Текст книги "Приведен в исполнение... [Повести]"

Автор книги: Гелий Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 52 страниц)

– Ладно. Но я вас… долечу.

– Видно будет…

Он здорово собой владеет, этот бывший чекист.

Спустились по лестнице, привычным движением он подал мне пальто.

– О-о…

– Да будет вам… Вы уж совсем нас людьми не считаете…

Сели в трамвай, через пять минут пересели на троллейбус и еще через полчаса вышли на Пушкинской площади. До назначенного времени оставалось шесть минут…

14

…И я снова выбираюсь из небытия – нет, мне это кажется, мнится, как и в прошлый раз, – это только сон…

Как и в прошлый раз? Разве он был?

И кровать рядом, какой-то человек постанывает в тяжелом бреду: «Нет-нет, отец… Зоя, Зоенька, я…» Это не Джон…

Джон? Так… Джон… Я не помню, кто это… Не важно, не имеет значения, настанет миг, и я все вспомню, все!

Но откуда такая уверенность, убежденность?

Не знаю… Вон он, уходит по аллее – прямые плечи, шляпа, в руке трость (или зонт – не могу понять), фигура атлета – ну да, он же из спецслужбы… А я был так откровенен с ним, так откровенен, раскрыт…

А если…

И я чувствую, как во мне поднимается бурно, тяжело, непримиримо нечто неведомое… Хватит. Достаточно. Человек служит делу всеобщего воскрешения. От тьмы, подлости, зависти и воинствующего невежества, злобы, ненависти и убийства. Но это все присуще сегодня не им, оттуда…

Как болит голова… Над кронами высоких деревьев плывут черные облака, и солнца совсем не видно, начинается дождь, нужно идти…

Куда… Я не знаю, в голове пусто, она звенит, как парус под ударами ветра…

Стоп. Идти нужно в контору кладбища. Я просто забыл… Я ведь болен, тяжело болен, я знаю, вон на тумбочке поблескивают пузырьки и склянки и пачка порошков – я ведь помню, их упаковывают в тоненькие полупрозрачные пакетики… И это лицо – нет, рожа, с бульдожьими складками щек, маленькими глазками и стоячим воротником генерального кителя послевоенного образца…

Что, брат, хотя какой ты мне брат? – убивал, лишал, ссылал и расправлялся, а теперь лежишь тут и догниваешь, хотя чего там – давно уже сгнил, и соратники твои сгнили, и верховные начальники-палачи – тоже, и скоро-скоро всем вам будет амба, потому как – сколько можно… Налей нам вина, виночерпий, всему приходит конец… Какой-то поэт военных лет, Симонов, что ли? Не помню, я не силен в поэзии…

Рожа – лицо – лик – личность – человек… Не могу уйти от тебя, в тебе – Судьба.

А Джон уже скрылся, исчез, растворился, бедный Джон, они говорят, что ты умер…

Не верю. В этой схватке мы должны победить вдвоем…

Контора, вот она. Вхожу.

– Здравствуйте, мне книги учета за этот год и за прошлый, – кладу на стол удостоверение – еще не сдал, потому что не прошел комиссии, а может, мне объявили об увольнении, а приказ начальника ГУВД еще не подписан? Откуда я знаю… Удостоверение у меня, и я обязан воспользоваться им хотя бы единственный раз праведно…

– Вот, пожалуйста, – смотрит внимательно, глаза прозрачные, мысли нечитаемые, все непроницаемое. – А что, собственно… Может быть, я смогу?

Что это? Обычная их угодливость перед «представителем власти»? Или…

«Или» – это слишком явно прочитывается в его напряженной позе, застывших плечах, он словно пружина капкана, готового захлопнуться.

– Ерунда… Как вас? Валентин Валентинович? Просто Валя? А я… вы же прочитали? Ну и ладно… Мне уголок какой-нибудь, я просмотрю и уйду.

Он подводит меня к пустому столу и предупредительно включает настольную лампу:

– У нас здесь темень египетская. Тьма. Позовите, если что…

Книги толстые, амбарные, хоронят много. Люди должны умирать, увы… Раньше – от старости и болезней, теперь – от тоски… Кипучая – могучая – она способствует, она умеет… Похороны – ее профессия…

Открываю, листаю, сколько миров Божьих сокрылося – исчезло… Иванов – Петров – Сидоров… Сидоров – Петров – Иванов… Читай вперед, читай назад – о Дин получится ответ… Но зачем, Господи…

…Зотовой Люды здесь не хоронили. Ни в 1987-м, ни в 1988-м. И вообще никогда. Этой девочки просто не было. Она не родилась. А кто не родился – не может умереть.

Гениальная мысль.

Но бабка? Она-то была? Или хриплый голос из прошлого века – тоже мое больное воображение?

Кричат ночные птицы за окном…

15

…Двери тяжел ы , но он толкнул их небрежно, и они легко повернулись; мы вошли, покупателей не много – что покупать, продуктов с каждым днем все меньше и меньше, прилавок слева, прилавок справа, остров колбасы в центре – бывшей, конечно, сейчас он пуст, и крышка ларца наверху, хрусталь, листья из золота, ушедшая жизнь, где ты…

За стеклами винного отдела стерильный блеск, вино, водка, шампанское – это тоже в прошлом…

– Ее здесь нет… – тихо произносит Юрий Петрович, он стоит в двух шагах и напряженно разглядывает зеркальное стекло витрины. Вид у него загадочный, взгляд сосредоточенный, а мне начинает казаться, что от этого его взгляда вот-вот выстроятся в прежние шикарные порядки – почти войсковые – бутылки с яркими этикетками…

– Идите за мной… – Голос за спиной, словно зов преисподней, шарахнулась испуганно – где, кто, ничего не понять, и сразу страшно.

Налево, за угол прилавка, в хлебный отдел метнулась широкая юбка…

Ноги ватные, заставляю себя передвигаться… силой воли? (чем еще?) шаг, еще, быстрее, быстрее, о своем спутнике забыла, главное сейчас – не упустить проклятую ведьму – обманщицу, призрак с могильным голосом. Вот она, старая дура с тонкой девичьей талией и длинными волосами без единого седого, колышется юбка, стой, да остановись ты, сатана…

Она оборачивается…

Боже… Боже ты мой… Это девушка, но ведь этого не может быть… И тем не менее – она идет ко мне. Она все ближе и ближе, и я невольно делаю шаг назад.

– Не бойтесь… – У нее зеленые глаза и волосы – теперь я вижу – с бронзовым отливом. Валькирия… На вид ей не более 20-ти…

– Кто… вы?

– Я звонила вам. Я дважды была у вас. В поликлинике.

– Сидели у меня… в кресле?

– Да.

– Не верю.

– Не важно это… Вашему сыну позвонила я. Здесь нельзя разговаривать, я вам… Вы получите телеграмму. Там будут цифры. По четным дням убавляем «два». По нечетным – прибавляем единицу. Место встречи – в церкви у Третьяковки. Она всегда открыта. Меня не ищите. Я всегда буду подходить сама…

Произнесла – и исчезла, словно провалилась.

Юрий Петрович берет меня под руку, выводит в переулок. Мы идем, все убыстряя и убыстряя шаг. Наконец он говорит:

– Это серьезно. Я не знаю, в чем тут дело, но исчезли люди, столько людей…

– Ваши… тоже?

– Зинаида Сергеевна, вы хотите, чтобы я прочитал вам лекцию из истории своей бывшей конторы? Давайте решим: мы принимаем предложение этой… старушки? – Он улыбается, а я слышу только такое долгожданное «мы»…

– Принимаем.

– Я найду вас. Не бойтесь, теперь появилась надежда.

Уходит. Я долго смотрю ему вслед – он высок, не по возрасту быстр, строен… Красивый…

Впрочем, что это я… Глупо, очень и очень глупо. Не девочка. Но… Может быть, именно поэтому?

16

…И я вспомнил (или только почувствовал, ощутил, может быть…), как луч солнца опускался, дробясь, сквозь листву и как светлые пятна расплывались и исчезали, и казалось, что тропинка живет, двигается, единственное живое существо здесь, в царстве мертвых…

– Я люблю все, что связано со смертью… – тихо сказала она. – Ты должен понять: в этом городе-осьминоге, где вместо любви – алчность и злоба, только грядущее существует для нас, только звук последней трубы… – заглянула в глаза и рассмеялась переливчатым звонким смехом. – Страшно? Ну, будет… – Погрустнела: – Мы проиграли эту схватку… На их стороне металл, изощренность, деньги и зависть. Она – главное их оружие, основа. Они всегда заглядывают в замочную скважину, это их принцип – кому и сколько… Мы погибнем, но ведь мы знаем: несмотря ни на что, мы останемся такими, какими нас создал Господь, а не теми, кого они выводят в своих ульях…

…И мне кажется, что я люблю ее, потому что так со мной не говорил никто и никогда и мне никто не открывал столь простых истин…

И я повторяю, как заклинание: я красивых таких не видел…

…Позвонил Джон (я знаю, что это он, хотя слышу его голос всего второй или третий раз в жизни): «минус единица» – «да» – «нет», и еще что-то…

…Нужно проверить мастерские. Теперь «друзей» может выдать только промах, ошибка, но ведь сами ониее никогда бы не допустили – опытные, умелые, с «традициями» и специальным принципом подбора кадров – онивсегда заранее уверены в успехе, потому что «партия никогда не ошибается», а они– ее несомненная часть…

Но есть и другое: онивсегда опираются «на народ», они без народа – ноль (сами ежечасно повторяют на всех углах!), а этот народ (тот, что служит им – по злобе или недоразумению) давно уже спился и выродился…

Ониищут виноватых, инспирируют свои креатуры, и те бесятся, утверждая: есть планетарное правительство…

Возможно, и есть. Не знаю. Но сумма безликих, плотных, непрозрачных тупиц и ненавистников действительно есть. Великих или совсем ничтожных. И если опора на них – я найду ошибку. Когда истина для всех только в вине и в объективированном сознании – тогда ошибки и просчеты неизбежны…

…Это она объяснила мне.

…Я вхожу. Грязно. Цех по изготовлению. Здесь делают то, что будет лежать поверх наших истлевающих тел. Большинства из нас. У меньшинства совсем иное качество похоронной мишуры, и делают это иное совсем в другом месте…

…Какие-то люди – женщины (опухшие от бессмысленной работы и дурной пищи, беготни по магазинам и визга вечно ссорящихся «молодых»), мужчины без лиц – вон двое старательно гнут на болванке замысловатую основу будущего венка. И я думаю: кто-то над нами гнет «основу» смыслу вопреки вот уже который год подряд…

…Но где эта ошибка, просчет?.. Я знаю, что здесь, я как медиум, ведомый Высшей силой, чувствую приближение искомого…

На столе? Увы, только обрезки и обрывки синтетической хвои и лепестков райских (в представлении похоронной службы), обрезки проволоки и куски фанеры – она есть твердая основа «липы», которая поверху…

…А здесь – ленты. Белые, красные, даже синяя (интересно, для какой секты?). Скорее всего – умер член одной из вновь народившихся демократических партий…

Какая, в сущности, галиматья…

…И я замираю, словно звуки экспромта-фантазии Шопена – вот, вот – сейчас…

Обрывок белой ленты. Смазанный неверным движением черный шрифт: «Зотовой Лю…» Он лежит под верстаком – невероятно…

И все же – факт, как сказал бы самый великий большевик. То есть безразличие исполнителя, проявившееся столь неожиданно…

Все рассчитали, проверили и подготовили. А вот вторжение «старушки» и потом наше с Джоном противодействие и алкоголизм верных своих «штучников»-штукарей в расчет не взяли… Подбираю с пола (для сравнения) еще один обрезок ленты. Кажется – все…

Оглядываюсь: все заняты строительством небытия. Светлого небудущего. И я ухожу – тихо и незаметно, так же, как и пришел…

…ЦУМ, 3-й этаж, я сразу вижу Джона, он обсуждает с хорошенькой продавщицей какую-то проблему – наверное, хочет купить кооперативные штаны взамен своим английским. Заметил, подошел, теперь мы стоим на лестнице, мимо снуют покупатели, которым нечего покупать…

Рассказываю. Показываю.

– У нас есть система банковских сейфов. Содержимое не выдадут никому, даже госпоже Тэтчер или ее величеству… Рискнешь?

Я незаметно передаю ему мягкий клочок, и мы расходимся…

17

…Это слово прилипчиво как банный лист, и это слово «странный», тут все понятно, и не надо вспоминать школьную абракадабру: «странный» от «странствовать», от «странник». То есть «путешественник». Разве нет? Видимо, все же – нет, потому что Зина (на тебе… «Зина». Я спятил… Да разве она путешественница? Она просто странная. Не совсем понятная…).

Так: я догадался. Странники («ведь каждый в мире странник: зайдет, уйдет и вновь оставит дом…») – их ведь ненормальными считали. Нормальные люди сидят дома и едят суп. Именно поэтому у нас столько лет существует прописка паспортов – она препятствует возникновению сумасшедших. Нация должна быть здорова…

Господи ты Боже мой, ну чего я в ней нашел? В возрасте уже – 38 лет, сын почти преступник, на мою голову уже свалилось невероятно тяжелое, и свалится еще больше, мальчик я, что ли? У меня пенсия, уважение домкома, где я состою на учете для получения привилегированного продовольствия «в виде колбасы и мясных консервов» – ну и хватит! Надо сходиться с Васей, ей тяжело, она не меньше меня переживает исчезновение Гошки…

Я хороший человек. Я мыслю, как вполне бывший (некогда в употреблении) карающий меч диктатуры пролетариата. Однажды я пошутил на эту тему и наткнулся на два острия сразу – то были зрачки нашего партийного бонзы. Он сказал: «Все в прошлом. Наших там осталось, как об этом сказал товарищ, – он назвал фамилию очередного, – 20 тысяч, нет места, нет острия, нет диктатуры. Есть мы, простые советские люди…»

Я молча ткнул пальцем в его почетный знак, и он улыбнулся:

– Дань традиции. Функции – другие. Тебе, Юра, на пенсию пора…

Черт с ними со всеми. Ее глаза… Ее фигура (а как сохранилась, а?), ее милый, ласковый голос…

…Я вызвал Лиховцева на встречу. Он явился на станцию метро «Маяковская», и мы долго ходили по перрону. Какая уютная была у меня «ЯКа»… [43]43
  ЯК – явочная квартира, сленг.


[Закрыть]Лиховцев работал со мной не за деньги (хотя у резидента контрразведки постоянный оклад, а не разовое вознаграждение, как у большинства агентурных работников), он был артист – еще в милиции виртуозно вербовал воров, проституток и объектовую агентуру – в таксопарках, на стадионах – среди обслуги и тому подобное. Он раскрывал преступления исключительно оперативным путем, а когда вышибли на пенсию (опорочил партаппаратчика, свистнувшего себе на дачу 20 кубометров бруса 10x10 – острейший дефицит, кто в это влипал – тот знает!) – пришел к нам, попал ко мне.

У него неприятное лицо – типичный начальник уголовного розыска: коротконогий, щекастый, лоб низкий, волосы набок – вроде вратаря Хомича в 1947 году, но он гений и доказал это в который уже раз… Лапидарен, как телеграфный аппарат.

– Вышел на Темушкина. Согласен на встречу. Даст показания. Обеспечишь безопасность?

– Нет. Я же не у дел.

– Ладно. Поговорю. Мне сказал так: приказали забыть. Бабку эту, которая звонила Зотову, – смотрит исподлобья. – Крупная история, Юра?..

– Крупная.

– Надеешься?

– Надеюсь.

– Я пошел. – Дождался, пока створки дверей поехали, прыгнул… Старый прием… Наши из «семерки» [44]44
  7-е управление КГБ. В то время – наружное наблюдение (в том числе).


[Закрыть]всегда улыбались, когда писали сводку: раз «объект применял такой наивный „отрыв“» – значит, он заранее расставался со страной пребывания. Сообщали в МИД и выдворяли, ведь «проверка» – сигнал принадлежности к спецслужбе…

…Темушкин все подтвердил: был звонок в отделение о Зотовой Люде, была попытка Игоря провести проверку, в результате поступило распоряжение ГУВД: найти предлог и уволить. Оно было негласным. Причастность моей бывшей конторы не установлена…

…И я долго размышлял о том, что совесть в каждом из нас существует неизбывно. Ее можно умело подавить, растоптать даже, но ее нельзя выкорчевать совсем. А ведь они стараются в поте лица своего… Вотще.

…И мы все видим один и тот же сон. Это и есть жизнь…

18

Получила телеграмму, она непонятна, в ней какие-то цифры, сегодня 20-е число, и я убавила «2».

…А церковь была так красива, так благостна, со своими огромными люстрами, мерцающими лампадами и светом, светом…

От главного нефа слева, у иконы над лесенкой и балюстрадой шла служба, и тонкий, светящийся батюшка с неземным лицом пел молитву: «Спаси, Господи, люди Твоя…»

…Она появилась внезапно и неизвестно откуда. Я почувствовала легкое прикосновение и оглянулась: палец у губ, полуулыбка и все тот же тревожащий душу свет. В лице, в глазах, во всем облике…

– Я хотела сказать вам, что ваш сын спасен будет. А силы, которые его удерживают теперь, – разрушатся…

Она это произносит странно – возвышенно, убежденно, у нее и лицо становится другим – как будто она посвящена во что-то или приобщилась неведомой тайне…

– Вам теперь следует исповедаться и причаститься, – говорит она мягко, но в мягких словах – власть…

И я иду следом за ней к батюшке, тому самому, он стоит слева от алтаря. Он спрашивает меня о чем-то – не слышу ни слова, но отвечаю: нет, нет, нет…

Он накрывает мою голову, и я сразу вспоминаю то, чего не знала никогда, – это епитрахиль. И вновь слышу его голос: «Милостив буде доне, грешному, Боже…» Это молитва Господа обо мне.

И снова чей-то голос: «Не в осуждение, но в оставление грехов…» И я ощущаю, как в меня входит что-то невероятно прекрасное, неведомое мне, но тот же голос (или кажется мне?) объясняет: «Примите, ядите, се тело мое Нового Завета…»

…Я спрашиваю:

– Как мне называть тебя?

Она отвечает:

– Нина.

Она говорит:

– Не бойтесь ничего. Ибо Господь не в силе, а в правде. У них – сила. Но правда – у нас…

– У… «у нас»? – переспрашиваю я невольно.

– У добрых людей, – покорно уточняет она. – Помните? Христос к каждому обращался: «Добрый человек».

– Но это же только в романе! – вырывается у меня. – Он же не мог не знать, что тот, к кому обращается Он так, на самом деле зверь, лютой?

– Он знал… Но Он хотел, чтобы шанс на спасение был дан каждому. Его слово могуче, оно лечит души и исцеляет тела…

Она смотрит на меня, и я чувствую, как немеет язык и проваливаются куда-то злые слова…

– Я выбрала вашего сына, чтобы он понял Любовь. Ту, которая возвышает, и ту, которая нисходит. Мы должны попрощаться, Зинаида Сергеевна…

– Да, Нина, да-да, конечно…

Господи… Что пригрезилось мне, откуда взялось…

Хорошенькая девочка, и все, и все, но зачем втянула она Игоря во все это, зачем…

…Дома меня ожидает Юрий Петрович. Как он вошел? Ключи у меня в сумке… Нет, я сошла с ума!

– Я давала вам ключ?

Он улыбается:

– Нет, конечно. Я открыл замок шпилькой. – Подходит к входной двери, достает шпильку и спокойно поворачивает замок. – Странно, что вас еще не обокрали…

Он кладет передо мною тетрадный лист, я читаю: «Меня встретил в троллейбусе какой-то человек, он утверждает, что бежал из какого-то медицинского центра, в котором проводят опыты на… людях. Я не поверил, но он – возьмите себя в руки, сосредоточьтесь и только после этого прочтите текст на обороте…» – Я опускаю листок, меня трясет, он подает мне стакан воды – приготовил заранее. Пью огромными, удушающими глотками, давлюсь и… переворачиваю мятый листочек в клеточку, из ученической тетради (выработанный у Юры почерк, мелкий, уверенный…): «…привел неопровержимое доказательство: рядом с ним стояла койка Вашего сына…»

Я роняю листок, я не могу остановить дрожь. Она переходит в какие-то мучительные конвульсии, и я понимаю, что у Меня падучая. О Боже…

– Успокойся, Зина (первый раз на «ты»), – он гладит меня по плечу, по волосам, у него сильная, нежная, властная рука, – успокойся…

Я принимаю условия игры. Я беру шариковую ручку, блокнот и начинаю: «Кто он?»

«Не знаю», – отвечает Юрий Петрович.

«Каким образом Игорь туда попал?»

«Игорь вторгся Бог весть во что, об этом нельзя даже написать… – Он в раздумье, потом, словно решившись на что-то ужасное, нервно пишет, вдавливая слова в бумагу так, что она трещит: – Некая спецгруппа похищает людей, в основном детей – не старше 15-ти лет, реже молодых людей не старше 21-го года… Кому-то нужны сердце, печень, почки и… не знаю, что еще… Их берут у одних и отдают другим, вот и все… Привозят „свежих“ умирающих, спасти которых, конечно же, невозможно… Ну и так далее…»

«Но… Игорь жив?»

«Три дня тому назад, когда этот человек бежал, Игорь был жив».

«Значит, эта девочка… Эта ваша умершая однофамилица…»

«Видимо, она из детдома, он не знает из какого, – родных, во всяком случае, у нее никого».

«Странно. Зачем же эти… люди держали… держат, еще пока держат – Игоря и… этого? Может быть, провокация? Может быть… мальчик… давно… мертв…»

Я пишу это. Юра качает головой: «Это не провокация, не могу теперь объяснить, но у меня интуиция, опыт. Этот парень говорит правду – он полон решимости нам помочь. Да, их не убили. Не знаю почему. Лишние хлопоты, может быть…»

«Нет, – во мне просыпается логика. – Нет. Этот ме-ха-низм у них отлажен. Какие там „хлопоты“…»

Он согласно кивает.

19

…Очнулся, выплыл будто из-под воды. Белое все. Больница. Лицо человека надо мной. «Хотите пить?»

Отрицательно. Говорить нельзя. Если они поймут, что я англичанин, – finita la comedia… Скандал… Слава Богу, что по старой привычке документов у меня с собой никаких. Костюм, стил о , шляпа, носки, обувь и белье… Это все можно купить на черном рынке. Валюта? Ее немного – 40 фунтов. Рубли? Их полторы тысячи, по нынешним временам – тьфу…

Он уходит, я поворачиваю голову. Человек на соседней кровати бледен, вял, глаза закрыты, какой-то старик…

Матерь Божия… Да ведь это мой недавний знакомец.

И сразу вспоминаю все. Так. Исчезла могила. Это главное. Здесь, у них, в развитой диктатуре, это могла сделать только…

Заманчивая версия. Правдоподобная…

А может быть, все же мафия?

Нет. У них нет мафии в нашем понимании – кланы, семьи, роды и династии, картели…

Их мафия – госполитструктуры. А «организация» – проводник идей, осуществитель, если по-русски правильно…

Я привязан? Нет. Странно… Тогда должна быть телекамера.

Верно. Сразу две: с потолка и на уровне плеч среднего человека.

А это что?

Вибраторы. Ультразвук. Очень старая техника, мы больше не пользуемся такой. Подает сигнал, если объект движется со скоростью более 1,5 метра в минуту.

Бежать трудно.

Но – возможно.

В прошлом мы выигрывали у них чаще, нежели они у нас. Сегодня я выиграю у них несомненно. Но почему такая уверенность? Ты зарываешься, старик…

Но ведь у них поется: «И кто его знает…»

…Ночь, тихо стонет этот русский, он, кажется, из полиции… Идиотское название «ми-ли-ци-я»… Ополчение, войско… «По-ли-ци-я» – го-род-ская. Вот: охрана города. «Полис» – это город. «Мили» – тысяча. «Тысячники». Ха-ха! У них были, были эти самые «тысячники». «Пятитысячники», «двадцатитысячники», есть даже 18 миллионов говорунов. А воз ныне уже не там, а гораздо позади. Воз увяз и продолжает вязнуть. Впрочем, это их внутреннее…

Тихий голос:

– Джон…

Женщина в белом халате. Нет, девушка…

– Кто… вы? Здесь… нельзя.

– Не бойтесь. Нас никто не услышит.

– Но… как это? Это невозможно! Они видят и слышат всегда, круглые сутки!

– Нет. Они видят и слышат только то, что могут. Не надо волноваться, Джон… Я пришла, чтобы помочь…

У меня шевелятся волосы, ужас опускается надо мной, словно черное крыло. Он входит в меня и леденит, леденит…

– Не бойтесь, – мягко-повелительно повторяет она. – Меня зовут Нина. Я обыкновенная земная женщина, я люблю этого мальчика, и я пришла помочь…

– Ты… пришла… помочь! – Мне кажется, что я ору, что с потолка сыплется штукатурка. – Ты… Не лги, ведь ты загнала его сюда… Его и меня. Отвечай: зачем?

– Чтобы вы разрушили… это.

– Но если ты можешь помочь – почему ты сама не сделала это? Ты ведь все можешь, Нина! Так почему?

– Потому что претерпевый же до конца – той спасен будет, – певучим голосом произносит она, и я просыпаюсь.

– Проснулся, кажется. – Все тот же, в белом. Рыло, если по-русски. – Как спалось, дружок? Вы тяжело больны, вас подобрали на тротуаре, и «скорая» привезла вас к нам. Назовите свою фамилию, имя, отчество…

Ох как мне хочется назвать себя и прекратить этот кошмар, но язык прилипает к небу, я чувствую, как скользко входит в меня игла, и проваливаюсь в небытие…

…И снова подходит ко мне Нина, земная женщина в белом халате, только это и не халат вовсе…

Это…

20

Совершается судьба, суд Божий. Я просыпаюсь ночью – едва слышное прикосновение будит меня, и голос, словно робкое дыхание, произносит: «Вы должны торопиться, его скоро поведут»…

Его? И сразу вспоминаю: Игорь. О ком еще может говорить это прозрачное, бесплотное существо в накидке, похожей на хитон Богоматери, – ведь это снова Нина, это она, я ведь не сплю…

Она берет меня за руку. Длинный пустой коридор. «Не больничным от вас ухожу коридором…»

– Зачем вы поете? Не нужно… Мне страшно…

И вдруг понимаю: ей никто не страшен.

– Это тебе никто не страшен, ты ведь победил себя, – явственно произносит она. Но губы – сомкнуты.

Слова звучат где-то глубоко-глубоко внутри… Телекамера? Вибраторы? Какая чепуха… Нет. Не чепуха. Она разговаривает не разжимая губ, это невозможно, но это – реально…

Дверь, еще дверь, нарядный кафель, тяжелые скамейки мореного дуба и еще одна, обитая тяжелой сталью дверь, на ней, сбоку, система клавишей с цифрами. Кодовый замок.

– Это там… – Нина проводит тонкими пальцами по клавишам, дверь медленно, почти торжественно ползет, какой-то человек в клетчатом переднике и сером халате хирурга равнодушно спрашивает: «Еще один? Давай…» Нина протягивает ему бланк с машинописным текстом, это цифры, их совсем немного. Шифровка… «Хорошо…» – и скользит взглядом по моему стертому лицу. Стертому… Я не вижу своего лица, но знаю: оно стертое. Спемзованное. Его нет больше… И вдруг его рука замедляет движение (готовит что-то, кажется, это шприц с розовой жидкостью), и, словно проснувшись, смотрит на меня: «Ложитесь вот сюда. Это не больно, вы просто уснете», – он улыбается мне, словно капризному ребенку…

Хотят убить? Но тогда зачем этот театр абсурда?

– Хорошо. – Я ложусь на стол под бестеневую лампу, вытягиваюсь с хрустом – хорошо… Хруст означает, что сустав освободился от энтропии (сжимаю кулаки – и снова отчетливый хруст, но он ничего не слышит. Этот хруст понятен только посвященным: разминка перед боем, я все же служил когда-то и где-то…).

– Кто вы?

Значит, я им ничего не сказал, молодец, умница, хороший парень. Но, видимо, их терпение лопнуло, я им больше не нужен – пусть они так и не узнали, кто я такой, – молчу.

Он обращается к ней (все понял):

– Может, попробуем?

Она отрицательно качает головой.

– Хорошо… – Он выгоняет из шприца избыток воздуха, тоненькая струйка взмывает к потолку.

И я слышу: «Это твой единственный шанс. Встань. И сделай то, что нужно. Ты спасешь не только себя…»

Она молчит, я отчетливо вижу ее сомкнутые губы, ее глаза, прикрытые тяжелыми веками, руки, спокойно лежащие на поручнях кресла (когда она успела сесть?).

Все как на рапиде: шприц в негнущихся пальцах ползет ко мне, наружная сторона ладони обильно поросла мощным, похожим на проволоку волосом. Я могу сосчитать до десяти… На счете «десять» игла вопьется мне в плечо, и рухнет мир…

Итак – раз: я концентрирую некую странную сущность. Она есть, я чувствую ее, она – во мне.

Два. Я готов. Из позиции «лежа» я должен нанести удар. Мгновенный и неотразимый.

Три. Я превращаюсь в некое подобие буквы «г» – словно отпущенная пружина. И одновременно обе мои ладони замыкаются на его ушах. Хлопок, как от умело вытащенной пробки. Он смотрит… Нет, он уже не смотрит. Это аберрация. Взгляд осмысленный, а сознание потеряно. Браво, Джон…

Он падает грудью вниз, вытягивается, с негромким стуком лопается шприц, и вытекает розоватая жидкость. Приподнимаю его – игла сидит глубоко в левом предплечье. Господи, прости меня…

– Нина, – я оборачиваюсь.

Медленно ползет створка дверей. Никого…

…И мгновенно возникает план. Нужно вернуться в палату, взять Игоря и вынести из этой сатанинской больницы.

Но… в этом виде?

Я осматриваю себя как бы со стороны. Н-да, видик… Пижама, тапочки…

Переодеться. Именно так. И чем скорее – тем лучше. В этом отсеке (как похоже на отсек… Чего? Не знаю…) наверняка есть личная комната этого… исполнителя. Переодеться в его одежду. Взять документы (если есть). Оружие (если есть). И выйти отсюда. Любой ценой. Вместе с Игорем…

Дверь, еще дверь, она не заперта. Похоже на комнату отдыха. Диван, стол, лампа, цветной телевизор, плейер… А ну-ка…

Включаю телевизор, плейер, на экране полосы, но вот…

Не верю глазам своим. Такого не может быть…

Двое в серых халатах опускают в ванну (очень похоже, только сверху крышка из прозрачного материала) безжизненное тело. Кажется, это девушка, девочка совсем… Что-то мешает мне, сказывается напряжение, страх (я ведь боюсь, чего там…). Вот: она голая. Ее аккуратно кладут, накрывают прозрачной крышкой, пускают воду из крана.

Всякое видел… Это не вода. По мере того как белая прозрачная жидкость покрывает тело девочки – та… исчезает. Все. Исчезла совсем.

Крышка поднята. Один из «серых» макает палец в «воду» и подносит к носу. Потом кивает, второй нажимает на рычаг. Вода медленно уходит, закручиваясь в воронку. Как в заурядной ванне во время заурядного купания. А девочки нет. Н-да… Они здесь не шутят…

Выключил телевизор, плейер, оглянулся – кажется, в стене шкаф. Так и есть. Одежда. Летняя – пиджак, брюки, рубашка, галстук, туфли и белые носки (рашн денди, хм…). В карманах – пусто. Неужели нет удостоверения? Как же я выйду? Так… Милая Нина, тебе бы появиться. В самый раз…

Никого. Я, наверное, потерял контакт с нею. А это что? На столе – глянцевый прямоугольник с фотографией и аббревиатурами, шестиугольная давленая печать. Лицо заурядного продавца мороженым. Ванюков Петр Петрович. Простое русское имя. Как у нас «Джон». Каждый четвертый носит такое. Я похож на него. И я выйду с этим удостоверением.

Да? Вглядываюсь. Нос – картофелиной. Глаза сидят глубоко, их даже не видно. На вид лет тридцать, но лыс, как будто шестьдесят. Противен до одури. Рожа. Я же всегда считал себя вполне симпатичным.

А вот и зеркало. Оно укреплено на обратной стороне двери. Нет. Я не похож на него.

И охрана внизу сцапает меня мгновенно…

Возвращаюсь в операционную. Ванюков лежит в той же позе – мертв бесповоротно. Интересно, зачем они хотели вкатить мне столько жидкости, ведь достаточно капли? Здесь что-то не то…

Дверь, кодовый замок, его не открыть, а, хотелось бы… Очень бы хотелось.

Нужен скользящий свет. Он позволяет оттренированному глазу заметить на поверхности кнопок следы жира от пальцев.

Наклоняю и поворачиваю настольную лампу, включаю, есть косой свет! И следы пальцев видны достаточно хорошо. Теперь нужно найти последовательность включений.

Это удается на 4-й раз. Дверь мягко сдвигается с места, и я застываю на пороге…

«Ванна», или как там ее называть. Никель, рычаги, кнопки и прозрачная крышка… Решение приходит мгновенно. Поднимаю «оператора», опускаю в ванну. Что-то удерживает: нужно открыть кран, но я словно ожидаю чего-то…

Он умер от капли.

А мне хотел вкатить полный шприц.

Почему?

А если… От страшной мысли перехватывает дыхание. Капля убивает. Но она не позволит телу раствориться, исчезнуть. Видимо, эта жидкость не только убивает, но и, соединяясь с «водой», растворяет тело – мягкие ткани, кости, волосы…

Нужен полный шприц. Глаз выхватывает из обилия деталей дверцу, похожую на сейф. Здесь такой же кодовый замок.

Снова косой свет, поиски?

Но ведь они – самая бессмысленная сила во Вселенной. Они самоуверенны, влюблены в свой исторический выбор, они – инопланетяне, Боже ты мой…