Текст книги "Приведен в исполнение... [Повести]"

Автор книги: Гелий Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 52 страниц)

– Садись…

Это приглашение к трапезе и ко всему, что должно последовать.

– Если… это так нужно, то прошу вас: не будем пить спирт и есть эту дрянь. Пожалуйста.

– Но… – Он в полной растерянности. – Разве возможно? Вы меня совсем скотиной почитаете… Нет, выпить надобно, и вам тоже, поверьте, потом не так стыдно будет.

– А у вас опыт… Нет. Пить не будем. Мне раздеваться?

– О Господи… – Вижу, что даже вчерашний хмель с него слетел. – Да вы, полноте, девица ли? Вы только кажетесь ангелочком, а на самом-то деле…

– Я девица и никем не кажусь. Так раздеваться?

Долго молчит, потом надевает гимнастерку и затягивает ремень:

– Я на следующей остановке перейду к солдатам. Вы можете спать, – ничего не опасаясь.

Лязгнули буфера, поползла дверь, заглянул солдат:

– Вашбродь, ничего не надоть? За водичкой не сбегать?

Смотрит на меня не отрывая глаз. Филиппов. Что ему? Хочет выдать? Не похоже… (Может быть, это он шел за мной по лесу?)

– Принеси. – Поручик спрыгнул на землю. – Честь имею, мадемуазель. – Ушел.

Филиппов поставил чайник: «Барышня, кровь на мне, так ваш главный сказал и остаться не дозволил. Вам помощь нужна будет, не отклоняйте, пригожусь». – «Какая помощь, что ты болтаешь?» – «Нет. Не извольте беспокоиться, нужна будет. Вы Солдатова не знаете. Думаю, и лошадь понадобится. Вы водичку-от – возьмите…»

…В Омске проверка, поручик под руку провел через офицерский кордон, на площади долго смотрел в глаза: «Не знаю, зачем помогаю вам… И целей ваших тоже не знаю. Мы все здесь погрязли в низости, убийстве, мы прокляты Богом, и красные все равно победят. У вас чистые линии лица, вы не способны на подлость, прощайте…» Верно. Не способна. Это гадкое слово тут ни при чем…

Смутно помню направление к дому тетки, но ведь идти надо и найти надо, что я могу одна? Хоть дом будет… В переулке догнал Филиппов: «Какие, значит, будут приказания?» Что я теряю? Что мне вообще терять? Он не выдал меня тогда, когда это было легче легкого. «Вот деньги. Купишь на базаре строевую лошадь и амуницию к ней. Этим здесь торгуют наверняка… Приведи себя в порядок, должен выглядеть браво. Вот еще николаевские, купи себе хорошие сапоги». – «Благодарствуйте, барышня, все сделаю, где вас искать?» – «На Любинском, у дома товарищества „Проводник“».

Почему он помогает мне? В конце концов, проще всего объяснить его поведение верой в Бога, религиозной совестью и прочей чепухой, но вдруг показалось мне, что в нем пробудились зачатки нового сознания и он почувствовал: всякий трудящийся, не поддерживающий советскую власть или относящийся к ней безразлично, всякий истинный гражданин Республики Советов – рабочий, или крестьянин, или революционный интеллигент, не помогающий советской власти в ее борьбе против врагов или, тем более, помогающий ее врагам, тем самым бесстыдно поддерживает – даже в трагическом непонимании и ослеплении – воров-помещиков и прочих царских и генеральских прихвостней и их иностранных покровителей, и подготовляет тем самым широкое поле для будущих грабежей и насилий. (От этой неуклюжей конструкции мне почему-то стало легко и спокойно. Когда правильно понимаешь сущность даже самого незначительного в масштабах революции явления – вырастают крылья.)

К тетке я не пойду. Если что – потом, после этого… Евдокия Петровна никогда не сочувствовала папе, всегда осуждала. Она за эволюцию, за постепенность и просвещение, она начиталась Пушкина… А Пушкин – типичный певец дворянских достоинств и народных недостатков. Он, как и моя тетя, считает, что народы надобно резать или стричь. Это мне не подходит.

…Ночь в дрянной гостинице, в номере на первом этаже – пенал с клопами и тараканами, в таком провел свои последние часы Свидригайлов (лезут все время в голову остатки знаний по русской литературе – гимназическое наследие). Не спала, думала: как все это произойдет… Решения нет, не знаю даже, как подступиться. Ну, ничего. Бог не выдаст, свинья не съест (какая гнусная пословица, бррр…). Утром обнаружила, что окно почти вровень с землей, стоит только открыть – и можно исчезнуть навсегда. В самом деле: кто догадается? Вошла девица, а под утро из окна вылез офицер. Весьма обыкновенно.

Переоделась, взглянула в зеркало. Бравый палач с отвратительно холодным, надменным лицом. Красивый мальчик в серебряных погонах… Что ж, в путь…

…Филиппов держал в поводу двух лошадей, увидел меня, улыбнулся: «Похожи, не отличишь…» И тут же тревожно: «А вы хоть коня живого видели когда-нибудь?» – «Видела, но ездить не приходилось. Это трудно?» Он по-женски всплеснул руками: «С ума сошла! Да ты знаешь, что такое конь? Он же тебя сразу скинет!» – «Авось не скинет, давай повод, как садиться, как держать?» Молча повел лошадей в переулок, слава Богу – еще рано, и первые прохожие только появились. «Ох, баба-баба… Женщина, эслив иначе сказать. На что надеялись, барышня?» – «Ненависть во мне. Ненависть и злоба. Сама погибну, а его убью!» – «Ненависть… – повторил он задумчиво. – Ладно, когда так. Только ненадежно это. А теперь – глядите». Он легко вспрыгнул в седло, поставил сапоги в стремена: «Следи, чтобы только носок опирался – знающий заметит, что казачий офицер сидит как ворона – и конец. Садись, не бойся, я держу». Села. Ничего, не латынь. Поставила сапог, второй. «Шпорами не балуй (а я и забыла про них!) – взовьется – убьешься враз! Ты, эслив надо быстрее – шенкелей ему, ну – вот этими лодыжками, поняла? Повод – по-учебному, это незаметно: в левую, руку и пропусти между пальцев». Сделала и это. Теперь главное. Он приезжает на авто ровно в девять. Уезжает на обед в трактир «Хорал» ровно в два. Остальное не успел, и ты моли Бога, чтобы сегодня все у него было, как вчера.

Тронулись. Филиппов – чуть слева и сзади, лошадь слушается легко, я должна выиграть. «Давай ближе к домом, вон его авто», – шепнет в спину Филиппов. Автомобиль, за рулем нечто огромное и стозевное. Чудище. Женщина-шофер. «Фефлония… – снова шепчет Филиппов. – Еще хуже его самого… Убивица». Мы все ближе и ближе, решаю так: проедем мимо, присмотримся, а завтра – стремительно и бесповоротно в бой! Вот они – тяжелые двери контрразведки, стоят часовые, входят и выходят офицеры, и вдруг на пороге – толстый, обрюзгший, мгновенно угадываю: он! «Это Солдатов, – хрипит мой помощник, – что будем делать?» – «Держи лошадей и будь начеку!» Рванула клапан кобуры, Филиппов тонким голосом: «С коня палите, с коня! Не уйдете ведь!» Странно… А он что же, не собирается «уходить»? Спрыгнула, ближе и ближе, ближе и ближе, и вот он – передо мной, в глазах – недоумение, через секунду – интерес (это все – позднее, в тот миг только красное пятно вместо лица, и рубчатая рукоять нагана, послушно входит в ладонь). «Что вам угодно, хорунжий?» – «Вы казнили большевиков, утопили баржу с арестованными?» Еще не понимает: «Слава летит за нами, как крылья… Из военной газеты? Писать хотите?» Сунула ему в лицо дуло, трижды выстрелила, опрокинулся, сзади Филиппов крикнул: «Фефа!» Оглянулась – переваливается с заводной рукояткой в кулаке. «Догоняй!» Уложила с первого выстрела, остальное как во сне… Офицеры бросились, один схватил, но отпустил, успела прыгнуть, рванула поводья, ноги не попадают в стремена, но конь уже несет, он с места ударил в галоп, и я уже ничего не слышу и не могу оглянуться, потому что боюсь упасть. И все же оглядываюсь. Пустая улочка. Филиппова не видно. Нужно идти к тетке, он знает ее адрес и, если остался жив, – придет…

…«Вы – Евдокия Петровна?» – «Собственно… да. А кто… вы? И что вам угодно?» – «Я так изменилась, тетя?» Она бросилась ко мне на шею: «Верочка, Веруня, родная девочка, Господи, не верю своим глазам, тебя Бог спас, помиловал, внял моим молитвам». – «Бога нет, тетя, не нужно. Вы можете меня приютить?» – «При…ютить?» – до нее начинает доходить: мой вид, тревожные свистки вдалеке, она в растерянности хватает меня за руку: «Но что случилось, почему на тебе эта форма?»

Объяснила, она в ужасе. «Вы считаете, что я не должна была отомстить за папу?» – «Твое ли это дело… – грустно качает головой. – Пойдем».

НАДЕЖДА РУДНЕВА

Алексея нет дома целыми днями, иногда он не приходит ночевать. Первое время тетя настороженно ловила его взгляд по утрам, когда открывалась калитка и он входил – сначала в наш небольшой сад, а потом и в прихожую: «Вы полагаете, что был занят чем-то непотребным? И теперь от меня пахнет дешевыми духами и спиртом?» – «Бог с вами, я ничего такого не думала… – Тетка, очевидно, пристыжена. – Просто молодой муж не стремится к молодой жене. Согласитесь, Алексис, это странно». – «В самом деле. Странно. Но моя ли это вина? Или большевиков, которые ввергли Россию в бездну». – «И вы ее из этой бездны вытащите». – «Не знаю. Обязан делать все, что могу, и насмешливости вашей, Евдокия Петровна, не принимаю». Такие или похожие разговоры возникали в первое время часто. Тетя не понимает, что Алексей честен, неподкупен, добр и справедлив.

А я целыми днями сижу дома и спрашиваю себя: что делать мне? Я же должна что-то делать? Ну хоть что-нибудь? Алексей долго говорит о высоком предназначении женщины, о том, что она не должна принимать участия в политике, и еще о том, что качества, заложенные в каждом из нас мудрой нашей матерью в детстве и отрочестве, определяют всю оставшуюся жизнь. «Что может совершить нравственно опустошенный, изуродованный человек, даже если он владеет знанием? Ничего. Или только злое. Будь у каждого из нас настоящая мать – в мире творилось бы гораздо больше добра и злу не осталось бы места. Разве дело женщины атаковать с примкнутым штыком?»

И все же мне кажется (я чувствую это) – не все получается у Алексея, не все ему удается. Иногда он останавливает на мне тяжелый взгляд и произносит непонятные слова: «Это последняя попытка, ошибиться нельзя». Я пытаюсь расспрашивать, он молчит, пожимает плечами: «Не обращай внимания. Я просто устал». И мне становится не по себе…

Тем утром, когда появилась Вера, его тоже не было дома – с вечера. Я увидела сестру неожиданно – вышла в кухню за водой, она сидела у стола и жадно пила черно-коричневый чай. Я ее сразу узнала, она заплакала, «папа, родной, несчастный» – я поняла, что отец погиб. «Как ты спаслась?» – «Эти мерзавцы меня отпустили». – «Тогда почему „мерзавцы“? Они ведь и меня отпустили». Вскинула голову: «Кто же они, по-твоему?» – «Люди. Идет война. Разве Великая французская революция была бескровной? И разве на той и другой стороне не было порядочных людей, верящих в свою правду?» – «Кто тебе залил мозги этим поповским елеем?» – «Но при чем здесь елей? Разве ЧК расстреливает всех?» – «ЧК – справедлива, она невинных не трогает». – «Вот видишь… Контрразведка – тоже справедлива. Она тоже не трогает невинных. Вера, так ничего и никому не докажешь». – «Замолчи! Весь мир знает о зверствах белогвардейцев!» – «Что ж… Когда-нибудь весь мир узнает и о зверствах красных. Почему ты в этой форме?» – «Я казнила убийц отца. Ты что-то здорово осведомлена о делах контрразведки. Откуда?» – «Не больше, чем ты – о делах ЧК. Я скажу тебе: мой муж служит в этом учреждении». – «Ты предала папу! Наши идеалы предала!» Она долго плакала, я стояла рядом… Как быстро прошла жизнь и как она разделила нас!.. То, что еще вчера было для меня незыблемым, сегодня кажется всего лишь детской игрой… Вера-Вера, откуда в тебе эта железная твердость, эта непримиримость, эта бессильная ненависть…

– Ты убила палачей папы, а Алексей даже не попытался казнить убийц брата и близких… Никто не может быть орудием Господним. Нет у смертного человека такого права.

– Что ты мелешь? Какой брат? Чей?

И я рассказала, как стояла в кустах и как копали рыхлую огородную землю и швырнули в яму тела казненных. Она долго молчала. «Да. Ты права. Это лучше, что я тебя не узнала. И даже не увидела. Странно…» – «Ты не веришь в Бога, а это он не допустил». – «Зато он великолепно допустил и мировую и гражданскую войну. Я тебя не убила? А тысячи и сотни тысяч других? И сколько среди них братьев? Отцов? Сестер? Не мели чепухи…» – «Я могу что-нибудь сделать?» – «Мне нужно выбраться из города и отыскать солдата, который мне помог». – «Для этого я должна буду обратиться к Алексею. Согласна?» – «У меня нет другого выхода. И вообще… Умереть на твоих глазах от руки деверя – это просто великолепно! Это оздоровит твой больной мозг!» Я заплакала, и она бросилась мне на шею с рыданиями…

АЛЕКСЕИ ДЕБОЛЬЦОВ

…Что же я должен был сделать, как поступить? Она большевичка, красная, она… убила Солдатова и его шофера Фефу…

Но ведь и Надя была большевичкой?

Но ведь Солдатов и Фефлония (эти порождения ада!) убили ее отца?

Но ведь идет война, и они убивают нас, мы убиваем их.

Что мне делать? Отпустить врага? Причастного гибели брата?

Но ведь я уже отпустил: хорунжий, который на моих глазах застрелил Солдатова и Фефу, был на одно лицо с Верой, сестрой Нади, я запомнил это лицо навсегда пр фотографии в спальне.

Если было бы расследование, я бы сослался на то, что никоим образом не мог связать и не связал реально какое-то фото и офицера у входа в управление. Но расследования нет, и себе я могу признаться: узнал и связал. И не остановил. И даже отпустил. И значит – виновен. Перед Богом и людьми. В пособничестве красным. Нарушении военной присяги. Не знаю…

Нужно быть честным: Солдатов – кровавый палач, позор белого движения, заурядный мерзавец. Я хотел его смерти и – кто знает – может быть, через какое-то время сам убил бы его, как убивают гадюку или взбесившегося пса. Но это слишком слабое оправдание. И все же я чувствую свою правоту.

В какой-то момент я понял: помочь Вере – мой долг. Потому что я люблю Надю. Потому что она готова пожертвовать жизнью для сестры. И значит – я тоже готов пожертвовать. В этом – единение с создавшим нас, ибо у человека и Бога есть только одна правда – любовь.

…Когда под вечер возвращался домой – чувствовал: Вера у нас. Наверное, в предчувствии этой встречи я заполнил чистый бланк специального пропуска на первую пришедшую фамилию – кажется, то был «Надеждин», прапорщик – не все ли равно? В нашем специальном складе я взял огромную редкость (кладовщик едва не заплакал от огорчения, эту редкость он мог бы продать в любое время за большие деньги): золотые погоны и две серебряные звездочки к ним. Будут искать хорунжего, на прапорщика никто не обратит внимания…

…Она встретила яростным, ненавистным взглядом: «Оказывается, вы меня спасли? Нет! Вы отняли у меня сестру!» – «Зато вы получили родственника. Кстати – на крови. Принимали участие в расстреле брата?» – «Жалею, что нет. И что только нашла в вас Надежда?» – «А вы красивы… Мне очень жаль, что ненависть поглотила вас целиком». – «Без ненависти нет борьбы». – «Ошибаетесь. В борьбе ведет любовь». – «Понимаю. Вы расстреливаете большевиков со словами любви, как благородно!» – «Не мы развязали гражданскую войну». – «Естественно. По-вашему, это сделали большевики. Прекратим этот никчемный разговор». – «Прекратим. Но будьте справедливы: революцию начали вы, а гражданская война – ее следствие. Я читал выступления Ленина, он говорит, что никогда еще свергнутый класс не уходил с исторической арены просто так. И мы сопротивляемся. Кстати… Вот газеты большевиков. 30 августа некая Фани Ройд-Каплан стреляла в Ленина. Он тяжело ранен…» Она вырвала газету у меня из рук и зарыдала. Потом вытерла слезы и покачала головой: «И вы смеете что-то говорить… Вы все повинны смерти за это». Хотел возразить: не мы это сделали, это результат внутренних распрей, но промолчал. Ее болезненный мозг не в состоянии анализировать, сопоставлять. Хотел сказать: «Ваш солдат убит», – но она не спрашивает, и какое мне, в сущности, дело? Промолчал… Протянул пропуск, погоны и ушел в спальню.

НАДЕЖДА РУДНЕВА

…Я сказала: «Теперь я и Алексей, и даже тетя, – в твоих руках. Не отплати за добро злом». Она повела по мне взглядом – как по мятому платью – и стала перешивать погоны. «Мне нужна фуражка. Папаха – казачья, она не годится». Вышел из спальни Алексей, подал свою: «Примерьте». Оказалось в самый раз. «Опустите подбородочный ремень, она удержится. Доберетесь до ближайшей станции. Там сядете в любой идущий к фронту эшелон. Как переходить линию фронта – учить не надо?» – «Разберусь». – «Вот и прекрасно». Он церемонно поклонился и снова ушел. И – все сначала:

– Пойдем со мной. Вспомни папу, проснись!

– Он спас меня от смерти. Я люблю его.

– И кто же покушался на твою драгоценную жизнь?

– Красные. Меня приняли за дочь царя.

Она посмотрела на меня так, словно на нее вылили таз крутого кипятка. Потом выдавила: «Браво, сестричка, такими „зверствами“ наполнены все ваши газеты. Прощай. И одумайся, пока не поздно…»

Это была наша последняя встреча.

ВЕРА РУДНЕВА

…Из города выбралась без всяких приключений – у этих идиотов пьяны даже посты на выезде, – меня никто и ни о чем не спросил. Дело сделано, и бояться больше нечего – все позади.

Но сколь горько я ошиблась в своем вечном и неизбывном высокомерии (права тетка)… Конь вынес на проселок, потом на большак, я увидела у дороги санитарные фуры, солдат, – они разбивали палатки, и толпу пленных красноармейцев, сбившихся в кучу. Их охраняли уральцы. Перешла на рысь, поравнялась с офицером, он махнул рукой: «Момент, прапорщик… [26]26
  «Моментами» называли в первую мировую войну прапорщиков, мгновенно получивших чин.


[Закрыть]– и засмеялся – видимо, понравился собственный каламбур. – Куда держите путь?» – «В чем дело, сотник?» – «А вы не знаете? В Омске совершен теракт, велено проверять проезжающих, у меня приказ». (Вот тебе и «пьяные идиоты»!) – «Извольте… Помнится, там был хорунжий?» – «Так точно. – Прочитал пропуск, вернул: – Счастливого пути». И здесь я увидела, как одна из сестер милосердия – сероглазая, высоколобая, с пышными пепельными волосами подошла к пленным, сказала что-то и начала стрелять из револьвера в упор. Подбежали еще две и тоже – в упор, в упор. Красноармейцы падали как подкошенные, не вскрикнув.

А сотник смотрел и улыбался (или показалось мне?). Вырвала из кобуры наган, ударила коня, помнится – кричала на скаку какие-то оскорбительные слова, потом начала стрелять (первый раз в жизни – с коня!), пышноволосая рухнула, еще кто-то упал, остального не видела: конь уносил, и облако пыли скрыло, они стреляли вслед, но не попали. Я спаслась. Сама. Без помощи Бога и святых угодников. Жаль, что Надежда не видела. Впрочем, я думаю, она все равно объяснила бы случившееся «произволением Божьим».

Лошадь прогнала в лес, ее кто-нибудь подберет, в воинский эшелон села без приключений —. в солдатскую теплушку, с офицерьем пришлось бы поддерживать разговор, и кто знает… Здесь же я сидела молча (освободили край нары), они притихли вначале, но уже через пять минут, видя, что я ни во что не вмешиваюсь, начали пить, закусывая салом и черным хлебом, горланить песни и хохотать во все горло. Один – молоденький совсем, поднес на чистой тряпице кусок хлеба и сала и стакан водки, улыбнулся тепло: «Молодые вы, ваше благородие… В первый раз?» Молча кивнула, потом решила, что в таких случаях положено что-то говорить (в военных традициях), но вспоминалась только какая-то чушь; сказала глупым голосом: «Спасибо, братец, ты – молодец». – «Рад стараться!» – гаркнул он от души, и вдруг подумала, что они «следуют» на фронт, в Казань, и будут стрелять в наших, в Арвида, и мне стало тоскливо и мерзко. Куда я еду, зачем? Сражаться за революцию? Но ведь это общая фраза. А конкретно меня ждет постылый Новожилов и Арвид, которому я вряд ли нужна, – разве теперь до любви? Но если ре с ними – куда идти? К кому? Нереально это все. К тому же я член РКП (б) и обязана делать свое дело.

– Братцы, куда и зачем мы едем?

– Дак… – молоденький взметнул брови. – Приказ?

– Красных убивать будем. Чтоб, значит, удержать Казань, – поддержал второй. – А вы, вашбродь, не знаете? – В его голосе прозвучала явная насмешка.

– Для чего же удерживать Казань? – Я будто не слышу издевки.

Посуровел:

– А затем, вашбродь, чтобы не было обчих баб и одеяла обчего, чего и предлагают большевики!

– Они предлагают мир и землю. Может быть, кто-то из вас претерпел от большевиков?

Они загудели, заговорили все разом, трудно было разобраться в этом всеобщем крике и ругани, кто-то начал драться, я поняла, что семя упало на благодатную почву.

– А ты, прапор, не красный ли шпион? – сузил глаза солдат. Только теперь я к нему присмотрелась: красивый, лет тридцати, побрит, подстрижен, зализан, и даже усы напомажены (трактирный половой, только форма военная).

– Я русский офицер, и у меня болит душа за Россию. Неужели не видите, что за большевиков – все! Весь народ. Понимаете? Ну, еще месяц, еще год, а конец один: народа не одолеть. Задумайтесь, пока не поздно. Кровь льется, поля пустые, бабы воют в деревнях (это уже татлинские «методики», он все свои выступления начинает именно так: «Бабы воют в деревнях».), зачем вам это?

Окружили плотным кольцом. Что делать, как поступить – вот их главный вопрос. Говорю: «Идемте со мной. Красная Армия примет нас всех». – «А коли расстреляют?» – «Тем, кто не помогал контрразведке проливать кровь невинных, – не будет ничего. А кровь, пролитая на поле брани, – не в счет. За нее с вас никто не спросит». Они согласны. Сейчас будет станция, поезд замедлит ход, все спрыгнем (благо – вагон в хвосте) и лесом уйдем к своим.

И вот лязгают сцепления, скрежещут тормоза, я откатываю дверь: «Вперед, товарищи!», и в этот момент обрывается и меркнет свет в глазах…

АРВИД АЗИНЬШ

Телеграф простучал страшные слова: «Несколько часов тому назад совершено злодейское покушение на товарища Ленина…» Прибежал Татлин: «Читал? Мы обязаны ответить беспощадным террором против всех врагов революции! Никакой жалости! И прими совет: сократи свое слюнтяйство». Через несколько дней – постановление «О красном терроре»: «…подлежат расстрелу все лица, прикосновенные к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам. Необходимо опубликовать имена всех расстрелянных, а также основания применения к ним этой меры». И снова Татлин: «Собери свое мужество в кулак. В данной ситуации обеспечение тыла путем террора является прямой необходимостью!» Но разве я возражал? Разве шевельнулось во мне чувство жалости, когда мы расстреливали генерала Дебольцова и двух его приспешников? Нет! Потому что я знал и знаю: в империалистической войне возможно перемирие и даже мир – мы подписали Брестский. Но в гражданской войне нет и не может быть ни мира, ни перемирия. Вопрос стоит однозначно: либо мы, либо они. Третьего не дано.

И потому мы будем третировать их. Это не месть за тяжелое ранение вождя. Это необходимость. Шпионы в тылу Красной Армии – одна из причин ее неудач. Смерть шпионам! Ленин успел сказать нам это.

И вот в тылу моей группы войск обнаружено шпионское подразделение белых: все с оружием, без погон. Их окружили и Принудили сдаться. Татлин рассказал, что на допросах в штабе армии, а потом и фронта они утверждали, что их склонил к переходу на сторону Красной Армии незнакомый молодой офицер, которого ранил солдат-монархист и которого они оставили в деревне выздоравливать. Дело было ночью, долго шли через лес, названия деревни не знают и показать не смогут. С учетом сложившейся на фронте обстановки (предстоит тяжелейший штурм Казани, и постановление ВЦИК «О красном терроре» тоже надо выполнять) реввоентрибунал фронта принял решение об их расстреле.

Татлин прикатил в восторженном, а может, и в полупомешанном состоянии. Он хватал себя за голову, взъерошивал волосы и все время выкрикивал: «Даешь!» С трудом добился от него подробностей, оказывается, он умолил комфронтом поручить исполнение приговора нам. «В нашем тылу лазали, сволочи, в нашем тылу их взяли, нам готовился вред, нам и отомстить!»

Странно… Арестованных пригнали пешком (а это под тридцать верст, не меньше!), и конвоиров было всего двое, а шпионы эти даже не сделали попытки разбежаться; не понял и главного: для чего гнать смертников так далеко? Неужели для того только, чтобы ублаготворить моего комиссара?

…Они стояли, тесно сбившись в кучу, и затравленно озирались.

Один попросил закурить, конвоир замахнулся штыком. Что-то было в их грязных, давно не бритых лицах беспомощное и тоскливое; я встретился взглядом с Татлиным (в глазах у него пылал религиозный восторг) и вдруг понял, что приговор этот исполнить будет очень и очень трудно.

– Это нужно правильно поставить! – Татлин выдернул из полевой сумки лист бумаги и карандаш. – Я считаю, построить батальоны с трех сторон, их – с четвертой, у ямы, и расстрелять. Из винтовок? Как считаешь?

– Двадцать пять человек, долго стрелять придется…

– Прав! Здесь нужен пулемет. Что будем делать?

Слушай… – Он рванул себя за волосы так, что я подумал: сейчас выдерет с корнем. Но он не выдрал ни одного. – Это же наверняка динамитчики! Я только сейчас понял… Они несли с собой взрывчатку для диверсий на нашем операционном направлении! Или в тылу! Скажем – мосты? А?

– Где у нас в тылу – мосты?

– Не придирайся, Арвид, я даю абрис ситуации. Я считаю, что в лесу надо хорошенечко поискать! Мы найдем этот динамит!

– Значит, отложим?

– Не надейся. Приказ есть приказ!

Он не сумасшедший, нет… Но я не в первый раз замечаю, что такие, как он, еще недавно замученные и задавленные царской властью до последнего предела, – теряют от ненависти голову…

Прибежал Новожилов, комиссар приказал ему (в числе прочих) быть в команде. «Ты вспомни, как мы встретились, Арвид, ты вспомни, что ты говорил о революции, ты Веру вспомни! Я не стану стрелять». – «Тогда мы будем вынуждены расстрелять тебя. Ты военный человек и знаешь, что бывает за неисполнение приказа…» – «Эх, Арвид-Арвид…» – только и сказал он.

Выстроили три батальона, поставили пулемет, привели осужденных. Татлин громко и внятно зачитал приговор. Они молчали, лиц я не видел – длинная белая линия, все слилось. И вдруг закричали все разом, и в этом зверином кряке отчетливо различил я слова: «Не виноваты, братцы… Не виноваты!» Я посмотрел на Татлина, он был не в себе. «Командуй…» – Я повернулся и пошел, чувствуя спиной и затылком, что этой команды он не отдаст, и вдруг услышал: «Отставить. Всем разойтись: Арестованных запереть в сарай». Что ж… Неправому делу не поможет даже революционный экстаз. Твоя гибель ради общего дела – это твой долг. Хотя исполнить его нелегко. И тогда говоришь себе: так надо – и исполняешь. Но расстрел – не просто гибель. Это убийство; и сомнение в своем праве, в приговоре, который обрек на смерть других, – как это преодолеть? Разве хватит здесь «так надо»?

Пришел Новожилов, попросил закурить и долго молчал. «Я примирился с тобой, Арвид, и, если Вера вернется, мешать не стану». Лицо у меня полыхнуло, я не знал, что ему сказать. «Она выбрала тебя, я знаю… – Он ввинчивался в мои глаза, будто хотел отыскать в них нечто одному ему ведомое, успокоиться, что ли… – И что толку, если я скажу тебе, что не отдам? Чепуха… Решает она. Ты только смотри потом, не слишком расстраивайся из-за этого…» Из-за чего?

Через два дня мы двинулись в сторону Казани. В лесном раскольничьем скиту Новожилов нашел Веру. Она была ранена, но уже чувствовала себя хорошо, солдаты (они шли с нами без оружия) опознали в ней того самого «офицера», который уговорил их перейти на сторону революции.

Я спросил: «Снова к Новожилову? Мы дадим ему роту».

Ответила: «Порученцем – к тебе. Возьмешь?»

Вот ведь – жизнь… Поди угадай…

В тот же день я приказал вернуть солдатам винтовки и выдать патроны. Я сказал им: «Вы вправе обижаться на меня и моего комиссара. Но обижаться на революцию вы не должны. Эта революция – ваша!» Кто-то из них ответил: «А не все равно – от чьей пули ноги протянуть… Но я видел, краском: ты не отдал приказа. А кто из наших офицеров сделал бы так?»

Он слишком хорошо подумал обо мне… На первом же привале к костру подошел Татлин, налил в кружку кипятку, начал прихлебывать. Я понял, что он ищет примирения. «Ты убил бы этих людей и спал бы спокойно?» – «Это совсем не простая война, Арвид… Ты знаешь, как жили мы в местечках? Как обращались с нами урядники? При слове „урядник“ пустела улочка… А скольких убили во время погромов? За что? Я тут на днях услыхал разговор писарей. Зачем революция, если русскому человеку не продыхнутъ?» – «И что ты ответил?» – «Я подошел к ним, и они поняли, что я все слышал. Знаешь, испугался только один. Второй улыбнулся: „Разве неправда, комиссар?“ И тогда я сказал ему: правда. Мы были задавлены царизмом. Полпроцента банкиров и купцов среди нас, и еще процент – адвокатов и врачей, это правда. Кто остальные девяносто восемь? Забитые рабы из „черты оседлости“, с вечно согнутой от страха спиной и неизбывной рабской хитростью, чтобы выжить, чтобы обмануть свою рабскую судьбу. Народ, которому нужно спасать своих детей, – ему ли до заговоров против коренного народа? Он, не имеющий собственного языка (разве идиш – язык? Эта смесь полунемецкого жаргона с венгерскими и русскими ругательствами?), – неужели сможет он стать господином в огромной крестьянской стране? Кто говорит на древнем иврите? Раввины в синагогах. Кто живет в особняках? Барон Гинцбург. Кого убивали во время погромов? Нищих. Я говорю им: Бейлис пил кровь Андрея Юшинского. Вы верите в это? Даже специально подобранные присяжные оправдали Бейлиса. В революции мы? А где нам быть? Это наш последний шанс, чтобы выжить. Где русские интеллигенты? Не захотели пачкать руки. Что пишет Горький про Ленина? [27]27
  В газете «Новая жизнь» Горький опубликовал несколько десятков писем, опровергающих цели и смысл «25-го октября».


[Закрыть]Это стыдно? Они мне говорят: мы воевали с немцами, и нам было жалко в Германии убивать и грабить – там все такое чистенькое и приветливое, а в России убивать – одно удовольствие: что еврея – то и своего, русского, все, потому, немытые, и ты нас, комиссар, не убеждай, ты против нас грамотный и всегда выкрутишься, вы это умеете, уж не обижайся».

– Назови их, мы их накажем. Это недопустимо.

– Оставь… Я сам их вызвал на откровенность, и мстить за нее не стану. Тысяча лет пройдет, пока исчезнет эта страшная уверенность в нашей несуществующей вине…

Он все правильно сказал, но в его больных словах проскользнула невозможная, немыслимая логика, которая виной всему. Вот ее суть: сначала убивали меня. Теперь убиваю я. Потому, что меня убивали.

Но ведь тогда убийству не будет конца?

АЛЕКСЕИ ДЕБОЛЬЦОВ

10 сентября пала Казань, по вечной нашей расхлябанности едва успели отправить в тыл остатки серебра. Вспоминать не о чем – неразбериха, шкурное «ячество», амбиции и пустота. Красные бросали бомбы со своих аэропланов, это вызвало панику. Нашим солдатам не из-за чего сражаться, нашим офицерам, утратившим душу живую, – тоже. Почему бы красным не победить?