Текст книги "Приведен в исполнение... [Повести]"

Автор книги: Гелий Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 52 страниц)

– Вкусно, – подтвердил Анатолий Кузьмич, но закусывать не стал. – До десятой не закусываю, – объяснил он. – А вы не стесняйтесь.

– А я и не стесняюсь, – нагло улыбнулся Шавров. – Семь бед, один ответ.

– Не новая, но глубоко верная мысль, – согласился Анатолий Кузьмич.

Дверь снова поползла, пропустив Зиновия. Он с порога подмигнул Шаврову, сказал доверительно:

– В лучшем виде. Доставил, положил… Позвольте присоединиться?

– Милости просим… – Анатолий Кузьмич бросил на Шаврова задумчивый взгляд. – Вот ведь какая картина вырисовывается… – Он посмотрел на часы. – Теперь – без трех минут полночь, а рассветает нынче рано, в четвертом часу алеет восток, и птички начинают разливаться. Каков же вывод из сей лирической сентенции?

Шавров старательно жевал, и, не дождавшись ответа, бандит продолжал:

– Простой вывод, Сергей Иванович… Самое позднее – в шесть утра Жгутикова найдут и пойдет шухер. Так что вы решайте – с нами вы или против, «про» или «контра», так сказать…

– Странная игра слов… – Шавров придвинул к себе заливное. – Если «контра», то не контра…

– А если не контра – Зиновий отвезет вас на Ваганьково. Так что же?

– Ладно. Скажу «про» и стану контрой. Тяжелы девять грамм, не снесу…

– Да будет вам… На пустом ведь заблудились. – Анатолий Кузьмич разложил на скатерти несколько накладных. – Узнаете?

– Допустим.

– Значит, признаете, что вручили мне сегодня триста ящиков воблы, предназначенной рабочим Прохоровской мануфактуры?

– Трехгорной.

– Прохоровской. Я вам уже объяснял, что это одно и то же. Так вот: вместо голодных рабочих и не менее голодных членов их семей эту воблу сожрут, запивая водочкой, отбросы общества.

– Накладные поддельные.

– Вы этот довод собираетесь привести следователю трибунала? То-то же… В случае чего наш человек покажет на допросе, что вы действовали по его приказу, другими словами – что вы наш агент. Подумайте, сможете ли вы опровергнуть это…

– Неужели кто-то из вас захочет добровольно скончаться? Только чтобы мне навредить?

– Я сказал: в случае чего… – посуровел Анатолий Кузьмич. – Умирать будем все вместе, если вам от этого легче… – Он подошел к стене и отодвинул штору. Шавров увидел дверцу небольшого сейфа, вделанного прямо в стену. – Это не сейф, – объяснил Анатолий Кузьмич. – Вернее, не только сейф… – Он взял у Зиновия связку ключей и, отыскав нужный, открыл дверцу. – Это окно в зал, – улыбнулся он. – Прежние владельцы заведения наблюдали отсюда за клиентами. Отсюда много можно увидеть…

– Пинкертоновщина… – хмыкнул Шавров. – Что вы мне голову морочите…

– Сергей Иванович, – хмуро начал бандит, – я хорошо понимаю, что если вы станете работать на чистом страхе – много вы не наработаете. И я поставил перед собой задачу: убедить вас в том, что дело, которому вы служили оружием на фронте, а теперь служите пером и чернилом в НКПС, – провалилось безнадежно и безвозвратно!

– Бросьте, – вяло махнул рукой Шавров, ошеломленно отметив про себя, что Анатолий Кузьмич знает про НКПС. – Дешевка все это.

– Отнюдь. – Анатолий Кузьмич распахнул дверцу сейфа шире.

Движимый каким-то болезненным любопытством, Шавров подошел. В глубине и в самом деле светилось окно, сквозь которое хорошо был виден зал. Один из посетителей в защитном френче и щегольских крагах бутылками заливисто хохотал в обществе трех размалеванных женщин. Стол был обильно уставлен самой изысканной едой.

– Это товарищ Алабин, из фининспекции, – прокомментировал Анатолий Кузьмич. – А его подружек вы завтра можете найти у Менабде, в Леонтьевском. Там биржа проституток. А правее, через два столика – Катышев, из торговли, рядом – Муромцева, она инспектор Наркомпроса. Все это представители вашей власти. Разложившиеся. Хотите – могу показать еще?

– Не трудитесь… Я допускаю, что весь этот зал состоит из подонков и гнилых перерожденцев. Только при чем здесь революция и советская власть? Этих… мы расстреляем рано или поздно, а смысл нашей борьбы останется прежним, вы же умный человек.

– Наверное… – Анатолий Кузьмич задумался. – Понимаете, вы ошибочно считаете, что всех этих подонков и гнилых перерожденцев, как вы изволили выразиться, произвели на свет жадность, слабоволие и трусость. – Он остро взглянул и добавил с ухмылкой: – В чем вы, уважаемый товарищ, вот уже битый час обвиняете и себя… Угадал? Ну, не сердитесь, не вспыхивайте, порох вы этакий, жадность, конечно, к вам не относится… Я о другом. Вы когда-нибудь задумывались над тем, что все эти люди, даже самые молодые, сформировались в старом обществе? У них в крови разного рода привычки, а это, согласитесь, – сила! Они наполнены пережитками, хотя, конечно, выражение это очень неточное. А вы хотите под революционный оркестр, за пять минут, вывернуть души людей, выполоскать их и сделать новыми. Не получится…

– Вы говорите о дураках и фразерах. Они есть, их много, они мешают нам и невольно помогают вам. Ну и что? Авторитетные люди из нашей среды знают это и предостерегают от этого. Я читал: гроб старого общества стоит в нашей комнате и заражает и разлагает. Сейчас меня, например. Пусть. Я ничего не решаю. Умру – сто других на мое место встанут.

– Встанут, конечно, – вмешался Зиновий. – Да вам-то какая корысть? Вы-то гнить будете. Истлевать… Да по мне – хоть потоп после меня. – Он вытащил из кармана огромный бумажник и разложил пред Шавровым какие-то документы. На первом стояла подпись Дзержинского, Шавров хорошо знал ее – видел в НКПС.

– Подделка, – кивнул Анатолий Кузьмич. – Это для информации. Мы умеем и можем все!

На остальных чернели чьи-то заливистые росчерки, заверенные фиолетовыми печатями весьма внушительного вида. Шавров брезгливо их отодвинул.

– Здесь есть и подлинные, – заметил Анатолий Кузьмич. – Это подписи наших друзей и сочувствующих. В этом бедламе и неразберихе риска практически нет. А мы беспрепятственно получаем тонны продовольствия и даже золота.

– Вы тысячи людей обрекаете на смерть… – Эту фразу Шавров произнес механически, равнодушно, и Анатолий Кузьмич заметил это.

– Бросьте, – сказал он уверенно. – Всегда кто-то кого-то обрекает… Не нам менять вечный порядок бытия. Смысл в том, чтобы обрекали не нас с вами. Что вы решили? – Анатолий Кузьмич посмотрел на часы. Было без одной минуты два…

– Что вы хотите? – Шавров отвел глаза от циферблата.

– Вы служите в спецперевозках, – спокойно и уверенно начал Анатолий Кузьмич, – ваша помощь может стать бесценной… Я вижу – вы хотите возразить? Не надо, информация точная. Напоминаю: отказ повлечет не только вашу смерть, мы понимаем, что глупо умереть вы вполне сможете, но и смерть мальчика. А вот через это, Сергей Иванович, попробуйте перешагнуть!

Нет… Через это он перешагнуть не сможет…

И, словно угадывая его мысли, Анатолий Кузьмич нервно приказал Зиновию:

– Портфель, быстро…

Появился толстый кожаный портфель, на стол высыпалась гора туго забандероленных пачек. Под фирменной лентой радужно переливались цифры и какие-то рисунки.

– Тридцать миллионов… – задумчиво произнес Анатолий Кузьмич. – Пишите расписку.

И Шавров понял: все слова сказаны, все доводы приведены и отвергнуты, никто никого не убедил и все это не имеет ни малейшего значения, потому что уйти из этого кабинета, не подписав себе смертного приговора, не удастся… В конце концов они знают про НКПС и вообще – знают все… Он взял ручку, в которую было вставлено новенькое школьное перо № 86.

– Что писать? – придвинул услужливо разглаженную Зиновием бумагу. Это был фирменный банковский бланк… – Что писать? – повторил он.

– Получил, сколько, подпись, – буднично произнес Анатолий Кузьмич. Прочитал написанное, кивнул и положил руку на плечо Шаврова: – Да, здесь – не на фронте, и выше себя не прыгнешь. – Он тщательно сложил расписку вчетверо и спрятал ее в бумажник. – Все, друг мой, свободны. Идите и живите, мы дадим о себе знать…

– А мальчик?

– Это – позже. Не бойтесь, не обману.

– Откуда вы знаете про НКПС? – не нужно было спрашивать, но Анатолий Кузьмич понял, ответил сочувственно:

– Не мучайте себя, Сергей Иванович. Не все ли равно теперь?

Шавров вышел на улицу. Беспросветная тьма окутала все вокруг, идти было некуда. Долго стоял у обочины – отрешенный, пустой, отчаявшийся. Потом побрел, шаркая по тротуару, словно глубокий, старик, ноги были ватными, он их не чувствовал. Шел просто так, лишь бы подальше уйти от проклятого места. Стало светлее, на фоне ночного неба чернел Страстной монастырь. Оглянулся и увидел, что стоит у памятника Пушкину. Встревоженные вороны взлетели с деревьев Тверского бульвара и носились над домами с истошными криками, статуя была плохо видна, силуэт едва угадывался, лица, сколько ни всматривался, так и не различил, но вдруг поймал себя на том, что повторяет вслух дурацкий анекдот, рассказанный когда-то устами Хлестакова: «Ну, что, брат Пушкин? Да так, ничего, брат…» Почему он об этом вспомнил, зачем? А, вот, Вальсингам… Как это там? «Все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит…» Вот оно – гибель… Только ничего она не таит. Выведут в наручниках, построится команда, прокричит стальной голос: по врагам революции… Хотя зачем же тут множественное число? По одному врагу, по нему, но все равно – залпом…

Светало, у него словно открылось второе зрение – внутреннее, необъяснимое. Он увидел Ваганьковское и могилу Дорохова и скрюченную фигуру трактирщика, привалившуюся на холмике. «Он геройски погиб, а вам не дадим». Вот ведь парадокс: изменник делу рабочего класса, трактирщик и нэпач погиб как герой. А боевой защитник этого дела – шкура и предатель. Где же справедливость? Он почувствовал, что руке тяжело. Посмотрел с недоумением и увидел, что держит портфель. Раскрыл, пачки банкнот топорщились, в жизни своей он не видел столько денег. Вот она, цена предательства… Тридцать бумажных сребреников. Тридцать миллионов. Господи, что же делать, что? Куда пойти, кому рассказать? Все отвернутся, все плюнут в лицо, все отринут брезгливо… В прошлой жизни священник провожал на казнь, давал последнее утешение, благословлял в жизнь вечную и праведника, пролившего кровь за всех, и преступника, на всех наступившего… Нет больше жизни вечной – упразднена за ненадобностью. И священник отделен от государства, он – никто. И не надо его обмана, потому что нет ни бога, ни черта, а только мировая революция. «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем…» Только без него, без краскома Шаврова. Нет больше «мы», убито. Только «я». Спаслось, выползло…

Он стоял у подъезда со львами. Как он оказался здесь? Одна из загадок этой странной ночи. Он вошел в подъезд, лифт не работал, лестница раскручивалась бесконечными гулкими маршами. Вот ее дверь. Войти нельзя – все слова сказаны, все кончено раз и навсегда. Но если есть на земле человек, способный понять и, кто знает, простить, – это только она… Позвонил, и ему показалось, что дверь отворилась сразу, словно Таня стояла за ней и ждала…

– Ты? – буднично произнесла она, делая шаг в сторону. – Проходи.

На ней был короткий халатик, по щеке змеилась глубокая борозда, наверное, от подушки.

– Ты… спала? – Шавров увидел ее недоумевающие глаза, добавил: – У меня несчастье…

– Ты знаешь, сколько сейчас времени? – Она все еще не могла проснуться.

– Светает.

– Что за мальчишество… – Она встревожилась: – С Петром что-нибудь? Его нашли? Он жив? – схватила его за плечи и начала теребить: – Что ты молчишь?

– Жив… – он подошел к комоду, на котором стоял телефон, и бессильно опустился в кресло. – Пока еще жив…

– Ты с ума сведешь… – всплеснула она руками.

Высунулся Анастасий, прошипел яростно:

– Ополоумели, товарищи! Я милицию вызову! – он направился к телефону.

– Только подойди, гад! – Шавров вытащил револьвер. Ему было все равно.

Анастасий по-заячьи заверещал и попятился, закрыв лицо руками. С неожиданной ловкостью Таня вывернула Шаврову руку и отобрала наган.

– Слава Богу – без патронов… – Она подтолкнула его к своим дверям. Оглянулась на Анастасия: – Уйдите. Вы же интеллигентный человек.

– Да, – кивнул Анастасий, вытягивая по-солдатски руки по швам. – Так точно, – губы у него прыгали, в глазах был ужас. – Слушаю-с, понимаю-с, не извольте беспокоиться, – он задом открыл двери и словно провалился в них. – Да здравствует мировая революция! – донеслось из-за дверей.

– Вот… – Шавров подошел к столу и высыпал из портфеля деньги. – Здесь тридцать миллионов, это плата за сведения о моей службе. Я дал подписку о сотрудничестве…

– Какую подписку? Кому?

– Иначе они убьют Петьку. А я отвечаю за него, перед Музыкиным…

– Ты сошел с ума. При чем тут Музыкин?

– Не знаю. У меня не было выхода… – он поднял голову и встретил ее испуганно-отчужденный взгляд. – Ты мне веришь?

– Я верю факту, – она взяла себя в руки. – Ты совершил преступление.

– Значит, пусть Петьку убивают?

Таня покачала головой:

– Брось!.. Это детский лепет.

– А что мне было делать?

– Это не довод.

– А что для вас довод?! – закричал он. – Смерть в паровозной топке, да? По-вашему, пусть все горят и все горит, лишь бы три слова, так?

– «Вас»? – повторила Таня. – «По-вашему»? Ты что же… отделил себя? Ты… о каких словах говоришь?

– О тех, которые на наших знаменах написаны! За которые кровь пролил! «Да здравствует коммунизм» я не на митингах орал, а под пулями за эти слова стоял, под саблями гнулся. А что Достоевский сказал, помнишь? Про слезу ребенка помнишь? Ну так вот: не стоит весь этот рай слезы моего Петьки, поняла?

– Ну ладно, хватит… – Таня начала надевать куртку. – Клади свой капитал в портфель и шагом марш. Расскажешь, что знаешь, и получишь, что заслужил.

– Меня расстреляют… – он встретился с ней взглядом и понял, что она примирилась с его участью, любой, самой страшной, и нет на свете такой силы, которая заставила бы ее передумать. Он с горечью подумал, что ошибся. Он подумал, что начитался плохих романов, в которых утверждалось, что любящий человек, женщина, всегда простит любимому. Все простит, все поймет и все возьмет на себя и даст забвение… – Ты… не любишь меня? – спросил он горько.

Она заплакала. Лицо у нее сразу припухло и стало некрасивым, она попыталась сдержать слезы и зарыдала еще сильней.

– Сначала я ждала твоих писем… – она взяла со спинки кровати полотенце и начала вытирать глаза. – Писем не было… Я понимала, что ты на фронте, что разруха, развал… Ладно, не надо писем, говорила я себе. Пусть только останется жив, пусть приедет, единственный, любимый… А ты? Молчи… Ты с порога, как баба, начал выяснять отношения, ты подозревал меня, все эти месяцы ты был уверен, что я неверна тебе, распутна, ты с такой отвратительной гордостью сообщил о своем длительном воздержании, ты в каждом оказавшемся рядом со мной видел моего любовника! А я люблю тебя, я все еще люблю тебя, но мне не все равно, какой ты… И ты не осуждай меня за это. Каждый может только то, что может…

– Прости меня, Таня…

– Господи…

– За то, что я устроил тебе такой экзамен… Я понимаю, я жестокий дурак, восточный деспот, но я должен, должен был знать все, до конца! А ты… Ты играла со мной все эти дни, не отрицай, это так… – Он опустил голову ей на колени и, вслушиваясь в собственные слова, плакал от чистого и светлого чувства, захлестнувшего вдруг. Пришло раскаяние, и наступило очищение, и появилась непоколебимая уверенность, что все теперь будет хорошо. Что сомнения, и муки, и мятущаяся совесть – уже позади. Что с бандитами был выбран мудрый, единственно возможный путь и теперь все раз и навсегда встанет на свои места. – А ведь ты поверила… – сказал он с дружеской укоризной. – Поверила, что я продался банде… А вот случись такое с тобой – знаешь, Таня, что бы ты ни говорила, как бы себя ни вела – я, зная тебя, не поверил бы никогда!

Он снова самоутвердился. И спроси его сейчас кто угодно: мать, Бачурин, комкор или сам господь бог – он твердо и нерушимо стоял бы на своем, потому что искренне верил: это так и есть. И все слова звучат от души, и все мысли идут от сердца – без намека на расчет и шкурничество.

Он был так искренен, так горд, что Таня снова заплакала.

– Ты прав… Прости меня.

– Будет… – он тщательно уложил пачки обратно в портфель. – То-то обрадуется Егор, а? Банда-то – у нас в кармане! Только бы Петьку вытащить…

– Вытащим Петьку, не казнись… – она смотрела на него с явным облегчением. – Пойдем, уже совсем светло.

Он притянул ее к себе и, с усилием дотянувшись до выключателя, рванул флажок…

Егор Елисеевич стоял у окна, во дворе четверо милиционеров вытаскивали из кузова старенького муровского «фиата» тело Епифана Жгутикова.

– Несите в залу, – распорядился Барабанов. – Сейчас гроб привезут – надо, чтоб все как следует…

Егор Елисеевич отошел от окна, снял трубку:

– Еремин, зайди ко мне… – Повернулся к Шаврову. Тот сидел в углу на стуле, обхватив голову руками.

– Отколол ты щепку… – Егор Елисеевич взял пачку денег, взвесил ее на руке и бросил обратно в общую кучу. – Как же ты, военный человек, посмел выкинуть такой фортель без нашей команды, да что там – команды! Ведома!

– Нет, уж извините! – язвительно сморщился Шавров. – А не вы ли в первую же нашу встречу приказали мне установить с ними связь? А я действительно человек военный: сказано – сделано!

– Да ведь ты возражал?

– Ну и что? Я своему помкомвзвода велю лошадей чистить, а он мне: «Не поены!» Но ведь чистит как миленький. Разговорчики в строю…

– Ладно, разберемся… Только учти: могут у некоторых остаться сомнения…

– Мне без разницы. Краснознаменец я. Я с Врангелем живым рядом стоял.

– Там был фронт. А с этим бандитским синдикатом – совсем другое дело, и ты погляди мне в глаза и опровергни. Тряслись поджилки-то?

– Тряслись, – вырвалось у Шаврова с такой искренностью, что Егор Елисеевич сразу помягчел:

– Ладно, парень. Я тебе – верю. Остальных – убедим. И делом докажем. Так? – Он посмотрел Шаврову в глаза: – Все рассказал? Не торопись, может, какая деталь случайно выпала?

Шавров вспомнил про пакгауз и воблу и… отрицательно покачал головой.

Вошел Барабанов, покосился на Шаврова:

– Гроб из досок оструганных…

– Ну и что? – не понял Егор Елисеевич.

– Надо кумачом оббить. У нас с прошлой октябрьской метров шесть осталось, так я распорядился. Чего смотришь, краском? – снова покосился он на Шаврова. – Мучаешься?

– Тебе отчитаться? – побелел Шавров. – Рылом не вышел!

– Чего ж ты грубишь? – укоризненно сказал Барабанов. – Или мутно на душе?

– Ладно, Петя… – примирительно заметил Егор Елисеевич. – Делай, как решил.

– А понятно будет, почему трактирщика-нэпача в красном гробу хоронят? – не выдержал Шавров.

Барабанов усмехнулся:

– Это он жил трактирщиком. А умер – рабочим-большевиком! Если ты, конечно, не соврал… Где похороним, Егор Елисеевич? С Дороховым?

– Зачем спрашиваешь?

Барабанов кивнул и вышел. Шавров пожал плечами:

– Перепуталось все…

– Да нет. Были живы – сражались рядом. А погибли в бою – остались рядом. И это справедливо, я считаю. – Егор Елисеевич рассмеялся: – А помнишь, как ты себя назвал? «Невест». А я тебе что сказал? Образумится все. Когда свадьба?

– Завтра. Тебя, Егор, я особенно ждать стану… Ты извини, я не барышня – в любви объясняться, только время теперь ледяное, а лед – зазубренный, в кровь рвет… А ты, при твоей профессии – с человеческими глазами ходишь. Цены этому нет…

– Ну, ты уж меня шибко не возноси… – Егор Елисеевич смутился немного и сказал озабоченно: – Как думаешь продолжить знакомство с ними?

– Это зависит от них.

– Интерес к тебе должно поддержать… Подумаем…

– Они потребуют сведений. Опасность в том, что достоверность информации они могут контролировать. В отделе у них есть человек. – О том, что они знали про его работу и, по всей вероятности, каким-то образом помогли устроиться на нее, – Шавров ничего не сказал.

– Нет такой опасности, – возразил Егор Елисеевич. – Другое дело, что общее направление твоих сведений их человек, возможно, и сумеет проверить. Поэтому ты будешь рассказывать им правду. А чтобы не вышло беды, мы примем свои меры. Сюда приходить запрещаю. Звонить – только в крайнем случае. Как встречаться в дальнейшем – тебя известят. Ну… – он широко улыбнулся. – Ступай, и чтобы завтра все было, как говорили при царском режиме, – ком иль фо. Во сколько парад?

– Прошу к семи вечера. На похороны Жгутикова мне можно прийти?

– Что ж… – Егор Елисеевич долго молчал в раздумье, потом махнул рукой: – Конспирацию мы не нарушим – ты им служить согласился не по идейным убеждениям, они тебя за горло взяли, так что проводить хорошего человека в последний путь ты и с ихней точки зрения вполне имеешь право. А уж с нашей – просто обязан.

…Моросил дождь, серое небо цеплялось за верхушки столетних деревьев, мокрая мгла расползалась среди крестов и надгробий, тягучие и неверные звуки оркестра дробились и глохли, и показалось Шаврову, что снова настиг его страшный сон. Такая же черная, вымоченная дождем толпа, и ярко-красной вспышкой над нею – гроб, и блеклая медь беззвучного оркестра, и кто-то невидимый бубнит в самое ухо:

– Негоже палачу за жертвой идти, негоже… – И невозможно ответить, потому что прилип язык к гортани, и сухо во рту, и больно губам, будто проткнуты они насквозь ржавой дугой тяжелого амбарного замка. А собеседник усмехается за спиной: – Оглянись вокруг себя: видишь, сколько осин?

– Зачем они мне? – недоумевает Шавров, и незримый безжалостно вгоняет последний гвоздь:

– И то верно, тебе только одна нужна…

– Уйди… – непослушный язык с трудом выталкивает слова, – уйди, сволочь.

– Переживаете? – сбоку вышагивал бородастенький, с портфелем под мышкой. – И то верно, покойный Жгутиков был человеком… Вот, возьмите, просили вам передать, – он протянул плоский сверток.

– Певзнер, это… ты? – обреченно спросил Шавров. – Чего тебе? Я никого больше не буду расстреливать, уйди…

– Да Бог с вами… Какой же я Певзнер? Я Самуил Самуилович, или забыли? Вы пакетик-то возьмите…

– Так это, значит, Петраков прислал… – Шавров облегченно вздохнул и надорвал пакет. – Передайте, что у меня… нормально.

– Передам… – Самуил Самуилович затерялся в толпе.

Шавров разорвал обертку. Это была гладко оструганная прямоугольная дощечка, темная, очень старая. Шавров перевернул ее. «Казнен по приговору народа» – было вырезано на обороте умелой и твердой рукой.

…Он очнулся дома. Таня хлопотала у стола, горки мытой посуды матово поблескивали на скатерти. Таня протирала ее и ставила в буфет.

– Ну, муж дорогой, – улыбнулась она, – как настроение?

– Слушай… – он с недоумением осмотрелся. – А… гости?

– Представь себе – разошлись, – рассмеялась она. – Что, выключился?

– Ничего не помню… – признался Шавров.

– Климов сказал, что это не столько от спирта, сколько от избытка счастья. Ты счастлив?

– Да. Только зачем ты шутишь? – Что-то мешало, скребло, что-то лишнее и очень враждебное. Вспомнил: дощечка. Неужели не сон? Вышел в коридор, сунул руку в карман шинели. «Казнен по приговору народа»… Значит, Певзнер, или нет, Самуил Самуилович из НКПС, – реальность. И трактир Жгутикова, и его гибель – тоже. И все остальное…

Таня вышла в коридор, спросила встревоженно:

– Что-нибудь случилось, Сережа?

Он молча смотрел на нее, не зная, на что решиться. Сказать про дощечку? И про Самуила? Сказать, что с него не спускают глаз и по всему видно, что вырваться из их липучих рук не удастся… Этой дощечкой, этой черной меткой они явно дают понять: шаг вправо, шаг влево – и мы не пощадим Петра. И тебя. И всех твоих близких.

– Ничего, – вымученно улыбнулся он. – Скажи… Я лишнего себе не позволил?

Она прижалась к нему и спрятала лицо у него на груди.

– Я очень люблю тебя, Сережа… Ты даже представить себе не можешь, как я тебя люблю… – И вдруг рассмеялась: – Еще как позволил! Ты сцепился с Климовым. Он сказал, что в будущем революций не будет. Все народы перейдут к самой совершенной демократии, к советской, – мирным путем. Слишком очевиден будет для всего мира прекрасный пример Российской республики…

– А я? Спорил?

– Если бы! Ты обозвал Климова мелкотравчатым оппортунистом. «Только диктатура пролетариата освободит человечество от ига капитала», – вопил ты и даже хватал Климова за грудки. «Карающий меч», «Нужно больше расстреливать», и все прочее в таком духе.

– А Климов?

– Смеялся… – Таня отодвинулась и вздохнула. – Через два часа на работу… Ты бы вздремнул.

– Мне нужно к Егору, – он начал надевать шинель. – Скажи… – он взглянул ей в глаза. – А больше… ничего не было?

Спрашивая, он боялся только одного: не проговорился ли…

Но Таня связала его вопрос с Климовым и о том, что случилось минувшей ночью, – решила ничего не говорить. Во всяком случае – пока…

А произошло вот что: после схватки с Шавровым Климов ушел на кухню курить и, когда Таня явилась туда с очередной партией грязных тарелок – взял ее за руку и закрыл дверь:

– Я понимаю, изменить ничего нельзя, и я в полном отчаянии, потому что жизнь ваша безнадежно сломана. – Климова трясло, он едва владел собой. – Если бы я мог помешать – не сомневайтесь, я бы сделал это. Но я не могу…

– Ну, уж если вы не можете… – Таня решила все обратить в шутку, но Климов продолжал горячо и убежденно:

– Не могу, потому что не нужен вам. И вы не примете от меня ни любви, ни даже товарищества. А в душе вашего избранника – тьма.

– Бог с вами, Андрей Петрович, скажите, что вы пошутили, – испугалась Таня. – Неужели эмоциональные всплески Сергея вы приняли так близко к сердцу?

– Всплески? Нет! Только то, что открылось за ними… Прощайте, Таня. Я никогда не верил в слово «обреченность». Я был не прав.

…Она отвела взгляд, кивнула:

– Егор Елисеевич просил предупредить тебя, что его сегодня весь день не будет. И чтобы ты связался с Барабановым – если возникнет что-нибудь…

– Что же может возникнуть? – совсем успокоившись, спросил Шавров.

– Наверное, это… – Таня протянула заклеенный, конверт. Шавров вскрыл его.

«Сергей Иванович! – стояло в записке. – Владельца чарочки зовут Храмов Юрий Евгеньевич. Я вспомнил твой рассказ о встрече в поезде и на всякий случай подумал – не тот ли это человек? Будь осторожен. Е.» Шавров опустил записку.

– Пустяки… Ты не волнуйся. – Он чмокнул жену в губы: – Я буду телефонировать.

Он вышел на площадку и нажал кнопку, вызывая лифт. Стукнула дверь за спиной, мужской голос произнес: «Не работает… На службу, Сергей Иванович?» «На службу», – отозвался он, не поворачивая головы, и сразу же бросило в жар: они! «Да вы не нервничайте, – продолжал голос за спиной, – там внизу, в парадном – мусор гуляет. У вас есть еще выбор…»

Не оборачиваясь, он начал спускаться по лестнице. Стало нестерпимо стыдно. Опрометью взлетел обратно на этаж. На площадке никого не было. По спине пошел холодок. Снова начал спускаться. Внизу в вестибюле прохаживался человек. Шавров остановился:

– Который час?

Незнакомец достал часы:

– Скоро девять. – Он пристально смотрел на Шаврова, словно ждал, что тот с ним заговорит.

– Ты бандит? – Лицо Шаврова перекосилось. – Убью, сволочь.

Человек попятился и, прикрыв голову руками, побежал. Задыхаясь от пережитого ужаса, Шавров вылетел из подъезда. Едва подошел к трамвайной остановке, позади прозвучал автомобильный гудок. Обернулся и увидел черный лимузин. Тот самый, с которого все когда-то началось. Автомобиль надвигался – неумолимый как рок, и, проваливаясь во тьму, Шавров еще успел подумать: «Нужно застрелиться. Достать один патрон к револьверу и – застрелиться». Как оказался на службе – не понял. Очнулся и увидел, что Зоя Григорьевна красит губы.

– Мне, идет? – зыркнула на Шаврова пунцовым ртом. Он был во все лицо – огромный, как бычье сердце… Ни глаз, ничего…

– Отстаньте от меня… – в сердцах сказал Шавров. – Упырь…

Она отшатнулась.

– Господа, он сошел с ума!

Старички переглянулись, дядя Асик сочувственно покачал головой:

– Сергей Иванович, батенька, шли бы вы домой?

– А я вас знаю, – подмигнул Шавров. – Ваш родственник Храмов – бандит! Вы его скрываете! Ну, придумайте что-нибудь, соврите?

Тренькнул телефон, Зоя Григорьевна сняла трубку и покосилась на Шаврова.

– Идите, вас Петраков вызывает… – и добавила в спину: – Он просто издевается над нами, не удивляйтесь… У них это называется «третировать».

Петраков разговаривал по телефону.

– А не рискованно? – услышал Шавров и каким-то шестым чувством догадался: это о нем. – Хорошо, – продолжал Петраков, – я так и сделаю… – Он жестом предложил Шаврову сесть и положил трубку на рычаг. – Сергей Иванович, – начал он, доставая из сейфа пачку бумаг. – Груз находится на пакгаузе Казанской железной дороги. Это меха. Вот документы, здесь ровно на сто тысяч рублей золотом, возьмите и проверьте.

И пока Шавров перелистывал документы, продолжал:

– Ровно в семнадцать ноль-ноль за товаром прибудет представитель Внешторга с охраной. Выдайте ему все под расписку и лично проследите, чтобы… без осложнений, одним словом. Кстати, с воблой тогда все нормально обошлось?

– Ее… получили представители Прохоровской мануфактуры, – сказал Шавров.

– Трехгорки? – поправил Петраков. – Прохорова давно нет…

– Так точно, – кивнул Шавров. – Извините… – он встал: – Послушай, Петраков, я позавчера был в нэпмановском трактире… Не удивляйся, так получилось…

– А чего мне удивляться? – перебил Петраков. – Ты не маленький…

– Я хотел тебя спросить, прямо, по-партийному. Там жрали и пили сплошь совслужащие. Много ответственных работников. Может быть, я чего-то не понимаю? Или не знаю?

Петраков нахмурился:

– Но ведь и ты?

– Я просто ужинал. Они – бешенствовали. С проститутками.

– Ты что, знаешь этих женщин?

– Мне половой сказал.

– Надежный источник… А если он тебя обманул?

– Зачем?

– Да мало ли… Ты думаешь, свергнутый класс дремлет?

– Ладно, ты мне агитацию не разводи, – разозлился Шавров. – Ты лучше скажи: откуда в наших рядах подобная мразь? И почему с этим не ведут борьбу?

– Что с тобой происходит, парень? – Петраков подошел и сел рядом. – Уж не хочешь ли ты сам прикрыться той дрянью, о которой говоришь? Мол, они так, а мне почему нельзя? Я теое вот что скажу: в тот печальный миг, когда ты собственную подлость попытаешься оправдать подлостью других, – знай: как человек и большевик ты кончился!

– Ты мне не ответил…

– Я тебе ответил. А если тебя интересует конкретика – на, читай, – он подвинул Шаврову «Известия». – На третьей полосе опубликован очередной список.

– Какой еще… список? – Шавров нехотя приоткрыл газету.

– Советских работников, расстрелянных за взятки и прочие безобразия. Мы ведем с этим борьбу, и ты это знаешь не хуже меня. Ты ведь знаком с Климовым, так? Ты ведь обсуждал с ним? Ладно… Все у тебя?

– У меня пустой барабан в револьвере… – сказал Шавров. – Если есть – дай патронов…