Текст книги "Расплата"

Автор книги: Гурам Гегешидзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 44 страниц)

И как раз в этот момент:

– Тархудж! – окликнул меня знакомый голос. Я вздрогнул, очнулся, пришел в себя, повернул голову и сразу, как только на меня снова обрушились городской шум, грохот автобусов, троллейбусов и машин, людской гомон, которые до сих пор, пока я был погружен в воспоминания, доносились словно издали, приглушенно, я увидел Вахтанга. Выйдя из машины, стоящей у тротуара, он, смущенно и удивленно улыбаясь, глядел на меня. Я тоже улыбнулся радостно и несколько растерянно, и даже когда мы сошлись, обнялись и торопливо принялись засыпать друг друга вопросами, чувство неловкости не покидало меня. Я не видел Вахтанга несколько лет, и сейчас он показался мне изменившимся. В волосах пробивалась ранняя седина. В лице появилось какое-то, характерное для дельцов, в частности для административных работников, самоуверенное выражение человека, привыкшего отдавать приказы. Раньше я не замечал ничего подобного. В довершение всего он несколько раздался и обрюзг. Он был явно рад нашей встрече, но во время разговора взгляд его убегал в сторону, цеплялся за прохожих, и новое для меня, самодовольное выражение не сходило с его лица.

– Где ты, послушай, разве можно так пропадать?! Сколько лет не показывался на глаза, неужели ни разу не был в Тбилиси? – смеясь и похлопывая меня по плечу, спрашивал Вахтанг. И все-таки он казался изменившимся и довольно сдержанным. – Пошли, повидаешь Софико, это она узрела тебя из машины. Я бы не узнал, забыл уже, как ты выглядишь.

Он обнял меня и потащил к машине, но, прежде чем мы дошли до нее, Софико отворила переднюю дверцу и поспешила нам навстречу. Она уже не производила впечатления легкой резвушки, но я нашел ее еще более прелестной и женственной. Когда, по обыкновению щурясь и улыбаясь, она припала щекой к моей щеке и поцеловала меня, я ощутил знакомый аромат ее тела, который когда-то сводил меня с ума, и растерялся, но вовремя опомнился и, чтобы не выдать замешательства, воскликнул, будто в шутливом изумлении, что она замечательно выглядит.

Софико тоже казалась смущенной. Она спросила, когда я приехал, хотя минуту назад, прежде чем поцеловать меня, уже задавала этот обычный вопрос. Она почему-то избегала моего взгляда. Кажется, и Вахтанг чувствовал себя несколько не в своей тарелке, но, честно говоря, в этом не было ничего удивительного – мы не встречались много лет, хотя когда-то все трое, так или иначе, были близки…

Впрочем, к тому времени, как я оставил Тбилиси, нас уже вряд ли можно было назвать друзьями. После того памятного вечера, когда я пьяный заявился к Софико, мы с ней не встречались ни разу. Сейчас я видел в ней чужого человека, и не волнением объяснялась скованность и неловкость, а отчуждением, возникшим между нами, которое само по себе было незнакомым и непривычным. Возможно, что мне вспоминалась моя давнишняя исповедь, и я стеснялся этой счастливой пары, но все-таки был рад видеть их. Много воды утекло с той поры, жизнь каждого из нас в корне преобразилась, изменились и наши отношения друг к другу, и сейчас, когда случай свел нас, внезапно вспыхнувшая радость явилась отзвуком той былой, милой любви, которая связывала нас в прошлом. Независимо от нас будто ожило какое-то угасшее чувство, но прошлое оставалось прошлым, и той старой любви уже не существовало в прежнем виде, изменились и мы, ее незадачливые носители. Должно быть, этим и объяснялось чувство неловкости, которое мы, все трое, невольно испытывали вместе с радостью.

Мы стояли на краю тротуара. Пекло полуденное солнце. Новенькая «Волга», из которой вышли мои друзья, мешала движению автобусов и троллейбусов – рядом находилась остановка. Народ на остановке недовольно поглядывал в нашу сторону.

– Тебе куда, Тархудж? Поехали с нами! – предложил Вахтанг, обошел машину спереди, открыл дверцу и сел за руль. Изящно покачивая станом и постукивая каблучками, Софико приблизилась к машине и устроилась рядом с Вахтангом. Я открыл заднюю дверцу… Вахтанг завел мотор, обождал, пока народ поднимется в троллейбус, обогнал его, потом переключил скорость, помчался на третьей. Я молча смотрел на профиль Софико, сидящей вполуоборот ко мне.

– Куда тебе? – не оглядываясь, крикнул Вахтанг.

– Если можно, подбрось до вокзала, – ответил я и подумал, не обременяю ли их. Должно быть, совершенно бессознательно я наделял Вахтанга – владельца машины – некоторыми преимуществами по сравнению с собой. Не говорил ли во мне комплекс бедности?

– Чего тебе там понадобилось?

– Мне надо взять билет.

– Ты надолго приехал?

– Сегодня вечером уезжаю.

– А приехал когда?

– Вчера…

– Снова бежишь от нас, Тархудж? – засмеялась Софико.

Машина катила по Верийскому спуску, и в окне на мгновение показалась Махата, многочисленные домики на ее склоне, белый костел с круглым куполом, в котором мы с Софико однажды слушали орган. Кроме нас, в костеле никого не было, на органе играл пожилой мужчина. Давно это было, давным-давно, тогда мы часто гуляли вдвоем, и неясность наших отношений доставляла мне тайное удовольствие… Потом мы пронеслись по Верийскому мосту, в глаза бросились круглое здание цирка, взобравшееся на вершину холма, мост Челюскинцев, Кура, как-то летом мы купались там всем классом – Вахтанг тоже был с нами; ныряли с парапета Муштаидского сада, плыли по течению, а у Верийского моста выбирались на берег – сверху, навалившись на перила, на нас глазели горожане. Мне вспомнился вкус пресной воды, вспомнилось, как в одних трусах бежали мы к одежде, а горячий асфальт обжигал подошвы босых ног. Прекрасное было время. Мы совершенно не стеснялись бегать по улице почти нагишом. Купанье в Куре доставляло огромное удовольствие. Вода была теплой и отдавала резким запахом тины, а мы лежали на спине и видели дома, девятиглавыми драконами возвышавшиеся по обеим сторонам реки… Я посмотрел на Вахтанга, и воспоминания стерли недавнее ощущение неловкости.

– Знаешь, кого я сегодня встретил? – вспомнил вдруг я, удобно устроившись на мягком кожаном сиденье, и тронул Вахтанга за плечо.

– Кого? – он смотрел вперед. Узкая улица была забита машинами, и мы стояли, ожидая, когда тронутся передние.

– Шалву Дидимамишвили.

– А-а, Шалву, – Вахтанг тронул машину. – Сколько лет я его не видел, как он, все пьет?

Я вспомнил, что познакомился с Шалвой через Вахтанга…

– Видимо, пьет…

Машина медленно прокладывала себе путь по улице Марджанишвили. У театра я заметил очень красивую женщину… Да, с Шалвой меня познакомил Вахтанг, и сейчас, когда я понял, что он почти не помнит бывшего музыканта, не интересуется его судьбой, я еще раз явственно ощутил, как мы отдалились. Словно это был тот и все-таки не тот человек, которого некогда знал и любил я. Теперь он производил впечатление сдержанного, делового человека. А у той красотки перед театром были высокие бедра, обтянутые узким платьем, черные, блестящие, зачесанные назад волосы… Конечно, столько лет не встречались, не мудрено отвыкнуть друг от друга, приобрести иные интересы, отчего неясность и отчуждение, словно трещина, пролегшие между нами, показались мне совершенно естественными.

Машина свернула на Плехановский. Что ни говори, приятно сидеть в этой мягкой новенькой «Волге». Как ни крути, я – горожанин и соскучился по городу, соскучился по этой толпе прохожих, которых вижу за окном автомобиля, соскучился по городским женщинам, что с сумками в руках входят в магазины с широкими витринами и выходят из них, идут парами или поодиночке, юные, тонкие или широкобедрые, зрелые женщины; те, что постарше, ведут детей в школу или возвращаются с ними домой; одни кокетливо покачивают станом, смеются, радостно блестят глазами, другие задумчиво и хмуро следуют своим путем, печать горя и забот лежит на их лицах; вот встретились две старинные приятельницы, остановились на краю тротуара, увлеклись разговором. Соскучился я и по мужчинам, по молодым парням, которые бойко спешат куда-то, торопятся, или бесцельно подпирают стены, или провожают своих подружек, может быть, в какую-нибудь тайную, укромную комнатку, бог знает, где она находится, в каком уголке города, и какие невыразимые языком наслаждения ожидают их там; по пожилым мужчинам, что внушительно шагают по тротуару; по мальчишкам и девчонкам, резвой, голосистой городской детворе, наполняющей улицы своим щебетом…

Странная радость согревает тебя при виде всего этого, когда после долгой отлучки окунешься в любимый город. На протяжении последних лет я привык к грязи, к размытой дождями дороге, к свежему воздуху, я старался меньше вспоминать о городе, обо всем, что с ним связано. Но сейчас я чувствовал себя не совсем обычно, я был беспричинно счастлив, видя каменные многоэтажные дома, асфальтированные улицы, и немного досадовал, что путь мой лежит опять на вокзал… Впрочем, машина наша ехала вовсе не к вокзалу, а свернула направо, в сторону бывшего Воронцовского моста. Мы остановились у одного из домов, Вахтанг спросил у жены, кому из них лучше подняться наверх.

– Мне подниматься на пятый этаж? – с упреком взглянула на него Софико.

Вахтанг засмеялся; вместо извинения объяснил мне, что должен зайти за приятельницей и мигом вернется. Он вылез из машины, обошел ее спереди и скрылся в подъезде. На нем был дорогой, с иголочки костюм, когда он проходил перед машиной, ветер отнес вбок его галстук…

– Как ты, Тархудж? – в который раз спросила Софико, дружески и ласково улыбаясь. И все-таки она была чужой, всего лишь отражением былой, воздушной Софико. Повернувшись, она смотрела мне прямо в глаза. Нет, ничего в ней не осталось от той девушки, кроме внешности…

– Так себе, – улыбнулся и я.

– Очень рада тебя видеть…

– Я тоже…

– Сколько мы не встречались?

– Вечность.

– Знаешь, тогда, в больнице, я навещала тебя.

– Знаю.

– Откуда? – удивилась она, поднимая брови.

– Слышал твой голос.

– Врешь, ты был без сознания.

– И все-таки слышал.

– Эх, быстро летит жизнь, – заключила Софико, складывая руки на спинку кресла и упираясь в них подбородком. Я невольно откинулся назад, словно испугавшись ее близости.

– Все учительствуешь, Тархудж?

– Учительствую.

– Неужели нравится?

– Я люблю природу и детей.

– Доволен?

– Кажется.

– Есть ли какая-нибудь разница между городом и деревней? И там живут теми же интересами, что и в городе. По-моему, нет никакого различия, сейчас все живут одинаково.

– Там все-таки спокойнее, – сказал я, глядя на высокого, худого мужчину, вышедшего из подъезда. Проходя, он заглянул в нашу машину, видимо, заинтересовавшись, с кем сидит такая интересная женщина, медленно пошел дальше, достал сигареты, закурил… – Вчера приехал? – не отставала Софико.

– Вчера.

– Мери не видел?

– Откуда ты ее знаешь? – Мне было неприятно слышать о Мери от Софико.

– Как не знать, каждый день встречаемся, в одном институте работаем, – многозначительно рассмеялась сна. – Я, дорогой Тархудж, знаю больше, чем тебе кажется! – и лукаво прищурилась.

– Где я мог ее видеть? – ответил я, а тот мужчина, что заглядывал в нашу машину, снова вернулся в подъезд, из которого только что вышел, видимо, забыл что-то дома.

– Очень талантливая и умная девушка, в институте все ее уважают, – продолжала Софико.

– Очень приятно.

– Ты знаешь, что она замуж выходит?

– Откуда я могу знать?

– Очень хороший парень попался, молодой партийный работник.

– Бог в помочь!

– Мери тебя очень любила!

Меня вдруг одолел смех. Интересно, сколько все-таки всевозможных подразделений и объединений существует среди людей: расы, нации, мужчины, женщины… Было ясно, что Мери и Софико стали единомышленницами. Наверное, между ними нет никаких тайн. И обо мне, видимо, говорили не раз, в этом случае их объединяло только одно, что обе были женщинами, поэтому и понимали друг друга. Мне было смешно и неловко. Последняя фраза покоробила меня, словно Софико без стеснения копалась в моей душе. Что-то мелкое, упрощенное, недостойное было в этом.

– Что ты смеешься? – спросила Софико.

– Так.

– Да, я правду говорю. Она тебя очень любила. Но вы, грузинские мужчины, все азиаты.

– Почему?

– Потому! Не можете понять, что сейчас другое время. Сейчас женщина свободна, у нее есть свои интересы, она уже не зависит от мужчины. Сейчас все свободны. Почему не должно прощаться женщине то, что простительно мужчине?!

– Не понимаю, о чем ты говоришь?

– Прекрасно понимаешь, но не хочешь признаться. Потому, что и ты азиат.

– Может быть, в этом вопросе лучше оставаться азиатом, чем европейцем в твоем понимании?

– Оставь, пожалуйста!

Я снова засмеялся, не пускаться же в спор? Терпеть не могу препирательств с женщинами. А тот худой мужчина, что недавно вернулся в подъезд, снова вышел на улицу, опять заглянул в нашу машину и быстро пошел прочь.

Почти в ту же минуту в подъезде показался Вахтанг с незнакомой мне девушкой. Издали она производила приятное впечатление, я залюбовался ее стройными длинными ногами, узкой талией, маленькой грудью, короткой стрижкой и плавной походкой. Голубое короткое платье открывало круглые колени, даже черные очки ее не портили. Как гимнастка или танцовщица, выходящая на арену, она двигалась смело, свободно и в то же время изящно и очень женственно. Стремительно распахнув заднюю дверцу, она поздоровалась и, прежде чем сесть рядом со мной, наклонилась и расцеловалась с Софико. Обе, радостно смеясь, обменялись приветствиями и стали наперебой вспоминать каких-то неизвестных мне людей, потом девушка грациозно опустилась на сиденье, сжала колени, захлопнула дверцу, продолжая щебетать о каком-то Гоги, с которым вчера попала где-то в смешную историю. Я смотрел на нее сбоку: платье с глубоким вырезом, выступающие ключицы, золотой медальон на золотой цепочке… Вахтанг завел машину и спросил, не скучали ли мы.

– Когда нам было скучать? – воркующе засмеялась Софико, словно ей передались жизнерадостность и кокетливость подруги. – Когда нам было скучать, мы говорили о любви!

Меня передернуло от ее заявления. Во-первых, нашу беседу трудно было назвать разговором о любви, а кроме того, мне почему-то показалось, что Софико стремится уязвить мужа. Вахтангу ее слова тоже вряд ли пришлись по душе. Мне не понравился ее тон, вызывающий и довольно грубый. Я ощутил явное удовольствие, что судьба не соединила меня с этой женщиной. Она бы наверняка доставила мне массу хлопот, перевернула бы всю мою жизнь. Она бы, пожалуй, потребовала моего внимания целиком, тогда как жизнь человека – вечный поиск покоя. Разумеется, женщина – величайшее явление в жизни мужчины, но чего стоит тот человек, который думает наладить свою жизнь только таким образом. Мужчине следует искать нечто главное, постичь линию собственной жизни, а женщина должна являться составной частью этих исканий, а не целью их. Зачастую самые сладкие воспоминания наши связаны именно с женщиной. Ни успешно завершенное дело, ни, скажем, где-то увиденный величественный пейзаж, или еще что-нибудь, не вспоминаются в часы досуга с таким острым удовольствием, как минуты, проведенные с желанной женщиной, но острота эта, по-видимому, специфична для подобных отношений и ничего больше. Она не должна обманывать тебя…

– Ого! О любви, значит, говорили?! – с улыбкой проговорил Вахтанг. – Приятно вспомнить молодость. – Он тронул машину.

– Не напоминайте мне о любви! Я сейчас так влюблена, что ночами не сплю, – рассмеялась незнакомка.

– А ты принимай снотворное! – вежливо посоветовал Вахтанг. Но в этой вежливости сквозило раздражение.

– Благодарю за совет, – иронически отозвалась девушка.

Софико предложила нам познакомиться. Мы кивнули друг другу. Машина наша неслась. Назад убегали улицы, деревья, прохожие, навстречу мчались машины всех марок и цветов, автобусы, троллейбусы, мотороллеры; Софико с подругой, не умолкая, болтали о вечеринке на чьей-то даче в Цхнети, где рекой лились шампанское и коньяк, где всю ночь крутили пластинки, привезенные кем-то из-за границы, танцевали, веселились; вспоминали о ком-то, кто купил великолепную машину и на следующий же день разбил ее, о скандале, случившемся в каком-то исследовательском институте, о фильме, на закрытый просмотр которого они все-таки прорвались; кто-то построил такую пятикомнатную квартиру, которая в тысячу раз лучше шестикомнатной другого их знакомого; разошлась образцовая семья их приятелей, потому что муж застукал жену с кем-то, между тем жена, оказывается, мстила мужу, потому что раньше застала его с такой-то… Я сидел в машине как посторонний, как случайный попутчик и, глядя на них, убеждался: моя вера, что человек непременно должен смотреть на небо, непременно должен ощущать под ногами землю, непременно должен проливать пот и в поте лица своего добывать насущный кусок хлеба, что его должны притягивать не асфальт и бетон, но поле и лес, горы и море, что запаху бензина он должен предпочитать аромат цветов и свежего сена, что, оставшись лицом к лицу с природой, он должен познать и выявить самого себя, а не растворяться в толпе, где ты по-всякому маскируешься и забываешь или вообще не можешь понять, что ты есть, кто ты, зачем явился сюда… – походила на мечту наивного романтика!

Наконец, машина остановилась у здания вокзала, перед которым на широкой площади кипел круговорот такси, трамваев, автобусов и троллейбусов. Сотни людей, выходя из метро, устремлялись кто куда, а рекламы, водруженные на высоком здании, призывали их пить коньяк, шампанское, пиво, грузинский чай, а накопленные деньги хранить в сберегательной кассе. Я открыл дверцу и горячо поблагодарил Софико и Вахтанга.

– К нам не зайдешь? – спросил Вахтанг.

– Извини, Тархудж, – сказала Софико, переглянувшись с подругой. – У Эло гости из Ленинграда, мы должны свозить их в Мцхету, а то бы никуда тебя не отпустили.

– Не стоит извиняться, всего хорошего!

Я вышел из машины и почему-то вздохнул с облегчением. Вахтанг последовал за мной. За его спиной открывалась широкая Вокзальная улица, длинная и прямая, как линейка, уходящая к площади Героев и еще дальше, туда, где склоны Мтацминды обрезали пространство. Троллейбус сворачивал с Вокзальной улицы на площадь.

– Снова пропадешь надолго?

– Не знаю, Вахтанг, посмотрим.

– Напиши все-таки.

– Непременно.

– Ну, всего доброго, Тархудж! Жаль, что мы едем не домой, а то бы…

Мы пожали друг другу руки. Потом Вахтанг сел в машину, женщины помахали мне:

– Прощай!

– Прощайте!

И машина тронулась. Я пересек тротуар и вошел в здание вокзала.

У касс было немного народу, но не все обладали элементарным терпением, и некоторые старались пролезть без очереди, создавая лишний галдеж и скандалы. Почему мы так малодушны, нетерпеливы, даже в очереди постоять не можем! До каких пор будем жить эдак беспорядочно, хаотично и бестолково? – думал я, продвигаясь к окошечку кассы. Потом купил билет, спрятал в карман и поднялся в зал ожидания. Все скамейки там были заняты, и пахло довольно скверно. Черный, как арап, детина храпел вовсю, развалясь на одной из скамеек. Носки его спустились, рубаха задралась, обнажив мохнатый живот. Интересно, что привело его в этот город? Чего слоняется здесь столько народу, чего им не сидится на своих местах? Я зашел в туалет. Цементный пол был посыпан мокрыми опилками. Когда я мыл под краном руки, невольно взглянул в разбитое зеркало. Это зеркало напоминало мне далекую ночь, когда однажды, давно это было, возвращаясь с гор, я приехал в Тбилиси ночным поездом и именно перед этим зеркалом мыл руки. То лицо, которое смотрело на меня тогда, совершенно не походило на теперешнее, да и волосы у меня были погуще. Тогда я был небрит и тяжелый рюкзак оттягивал плечи. От усталости и бессонной ночи я еле держался на ногах, но стеснялся заявиться домой в такое позднее время. И, расположившись на одной из скамеек в зале ожидания, заснул как убитый. Утром я проснулся от холода, поднял голову – за широкими окнами огромного гудящего зала мерцал серый, холодный рассвет. Со сна я не сразу пришел в себя, мне показалось, что я все еще в поезде, и я спросил какую-то деревенскую женщину, сидящую на соседней скамейке: «Хашури проехали?» Мой вопрос, должно быть, удивил ее, но уже не помню, что она ответила. А в Тбилиси меня ждало страшное известие – за день до моего приезда зарезали моего друга Цотне…

Я оторвался от зеркала, прошел широким тоннелем с цементным полом и поднялся в зал ожидания на втором этаже. И тут негде ступить. Медленно прохаживаясь вдоль длинных рядов скамеек, я разглядывал людей. Некоторые спали, некоторые беседовали, другие сидели молча или читали газеты, многие сидели, привалившись друг к другу, истомленные ожиданием, кто-то шутил и смеялся. Кого только не было тут – женщины, мужчины, дети, старики, крестьяне, солдаты, грузины, русские, армяне, азербайджанцы, цыгане… Я проходил мимо них, простой сельский учитель. Сейчас я уже не гордился собой. Верно, мне искренне хотелось уехать из этого города и поселиться в деревне, но, кто знает, решился бы я на этот шаг, не потеряв после смерти тетки домашнего очага в городе? Кто знает, кому это было нужно? Прежде всего, видимо, мне самому, потому что мне нравилось жить в селе, нравилось уединение, а мои ученики, в которых я хотел воспитывать любовь к родной земле, стремились в оставленный мной город, поддавшись общему поветрию. Одна ласточка весны не делает, думал я, нужно что-то иное, чтобы народ снова вернулся к природе…

Я вышел на перрон и закурил. Пути были свободны. Только вдалеке на боковых ветках стояли пустые составы. На вокзале меня почему-то всегда охватывало необычайное настроение. Он представлялся мне мостом, ведущим к природе и еще к чему-то неизведанному. Однажды теплым майским днем – я тогда заканчивал школу – мы шумной компанией отправились с этого вокзала в Мцхету. Я стоял на ступеньках вагона и смотрел на зеленые луга, испещренные маками. Ветер дул мне в лицо, обдавая ароматом весны. Что-то безгранично отрадное и поразительно родное было в этом просторе, изрезанном отрогами гор. Наши девочки, боясь, как бы я не сорвался, уговаривали меня подняться в вагон, и я чувствовал себя героем. Потом одна худенькая молчаливая девочка, с которой мы познакомились несколько часов назад, помнится, ее звали Нуну, видимо желая показать всем, какая она отважная, осторожно опустилась на подножку и встала впереди меня. Моя рука, которой я держался за поручень, касалась ее обнаженного локтя. Когда поезд качало на стрелках, она невольно прижималась ко мне, и я чувствовал в своих объятиях ее худенькое тело, но в ту пору был настолько наивен и неискушен, что страшно конфузился и краснел до корней волос от этой нечаянной близости. Видимо, и девочка ощущала такую же неловкость, а может быть, ее пугала скорость поезда. Очень скоро она вернулась в вагон. Много лет пронеслось с той поры, и как-то раз из окна троллейбуса я увидел похоронную процессию. На секунду промелькнуло лицо молодой покойницы, и мне почудилось, что это Нуну, хотя я не был уверен, что усопшая – та самая девочка, которая прекрасным весенним днем, замирая от страха, стояла на подножке вагона, заключенная в мои объятия. Я больше нигде и никогда не встречал ее. И вот при виде лица покойницы безжалостная мысль овладела мной, я расспрашивал моих тогдашних спутников о Нуну, но ни один не помнил ее, будто она вдруг сгинула и исчезла. Неужели и вправду это она умерла, неужели исчезла навек?..

Бесцельно стоял я на перроне. Вдруг неподалеку заметил кудрявого, толстого и неповоротливого парня, который ссорился с пожилой женщиной в черном. От нечего делать я приблизился к ним и увидел, что парень слепой. У его матери – я сразу понял, что тщедушная изможденная женщина в черном его мать – текли по лицу тихие слезы. Я спросил у стоявшего там же седого старика, что стряслось. Оказывается, малому захотелось пить, и он попросил мать подвести его к фонтанчику, а она то ли неловко подвела его, то ли вода не шла, только слепой вдруг вспыхнул и толкнул ее. Несчастная плакала, а парень поносил ее: «Из ума выжила, дура, даже напоить не можешь». Бедняга куражился, как мог. Это был каприз калеки, они да больные больше всего почему-то изводят близких, на самых родных срывают свою злость. И мать и сын были достойны жалости. Вокруг них собрались носильщики и железнодорожники. Я попытался успокоить парня:

– Будет тебе, уймись, – ласково сказал я, – твоя мать тут ни при чем, сегодня во всем городе перебои с водой.

Я взял его за плечо и подвел к фонтанчику. Вода еле сочилась. Слепой жадно присосался, потом выпрямился и нервно стер с губ влагу:

– Черт побери, – сказал он, поворачивая ко мне лицо, а глаза его оставались опущенными, будто он что-то искал на асфальте. – Черт побери, я ведь не выдумал эту свою беду!

Мать его стояла поодаль, не осмеливаясь произнести ни слова. Она, разумеется, понимала причину его злости, и у нее было такое лицо, будто она явилась на этот свет для мук и страданий. Они оказались горийцами, во всяком случае, ждали горийского поезда, который должен был вот-вот подойти. Сунув руки в карманы, я прошелся до конца перрона. «Надо быть бездушным человеком, чтобы постоянно ощущать себя счастливым и довольным», – подумал я. У края перрона стоял почтовый вагон, туда грузили мешки. По ту сторону путей у кирпичной сторожки старательно плясали двое деповских рабочих, а третий колотил ладонями по деревянному столу, будто играл на барабане. Рабочие плясали кинтоури[32]32
  Кинтоури – старинный танец кинто, очень бойкий и озорной.


[Закрыть], особенно старался один, густоволосый парень в майке. Он раскидывал руки, вертелся, прыгал и приседал. Столпившиеся у багажного отделения железнодорожники, хохоча, подбадривали танцоров:

– Давай, жми, а ну, вприсядку!

Но те не обращали внимания на крики, скорее всего даже не слышали их, они плясали для себя, а не для публики. Глядя на них, и я развеселился. «Как пестра жизнь, один слезы льет, другой тут же радуется. Недаром говорят, что чужая беда как с гуся вода», – думал я, увлекшись этим зрелищем и забывая о слепом. Было ли это бездушием? А может, жизнь без душевной черствости вообще невозможна? Если счастье означает забвение горя, а забвение горя – бессердечность, то, значит, порой бездушие необходимо! Эти танцоры, судя по всему, были счастливы, во всяком случае, в данный момент, да и я получил удовольствие. Может быть, и этот вечер обещает быть таким же веселым. Эти работяги, вероятно, жили где-нибудь поблизости, в Нахаловке, у Лоткинской горки или на Авлабаре, где все в округе знакомы между собой, где маленькие домишки выходят в тесные дворики с общим водопроводным краном и щелястыми уборными в углу. Соседи давно сжились и, как родственники, знают всю подноготную друг друга. Вечерами мужчины собираются во дворе, один несет хлеб, другой – сыр, третий – зелень, четвертый может вынести лобио или что-то еще, соберут деньги, пошлют в ближайший погребок кого-нибудь из своих сыновей, мальчонку лет тринадцати – четырнадцати, тот возьмет у матери сетку, сложит в нее пустые бутылки и с удовольствием побежит за вином, зная, что если останется сдача, два-три пятака никто не спросит с него, и он истратит их завтра на семечки или на мороженое. Мужчины выпьют, закусят тем, что разложено на бумаге, пожелают друг другу удачи, говоря: «Хороший сосед лучше родича!» И чем больше пьют, тем громче становятся голоса, хохочут над срамными анекдотами, поругиваются, цыкают на детей: «Марш отсюда!» Могут даже сцепиться, но в конце концов вмешиваются женщины, загалдят, разведут мужей по домам. А утром те встанут с похмелья и целый день проведут на работе…

Я любил этих людей. Много приятных часов провел я в компании мастеровых, простых рабочих и служащих нашего квартала. Может быть, я ошибался, но мне иногда казалось, что они живут более правильно, имея простую и ясную цель. Конечно, и среди них попадаются прохвосты, лодыри и проходимцы, но в массе они нравились мне. Они не мучались лишними мыслями и поэтому выглядели более естественными, словно ближе стояли к природе. Забота у них одна – добыть ежедневно на кусок хлеба, обеспечить семью, вырастить детей. Останется лишек, выпьют в кругу друзей, потому что без элементарных развлечений жить трудно. Они ни с кем не соперничали, никого не пытались удивлять блеском или размахом, ибо прекрасно понимали, что широкий жест не всегда означает щедрость души. Развлекались они скромно, как умели. Старались трудиться и жить как подобает, а это великое дело: если ты хочешь, чтобы вокруг тебя все было хорошо, ты сам в первую очередь должен быть хорош. Как сказано в басне у Саба[33]33
  Сулхан-Саба Орбелиани – грузинский писатель (1658—1725), автор сборника басен и притч «Мудрость вымысла».


[Закрыть], только кукареканьем, лаем да ослиным криком деревню не построишь. Кто искренне желает переделать и улучшить мир, сначала должен взяться за себя. Только так добывается добро, потому что доброта и честность каждого из нас в конечном итоге служат порукой всеобщего блага. Иного пути к добру и справедливости нет…

Тем временем поднялся ветер и вернул меня к действительности. Я посмотрел на небо. Горы, протянувшиеся от Удзо до Мтацминды, были окутаны свинцовыми тучами. Может быть, там уже шел дождь. В городе ведь редко обращаешь внимание на небо, и перемена погоды обычно застает тебя врасплох. Я ощутил голод и решил зайти в привокзальный ресторан, а после обеда, если не будет дождя, побродить по городу или заглянуть в Муштаид. В дни моего детства в этом саду стояла высокая деревянная вышка и с этой вышки молодежь прыгала с парашютом. Однажды и дядя Арчил прыгнул. Мы с дедом стояли внизу. Держась за его руку, я со страхом и восторгом следил, как летит вниз мой дядя. Сжав ноги и ухватившись за лямки парашюта, он медленно опускался вниз. Внизу же, на земле были насыпаны опилки. Все это было еще до войны… Тогда я воспитывался у деда. Дедушка почти каждое воскресенье водил меня в Муштаид. Сажал в поезд детской железной дороги, а сам оставался на платформе. А я, возбужденный волшебным путешествием, с величайшим вниманием разглядывал из открытого вагончика маленький сад, который тогда представлялся огромным. Иногда мы с дедом присаживались у похожей на раковину летней эстрады в центре сада и слушали духовой оркестр. Но грохот оркестра скоро надоедал мне, и часто оставив деда в одиночестве, я играл со сверстниками, а однажды, проносясь по глухой аллейке, заметил целующуюся парочку. Я разинул рот от удивления, такого еще видеть не приходилось…

Медленно шел я по перрону. На первом пути стоял горийский поезд, на крытой платформе суетился народ. На подножке такого поезда когда-то стояли и мы с Нуну, с той самой Нуну, которая как в воду канула, и я ничего не мог о ней разузнать. Поскольку я все еще помнил ее, мне хотелось узнать, какая судьба ее постигла. Я и видел-то ее один раз, но лицо этой девочки живо вставало перед глазами, то есть она не пропала бесследно. Неужели и вправду ничто не пропадает бесследно? – Я достал сигареты. Может быть, и я невзначай запомнюсь кому-нибудь постороннему, о чьем существовании не имею ни малейшего представления, и западу́ в чью-то душу? Если это так, тогда надо постараться прожить жизнь как можно достойнее, чтобы оставленный след не вызывал у других неприятных воспоминаний. Я остановился, прикурил, затянулся. А стоит ли заботиться о воспоминаниях, если со смертью оборвется все, что связывает тебя с этим миром?