Текст книги "Расплата"

Автор книги: Гурам Гегешидзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 44 страниц)

Вамех закусил папиросу, взглянул Шамилю в глаза, разорвал билет пополам, аккуратно сложил половинки и порвал еще раз. Бросив картонные обрывки к ногам Шамиля и подавшись всем телом вперед, проговорил:

– Кто тебе наболтал, будто я уезжаю? Никуда я не собираюсь, мне и здесь очень нравится.

Поезд тронулся, вышел за станцию, постепенно набирая скорость, и перестук колес затих вдали.

8

Поезд ушел. Отстучали и смолкли вдали колеса. Народ разошелся. Минутное напряжение, ожидание или иное подобное чувство, которое бессознательно охватило всех, пока поезд стоял у перрона, теперь улетучилось. Мейры не было видно. Он, надо думать, уже летел домой старой своей дорогой через кукурузное поле. Линейный милиционер в красной фуражке прогуливался по пустой платформе. И только перед багажным отделением застыла компания парней. Шамиль и Вамех молча стояли лицом к лицу. Потом Вамех повернулся и, не произнеся ни слова, направился к выходу.

– Погоди! – окликнул его Шамиль.

Вамех обернулся. Шамиль подошел к нему:

– Тебе известно, мальчик, что бык, схватившийся с буйволом, рискует остаться комолым?

– Это кто же буйвол, не ты ли? – Вамех рассмеялся.

Шамиль стиснул зубы и угрожающе покачал головой.

– Ладно, запомним.

Вамех вышел на привокзальную площадь и остановился. Идти было некуда, впереди – никакой цели. Он дошел до длинной скамейки, сел на нее и стал смотреть вокруг, всем существом своим ощущая грустную тишину захолустного городка, которую еще больше подчеркивал хриплый голос репродуктора, торчащего высоко на столбе. Сначала передавали последние известия, потом полилась музыка. Репродуктор дребезжал, и все звуки воспринимались Вамехом, как зов любимой, но далекой, полной жизни счастливой страны, которая недоступна ему сейчас и оттого кажется еще милее. Он сидел и рассматривал прохожих.

Тяжело переставляя ноги, прошел толстый старик с палкой в руке. Было видно, что каждый шаг дается ему с трудом. Вамех взглядом проводил его. Медленно преодолевая ступеньки и часто отдыхая, старик поднялся по лестнице и скрылся в здании вокзала. Вамех повернул голову и увидел небритого смуглого мужчину, присевшего на другом конце скамейки. Мужчина печально глядел перед собой, придерживая руками корзину, стоящую у него на коленях. Потом он вздохнул, вытащил из корзины булку и кусок колбасы и принялся за еду с такой жадностью, что у Вамеха защемило сердце, и невыносимая жалость к самому себе, ко всем вокруг внезапно овладела им. Такой холод, такое чувство одиночества навалилось на него, что ком подкатил к горлу, не давая вздохнуть. Где-то зашелся в плаче ребенок. На противоположной стороне улицы худой, совершенно седой мужчина в военном кителе, смешно и нелепо растопырив руки, пытался загнать в калитку выбежавшую на тротуар курицу.

Сумерки наплывали на город. Вамех закрыл глаза. Всеобъемлющая жалость переполнила его. Он весь проникся необычайной, невесть откуда налетевшей теплотой, и ощущение ее пронзило его, как током. Он с удивлением ощущал, как скапливается и растет в нем грустное, пронзительное и в то же время приятное чувство, которое относится ко всему, что окружает его, ко всему, что видят его глаза. Этим чувством было пропитано все, что являлось его взору, и ощущение его рождало в Вамехе что-то невыносимо дорогое, невыносимо милое, невыносимо достойное жалости, но что это было, он не мог понять, не знал, оно возникло вдруг и сразу же обернулось острой болью. Слезы текли по лицу Вамеха, скорбная фортепьянная музыка звучала над площадью, словно глас вопиющего в пустыне.

Музыка оборвалась внезапно, разом спугнув настроение Вамеха. Он поднял глаза, увидел Шамиля и его приятелей, которые выходили из здания вокзала, и пожалел, что не уехал. Эти парни показались ему жалкими, беспомощными людьми, которые через какие-нибудь тридцать – сорок лет превратятся в разбитых стариков и умрут. Сам Шамиль начнет ковылять, волоча ноги, как тот толстый старик, который недавно прошел мимо Вамеха. Кто знает, каким молодцом был он прежде? А теперь у него даже нет сил сделать лишний шаг… Наступит миг, когда сегодняшний день представится Шамилю несусветной глупостью, ему покажется, что только теперь проник он в смысл бытия, но будет поздно. Проходят годы, и все начинают понимать, как следовало жить, как следует жить отныне, но, к несчастью, прозренье посещает нас тогда, когда уже невозможно осуществить желаемое. К тому же, люди мешают друг другу, у каждого свое представление о сущности и истинности жизни, а истина познается тогда, когда невозможно ничего изменить, потому что жизнь уже прожита. Насколько велико сходство между людьми, настолько велико и различие, и в то время, как одного интересует нечто определенное, второй обеспокоен совершенно иным. Может быть, это является причиной всех столкновений? Может быть, они вызваны потерей первобытной простоты?

Вамех глядел вслед Шамилю и его дружкам и никак не мог понять своего отношения к ним. Парни удалялись. Вамех встал и вдруг услышал, что кто-то окликнул его.

9

Это был Ясон. Он пересек площадь и подошел к Вамеху. Уже по походке можно было определить, что Ясон успел пропустить не один стаканчик. Лицо его показалось Вамеху знакомым, но он не мог вспомнить, где он видел этого человека. Тщетно напрягал он память. Ясон, застенчиво улыбаясь, остановился перед ним, стройный и высокий, на целую голову выше Вамеха.

– Извините, что я окликнул вас, – сказал Ясон.

– Ничего, – ответил Вамех.

Он не мог понять, что нужно от него этому парню, и поэтому держался скованно и напряженно.

– Вы меня не знаете, но я вас знаю, – начал Ясон.

Вамех молча слушал.

– Меня зовут Ясоном. Может быть, мы пройдемся, прогуляемся немного, если вы располагаете временем?

– А здесь вы не можете сказать, что вам от меня нужно?

Ясон улыбнулся.

– Г-хм, – откашлялся он. – Вы Алису знаете?

– Алису?

– Да, которая спасла вас. Она в больнице работает.

– Знаю.

– Г-хм, – снова откашлялся и виновато улыбнулся Ясон. – Я вас не задерживаю?

– Нет.

– Мне бы хотелось поговорить с вами. Это касается Алисы и…

Тут Вамех неожиданно вспомнил, где он видел Ясона. Ну, конечно же, в сумерках у заброшенной церкви. Он проехал на велосипеде, а на раме сидела девушка с красивыми ногами. Видимо, то была Алиса. Вамеху смутно припомнилось лицо девушки. Конечно же, Алиса. И стоило ему вспомнить, как напряжение прошло.

– Я с удовольствием выслушаю вас, – облегченно сказал Вамех.

Ясон заметно повеселел.

– Зайдем, ради бога, в столовую, что ли, на улице неудобно.

Они срезали угол площади, прошли тихой улицей, ведущей к центру, свернули в переулок с разобранной мостовой и уперлись в небольшую столовую. Ясон пошел первым. В столовой не было никого, кроме буфетчика. Ясон откинул занавес одной из ниш и жестом пригласил Вамеха. Они уселись за стол, на котором стояла тяжелая солонка, полная толченой каменной соли. Ясон тут же поднялся, вышел, и вскоре послышалось, как он дает буфетчику заказ. Когда Ясон вернулся, Вамех в прежней позе сидел за столом, ломая голову над тем, зачем он понадобился этому человеку. Молчаливый буфетчик выставил на стол две бутылки вина, разложил хлеб, зелень и лобио. Ясон наполнил стаканы. Первый тост выпили за знакомство. Закурили.

– Давайте выпьем еще, – предложил Ясон.

Они выпили еще раз. Вамех поставил стакан и посмотрел на Ясона.

– О чем вы собираетесь говорить со мной?

– Не знаю, с какого конца подступиться, дело уж очень щепетильное…

И снова наполнил стаканы:

– Выпьем за благополучное завершение всех дел, которые привели вас сюда.

– Я здесь случайно, и никаких дел у меня нет.

– Тогда – за случай, который свел нас.

– Идет, – кивнул Вамех и осушил стакан.

Ясон выпил, перевел дыхание и начал:

– Я руковожу драматическим кружком в местном Доме культуры. Как вы, возможно, почувствовали, я не здешний, я сухумский уроженец, там у меня дом. А в этом городишке я около полутора лет…

Вамех слушал.

– Ах, что за город Сухуми! Сколько там у меня было пассий. Их и здесь навалом, но…

– А в Эшерах вы бывали? – перебил Вамех.

– Еще бы!

– Фейхоа видели?

– Не раз.

– Это нечто прекрасное, дерево фейхоа…

– Да, прекрасное, – удивляясь, поспешил согласиться Ясон и придвинулся к Вамеху. – Женщин и здесь с избытком. Ты ведь понимаешь, наше дело такое… Сцена – это да… Ты знаком с Алисой?

– Знаком.

– Ну, как деваха?

– Хороша.

– Более современной с огнем не сыщешь в этом городе. Уже год, как она моя любовница.

Вамеха покоробило такое бахвальство, но он постарался не выдать себя.

– Алиса тоже не совсем местная… Некоторые здесь с ума по ней сходят, а мне, по правде говоря, она уже приелась. Давно бы расплевался с ней, да она единственная баба, с которой можно потрепаться.

Вамех молчал.

– Неделю назад мы поцапались, но не в этом дело, помиримся, она без меня не сможет. Она обожает культурных, а таких здесь раз, два и обчелся… Я не настаиваю, попадаются здесь и светлые личности, но одни – семейные, другие… Ты представить себе не можешь, что за дыра этот городишко, а Алиса не любит играть в прятки, я для нее самый подходящий.

– Вы, должно быть, очень культурный человек, раз служите в Доме культуры, – с серьезным видом заметил Вамех.

– Ты прав, – согласился Ясон, не вникая в замечание Вамеха, – знаешь, из-за чего мы с ней на ножах?

Разумеется, Вамех не знал.

– Знаешь, из-за чего мы поругались? – снова спросил Ясон.

– Откуда мне знать?

– Из-за тебя!

– Из-за меня?!

– Именно! Теперь я должен, как мужчина мужчине, открыть тебе одну вещь… Дай руку.

Вамех протянул руку и заинтересованно заглянул в лицо Ясону.

– Я виноват перед тобой! – высокопарно произнес Ясон, преисполненный чувством собственного достоинства, приданным ему вином.

– В чем?

– Было дело… Нет… Даже не то, чтобы виноват… Мне хочется, чтобы ты понял меня, как мужчина мужчину. Ты настоящий мужчина, я знаю…

– Да скажете вы наконец, в чем дело?

– Минуточку!

Ясон выпил и осмелел еще больше.

– Я, возможно, во многом ошибаюсь, но никому не дано упрекнуть меня в трусости или подхалимстве. Я, как мужчина, пригласил тебя и все высказываю прямо. Поймешь ты или нет, зависит от тебя. Но мне хочется, не таясь, выложить все, и ты, надеюсь, поймешь меня, как мужчина мужчину, и все передашь Алисе, что явится еще одним подтверждением твоего мужского достоинства.

– Послушайте, оно ни в каких подтверждениях не нуждается, – отрезал Вамех, которому надоело чересчур затянувшееся вступление, – скажите, наконец, в чем дело?

– Видишь ли, я косвенно виноват в том, что тебя ранили. – Тут Ясон осторожно, испытующе заглянул в глаза Вамеху.

– Как? – шепотом переспросил Вамех.

– А ты выслушаешь меня до конца? – так же шепотом спросил Ясон.

Вамех кивнул.

– Это я сказал Резо и тем ребятам, что ты в городе… Но тогда я не знал тебя, не знал, что ты такой славный парень…

– Ты этого и сейчас не знаешь.

– Нет, нет! Теперь я знаю! Теперь!.. – громко зачастил Ясон.

– Хватит, – оборвал его Вамех, – начал, так досказывай.

– Вы не обиделись? – заискивающе спросил Ясон.

– Нет, – Вамех с отвращением засмеялся. Ясон ничего не замечал.

– Я видел тебя накануне. Я ехал с Алисой, а ты стоял на обочине около церквушки и разговаривал с этим дьяконом… Как его?.. С Антоном. И вот, когда мы вернулись из поселка, я и растрепал ребятам, что видел тебя. Они кинулись искать тебя и на следующий день подкараулили у базара.

– Дальше?

– Тут-то и взбесилась Алиса: зачем я тебя выдал?! Теперь пойми меня, как мужчина мужчину. Тебя я видел впервые, их знаю давно, вот черт и дернул меня за язык. Виноват ли я? А? Скажи, виноват? Если виноват, прости, все, что хочешь для тебя сделаю…

Вамех расхохотался.

– Не обижаешься? – Ясон приободрился.

– Нет, – искренне ответил Вамех. Рассказанное Ясоном совершенно не задело его, просто Ясон не понравился ему. Не будь Ясона, нашелся бы другой, и что случилось, случилось бы все равно, потому что Вамех не собирался прятаться, а кроме того, все, что должно произойти, так или иначе происходит само собой. Вамех ни капли не обиделся на Ясона, он с насмешкой и отвращением разглядывал его.

– Только поэтому я пришел к тебе, – уверял Ясон. – А теперь что я должен сделать?

– Теперь, – Ясон отвел глаза, и пальцы его задрожали, – теперь мне хочется… – Язык не подчинялся ему, – мне бы хотелось, чтобы… – жалко и беспомощно лепетал он, – чтобы ты помирил меня с Алисой! – И вдруг, словно он сбросил с плеч тяжелую ношу, речь его полилась легко и свободно. – Точнее, чтобы ты пошел со мной к Алисе, пусть она убедится, что ты не таишь на меня зла, что я подошел к тебе, как мужчина к мужчине, и открылся во всем, что я натворил…

Вамех рассмеялся:

– А ты, оказывается, в самом деле артист. Любишь ее?

– При чем тут любовь, дело касается мужского престижа.

Вамех снова рассмеялся:

– Ладно, пошли… Пусть это называется престижем.

Они вышли из-за стола. Ясон расплатился с буфетчиком, а лицо у него было такое несчастное, что Вамех невольно пожалел своего нового знакомого.

10

Теплый приятный вечер встретил их на улице. Со стороны вокзала доносились пыхтенье и свистки маневрового паровоза. В домах зажгли свет, и за окнами можно было видеть людей, которые проводили этот вечер в своих уютных, залитых светом комнатах, где по стенам развешаны красивые ковры, где за стеклянными дверцами старинных буфетов, задвинутых в угол, сверкает фарфор и лежат глянцевые, словно керамические, гранаты, а на столах, сияющих белизной крахмальных скатертей, стоят графины с водой и вазы с фруктами. Негромкая музыка из радиоприемников кружит по комнате, а стенные часы монотонно и невозмутимо отсчитывают мгновенья, порой нарушая уютную тишину звонким боем и предупреждая людей, что прошло определенное время, что от их беззаботного размеренного бытия отделилась какая-то неведомая частица, сгинул какой-то отрезок незримой целостности, и приближается минута, которая может перевернуть всю их жизнь. Разумеется, никто не воспринимал так недобро бой стенных часов. Эти звуки представлялись всем обычным и повседневным явлением, недостойным внимания. К ним относились безо всяких философских раздумий, ценя их практическую необходимость.

Благодаря такому взгляду жизнь во всех этих домах протекала безмятежно, в уюте и умиротворенности, и человеку, не имеющему ни пристанища, ни душевного покоя, быт этих людей и надежные семьи их представлялись вершиной желаний.

По главной улице, освещенной многочисленными лампионами, прогуливались горожане. Молодые люди развлекались, собираясь вместе и прохаживаясь под низкими ветвями магнолий. Все они были из приличных семей и поэтому одевались модно и аккуратно. У каждого за ворот белоснежной сорочки был засунут вчетверо сложенный носовой платок, чтобы защитить от пота и грязи исподнюю сторону воротничка. Все держались гордо, полные чувства собственного достоинства, и некоторые действительно могли гордиться им, у других же оно возникло от возможности следовать моде, и это настолько бросалось в глаза, что вызывало невольную улыбку. Смешны были не только скрупулезная погоня за модой, но и движения молодых людей – степенные жесты и покачивание плечами, – которые совершенно не соответствовали их костюмам. Этим юношам больше бы подошли строгие черкески с кинжалами на поясе, но в такую теплынь изнурительно носить шерстяную черкеску, да и не будь жары, кто надевает сейчас черкески, кроме сохранившихся кое-где стариков, упрямых в традициях, закостеневших в своих привычках, хотя жизнь изменилась в корне. Кроме них, только солисты ансамблей народных песен и танцев выступают в старинных костюмах, да и то наряжаются в них для недолгого появления на сцене, а кончится концерт, и всех этих танцоров невозможно отличить от какого-нибудь лондонского денди.

Именно так и щеголяла молодежь в этот вечер – белоснежные сорочки, отутюженные брюки, остроносые мокасины. Они беззаботно фланировали по главной улице, и довольство сегодняшним днем было написано на их лицах, и, вероятно, все это – одежда, движения и выражение лиц – разительно отличало их от Вамеха, который вместе с Ясоном шел по главной улице уверенным широким шагом, словно весь этот городок принадлежал ему и в нем у него не было ни одного врага. Не только своей черной рубахой, черными, словно жеванными брюками и грубыми ботинками отличался он от местных парней – не все же одевались с иголочки, – но и холодным безразличием ко всему этому параду, которое нельзя было не почувствовать, стоило лишь приглядеться к Вамеху. Тщательно выбритый, со светлой челкой и набухшим фиолетовым рубцом на горле, он мог показаться хладнокровным и жестоким, когда бы не теплое выражение глаз, которое, впрочем, не замечалось многими. Зато чрезмерная гордость приезжего заставляла с опаской сторониться его. Разумеется, он переменился после драки с Шамилем. Сейчас Вамех держался в постоянном напряжении. Тот рассеянный, блуждающий взгляд, которым он в день приезда рассматривал, прохожих, стал цепким и зорким. Но что бы там ни случилось, он не мог переродиться совершенно.

Многим в этом городке Вамех пришелся по душе, и симпатии их были на стороне этого дерзкого незнакомца, но никто не высказывал их открыто, потому что Шамиль продолжал жить здесь, и переметнуться на сторону приезжего представлялось не слишком порядочным, тем более, что тот мог исчезнуть не сегодня-завтра, ничего не оставив о себе, кроме воспоминаний, а Шамиль никуда не денется, и не стоит обострять отношений с ним.

Только косоглазый Дзуку плевал на подобные соображения. Вамех ему нравился, а Шамиля он ни капли не боялся. Косоглазый Дзуку вообще никого не боялся. Сейчас он наслаждался отдыхом в ресторанчике поселка. Рядом с ним сидел Таурия, его стажер, семнадцатилетний сирота. Вот уже несколько лет их видели только вместе. Никто не помнил настоящего имени сироты. Таурией – Головастиком – его прозвали в детстве сверстники за необычайно крупную голову. Это прозвище прилипло к нему, и, несмотря на то что юноша возмужал с годами и величина его головы уже не бросалась в глаза, все продолжали звать его Таурией, а он, словно нарочно, всегда стригся почти наголо, оставляя только длинный чуб. Таурия постоянно улыбался, словно радостное ощущение жизни ни на минуту не оставляло его. Он любил пошутить, за словом в карман не лез, частенько подтрунивал над Дзуку, за что тот неоднократно награждал его подзатыльниками, хотя в глубине души нисколько не сердился на него. А Таурия, зная отношение Дзуку, вовсе не боялся притворного гнева друга, и стоило тому отойти, как он сызнова начинал свои шутки. Однако Таурия никогда не переходил границ, потому что они любили друг друга и были преданными друзьями.

Отец Таурии – Валико Габечава – тоже работал шофером, он-то и обучал Дзуку шоферскому ремеслу. За пятнадцать лет службы в Заготконторе Валико не только ни разу не попал в аварию, но и не был замечен ни в одном дорожном происшествии. Однако лет семь назад он на своей полуторке повез жену и десятилетнего сына в деревню, и до сих пор ходят только одни догадки, как его угораздило сверзиться в овраг. Сам Валико и его жена погибли моментально, а Таурия уцелел чудом. У него не было ни родственников, ни близких, и друзья Валико решили отдать мальчика в детдом. Взбешенный Дзуку разругался со всеми и забрал ребенка к себе. Отличаясь редкостным легкомыслием, двадцатидвухлетний парень тем не менее свято хранил заветы дружбы, а кроме того, считал Валико своим учителем, все это и заставило его взвалить заботу о мальчике на свои плечи. Таурия переселился к нему, и в течение трех лет, пока была жива мать Дзуку, не знал никаких забот. Он регулярно посещал школу и, хотя ленился учиться, все равно под присмотром матери Дзуку исправно тянул школьную лямку, вовремя возвращался домой, вовремя ел и одевался чище и аккуратнее, чем многие одноклассники. Все это благополучие рухнуло в один миг. Неожиданное кровоизлияние в мозг за три дня свело в могилу мать Дзуку, молодую еще, добрую и полную сил женщину. Таурия осиротел вторично. Дзуку не под силу оказалось воспитание подростка, находящегося к тому же в сложном переломном возрасте. Дзуку запил, иногда сутками пропадал на работе, и Таурия, вышедший из-под систематического надзора, забросил учебу и остался на второй год. И надо было случиться, чтобы в это время Дзуку откомандировали на три месяца в Сванетию. Он подумал и решил взять Таурию с собой. Все равно учеба того пошла насмарку, а так его можно обучить специальности шофера и все это время ребенок будет на глазах. Так он и сделал. С тех пор они не разлучались. В любое время их можно было увидеть вместе: то промчатся на машине по главной улице, норовя проскочить впритык с прохожими и до столбняка пугая их, то, обнявшись и пошатываясь, бредут пьяно и орут песни. Некоторым, особенно пожилым, не нравилось, что Дзуку приучает подростка к вину, но он насмешкой встречал их упреки и гнул свое: мужчина должен уметь пить. Пусть своих по-другому воспитывают, если пороху хватит. Мужество, считал он, определяется умением пить. Поэтому он и старался, чтобы Таурия пил вровень с ним, стремясь воспитать того мужественным и закаленным человеком. Дзуку и в голову не приходило, что такая закалка подрывает здоровье парня, он любил Таурию и старался научить его всему, что считал хорошим.

В этот вечер они пили в ресторанчике поселка. За одним столом с ними сидел Леван, высокий, печальный юноша, сын того врача, который зашивал рану Вамеху. Леван работал шофером в соседнем городке. Он приехал в поселок по каким-то своим делам и случайно наткнулся на Дзуку. Кроме них, в ресторанчике ужинали еще двое рабочих. Дзуку послал им от себя две бутылки вина, и они, сидя в углу, неторопливо попивали вино и степенно беседовали. Дзуку вспоминал о Сванетии, где они с Леваном работали несколько лет тому назад.

– А помнишь, Леван, каким молодчагой был бедный Астамур? – спрашивал раскрасневшийся Дзуку. Косые глаза его блестели.

– Хороший был парень.

– Другого слова не скажешь. Однако и Кочия не подкачал, а?

– Да, конечно… И он был славным парнем.

– Скажи, пололо руку на сердце, странно устроена жизнь?

– Да, смерть их была удивительной. Такое совпадение, – задумчиво проговорил Леван.

– Ты знаешь эту историю? – Дзуку повернулся к Таурии, который молча сидел рядом. – Если не знаешь, послушай. – Дзуку склонился к Таурии и уставился на него. – Астамур и Кочия были двоюродными братьями. За день до беды поцапались они из-за какой-то мелочи…

– Из-за каких-то копеек, – вставил Леван, потому что Дзуку теперь перевел взгляд на него.

– Да, – продолжал Дзуку, – Астамур ударил брата. В ту же ночь…

– Это вечером произошло, – поправил Леван.

– Поздним вечером, – уточнил Дзуку и снова пристально посмотрел на Таурию. – Едва Кочия отъехал от Хаиши, как у крутого поворота над Ингури его машина пошла юзом и загремела в пропасть.

– Несчастный, – вздохнул Таурия.

– Погоди, я еще не кончил, – остановил его Дзуку. – На другой день мы узнали об этом, всем было не по себе, быстренько собрали деньги семье. Астамур каялся, места не находил, что обидел брата. В тот же день отправился он в рейс, и в сумерках на том же самом повороте, где за день до этого разбился несчастный Кочия, перевернулся и упал в пропасть. Их трупы лежали рядом на берегу реки. Разве это не судьба?

– Поругались и погибли, – сказал Леван и тоже посмотрел на Таурию, – на одном и том же месте нашли свою смерть.

– Чего им было ссориться, чего делить?! Эх, – вздохнул Дзуку, – и славные были ребята. Выпьем за их память! – Он поднялся, осушил стакан, вытащил платок, вытер шею, обернулся к окну, вгляделся во что-то и засмеялся. Таурия вскочил и тоже выглянул в окно.

– Побратима увидел! – захохотал он и сел.

– Укороти язык, пацан! – гневно обернулся Дзуку.

Таурия принял серьезный вид. Дзуку уставился в окно.

– За их память! – Леван выпил, поставил стакан и, выждав, спросил Дзуку: – Кого ты там увидел?

Дзуку сел и еще раз грозно посмотрел на Таурию:

– Мейру.

– А, Мейра. Жив еще горемыка…

– Не только жив, из-за него чуть война не началась.

– Какая война? – удивился Леван, достал папиросы и закурил.

– Шамилю морду намылили, – Дзуку ухмыльнулся. – Досталось ему, не так ли? – Он обернулся к Таурии. Таурия захохотал.

– Два дня с постели подняться не мог.

– Шамиль? – окончательно изумился Леван. – Кто же это решился?

– А кто такой твой Шамиль, что его нельзя избить? – вызывающе спросил Дзуку.

– Ты прав, лучше лучшего не переводится, но все-таки?

– Они, как всегда, начали над Мейрой потешаться, а тут какой-то приезжий подоспел. Вамех, кажется, – Дзуку кинул взгляд в сторону Таурии. – Так?

– Ага.

– Он-то и вступился за Мейру и пару раз так шарахнул Шамиля, что того чуть живого отволокли домой! – Дзуку расхохотался.

– Не слыхал, – сказал Леван.

– А почему, спрашивается, надо измываться над Мейрой, что он, не человек, что ли?!

– Разумеется, человек.

– Скулу свернули Шамилю.

– И Шамиль стерпел?

– Того парня подкараулили и ранили в парикмахерской, когда он брился, сейчас он в больнице.

– Ух, какая мерзость! Откуда он?

– Не знаю.

– Тяжело ранили?

– По горлу полоснули, – показал рукой Дзуку. – За день до этого я выручил его – отвез за город, да ты знаешь приезжих, черт потащил его на базар, решил побриться, те подкрались и резанули. Твой отец спас его. Если бы не он…

Леван опустил голову.

– Выпьем за твоего отца. – Дзуку разлил вино по стаканам. – Я в ваши дела не встреваю, но, по-моему, он – мужик что надо и врач хоть куда. За благополучие доктора Коции.

Леван не шелохнулся.

Найдется ли на свете человек, которым бы все были довольны? Нет, невозможно отыскать такого, который был бы одинаково приятен всем. Даже самый красивый, самый справедливый, добрый и талантливый человек кому-нибудь – хотя бы одному, если не больше, – покажется неприятным. Такова жизнь. Нет ни одного абсолютно плохого или абсолютно хорошего человека. Даже во всеми признанном подлеце кто-то находит положительную черточку. Поэтому доброту или зловредность человека определяет не его поведение, а та любовь или неприязнь, которые они вызывают в окружающих. Чем больше любишь человека, тем лучше кажется он. Но что рождает любовь? Проявление характера или натуры человека, которые отвечают твоему характеру и твоей натуре. Натура или характер часто проявляются в поведении. Но и поведение не всегда выдает истинную сущность человека. Многие сознательно или бессознательно носят разнообразные маски. Однако любовь настолько зорка, что никогда не обманывается в оценке предмета, на который она направлена.

Все в городке любили отца Левана, и он, по мере своих возможностей, помогал всем, всем протягивал руку, слывя честным, отзывчивым и образованным человеком. В глазах общественности он являл собой образец истинного интеллигента, потому что в городке интеллигентностью считалось определенное социальное положение, а не благородство души и разума. Но вот единственный отпрыск этого достойного человека несколько лет живет отдельно и даже не наведывается в отчий дом. Что послужило причиной подобного отчуждения? Почему этот молодой человек, воспитанный в культурной семье, одаренный несомненным талантом, вдруг становится заурядным шофером? Почему случилось так, что Леван жил впроголодь, нуждался в самом необходимом, попустился мечтой, не получил образования, а его отзывчивые родители, которые, по их словам, заботились о каждом в этом городке, махнули на него рукой и пальцем о палец не ударили, чтобы помочь ему твердо встать на ноги и выйти в люди? Трудно остановиться на какой-либо одной причине, потому что причин было множество.

Сам доктор Коция вырос в нищей многодетной семье. Отец его отличался скандальным, драчливым и забулдыжным характером, во всяком случае таким помнили его старики. Вечно раздраженный похмельем и угнетенный безденежьем, он махнул рукой на семью и целыми днями рыскал по улицам в поисках дармовой выпивки. Убили его в пьяной драке. Между многочисленными братьями и сестрами царили грубые, напряженные и странные отношения. Эти издерганные молодые люди по любому пустяку готовы были вцепиться в глотку друг другу. Ни на минуту не утихали в доме скандалы, проклятья, рыдания. Повзрослев, Коция понял, что необходимо бежать из дому, если он хочет добиться чего-нибудь в жизни. Он уехал в Тбилиси, закончил там институт и возвратился в родной город с дипломом врача. Отныне он стал одним из самых уважаемых людей города. В те годы специалистов с высшим образованием можно было пересчитать по пальцам, а профессия врача считалась одной из самых редкостных, врачи пользовались необычайным уважением, и молодой доктор стал неким идолом для всех друзей и родственников. Его тут же назначили главным врачом только что открывшейся больницы, что еще больше укрепило его авторитет в глазах окружающих. Сам Коция постепенно привык к особому почтению, забыл, что был таким же человеком, как все вокруг, и что умение врачевать недуги отличает его от остальных. Неожиданное возвышение так подействовало на него, что он возомнил себя сверхчеловеком, хотя никогда не забывался перед теми, кого считал выше себя по положению, перед сильными мира сего. Зато с остальными держался грубовато и надменно, не стесняясь подчеркивать свое превосходство, свои личные достоинства, которые бог весть куда исчезали, стоило ему столкнуться с начальством. Однако доктор считал свое поведение вполне естественным, не задумывался, надо ли быть со всеми одинаковым, таким, каков ты есть на самом деле. Он был убежден, что тот пьедестал, на который возвели его родственники и члены семьи, полностью соответствует его природной недюжинности, мнил себя выдающейся личностью, гордостью не только рода, но и города. Именно поэтому он не терпел возражений. Он считал, что его мнение по всем жизненным вопросам должно приниматься без колебаний. Мягкий и податливый от природы, с годами он сделался вспыльчивым и упрямым. А в общем это был добрый, чувствительный человек, заблудившийся по обстоятельствам. Раздувая свою значимость, он в то же время не ощущал себя цельной и самобытной личностью, а поэтому панически боялся встать на одну доску с простым человеком, снизойти до общения с ним, видя в этом угрозу собственного падения, опрощения, ординарности. Точно так же держался он и с сыном. С высоты собственного величия Коция насмехался над детскими увлечениями мальчика. Леван с детства любил рисовать и сочинять стихи. Но стоило ему показать свои произведения родителям, как отец начинал иронически щуриться, всячески высмеивать мальчика, а его увлечение называл финтифлюшеством. Следует добавить, что доктор считал непростительной ветреностью занятия поэзией или живописью, к тому же он полагал, что любое одобрение работ сына тотчас уронит в глазах ребенка высокий вкус отца. В действительности же все оборачивалось иначе. Ребенок чувствовал себя пасынком. Мать вторила супругу, потому что авторитет Коции казался ей непререкаемым, правота – не подлежащей сомнениям, а безграничное чувство признательности за ту любовь, благодаря которой она – простая, необразованная женщина – превратилась в одну из самых достойных и уважаемых дам городка, никогда не угасало в ней. Ребенок же не разделял восхищения родителей самими собой и своей жизнью. Книги открыли перед ним иной, более привлекательный мир, и он стремился подражать не родителям, а героям этих книг. Атмосфера, в которой жили и действовали те нереальные герои, поразительно отличалась от домашней обстановки, и мальчик начал ненавидеть дом, перестал воспринимать замечания отца и матери, потому что те ни во что не верили и не понимали многого из того, что по книгам было хорошо и достойно подражания. А доктору и его супруге и в голову не приходило, что ребенка необходимо всесторонне подготовить к жизни. Помилуйте, он сыт, одет, посещает музыкальную школу, чего же еще? Они в детстве и мечтать не могли о таком счастье, а если этот оболтус не хочет учиться – туда ему и дорога. Виноваты ли они, что ему взбрело в голову бросить музыкальную школу, что даже побои не направили его на правильный путь? Так рос Леван. Чем чаще ругали его, тем больше он замыкался в себе. На грубость стал отвечать дерзостью, и между родителями и сыном пролегла пропасть взаимного недоверия и неуважения. Леван мучительно переживал любое наказание, инстинктивно чувствуя, что не был таким выродком, злодеем и дикарем, каким считали его близкие, благодаря наговорам отца и матери видевшие в нем порочное и неуравновешенное существо. А ребенок, отлично сознавая подобное отношение, все больше убеждался в собственной неполноценности.