли того, что чувствовал сейчас Дзуку, который был совершенно убит и при всем желании не мог взять себя в руки, но что еще оставалось делать доктору Коции? Как можно утешить словами, как можно выразить ими то, что переживает человек? Слова – только символы чувств, той непостижимой и непередаваемой глубины переживаний, которая подразумевается под ними. Эти символы становятся понятны обоим только в том случае, когда слушающий переживает чувство, о котором говорит ему другой. Именно поэтому в особенно горькие минуты люди часто понимают друг друга без слов, молча, – переживания ясны и не нуждаются в разъяснениях. Разъяснения чувств ничего особенно не меняют, не сближают людей, не открывают одному душу другого, каждый остается при своем, потому что человек способен понять другого лишь тогда, когда их желания, переживания, страсти совпадают, становятся общими, или, говоря более точно, одинаково направленными, но тогда любые объяснения – излишни. Подобное проникновение в душу другого не легкое дело, но сейчас Вамех отлично воспринимал чувства Дзуку.

Задумавшись, молча стоял Вамех. Алиса бинтовала голову Дзуку, закончив, встала рядом с Вамехом.

– Представляете, какой ужас! – сказала она.

– Испытал, – глухо проговорил Вамех.

– Неужели? – с интересом спросила Алиса, заглядывая ему в глаза.

– Что неужели? – Вамех пристально и удивленно посмотрел на нее.

Алиса смутилась, покраснела, наверное, ей стало неловко за свое любопытство, и она замолчала.

Люди продолжали толкаться вокруг них. Подъехал мотоцикл автоинспекции, и милиционеры закружили вокруг разбитой машины. Доктор Коция и Джемал что-то втолковывали Дзуку. Шамиль стоял возле них.

– Нет, нет, только домой! – раздался голос Дзуку.

– Хорошо, хорошо, как вы пожелаете, – ответил Коция, посмотрел по сторонам, приказал: – Грузите покойного, – и направился к машине «скорой помощи».

Шамиль и Джемал последовали за доктором. Дзуку направился было за ним, но замешкался, оглянулся на Вамеха, задержал на нем взгляд, словно собираясь что-то сказать, потом решительно повернулся и пошел к телу своего друга. Вамех двинулся за ним. Народ расступился.

Кто-то накрыл лицо Таурии заскорузлым от крови носовым платком. Не верилось, что он мертв. Безвольно разбросался он по земле в парусиновых брюках и в одной парусиновой туфле. Носок был продран, то ли не успел он заштопать его, то ли не обратил внимания. Одна пуговица на брюках была оторвана. Раскинув руки, словно прося у кого-то прощения, лежал он, и яркое солнце освещало его… В головах трупа стояли Джемал и Шамиль, в ногах – понурый Дзуку. Вамех остановился возле него. Он старался не глядеть на покойного и смотрел вдаль, поверх людей. Шамиль и доктор Коция вполголоса совещались, как удобнее поднять тело и погрузить в машину «скорой помощи». Солнце припекало шею, и Вамех, запрокинув голову, удивляясь тому, что может сейчас обращать внимание на такую чепуху, грустно улыбнулся. Так и стоял он, глядя в пространство и не замечая никого вокруг.

Подошли милиционеры и помогли положить тело Таурии в машину, туда же сели доктор Коция, Шамиль, Джемал, Дзуку и какой-то незнакомый Вамеху пожилой мужчина. Прежде чем захлопнуть дверцу, Дзуку снова обернулся к Вамеху и долгим, просящим взглядом посмотрел на него. Машина тронулась. Густая пыль клубами покатилась вслед за ней, а когда пыль осела, все вокруг открылось в своей обыденности, словно в мире не существовало ни смерти, ни страха перед ней. Дорогу, гогоча, переходили гуси. Дети шли к школе. Они были испуганы и встревожены, но все же, как и ежедневно, поднимались по ступенькам с портфелями в руках и скрывались за дверями школы. Прозвенел звонок, начались уроки. Разбитую полуторку Дзуку прицепили к другому грузовику и увезли. Толпа начала расходиться. Не осталось даже следов, которые напоминали бы о недавней трагедии. «Прахом ты был и в прах обратился», – промелькнуло в голове Вамеха, и он вновь усмехнулся.

– Чему вы радуетесь? – услышал он знакомый голос.

Вамех обернулся. Рядом стояла Алиса, успевшая снять халат и сейчас, в это солнечное утро казавшаяся еще более красивой и привлекательной. Несмотря на тяжелое настроение, Вамеха обрадовало, что она нашла время поговорить с ним.

– Я вовсе не радуюсь, – ответил он.

– Но вы улыбались.

– Возможно. Хотя это не означает, что я чему-то радуюсь, – сказал Вамех, глядя на нее, и, наперекор своей подавленности, решился на комплимент. – Разумеется, кроме встречи с вами.

Глаза девушки блеснули, но она нахмурилась, стараясь скрыть невольное удовольствие от его слов, и вздохнула: