Текст книги "Приведен в исполнение... [Повести]"

Автор книги: Гелий Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 52 страниц)

– Ты чего, старик? Ты здоров?

– Бог не без милости, – отозвался сторож уже спокойнее. – Я запираю, так что вам лучше уйти…

Дорохов направился к двери.

– А где же третий покойник?

– Так ведь это Ганюшкин-сын, – повторил сторож. – По кличке «Спелый»… Газету вчерашнюю читали? Известный был человек…

– Так кто же это посмел… – не сдержался Дорохов, вспомнив, что и в самом деле московские газеты сообщили на днях о расстреле главаря банды Ганюшкина. МУР не имел к этому делу отношения. Ганюшкина обезвредили сотрудники Петерса.

– Никто не посмел, нет… – смиренно произнес сторож. – Родители с горя гикнулись, а тело сынка власти не выдали, не положено, так что гробик-то – пустой.

Нужно было уходить – ждала Зинаида. Стало невыносимо тягостно – Бог знает почему, и ноги словно приросли к полу. И вдруг понял: на встречу идти нельзя. Осторожно притворил двери. Нельзя идти, это так, но с другой стороны? Не пойдешь – ничего не узнаешь. Да и чего бояться? В кармане – браунинг на боевом взводе, и силой Бог не обидел. Неужели слабее этих? Ну уж нет…

Он догнал Зинаиду в глубине аллеи, вокруг было глухо и тихо, бездонную черноту дырявили красноватые точки лампад, на деревьях скандалили кладбищенские вороны. Дорохов механически отметил это и спросил – так, на всякий случай:

– Ты никого не заметила?

– Нет, – голос у нее дрогнул. – Закурить найдется?

– Ты вроде не куришь? – подозрения Дорохова вспыхнули с новой силой. Он полез в карман за портсигаром, но рука помимо воли нащупала рукоятку браунинга.

– Ошиблись вы. Я курю, – спокойно возразила она.

Он протянул ей портсигар и чиркнул спичкой. И сразу увидел двоих – они стояли посреди аллеи. Рванул браунинг, но кто-то сзади ловко ударил по руке, и браунинг отлетел в сторону – Дорохов услышал, как пистолет звонко стукнул о чью-то плиту… И тут же его повалили на землю, начали связывать.

– Сука ты… – с ненавистью сказал он Зинаиде. – Сволочь продажная.

– Бог с вами, совсем наоборот, – возразил знакомый голос. Это был недавний церковный сторож. Остальные только сопели, лиц Дорохов рассмотреть не мог.

Сторож подошел вплотную:

– Слушай, мусор… Ты ведь понимаешь, что песенка твоя спета и жить тебе осталось несколько минут…

– Что вам… нужно? – с трудом проговорил Дорохов. Он все сразу понял: будут торговаться, орать за горло, склонять к измене. Перехитрить их, согласиться для видимости – не пятная себя изменой. – Не тяните, меня хватятся… – добавил он на всякий случай.

– Не надо, мусор… – покачал головой сторож. – Не надо. Мы не бакланы, слишком кон большой, усвой, а потому вот тебе наш сказ: будешь служить нам на манер Зинаиды. Ты – главный в работе против нас, с твоей помощью мы еще с полгода продержимся, а там ищи ветра в поле…

– Что я поимею? – перебил Дорохов.

– Торопишься, мусор, – укоризненно причмокнул сторож. – Ты не набивайся, не показывай, что смирился… Обманываешь ведь и понимаешь притом, что и мы это понимаем… Однако поспешим. Ты получишь сто тысяч. В твердых рублях, в любой валюте, золотыми десятками – как пожелаешь…

– А гарантии?

– Нерусское слово, гадкое… Скажу просто: договоримся – уйдешь отсюда и будешь жить.

– Ладно. Как встречаться станем?

– Мы тебя сами найдем. Сейчас мы тебя отпустим. Только, сам понимаешь, ты должен подписать документ… – Сторож сделал правильное ударение, и Дорохов отметил это, Сказал:

– За тобой, сволочь, не МУР ходить должен… Гнида белая… Давай, чего там подписывать?

Сторож махнул рукой, и из темноты вынырнули еще три фигуры. Двое держали под руки третьего. Он был связан, как и Дорохов.

– Возьми… – сторож протянул Дорохову нож. – Убитого мы похороним, а ножик этот с отпечатками твоих пальцев и пиджак твой с кровью сохраним. Это и будет твоя расписка. Согласен?

Сторож уже не пытался говорить просторечно. Теперь каждое слово у него сразу занимало положенное место, и Дорохов понял, что догадка об истинной сущности этого человека абсолютно верна.

Бандиты вернули его к действительности.

– Ты только не фантазируй, любезный… – процедил сторож. – За твоей спиной двое, с кольтами.

– Кто… этот человек? – спросил Дорохов и вдруг понял, что вопрос лишний, что связанного он хорошо знает и выхода больше нет…

– Выньте у него кляп, – приказал сторож. – Пикнешь – умрешь, не успев сообразить, что умираешь… – недобро пообещал он.

Кляп вынули, человек со свистом втянул воздух и заговорил, глотая слова:

– Дорохов, прости меня, дурака, прости, я это, я…

– Кузькин… – тихо сказал Дорохов. – Да как же ты… Идиот, бездарь, что же ты наделал…

– Времени больше нет, – укоризненно сказал сторож.

– Нет, – замотал головой Дорохов. – Я не стану его убивать. Все.

Сторож кивнул, Дорохову сразу же заткнули рот.

– А-а-а-а-а… – тихонько взвыл Кузькин. Он даже сейчас боялся рассердить бандитов. – Миленькие, я… я согласен! Ну не убивайте меня! Ребенок у меня, я и в МУР-то пошел сдуру, безработица ведь, семью кормить надо, я убью его, давайте финяк, крест святой – убью, и вам по гроб честью служить стану, честью, по совести, вы убедитесь, ваше высокоблагородие, помилосердуйте…

Сторож брезгливо искривил губы:

– Что ж, братец, поделаешь… Он – не хочет, а ты нам не нужен.

– Я… пойду? – Зинаиду колотил озноб.

– Зачем же… Смотри на все, до конца. – Сторож закурил. – Приступайте…

– Пером? – спросил кто-то из темноты.

– Живыми, – жестко отозвался сторож. – Когда их найдут – комиссары должны понять, что мы не шутим. Торопитесь…

Дорохова и Кузькина отнесли в сторону, за памятник. Здесь уже была приготовлена могила, а вернее – разрыта одна из старых. Обоих швырнули в яму и быстро, в пять лопат забросали землей. Потом подтянули и аккуратно поставили на место плиту.

– Подмести и набросать листьев, – распорядился сторож и, подождав, пока приказание исполнили, добавил: – Все, разбежались…

В десять часов утра Егор Елисеевич понял, что ни Дорохов, ни Кузькин на службу не придут. Он вызвал дежурного. Тот доложил, что ни вечером, ни ночью не было ни одного телефонного звонка. Помявшись, добавил:

– Там… Алевтина пришла… Ну, Кузькина, одним словом… С ребенком. Чего говорить?

– А что ты уже сказал?

– Как есть. На задании, мол, как всегда…

– Правильно. Ступай… Подожди. Скажи, что они раньше обеда не вернутся. Пусть не ждет, не положено это.

– Есть! – Дежурный ушел в сильном сомнении. Он-то лучше других знал, что выгнать Алевтину не удастся.

Егор Елисеевич послал на квартиру Зинаиды. Милиционер вернулся, доложил растерянно:

– Заперто у них. Стучался долго, показалось – кто-то есть, но все равно не открыли. Ровно кто ходил по комнате.

– Почему не вызвал дворника, не взломал двери? – рассердился Егор Елисеевич.

– А как там пусто? – парировал милиционер. – Мы в дерьме? И так про нас байки разные сочиняют…

– Какие еще байки? – думая совершенно о другом, пробурчал Егор Елисеевич.

– У соседа глаз заболел, – охотно начал милиционер. – Ну, он возьми и спроси вечером на кухне у начальника милиции, соседа своего, мол, как глаз вылечить?

– Ну? – машинально заинтересовался Егор Елисеевич.

– А начальник возьми и скажи: у меня, говорит, в прошлом годе тоже зуб болел, так я его вырвал. – Милиционер замолчал с каменным лицом.

– Иди, Распопин… – приказал Егор Елисеевич. – Рапорт напиши.

Он понимал, что даже несобранный, болтливый Кузькин никогда не позволит себе не выйти просто так, беспричинно, не говоря уже о четком, пунктуальном Дорохове… Принесли утреннюю почту. В большинстве своем это были заявления и жалобы, совершенно обыкновенные, и Егор Елисеевич в течение нескольких минут расписал их по надлежащим адресам: проверкой подобных заявлений должна была заниматься наружная милиция. Остался последний конверт… Он был без обратного адреса, а адрес назначения был выполнен из газетных букв, наклеенных гуммиарабиком – сквозь непрочную бумагу проступила грязная желтизна. Егор Елисеевич вскрыл конверт. На аккуратно вырванном листе ученической тетради чернели буквы: «Зинаида десятая аллея двадцать шагов от угла». Первое слово начиналось с маленькой буквы. Все остальные были тщательно подобраны по размеру и аккуратно вырезаны. «Загнутыми ножницами, – отметил про себя Егор Елисеевич. – Маникюрными…» Он положил листок посередине стола и встал. «Провокация? Нелепая шутка?» И вдруг все сошлось, сложилось, замкнулось. Десятая аллея, двадцать шагов от угла – об этом знали только три человека: Дорохов, Зинаида и он, начальник уголовного розыска. Дорохов на службу не явился, Зинаида двери не открыла…

Егор Елисеевич снял трубку:

– Авто к подъезду, опергруппу – на выход!

Вызвали врача и понятых, шофер включил сирену.

Надобности в ней не было – поутру Москва была пустынна, и оперативник зло и нервно ткнул шофера в шею – что за игры, в самом деле… Двое других дремали…

На кладбище толклись нищие-завсегдатаи, приводили амуницию в рабочее состояние: чем больше грязи, расхристанности – тем обильнее жалость, богаче подаяние.

– Опросите их, – приказал Егор Елисеевич, – а ты, Барабанов, со мной…

Свернули на десятую аллею, Барабанов прошелся вдоль памятников, тронул щегольские усики:

– Трава сухая, листья тоже, а подметено только вокруг этой плиты… – наклонился, провел пальцем по шву между плитой и цоколем, показал: палец стал черным от грязи.

– Ну и что? – хмурясь спросил Егор Елисеевич, впрочем, все поняв.

– А вот я проведу по соседней, – сказал Барабанов. – Сам видишь…

Здесь пыль была совершенно сухой…

– Поднимайте плиту, – распорядился Егор Елисеевич.

Подцепили двумя ломами, сдвинули. Земля под плитой была рыхлой и свежей.

– И перемешана она, – заметил Барабанов. – Копали здесь…

Показалась пола серого макинтоша. Оперативники замерли, кто-то сказал:

– Дорохов это…

Вытащили, положили около разрытой могилы. Все молчали. Доктор проделал какие-то манипуляции и наклонился к Егору Елисеевичу:

– Асфиксия… Их закопали живыми…

– Везите… – давясь сказал Егор Елисеевич. – К нам, на Гнездниковский… Опергруппа – со мной. Пройдем пешком, это рядом…

– Куда? – спросил Барабанов.

– К Зинаиде.

Убитых погрузили в автомобиль. Егор Елисеевич увидел, как бессильно свесилась рука Дорохова, сказал, сдерживая голос:

– Похороним здесь, на этом самом месте… И памятник поставим. Вечный. С золотыми буквами.

Едва автомобиль тронулся, к разрытой могиле с воем бросилась жена Кузькина. Ее схватили за руки, она кричала на одной нескончаемой ноте, и, не выдержав, Егор Елисеевич зажал уши ладонями.

– Аля, слышишь, Аля, перестань, не надо, не поможешь ты этим, никак не поможешь, – уговаривал он. – Тяжела утрата, да ведь вырастет дочка, ты ей скажешь: отец твой за Советскую республику героем умер, понимаешь ты это?

Она слушала, подвывая, и кивала, словно со всем соглашалась, но едва Егор Елисеевич замолчал, – снова сорвалась в крик:

– Да кой мне ляд в его геройстве, если детей теперь кормить нечем, если и работу эту он терпеть не мог, зачем только не ушел слабак несчастный, чего вы мне теперь слова говорите, мне теперь не слова надобны…

– Ну правильно! – подхватил Егор Елисеевич. – Тебе теперь по утрате кормильца пенсия положена и на детей тоже, ты не сомневайся, я перед наркомом внутренних дел вопрос поставлю! – Он мигнул оперативникам, те подхватили Алевтину под руки и повели.

– Считаете, что Кузькин героем помер? – подошел Барабанов.

– Считаю – не считаю, а что я вдове сказать должен? – сверкнул глазами Егор Елисеевич. – Почему спрашиваешь?

– У Кузькина на коленях – грязь! Она штаны пропитала… Здешняя грязь, кладбищенская.

– А у Дорохова?

– Чисто. Из чего я заключаю, что приснопамятный Кузькин перед смертью на коленях стоял!

– Ну, стоял не стоял – мы с тобой того не видали, – уже менее резко возразил Егор Елисеевич. – Ладно, разберемся…

– А как? Вы же наблюдательности моей не доверяете? – с обидой спросил Барабанов.

– Доверяю. Но требуется подтверждение. И я его получу…

– От кого?.. – махнул рукой Барабанов. – От Зинаиды?

– Нет. От тех, кто их убил. Ты мне верь: я получу такое подтверждение. Не для того, чтобы в случае чего пенсию у детей Кузькина отнимать. Для психологии. Для будущего нашей профессии. Все, пошли к Зинаиде.

Дверь ее комнаты взломали в присутствии дворничихи. Зинаида лежала на неразобранной кровати с аккуратно перерезанным горлом. Опасная бритва фирмы «Золлинген» с пляшущими человечками на матовом лезвии была положена на грудь.

– А кровь где? – наивно спросил кто-то из оперативников.

– Чисто сработано… – тихо сказал Барабанов. – Я пойду опрошу жильцов, только к нулю это…

– К нулю, – кивнул Егор Елисеевич. – Обходят нас, и на прямой и на поворотах обходят…

Когда вернулись в МУР, дежурный доложил:

– Ограблен пакгауз Ярославского вокзала. Сто пудов продовольствия…

– Картошка, брюква, репа? – ровным голосом спросил Егор Елисеевич. Нервы у него начали сдавать. – Что взято? Ну?

– Сахар, мясные консервы, пшеничная мука, – смутился дежурный. – На месте происшествия добыта улика: обрывок конверта с печатью лианозовской почты. На место выехала опергруппа. Старший – Еремин.

Егор Елисеевич обреченно посмотрел на Барабанова, сказал безразличным голосом:

– Они умнее нас, Петя… Ты иди, отдохни. Через час соберемся, поговорим.

В Лианозово поехали далеко за полдень – шофер сменного автомобиля со странной фамилией Гришута никак не мог починить чихающий движок.

– Доедем? – засомневался Барабанов. – Может, на извозчиках?

– На лихачах! – обозлился Егор Елисеевич. – С песнями! И так обыватель про нас Бог весть что плетет! Ничего, не край земли.

Всю дорогу молчали. Когда Дмитровское шоссе сменилось пыльным проселком и по сторонам неторопливо побежали деревенские избы и неказистые дачи – место было не слишком завидным, – Барабанов спросил:

– Когда хороним?

– Завтра, – не поворачивая головы, отозвался Егор Елисеевич. – А что?

– А то, что я по-прежнему настаиваю на раздельных похоронах, – твердо сказал Барабанов. – Дорохова – как героя. Кузькина – на манер самоубийцы, за оградой…

Егор Елисеевич повернулся, сощурил глаза:

– Кто еще так думает?

– А чего… – отозвался кто-то сзади. – Петька прав.

– А коли так – ответьте мне: какой именно героический поступок совершил Дорохов и какое предательство – Кузькин? Давай, Барабанов, формулируй… Спиноза.

– Про Кузькина я говорил… Он стоял на коленях перед бандитами и вымаливал пощаду. Тогда как Дорохов…

– Тогда как Дорохов в вечном своем высокомерии отринул Кузькина, решил действовать один и попался, как кур в ощип! – сдерживая подступившую ярость, просипел Егор Елисеевич.

– Вы же сами… Сами сказали про… памятник, золотые буквы! – оскорбленно выкрикнул Барабанов.

– А ты хотел, чтобы я в публичном месте, на кладбище, начал перебирать наше грязное белье? – взорвался Егор Елисеевич. – Нет! Запомните все: и Дорохов, и Кузькин – равны перед смертью! А наша задача – извлечь из их гибели урок! Гришута! – Егор Елисеевич постучал по козырьку, который прикрывал кабину шофера. – Рули к милиции.

Лианозово словно вымерло, полуденное солнце серебрило пыль на поблекшей листве. Она так и не успела набрать цвет – дожди не шли третью неделю подряд. У крыльца милиции – это была чья-то брошенная дача, – встретил Еремин, молодой человек, подчеркнуто чекистского вида: в кожаной куртке, с маузером – раскладкой через плечо. Кобура маузера была сильно потерта. По убеждению Еремина, эта потертость свидетельствовала о несомненной опытности владельца. Острословы утверждали, что Еремин постоянно трет кобуру толченым кирпичом.

– Новостей никаких, – доложил Еремин. – Ломаем голову, откуда бы этот конверт. С печатью местной почты.

– И что наломали? – спросил Егор Елисеевич, на ходу вытирая намокшую шею носовым платком. Платок сразу же почернел, и начмил досадливо смял его и сунул в карман. – Опять стирка, черт бы ее побрал!

– А вы женитесь, – посоветовал Еремин. – А то ваша невеста другого найдет. Бабы, они такие…

– Послушай, Митя, – остановился Егор Елисеевич. – Ты бы поскромнее, что ли, ну – выглядел. Ты ведь не актер на сцене, чтобы от тебя за версту оперативником перло! Наше дело незаметное, деликатное, когда ты это поймешь? Ты посмотри в зеркало: тужурка, ремень, маузер… Фельдмаршал какой-то!

– Что же мне, ватник надеть? – обиделся Еремин.

– А-а-а… – махнул рукой Егор Елисеевич. – Веди к начальнику.

– А вот он, – повел головой Еремин, и Егор Елисеевич увидел на крыльце верзилу в новенькой милицейской форме.

– Бабанов, – представился тот, протягивая руку. – Про вас, Егор Елисеевич, все знаю, а про себя честно скажу: в милиции десятый день, кузнец я, с Гужона, так что если вам ось «фиата» починить или подкову согнуть – сделаем за милую душу. Не обессудьте…

– За откровенность – спасибо, – буркнул Егор Елисеевич, морщась от рукопожатия. – Так что же вы тут ломали, Еремин? – повернулся он к своему сотруднику. – Повтори вразумительно.

– Головы… – растерянно протянул Еремин.

– Нельзя ломать то, чего нет, – вступил в разговор Барабанов. – Слушай, кузнец, а ведь мы с тобой – родственники! Только у тебя две буквы выпали, а так ты тоже Барабанов, ага? Из каких мест? – довольный собой, Барабанов подкрутил усы.

– Местный… – вздохнул Бабанов. – За то и назначили…

– Подозреваемые у тебя есть? Версия? – Егор Елисеевич начал внимательно осматривать обрывок конверта, который подал ему Еремин. – Так ведь на нем кусок печати и ни одной буквы! – разочарованно протянул он. – Будем думать коллективно. Еремин, начинай.

– Этот обрывок, вполне вероятно, обронил один из бандитов во время налета на пакгауз Ярославского вокзала… Нужно искать само письмо.

– И как это сделать?

– Выявить избы или дачи, на которых появляется преступный элемент, и под видом проверки осмотреть…

– Учет притонов, малин ведете? – повернулся Егор Елисеевич к Бабанову.

– Был бы участковый… – с тоской проговорил Бабанов. – В отлучке он… Я один за всех.

– Так вас чего, и всего-то двое? – изумился Барабанов. – Какая же вы милиция?

– Одно название… – поджал губы начмил. – Ума не приложу, как вам помочь… Ведь беда: тихо у нас. Ну – тихо, хоть застрелись! Нету этих… малин. Не слыхал про них, и не воруют у нас, и не грабят. Я же местный, я бы знал…

Егор Елисеевич посмотрел на Барабанова:

– Ну что? Выручай родственника, Петя…

– Соображения такие… – Барабанов сосредоточенно потер лоб. – Место – дачное, камергеры высочайшего двора здесь сроду не обретались, но сошка помельче есть наверняка. Что я имею в виду? А только ли урки играют с нами в тресты-синдикаты? Ведь здесь ум нужен, знания, и чем черт не шутит…

– Ты конкретнее, и слов поменьше, – прервал Егор Елисеевич.

– Кто живет на самой богатой даче? – спросил Барабанов.

– Теперь – никто. А раньше чиновник какой-то солидный… Есть еще две – попроще. На них артисты из театра «Эрмитаж» обитают.

– Начнем с чиновника, – решил Егор Елисеевич. – Прямо сейчас и начнем.

– Надо бы ночи подождать, – возразил Еремин. – Если что – основные дачники подъедут с вечерним поездом, и вообще-то, се…

– Ничего… – Егор Елисеевич начал проверять барабан своего кольта. – Если что – мы засаду сделаем… Так на так через час весь поселок будет знать о нашем приезде, днем не скроешься, да и времени у нас в обрез. Веди, товарищ Бабанов.

Дача стояла на краю поселка, за глухим высоким забором, по обеим сторонам которого тянулся колючий кустарник. Дом в два этажа с обилием петушков и резных наличников выглядел нежилым – ставни были закрыты наглухо.

– Крепость прямо… – протянул Барабанов, и лианозовский начмил охотно эту мысль подхватил:

– А то… – Он оглянулся на Егора Елисеевича: – В былые дни тут двух здоровенных кобелей держали, меделянских. Телята, право слово? Не то что войти, они вдоль забора ступить не давали!

– Где же кобели? – равнодушно спросил Егор Елисеевич, пытаясь отыскать хоть какой-нибудь признак человеческого присутствия. – Похоже, и вправду пусто…

– Так убежали. Или сдохли. От голода, – пояснил Бабанов. – Что делать будем? Какие шаги?

– Нас… Пятеро, – оглядел своих Егор Елисеевич. – Гришута – при «фиате», мы – входим, окружаем дом, двое – внутрь, и если что – без суеты…

– Стрелять-то будем? – с мальчишеским любопытством осведомился Бабанов, открывая клапан кобуры.

– А ты умеешь? – без улыбки спросил Барабанов. – А, родственник?

– Нехитрое дело… – обиженно обмахнулся начмил. – Курок нажать и дурак сумеет!

– Дурак – он сумеет… – насмешливо продолжал Барабанов. – Потому – курок, он, видишь ли, от нажатия спускового крючка щелкает… Так что ты, родич, на курок не дави.

– Уймись, – беззлобно приказал Егор Елисеевич. – Стрелять, надеюсь, не придется, Так что и слава Богу. Пошли…

Пока Еремин возился с защелкой калитки, Бабанов спросил, наклонившись к самому уху Егора Елисеевича:

– А почему… слава Богу?

– А потому, – отозвался Егор Елисеевич, – что от стрельбы убитые бывают…

– Так ведь – бандиты? – с недоумением пожал плечами Бабанов.

– Так ведь и наши – тоже… – сказал Егор Елисеевич и придержал Бабанова – тот хотел войти первым. – И вообще, я тебе, коллега, так скажу: убивать людей очень противно…

Еремин провел ладонью по порогу крыльца, оглянулся:

– Пыль… Не ходили здесь. Давно.

Из-за угла вывернул Барабанов, отрицательно покачал головой.

– Значит – никого… – подытожил Егор Елисеевич. – Еремин, давай…

Замок на входных дверях поддался неожиданно легко.

– Плевый… – оценил Егор Елисеевич и посмотрел на Бабанова. – Правду говоришь… Чиновник твой крепко надеялся на своих кобелей… Ладно. На всякий случай – осмотрим…

Начали с первого этажа. Комнаты здесь были устроены по-старинному, анфиладой; на добротной мебели модного стиля «либерти» густыми и вязкими хлопьями подрагивала слежавшаяся пыль. Зеркала были занавешены, словно в доме лежал покойник, часы в разных комнатах были остановлены ровно в три.

– Оригинал… – ухмыльнулся Еремин. – Трое часов – и все как по команде.

– По команде, говоришь? – подхватил Барабанов. – Так ведь сами они так стать не могли, а если их человек остановил… Зачем?

– Спиноза… – без насмешки произнес Егор Елисеевич. – Есть такое слово: «пароль». Или, скажем, договоренность такая: участники бандгруппы знают условную цифру: «10». А на часах – «три». Что в итоге?

– Встреча назначена на тринадцатое! – обрадовался Барабанов.

– Ну вы и черти… – с нескрываемым восхищением протянул Бабанов. – Вот это да…

– Да – оно, конечно, да, – кивнул Егор Елисеевич. – Вот только условной этой цифры мы не знаем. И вообще: может, не прибавлять, а вычитать надо? И может – не «тринадцатое», а «тринадцать» часов? То-то…

Поднялись на второй этаж. Верхние комнаты точно повторяли нижние, только мебели здесь никакой не было.

– Все ясно… – сказал Барабанов. – Засаду ставить будем?

– А… чердак? – вмешался Бабанов. – Я гляну?

– Глянь… – разрешил Егор Елисеевич. – Слушай, – повернулся он к Еремину. – Тебя ничего не трет?

– Ничего… – недоуменно пожал плечами Еремин.

– И меня – ничего, – сказал Барабанов, поймав встревоженный взгляд начальника.

– Нервы… – кивнул Егор Елисеевич. – Ну чего там, Бабанов? – крикнул он. – Порядок?

– Пусто… – отозвался Бабанов с чердака. – Пыль одна…

– Пыль… – повторил Егор Елисеевич. – Пыль… Спускайся!

Бабанов между тем осторожно двигался по чердаку, заваленному сундуками и шкафами; несколько старых диванов стояло друг на друге, беспорядочно сваленные в кучу книги неряшливо топорщились в углу. Бабанов наклонился, подобрал одну. Это был третий том «Энциклопедии нравов», Бабанов заинтересованно раскрыл его на середине и обомлел. Такого он не ожидал…

– Братцы! – истошно выкрикнул он. – Книгу нашел! Похабщина – умереть можно!

– А больше ничего? – послышался голос Еремина.

– Ничего! – Бабанов уже не мог оторваться от находки. Он двинулся к чердачному окну, хотелось как можно скорее увидеть – что же там дальше. Он шел, спотыкаясь и чертыхаясь, сосредоточившись только на книге и потеряв всякое чувство бдительности и даже простого внимания. И не заметил нескольких ящиков на бревнах, под самой крышей, и остатков еды и выпивки на полу – все это лежало на смятой клеенке, свежее, совсем недавнее… Но Бабанов ничего не видел. Он шел к свету. И когда ему в спину уперся ствол револьвера – не удивился и не испугался, а сказал раздраженно-нетерпеливо:

– Не балуй…

– Да уж какое баловство… – негромко отозвался неизвестный. – Вы, голубчик, книгу положите, руки поднимите и прижмите к затылку, сделайте три шага вперед и повернитесь ко мне лицом. – И заметив, что Бабанов не торопится выполнять команду, добавил, резко ткнув его в шею дулом. – Я не шучу, и терять мне нечего…

Бабанов бросил «Энциклопедию» и повернулся:

– Ты кто такой?

– Жилец этого чердака, скажем так, – спокойно ответил незнакомец. – Поступим следующим образом: вы спускаетесь первым, я – за вами, дуло моего нагана будет у вас все время под ребром – уж не взыщите, таковы обстоятельства… Проведете меня через своих – останетесь живы. Понятно?

– Ушлый ты… – с обидой произнес Бабанов. – Ты убежишь, а меня за такое к стенке прислонят. Какой мне резон?

– Умрете на месте, – равнодушно сказал незнакомец. Он поднял наган выше, и Бабанов увидел, как медленно ползет вверх потертый курок:

– Самовзвод, – на всякий, видимо, случай объяснил незнакомец. – Через пять секунд – сорвется…

– Стой! – просипел Бабанов. – На что надеешься? Наши тебя сразу положат!

– Так ведь и я в долгу не останусь… – Курок замер, и Бабанов понял, что от смерти его отделяют уже не мгновения, а миг единый, а там, внизу, – товарищи, которые поверили ему, понадеялись на него, искренне, впрочем, полагая, что опасности никакой нет и поход его, Бабанова, на чердак – не более чем простая формальность… Эти мысли пронеслись у него в голове молниеносно, он еще успел удивиться тому, что думает не о смерти, а о своих напарниках, и уже каким-то странным вторым планом, где-то в глубине сознания промелькнуло: а я ведь не дерьмо какое-нибудь, есть у меня хребет, и жалко, что так глупо все заканчивается…

– Белые!!! – выкрикнул он что было сил, ударил выстрел, разрывная пуля вошла ему в переносицу…

Бандит выскочил на крышу. Внизу был залитый солнцем двор, пересекая его наискось, бежал Гришута, то и дело поправляя очки-консервы, которые сползали с лакированного козырька кепки и мешали целиться. Сорвать очки и бросить их вместе с кепкой Гришута почему-то не хотел или не мог – в подобном деле он оказался впервые и попал в полный зашор. Он давил на спусковой крючок своего «смит-вессона» и никак не мог взять в толк, почему не вскидывается курок и нет выстрелов. О том, что револьвер этой системы отродясь не был самовзводным, Гришута забыл начисто.

Из окон дачи тоже стреляли и тоже – неизвестно зачем: бандит из этих окон виден не был. Между тем он перебежал на Противоположный скат крыши и прыгнул вниз. Путь был свободен: с разбега зацепившись руками за гребень забора, он перемахнул его и исчез.

Когда Егор Елисеевич выбрался на крышу, все было кончено.

– Работнички… – он с горечью посмотрел на Барабанова. – Несусветная наша глупость, вот что я тебе скажу…

– Так ведь кто мог… – попытался возразить Барабанов, но Егор Елисеевич зло прервал его:

– Никто не мог! Никто! Это и есть профессиональная глупость! И до тех пор пока не сможем, – будем ходить битыми! Я тебя о чем на втором этаже спросил?

– Ну… Не трет ли что? – вспомнил Барабанов. – А что?

– А то, что на первом этаже – хлопья пыли, а на втором – ни соринки! Эх, вовремя бы внять… – Он яростно посмотрел на Барабанова: – Сбрей свои дурацкие усы к чертовой матери! Ты в них на кучера с похабной открытки похож! – Егор Елисеевич как-то совсем по-женски горестно всплеснул руками и добавил тихо: – Он же еще крикнул сверху, твой родственник, помнишь, «Пыль одна», – крикнул он, и мне бы, дураку, внять, увязать… Эх, незадача… И жалко его – слов нет!

– Чего уж теперь… – виновато произнес Барабанов. – Вперед умнее будем.

– Да уж ты, милок, постарайся поумней, а то советская власть не напасется работников, если мы их так вот по-глупому терять станем… Эх, ребята, ребята… Мальчишки вы с оружием в руках, и ничего более…

На крышу, отряхиваясь, выбрался Еремин, сказал, не скрывая радости:

– Три ящика консервов, водки – залейся, сахар, рыба копченая и пьяный вусмерть уркаган!

Это была удача, если после всего случившегося подобное слово вообще могло быть произнесено вслух. На ящиках с консервами и водкой, на мешках с вяленой рыбой и сахарным песком жирно чернел штамп пакгауза Ярославского вокзала. Около примитивно устроенного топчана валялись опорожненные бутылки и три грязных стакана, объеденные рыбные хребты были аккуратно завернуты в «Правду» месячной давности, на облезлой жардиньерке матово поблескивала серебряная стопка с дворянским гербом и монограммой.

– Ишь ты… – Егор Елисеевич щелкнул по стопке ногтем. – Последнее, что осталось, поди – берег…

– Дайте-ка… – Барабанов повернул находку к свету. – Я думаю – мы по этому гербу узнаем фамилию владельца. Чем черт не шутит?

– Веди к пьяному, – приказал Егор Елисеевич.

– Да вот он… – повернул голову Еремин. – Не просыпается, гад. Я пробовал.

Егор Елисеевич подошел к спящему, наклонился. В ноздри ударил тяжелый запах водочного перегара и копченой рыбы вперемешку с луком и табаком. Егор Елисеевич потянул носом и сморщился:

– Экая пакость… Обыщите его.

В боковом кармане пиджака сразу же обнаружили служебное удостоверение Дорохова, а в брючном – его браунинг.

– И вправду – удача… – тихо сказал Еремин. – Давайте я его разбужу.

– Нет, – покачал головой Егор Елисеевич. – Наденьте ему наручники и отнесите в машину. Ты, Еремин, останешься здесь с Петром. Смену пришлю завтра, в шесть утра. Быть начеку, ребята. Убитого тоже несите…

– А… зачем? – удавился Еремин. – Местный он.

– Мы завтра своих хороним, – объявил Егор Елисеевич. – Похороним и его. Потому – он тоже наш, как ни крути…

Гробы привезли на Ваганьково в полдень. Народу собралось много, с Гужона, из кузнечного пришли все – Бабанова помнили и любили. Секретарь ячейки водрузил на нос треснутое пенсне и хотел прочесть речь по бумажке, но передумал и бумажку порвал.

– Вася Бабанов был кузнецом, – сказал он негромко. – А это значит, что представлял он корень нашей рабочей профессии, и доказательством тому – многие мосты через реки, и перекрытия многих вокзалов, и великое множество других добрых дел, сотворенных добрыми Васиными руками… Когда Вася ушел в милицию, многие недоумевали и говорили: изменил Вася своему делу, подался на легкие харчи. Вот они, легкие харчи… Зарываем гроб с телом нашего товарища в сырую землю. Он погиб и всем доказал, что никогда не чурался самого трудного в жизни…

О Дорохове и Кузькине Егор Елисеевич сказал всего несколько слов. Много говорить почему-то не захотелось. Вспомнил бесконечные рассуждения Барабанова о поведении Кузькина перед смертью, подумал, что и впрямь гибель обоих оперативников была не самой геройской и кроме вполне естественной горечи оставила чувство раздражения и досады. Ну, еще продали бы свои жизни, как говорится, дорого. Поубивали бы в перестрелке пяток-другой бандитов, так ведь – нет! Трупы – только у нас! У тех – наглость, неизбывное нахальство и скотское торжество: что, выкусили, мусора? И памятник с золотыми буквами – преувеличение, мягко говоря… Не будет такого памятника, не до того теперь, и очень долго будет не до того. А когда вспомнят люди о долге своем – могилы затеряются, и пойдет по ним какой-нибудь четвертый слой умерших, никак не меньше…