Текст книги "Расплата"

Автор книги: Гурам Гегешидзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 44 страниц)

11

Когда улеглось первоначальное смятение и все так или иначе свыклись, смирились с гибелью Квирии, оказалось, что надо позаботиться о похоронах. Женщины увели жену и бабушку Квирии отдохнуть. Мужчины вместе с Готой куда-то ушли. Милиционеры обосновались у соседей, где их потчевали водкой. Мушни остался один в опустевшем дворе и не знал, куда деваться. Он совсем не думал о том, что с ним будет завтра. Знал, что пойдет в горы и будет преследовать убийц Квирии. Смятение мешало ему сосредоточиться. В голове путались обрывки мыслей, смутные образы и воспоминания. Мушни, казалось, не замечал, как спускаются сумерки, как скрывается за хребтом вечернее солнце. От водки, выпитой днем с Готой, пересохло во рту, и он решил пойти в столовую и выпить чего-нибудь у знакомого буфетчика. Выходя со двора, небритый, помрачневший, заложив больную руку за пазуху, хотя она уже не так болела, он в воротах столкнулся с Тапло.

– Что ты тут делаешь? – спросила она. Мушни пожал плечами.

– Милиционеров видел? – снова спросила Тапло.

– Видел.

– И что же?

– Ничего.

– Ты что, не знаешь, что они за тобой приехали?! Встал рядышком, как брат родной. Они спрашивали про тебя. Твое счастье, что никто тебя здесь не знает…

Мушни с радостью отметил, что Тапло тревожится за него.

– Хорошо. Я уйду. – Он покорно пошел по тропке, ставшей за эти два дня совсем привычкой. Тапло молча проводила его до конца деревни.

– Что ты будешь делать? – спросила она, когда они остановились.

– За меня не волнуйся, – улыбнулся Мушни. – Если б не гибель Квирии, ты меня здесь больше не увидела бы.

Она только махнула рукой. Печаль делала ее еще краше. Мушни впервые видел Тапло такой и с доброй улыбкой всматривался в изменившееся лицо. Настроение Тапло было знакомо ему и понятно, оно-то и делало ее особенно близкой. И потом, так сильно она еще никогда не нравилась ему. Ее черные большие глаза, высокие круглые брови, маленький сочный рот и голос – сильный, твердый, но в то же время женственный и ласкающий – влекли его невероятно и заставляли забывать обо всем на свете. Было очень жаль, что он ничем не связан с этой девушкой, что расстается с ней и, наверно, никогда больше ее не увидит.

– А тот парень, что разговаривал с тобой, кто он тебе?

– Который это? – нахмурилась Тапло. Когда Мушни подробно описал ее давешнего собеседника, она отрезала:

– Никто.

Потом из деревни выехал какой-то молодец на коне, предложил Тапло подвезти ее, но она отказалась, и он поехал один… Мушни мысленно проследил ожидающий всадника путь, вспомнил аэродром и то, как впервые увидел Тапло.

– Бедный Квирия! – сказал он.

Тапло вздохнула.

Мушни молчал. Молчала и Тапло. Они могли молчать очень долго, но обоим казалось, что надо о чем-нибудь говорить. И Мушни нарушил молчание.

– Ты будешь у Квирии? Там? – Он указал в сторону села.

– Да. А ты?

– Я поднимусь к церкви, отдохну. Завтра с утра у меня есть одно дело.

Тапло не спросила, что за дело у него появилось.

– Хорошо. Ты подожди меня там. Я приду попозже.

Потом она ушла.

Мушни стоял и смотрел ей вслед. Он знал, что она идет в дом Квирии, полный печали. Но думать об этом не мог. Его мысли занимала предстоящая встреча с Тапло. И он был счастлив.

12

Язычники-тушины, сохранившие верность своим идолам, видимо, никакого внимания не обращали на эту маленькую церквушку. Не так уж давно, лет сто назад построенная, она уже наполовину развалилась, двери были сорваны с петель, плиты на полу разворочены, и между ними бурно прорастала трава. И все равно сидеть здесь было удивительно приятно. С гор дул прохладный ветерок и волнами пробегал по зеленой траве. Казалось, что церковь эту возвели не для служб и молений, а для того, чтобы случайные путники могли здесь отдохнуть. Мушни обошел вокруг церкви, оглядел местами закопченные белые стены, потом уселся на землю, прислонившись к стене, и стал смотреть на длинные хребты, сжимающие пространство. Солнце уже зашло, зеленые горы стояли безмолвно, неподвижно, все так затаилось, будто природа скрывала что-то и, владевшая ей одной ведомой тайной, отчуждалась от человека. В верховьях ущелья виднелись вечноснежные вершины, победоносно воздвигнутые в прозрачном воздухе.

«И все-таки ничего не меняется, – подумал Мушни. – Все прочно». Сейчас он был доволен своей участью и дивился вечному непостоянству – присущему людям со времен Адама. Утром, когда он узнал о смерти Квирии, все казалось ему бессмысленным и никчемным, а сейчас, когда он ждал Тапло, все наполнилось глубоким смыслом и значением. Конечно, смерть Квирии оправдать трудно, но кто знает, может, и в ней был заложен смысл, сокрытый от всех, и от Мушни в том числе.

В природе все подчиняется определенным законам. Только жизнь человека, то, что с ним внезапно случается, вызывает ощущение, что мир устроен несправедливо и хаотично. Сколько злодеев сошло в могилу, так и не получив возмездия, в то время как страдают добрые, хорошие люди. Отчего это? – думал Мушни. – От незнания нашего? Ведь без причины ничего не происходит, значит, и несправедливость эта должна иметь свои корни, которых мы не постигаем.

Вот сидит человек, смотрит на вечернее небо, на бледные звезды. Видит землю, просторную и твердую. Как понять, что там, за гранью видимого? Где-то вращается колесо причинности, и, как звенья цепи, одно явление влечет за собой другое. Если внимательно проследить за их чередованием, все можно объяснить. Но так далеко уводит эта цепь причин и следствий, в такую глубину времени и пространства, что теряется из глаз, и в силу ограниченности своей человек не может постичь первопричину, породившую все остальное, и она остается для него загадкой и тайной.

Впечатление это рассеивается в том случае, если допустить, что существует загробная жизнь, где все уравновешивается. Но ведь никто не знает, что происходит на том свете. Все мы – люди, и во всем решительно хотим разобраться здесь, на земле. Наши неутоленные страсти не утолить абстрактным сознанием, что где-то и когда-то каждому воздастся сполна.

Внезапно Мушни ощутил безысходное одиночество. Стало еще темнее, и звезды засияли ярче, и таким тяжелым было это небо с чеканкой звезд, что Мушни почти физически ощутил на своих плечах его давящую тяжесть. Он испугался небытия, исчезновения, а снежные вершины вверху ущелья, белые и холодные, сверкали на темном небе, как символы и полного небытия, и вечности. Разве изменится что-нибудь, если Мушни умрет? Кто узнает о его смерти? Кого она огорчит? Ведь он совсем один на этой огромной земле, где живут миллионы людей. Злость закипела в нем, и ему захотелось разорвать сковывающие его цепи и освободиться, убежать от собственной судьбы, которая, может, и была предопределена, но примириться с которой он не мог. Ему захотелось перемешать все, перебросить свою жизнь в новое русло, ему захотелось взять за руку того, кто будет с ним вместе среди этой темной ночи, среди мрачно вздыхающих гор, под этим тяжелым звездным небом, как надежда и как утешение обреченного. Тут он заметил тень, приближающуюся к церквушке, и от волнения у него перехватило дыхание.

Тапло нерешительно поднималась к церкви, а Мушни вдруг ощутил слабость и удивился себе – никогда еще не терял он самообладания, никогда не позволял своим страстям такого приволья. Когда Тапло подошла, он не смог выговорить ни слова и глухо кашлянул.

– Ты что, простудился?

В голосе ее прозвучала обычная насмешливость. Так же она разговаривала с ним, когда они познакомились и когда вчера шли к дому Квирии. От знакомого тона Тапло он приободрился, пришел в себя, но в то же время ему стало жаль, что недавние волнения ушли, он словно прощался с чем-то очень возвышенным и необыкновенным. «Ничто не прочно, ничто не надежно», – подумал он.

– Какая я глупая, зачем только я пришла сюда среди ночи? – воскликнула Тапло. – Что скажут люди, если увидят меня здесь?

– А кто может тебя увидеть?

– Откуда я знаю.

– Если тебе не нравится, уйдем отсюда, – обиженно сказал Мушни.

– Давай уйдем!

13

Они спустились с холма, пересекли русло высохшей речушки и пошли по дороге, вьющейся посреди поля. В далеком отсюда селе холодно поблескивали огни. Там среди крестьянских домов и старинных башен, чьи силуэты сейчас скрыты непроглядным мраком, в одном из дворов, под небом, усеянным звездами, лежал Квирия.

А сюда ветерок приносил свежий запах скошенного сена. Было прохладно, хотя лето еще не кончилось. Конец августа. Через две недели отары двинутся на зимние пастбища, и здесь станет совсем пусто. Впрочем, и сейчас, этой темной ночью, тут достаточно пустынно и безлюдно. Темень стояла – хоть глаз выколи, только смутно белела извилистая тропка. Тапло и Мушни шли молча. Они миновали лес, близость которого угадывалась по густому веянию хвои, прошли над оврагом, откуда тянуло сыростью и холодом, приблизились к окраинным сараям, выдававшим себя теплым запахом скотины, навоза и сена.

Тапло шла быстро. Временами она останавливалась и затаив дыхание вслушивалась в тишину. Ей казалось, что за ними идут невидимые преследователи. Но ни малейший шорох не нарушал глухого молчания гор, и Тапло догоняла ушедшего вперед Мушни.

Мушни шагал, не оглядываясь, и думал сразу о многом. Он был несколько разочарован и раздосадован, но ведь нельзя требовать от обыкновенной женщины полного соответствия своему представлению.

Стертые темнотой очертания гор делали местность неузнаваемой. Все словно поменялось местами, и то, что днем было ясным, как раскрытая тайна, сейчас казалось загадочным и опасным. Мушни вспомнил, что где-то должен быть родник. Он свернул с тропки и по журчанию воды понял, что не ошибся. Ополоснув лицо, он вернулся к Тапло, которая стояла, вся напрягшись, и во что-то вслушивалась.

– За нами кто-то идет, – прошептала она.

– Ну и что же? – беспечно передернул плечами Мушни.

– Я боюсь.

– Не стыдно тебе? Чего ты боишься? – засмеялся Мушни.

– Не стыдно потому, что я женщина, – словно гордясь этим, объяснила Тапло.

Мушни прислушался к тишине, и ему тоже показалось, что раздался какой-то шум и шорох, похожий на шаги.

Они пошли дальше. Дорога круто спускалась вниз, к реке. Отсюда рева воды еще не было слышно, и тропинка терялась в кромешной тьме, поэтому казалось, что они спускаются в мрачную пропасть. Мушни обнял Тапло за талию, хотя понимал, что ей не труднее, чем ему, идти по крутому кочковатому спуску. Тапло не оттолкнула его, напротив, прижалась к нему плечом, отчего у него дрожь прошла по всему телу. Он ничего не слышал и ни о чем не думал, упиваясь доверчивой близостью девушки. Когда они вошли в лес, Мушни остановился, притянул Тапло к себе и поцеловал в шею.

– Постой! – Не высвобождаясь из его объятий, Тапло опять стала прислушиваться. – Слышишь? – прошептала она.

Мушни едва успел недовольно подумать, что это обычная женская уловка, как вдруг сам услышал в глубине леса звук, похожий на слабое конское ржание. Но он тут же позабыл обо всем, прижал к себе Тапло и получил сильный удар. Боль острой стрелой вонзилась в плечо.

– О-о, – застонал Мушни, согнувшись и схватившись левой рукой за больное плечо. На лбу у него выступила испарина. Он стыдился своего поражения. И стыд был сильнее боли. Когда боль утихла, он снова услышал какие-то голоса в лесу. «Кто это может быть?» – подумал Мушни и пожалел, что он не один. Будь он один, ничего бы не боялся, не обращал бы внимания на шум. А сейчас волнение Тапло передавалось ему.

– Больно? – склонилась она к нему, и он почувствовал на лице ее частое дыхание. – Прости, я не хотела…

– Ничего, – Мушни выпрямился.

– Не люблю ходить ночью, – словно оправдываясь, сказала Тапло.

В лесной тишине можно было расслышать биение собственного сердца. Ни малейшего шороха в папоротниках, ни вскрика ночной птицы. Их окутал пьянящий запах хвои, смешанный с холодным дыханием сырой земли. Теперь уже и Мушни готов был поверить, что только злой дух мог пройти по этой затерянной в ночном мраке тропинке. Непроглядная тьма делала возможным самое невероятное, потустороннее, и Мушни вдруг подумал, что Квирия мертв и душа его, если таковая существует, бродит где-то неподалеку.

– За нами кто-то идет, – прошептала Тапло.

– Глупости, – не очень твердо ответил Мушни.

– Ты не слышишь?

Он прислушался и снова услышал какие-то голоса, смех и цокот копыт. Темнота мешала разобрать, что это был за шум, но казалось, что за ними гонятся. И мучительное чувство неопределенности заглушало способность трезво рассуждать.

– Давай подождем, – сказал Мушни, – может, это просто кто-то идет из деревни.

– Ты с ума сошел! Наоборот, надо опередить их! – воскликнула Тапло и увлекла его вперед.

Они взялись за руки и почти бегом припустили по крутому спуску. Бежали они молча, и только щебенка хрустела под ногами.

– Чего ты боишься, кто тут может быть среди ночи? – попытался успокоить Тапло и самого себя Мушни.

– Не знаю… Кто-то гонится за нами по пятам, как сам леший.

– Леший не по пятам гонится за человеком, а впереди его подстерегает, в засаде.

– И спереди подстерегает и сзади подгоняет туда, где сам затаился.

– Если верить в это, тем более не стоит бежать…

Они замолчали и вскоре подошли к реке, шум которой перекрыл загадочные лесные голоса. Теперь казалось, что они были всего-навсего порождены глухой ночной тишиной. Чем ниже спускались Тапло и Мушни, тем влажнее становился воздух и оглушительнее рокотала река, Они миновали последнюю извилину тропинки и очутились возле самой воды – холодной, пенистой, несущейся по камням. Перешли на тот берег по узенькому мосту, и Мушни предложил Тапло передохнуть. Тапло категорически отказалась.

– Только бы поскорей добраться до дому, больше мне ничего не надо, – сказала она.

– Чего ты боишься, не понимаю, – еще раз спросил Мушни, и тут ему в голову впервые пришла догадка – не его ли боится Тапло? В конце концов находиться ночью в лесу с незнакомым мужчиной женщине не большая радость. Может быть, она для того и придумала каких-то преследователей, чтобы отвлечь его внимание и поскорее выбраться из лесу. Но ведь он и сам слышал чьи-то голоса?

– Ты не меня, случайно, боишься? – осторожно спросил Мушни.

– Тебя?! – искренне удивилась Тапло. – Почему я должна тебя бояться?

– Тогда передохни, куда ты бежишь?

– Не слышал разве, что за нами гнались?

– Не выдумывай, кому нужно за нами гнаться! – Мушни не был уверен, слышал ли он топот и ржание. Может, померещилось?

– Не знаю, кому. Если б знала, не боялась бы, – рассердилась Тапло, и Мушни понял, что ее не переубедить.

По мере того как они поднимались по склону, река затихала, и, когда перед ними раскрылось знакомое поле, наступила полная тишина, нарушаемая лишь треском цикад.

Мушни радовался, угадывая в темноте знакомые места. Здесь он чувствовал себя спокойнее, увереннее, как человек, вернувшийся домой, хотя и не знал, где проведет нынешнюю ночь. Очень привычными показались ему эти дома и поле со сваленной посередине поклажей, ожидающей вертолета. Мушни помнил, где находится родник, где развалины крепости, и это прибавляло ему спокойствия и уверенности, поэтому он теперь шагал рядом с Тапло довольный и умиротворенный.

Проходя мимо столовой, они столкнулись с буфетчиком.

– А-а, Мушни, – узнал его буфетчик.

Мушни обрадовался этой встрече тоже. Видимо, буфетчик шел к себе, но задержался у крыльца, заметив приближающиеся тени.

– Вы откуда? – спросил он, разглядев Тапло. Он как-то слишком пристально вглядывался в их лица. Может, из-за темноты?

Мушни кивнул головой в сторону села, где жил Квирия.

– Эх, бедный Квирия, – вздохнул буфетчик и снова уставился на Мушни, словно ожидая, что тот скажет. Мушни промолчал. После недолгого молчания буфетчик пожелал им спокойной ночи и поднялся на крыльцо.

Свернув с дороги, они пошли по мокрой от росы высокой траве и вскоре очутились перед финским домиком. Мушни с удовольствием вспомнил, как ночевал в комнате Тапло. И стало грустно от того, что они уже пришли. Впрочем, кто знает, может, это к лучшему.

– Ключ в дверях! – сказал он.

Тапло поднялась по ступенькам.

– Заходи! – пригласила она.

14

Пьяные милиционеры колотили в запертую дверь столовой. Обычно в такое время в столовой никого не бывало, буфетчик ночевал в деревне у родственников. Но в этот вечер забили корову, которая сорвалась со скалы и сломала ногу, и буфетчик помогал повару свежевать тушу, Он не сразу услышал стук в дверь. Отложив в сторону длинный окровавленный нож, пошел открывать. Не успел он сдвинуть засов, как в столовую ввалились милиционеры.

– Ты чего в темноте сидишь? – заорал низенький, толстый.

– Давай вина! – Высокий рябой с такой силой хлопнул буфетчика по плечу, что тот чуть не упал.

Развязность незваных гостей разозлила буфетчика, но он нагнал на лицо привычную улыбку и вежливо предложил садиться. Пока буфетчик зажигал керосиновую лампу и откупоривал бутылки, долговязый милиционер затянул песню.

 
Гляжу на тебя,
как ястреб на перепелку, —
 

он раскинул свои длинные руки, как крылья, и закачался, теряя равновесие.

 
Знать бы, что ты думаешь обо мне! —
 

подхватил низенький, черноусый, игриво подмигивая буфетчику.

«Принесла вас нелегкая!» – думал тот про себя, ставя на стол стаканы.

Милиционеры стояли посреди комнаты, увлеченные пением.

Все время, пока они пели, буфетчик стоял за прилавком, томясь от безделья, и думал о неосвежеванной корове. Подставив пьяным стулья, он сказал:

– Видно, хорошо покутили…

– Что нам еще оставалось?

– А парня того вы нашли? – словно проверяя, спросил буфетчик, хотя только что видел Мушни.

– Которого?

– Да за которым приехали?

Толстый милиционер вдруг заревел, как зверь, и изо всех сил хватил кулаком по столу. Глаза его налились кровью, и на лице появилась такая злоба, что буфетчик возблагодарил бога, что Мушни в эту минуту здесь нет.

В столовой установилась тишина – пролети муха, ее слышно было бы. Но милиционер закричал опять, прежде чем присутствующие успели ощутить эту тишину.

– Поймаю и своими руками задушу! – заскрипел зубами толстяк, сжимая кулаки. – Вот так задушу! – показал он буфетчику, шевеля пальцами, как будто разминая в руках что-то твердое и неподдающееся.

– Никуда он не уйдет, – добродушно произнес долговязый, он, видимо, был в хорошем настроении и хотел успокоить рассвирепевшего друга.

– Ты думаешь, я ловить его буду? – прервал его толстяк и снова обратил к буфетчику искаженное злобой лицо. – Нет! Ловить его незачем! Я научу его, как надо стрелять!

– Стрелять – это мы умеем! – весело подтвердил долговязый и собрался снова затянуть песню.

– Стрелял в самого главного геолога! – с таким возмущением кричал толстяк, словно не представлял себе более почетной и высокой должности. – Я ему покажу, как надо стрелять! – Он достал из кобуры револьвер и направил его в угол комнаты, будто там скрывался Мушни.

– Выходи! – заорал он в темноту с таким напором, словно обращался к Мушни, которого никогда не видел и бог весть каким себе представлял.

– Выходи, прямо в лоб тебе пулю влеплю, сопляк! – Он встал, сделал несколько шагов к темному углу и нажал курок.

Загремел выстрел. Запах пороха ударил в нос перепуганному буфетчику. Стало тихо.

– Вот так, – опустив револьвер, процедил милиционер. – Ну, а теперь наливай!

Скорее всего выстрел немного отрезвил его и некоторым образом успокоил.

15

Тапло и Мушни тихонько вошли в темную комнату и прикрыли за сбой дверь. Окно было закрыто, ветер колебал занавеску. Мушни заволновался так же, как и вчера, когда вошел в эту комнату один. Сейчас Тапло была с ним, и сердце у него билось учащенно, то ли от сознания, что он здесь, с ней наедине, огражденный от всего мира, то ли от недавней погони – невидимой, но несомненной. Привыкшие к темноте глаза различали кровать, на которой он провел предыдущую ночь. Кровать Тапло. Это сближало их, у них словно бы появилось что-то общее. Мушни с трудом овладел собой и успокоился, только когда Тапло засветила лампу и насмешливо спросила:

– Что ты торчишь в дверях? Садись!

Она достала из тумбочки бутылку водки. И, ловко двигаясь, накрыла на стол. А Мушни сидел и следил, как бесшумно и плавно скользила она. При свете лампы девушка казалась особенно красивой, и он ни о чем не думал, ни о Квирии, ни о милиционерах. Просто наслаждался тем, что происходит сейчас, сию минуту, просто смотрел, как Тапло готовит ужин.

Выставив на стол сыр, соленья, две тарелки, стаканы и бутылку, Тапло вышла из комнаты. Мушни услышал, как она постучала в соседнюю дверь и спросила: «Можно?» В ответ раздались голоса – мужской и женский. Скрипнула дверь, и опять стало тихо. И вдруг эту сплошную, без единой трещины, тишину разбил выстрел, далекий, но резкий, как свист плети. Тревожным воспоминанием ворвался он в сердце Мушни, нарушив установившийся там мир. Мушни вскочил со стула и хотел выбежать из комнаты, но потом раздумал и подошел к окну. Ничего не было видно, только на склоне горел костер. Должно быть, там ночевали пастухи. Сонное поле, убаюкивающий стрекот цикад. Уж не послышался ли ему выстрел? У него так напряжены нервы, что ежеминутно мерещится то погоня, то стрельба.

Снова заскрипела дверь в коридоре, вернулась Тапло. Мушни все стоял у окна.

– Тебе что, воздуха не хватает? – спросила Тапло. Она принесла от соседей хлеб и вареное мясо.

– Стреляют, – сказал Мушни.

– Ты придумываешь? – встревожилась Тапло и тоже подошла к окну. Они стояли рядом, вперив глаза в кромешную ночную тьму, поглотившую все вещное, и из этой тьмы до сознания доходил только прерывистый, словно прыгающий стрекот цикад. Мушни обнял Тапло за плечи, она сбросила его руку и отошла от окна.

– Правда стреляли или ты выдумал?

– Разве я когда-нибудь выдумывал?

– Не знаю. Я тебе не верю.

– Почему?

В это время кто-то затопал по коридору тяжелыми сапогами.

– Гио, это ты? – окликнула Тапло.

– Я. – В комнату вошел молодой чернявый тушин. При виде Мушни он смешался, но вежливо с ним поздоровался.

– Знакомься, Гио, – сказала Тапло, – это товарищ моего брата, прибыл сюда с экспедицией.

Мушни достал из-за пазухи правую руку и протянул ее соседу Тапло. Тот пожал ее так сильно, что Мушни едва не вскрикнул от боли, но сдержался и остался собой доволен, да и давешнее снадобье, видать, помогло. Вместе с тем пришло воспоминание о Квирии и рассеяло его благодушие. Умиротворение, которому Мушни поддался в этом ветхом домике, не вязалось с гибелью Квирии.

– Посиди, Гио, с нами, – пригласила Тапло.

– Нет, мне надо коня проведать.

– Ты не слышал стрельбу?

– Слышал.

– Кто стрелял?

– Не знаю. В последнее время выстрелы что-то зачастили…

Наступило молчание.

– Вчера парня одного убили, пастуха, – сказал Гио, обращаясь к Мушни.

– Я знал Квирию, – коротко отозвался тот.

Снова молчание.

– Садись, Гио, – повторила Тапло.

– Нет, я пойду. Заодно узнаю, кто стрелял. Схожу на аэродром, там всегда народ.

Гио вежливо кивнул Мушни и вышел.

Тапло села к столу, и они приступили к скромному ужину. Тапло вытянула из бутылки пробку и велела Мушни разлить водку. Мушни взялся за бутылку правой рукой, но плечо заныло, и он перехватил ее левой.

– Все еще болит? – спросила Тапло.

– Уже не так.

Тапло подняла свой стакан.

– Давай выпьем!

– Эх, бедный Квирия! Вечная ему память.

Водка была крепкая, приятным теплом пробежала по жилам.

В последнее время Мушни ел от случая к случаю и, хотя выпил совсем немного, почувствовал, как водка ударила в голову.

– Шукруну так жалко, – сказала Тапло.

У Мушни перед глазами стояло окаменевшее от горя лицо бабушки Квирии. Как она глядела на внука, беспомощно распластанного на тахте.

– Как они любили друг друга! – продолжала Тапло.

– Ничего, другого полюбит, – жестко проговорил Мушни.

– Как тебе не стыдно, почему ты так говоришь? – обиделась за подругу Тапло.

– Не сойдет же она в могилу за ним?

– Ты плохо думаешь о женщинах.

– Да нет. Просто природа возьмет свое. Мне, лично, больше всех жаль его бабушку.

– А самого Квирию?

– Его уже нет! Ему теперь все равно, – уверенно сказал Мушни, а сам подумал: действительно, какое значение имеет для Квирии, пойдет он завтра с Готой или нет. Допустим, они поймают бандитов и отомстят им, а что с того? Квирии это не поможет. Живые получат удовлетворение – вот и все.

– По-твоему, значит, верности не существует? – спросила Тапло.

– Почему же, – не согласился Мушни, задетый неприятным подозрением: может, говоря о верности, Тапло имела в виду своего жениха?

– Ты так говоришь, будто женщины не умеют хранить верность.

– Наверно, умеют. Но время залечивает любые раны. Может, Шукруна никогда не забудет Квирию. Но она совсем молода, и ей снова захочется любви.

– Значит, никакой любви не существует.

– А что такое любовь, по-твоему? – спросил Мушни.

– Как что такое?! Любовь – это… это любовь, и все.

– Верно, – улыбнулся Мушни. – Настоящая любовь, – это когда человек забывает о себе. Как ты думаешь, легко забыть себя? И многие ли на это способны?

– Ну, если так рассуждать, – протянула Тапло.

– Ты права, не стоит, – прервал рассуждения Мушни и стал разливать по стаканам водку. – Давай лучше выпьем за тебя. Будь здорова, Тапло!

Тапло посмотрела на Мушни, совсем не удивившись его тосту. А он думал, что Тапло начнет кривляться – зачем, мол, пить за мое здоровье? Тогда бы Мушни стал настаивать, тем самым подчеркивая свое к ней уважение. Но она приняла тост, как должное, просто и с достоинством.

– Будь здорова, Тапло! – Мушни с ласковой улыбкой заглянул ей в лицо. – Желаю тебе счастья. Может, мы больше не свидимся, но я надеюсь, что никогда тебя не забуду.

– Надейся, если хочешь. – Тапло засмеялась.

– Я от души пью за тебя!

– Ты тоже будь здоров! – Тапло легонько стукнула своим стаканом о стакан Мушни, и он увидел в ее глазах такое искреннее расположение и нежность, что сердце у него дрогнуло от неожиданной радости и, не желая выдавать себя, он мигом осушил второй стакан. Выпитая водка снова теплой волной прошла по телу. Он не опьянел, но согрелся и расстегнул ворот. В наступившей тишине легко можно было различить приближающиеся голоса и шум. Мужчины, очевидно пьяные, подходили к финскому домику, горланя и бранясь. Тапло, побледнев, встала у окна и напряглась точно так же, как в лесу, когда ей мерещилась погоня. Пьяные ввалились в коридор. Гио пригласил их в пустую комнату. (В доме было три комнаты: одну занимала Тапло, вторую – Гио с семьей, третья – пустовала.)

– Кто это? – прошептала Тапло.

Через стенку было слышно, как пьяные возились, галдели, угрожали кому-то, но понять бессвязные фразы было трудно, хотя Мушни старательно вслушивался в пьяную болтовню.

Наконец за стеной стало тихо и в коридоре раздались шаги. Тапло выглянула за дверь и позвала Гио.

– Кого это ты привел? – спросила она.

– Да милиционеров, напились и стреляли в столовой.

– А что им тут надо? – испугалась Тапло.

– Переночуют, а утром пойдут искать убийц Квирии.

– Они заснули?

– Храпят.

– Ох, и напугали они меня!

Гио засмеялся, пожелал Тапло спокойной ночи и пошел к себе.

Тапло заперла дверь.

– Слыхал? – повернулась она к Мушни.

Он кивнул.

– Я же говорила, что они идут за нами.

– Ты думаешь, это были они?

– А кто же еще? Я так и чуяла, оттого и боялась. – Тапло прижала руку к груди. – И сейчас боюсь.

– Чего ты боишься? – улыбнулся Мушни. – Видишь, дрыхнут без задних ног.

– А если они узнают, что ты здесь?

– Откуда узнают?

– Вдруг им буфетчик сказал? Он же нас видел.

– Все равно, сейчас они мне не опасны. А утром, пока протрезвятся, меня уже не будет.

– А где же ты будешь? – удивленно подняла брови Тапло.

– Пойду в горы с Готой, помогу ему бандитов найти…

– Помощник! – усмехнулась Тапло. – Ни коня у тебя, ни оружия.

Мушни смотрел на улыбающиеся губы Тапло и думал, как пригодился бы ему завтра потерянный револьвер.

– Ничего, Гота меня обеспечит, – сказал он.

Во всем доме стояла глухая тишина. Лениво, ползком двигалось невидимое время, бледно мерцала керосиновая лампа, и Мушни маленькими глотками отпивал водку. Тапло пить отказалась: «Опьянела, больше не могу». До рассвета далеко. Может, ей надо отдохнуть? Но она бы сказала, не такая уж робкая. Ему здесь было хорошо, и уходить не хотелось. Куда уйдешь? В холодную непроглядную ночь? Тапло достала из чемодана транзистор, забралась с ногами на кровать, закуталась в шаль и сквозь хрип и чужой говор в эфире поймала нежную джазовую мелодию. Они молча слушали музыку, которая отрывала их от этих сумрачных гор и уносила в просторные, сияющие светом залы, где пестрая разноязыкая толпа веселилась и тешилась – каждый на свой лад, – в разных уголках земли, где ночь, где день – люди проводили время, то самое время, которое двигалось и текло повсюду, вовлекая в движение свое и этот деревянный домик, и с ним вместе Тапло и Мушни.

– Устала, – сказала Тапло и выключила транзистор.

Мушни встал.

– Уходишь? – спросила Тапло.

– Говоря по правде, не хочется, – признался он.

– Тогда побудь еще немного.

– Ты, наверно, спать хочешь?

– Нет. Расскажи что-нибудь.

Мушни сел на кровать, у ног Тапло. Она откинулась к стене и оперлась локтем о подушку.

– Что тебе рассказать? – Близость Тапло кружила ему голову, мысли путались, и все существо его подчинялось одному желанию, мучительному, неясному ожиданию.

– Расскажи, кто ты, откуда?

Лампа на столе начала чадить, в комнате запахло гарью и керосином, и наконец огонь погас, и мрак, ворвавшийся снаружи, заполнил все углы.

– Керосин кончился, – шепотом сказала Тапло.

– Я раскрою окно! – Голос не подчинялся ему. Шаря руками по стене, он добрался до окна и, распахнув его, подставил горящее лицо свежему ветерку.

На обратном пути он наткнулся на стул и едва не опрокинул его.

– Иди сюда, – позвала из темноты Тапло. И от шепота ее по всему телу Мушни снова прошла леденящая дрожь. Ослабли ноги и руки, и он забыл обо всем на свете, о том, что кого-то где-то убили, что кто-то кого-то ненавидел и преследовал, что одни горевали и плакали, а другие пили вино и танцевали в сверкающих огнями залах, тогда как кто-то умирал от голода и мечтал о куске хлеба.

Он сел на кровать рядом с Тапло, и дыхание у него перехватило, разум помутился, его словно вырвали из времени и пространства, оторвали от земли. Он обнял Тапло и почувствовал ее тело, ее горячие губы, и ему нестерпимо захотелось покинуть себя, свою плоть и соединиться, слиться с чем-то неведомым, с некоей тайной. Ему казалось, что счастье, наконец, настигнуто, в неукротимом стремлении к блаженству он потерял ощущение собственного «я», и что-то неподвластное ему неудержимо влекло его за собой. Но вдруг что-то холодное и грубое уперлось ему в грудь, и он не сразу понял, что это револьвер. До его затуманенного сознания донесся изменившийся голое Тапло: «Выстрелю, честное слово, выстрелю! Отпусти!..» Но ему было уже все равно.