Текст книги "Приведен в исполнение... [Повести]"

Автор книги: Гелий Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 52 страниц)

А Шавров? Как быть с ним? Она прижалась лицом к холодному стеклу. Вечерело, по мокрой мостовой цокали подковы лошадей, запряженных в лакированную карету с ацетиленовыми фонарями. Яркий белый свет серебрил лоснящиеся спины, высверкивала медная сбруя, на дверце отчетливо чернел замысловатый след от сорванного герба. За занавесками не было видно пассажиров, но Таня подумала, что прежних владельцев в карете наверняка нет. Исчез герб, исчезли и хозяева. И откинулся на пружинном сиденье не магнат какой-нибудь, а скромный совслужащий с потертой папкой под мышкой. Кто был ничем – тот стал всем…

И слава Богу… Она начала подниматься по лестнице. Климов красивый. Перед Шавровым у него одно несомненное преимущество: он мужественен. Он – мужчина. А Шавров хотя и красив, но…

«Господи… – подумала она с болью и горечью, – но ведь Шавров любит меня! Любит исступленно, беззаветно и жертвенно! Так какое же я имею право так вот легко и бездумно от всего отказываться, обо всем забывать? Ведь у каждого, кто хоть однажды произнес три заветных слова, долг образуется. И не только перед другим человеком. Прежде всего – перед собой».

Наверху хлопнула дверь, в пролет посыпался мусор, женский голос, визгливо вибрируя, начал сыпать угрозы и проклятия.

– Подумаешь… – перекатываясь гулким эхом, отвечал спокойный бас. – Перебьетесь. Не царский режим.

Громыхнуло ведро, и все смолкло. Под ногами захрустела картофельная шелуха, и Таня брезгливо отодвинулась в сторону. На лестничной площадке стояла сухонькая женщина в некогда роскошном халате и горестно качала головой.

– Ужас, кошмар… Здесь жили нормальные, интеллигентные люди. Возможно ли было раньше, чтобы жилец высыпал помойное ведро на голову соседям? И что бы моя Дарья ругалась такими словами?

– Не огорчайтесь, – улыбнулась Таня. – Это пройдет. Люди жили в подвалах, трущобах, они не привыкли к хорошему. Но привыкнут, вот увидите…

– Вы… уверены? – с надеждой спросила женщина.

– Уверена, – кивнула Таня. – Понимаете, революция освобождает в каждом человеке здоровое начало. Все встанет на свои места.

– Дай-то Бог… – вздохнула женщина. – Вы меня обнадежили. С нами, бывшими, никто, знаете ли, не церемонится. Чуть что – и сразу норовят сдать в ЧК. Но уж если мы живем и дышим – спросить мы имеем право? Или сказать о том, что плохо?

– Имеете, – улыбнулась Таня. – Только с некоторой осторожностью. Пока все привыкнут, понимаете?

Она шагнула на следующую ступеньку и вдруг услышала из темноты:

– Таня…

– Сергей! – не увидела, но догадалась она.

Он стоял, прислонившись к стене, грязная лампочка едва освещала площадку, и поэтому лицо его было неразличимо, длинная кавалерийская шинель до пят, перехваченная ремнем, делала фигуру неузнаваемой, и только голос, красивый, чуть хрипловатый, остался прежним.

– Давно ждешь? – Она поймала себя на мысли, что смущена и, пожалуй, даже боится Шаврова, и слава Богу, что на лестнице полумрак, потому что он бы заметил ее смущение и немедленно начал выяснять – что с ней и почему. И тогда пришлось бы рассказать про Климова и про недавние неожиданные мысли по его поводу. Впрочем, такие уж неожиданные ли… – Ты ко мне?

– По-моему, тут больше никого нет, – он посмотрел по сторонам и пожал плечами. – Что с тобой? Не ждала? – Он притянул ее к себе. – Что будем делать?

– Идем… – Таня попыталась вырваться. – Извини, я должна достать ключи…

У нее дрожали пальцы, ключ прыгал и не попадал в замок, наконец двери открылись, и они оказались в коридоре огромной коммунальной квартиры. Откуда-то из-за стены доносилась знакомая мелодия: «Настя, Настя, Настя-Настя-Настенька…» Шавров удивленно хмыкнул:

– Снимаешь квартиру?

– Нет, живу по ордеру. Раньше здесь обитал адвокат, присяжный поверенный…

Только теперь увидел Шавров консоли с фарфоровыми вазами и комод с инкрустациями, на котором стоял телефонный аппарат. Чистенький старичок в ермолке и бархатном халате держал в пухлой ручке микрофон и что-то бубнил. Он бросил на Шаврова заинтересованный взгляд и ехидно произнес:

– Так… Милейшая Татьяна уже открыто приводит мужчин. Прекрасно! – Он хмыкнул в трубку и добавил: – Я не тебе, Раичка. Это я здесь. Рухнул мир, разверзлись хляби! А это я тебе, дорогая.

Шавров вопросительно взглянул на Таню. Она спокойно прошла мимо старичка и начала открывать двери своей комнаты.

– Я не договорила, – произнесла она холодно. – Раньше здесь обитал присяжный поверенный, а теперь – вполне случайные люди… Заходи.

– Естественно! – подхватил старичок. – Ес-тествен-но! Стряпчего-то в расход пустили! Кому же тут жить? Его тени или нам, случайным лишенцам, так сказать? Прошлого-то нет…

– Будущего – тоже, – безжалостно проговорила Таня. – У вас – во всяком случае. Ты долго собираешься стоять на пороге? – повернулась она к Шаврову.

– Мне интересно, – заупрямился он. – Это же – новая жизнь, а я ничего про нее не знаю. А хотелось бы…

– Товарищ понимает! – обрадовался старичок. – Товарищ хочет! Товарищ за это рубал! Скольких соизволили? Не скрывайте, этим гордиться надо, а как же? – наливаясь бешеной яростью продолжал он. – Разве без порубанных и пострелянных, как об этом поется в славной бандитской песне, возможны были бы сладкие утехи под общим одеялом? Мы господина Энгельса читали. Раичка, извини, у меня здесь принципиальный разговор. – Он повесил микрофон на рычаг и придвинулся к Шаврову вплотную. – Что же вы молчите, товарищ революционный офицер? Нечего сказать?

– Кем вы были при царе? – вдруг спросил Шавров.

– Зачем вам? – растерялся старик.

Таня хлопнула дверью. Эти бесплодные баталии давно надоели ей, но она поняла, что Шаврову все это внове, и решила не понуждать. Поймет – уйдет…

– Хочу понять, за что вы ненавидите революцию, – серьезно сказал Шавров. – Мне это очень важно.

– Нет, вы только посмотрите на него! – взвизгнул старичок. – Он хочет понять! Сначала вы терроризируете лучшую часть русского народа, а потом, на его могиле вы хотите понять! Не кощунствуйте, ибо есть божий суд, наперсник вы разврата!

– Лучшая часть народа – вы?

– Я! Трижды я! Я окончил Кембридж! Я говорю на шести новых и трех древних языках! Я говорю на иврите, ни один еврей ни в Петербурге, ни в Житомире на нем не говорит, понимаете вы это, олух царя небесного? А вы даже саблей владеете – как мясник! Э-э, да что метать перед вами бисер… Вот-ще!

Мимо продефилировала дама с подносом, на котором дымился кофейник. Она остановилась и поджала губы:

– Анастасий Гурьевич, не тратьте нервов. Этот человек ниже вас, – и величественно вплыла в одну из комнат.

– Ладно, – сказал Шавров. – Скажу вам так: вы не понимаете и не принимаете действительность справа…

– А вы – слева. Ха-ха-ха…

– Да, я сейчас понял это. И мне стало стыдно. В отличие от вас. Так что если мне придется убить вас – я сделаю это спокойно. – Он вошел в комнату.

Она была прямоугольная, длинная, как вагон. В двух высоких и узких окнах ржаво краснели крыши соседних домов.

– Наверное, здесь жила прислуга? – спросил Шавров.

– Не нравится? – усмехнулась Таня. – Здесь сушили белье.

– Скажи… Так живут все, кто делал революцию и – дрался на фронте?

– У нас нет уравниловки.

– А хоромы вы даете по уму или по должности?

– Мы стремимся к совпадению того и другого.

– И часто совпадает?

– В будущем будет совпадать чаще. Мне кажется, ты не понимаешь ситуации…

– Я усвоил арифметику революции: человечество станет свободным только через диктатуру пролетариата. Диктатура же есть безжалостное и бескомпромиссное подавление всего того, что мешает новой жизни. А то, что я увидел за эти дни, свидетельствует о другом: идет переоценка ценностей.

– Идет политический и экономический компромисс, без которого власть не удержать. Не подавлять надо, а выискивать потенциальных помощников, постарайся понять… И не сверкай глазами. Эти люди знают и умеют больше нас. И мы должны не третировать их, а учиться у них.

– Именно поэтому ты и сказала, что у Анастасия нет будущего, – усмехнулся Шавров.

– Сказала в бабском раздражении и сожалею об этом.

– А я сказал, что при необходимости убью его, и не сожалею. Нужно больше расстреливать, иначе мы погубим революцию.

– Мы расстреливаем… На моем столе ежедневно появляются комендантские акты… Но одними расстрелами не достичь ничего. Анастасий – жалкий фрондер. А настоящие враги не дремлют, можешь не сомневаться. Только за этот год зарегистрировано 337 новых издательств. Все они в явной и завуалированной форме пичкают своих читателей контрреволюцией. Питирим Сорокин, Изгоев – их много! А ты сцепился с фанфароном и дураком, не умно это, уж извини.

– Извиняю. Ты ждала меня?

– А ты?

Оба замолчали. Шавров почувствовал, что между ним и Таней возникла незримая стена отчуждения, и растерялся. Он не был готов к такому. Слишком много и слишком часто думал он об этой встрече, о том, как она произойдет и какие слова будут сказаны – как часто произносил он эти слова вслух, и вдруг… Чужие глаза, чужое лицо, холодный, напряженный, нет – раздраженный голос… Неужели все, как в той дурацкой вагонной песенке?

– Рубал юнкеров я за правое дело, а в отдых короткий, лишь кончится бой, с тоской вспоминал твое белое тело, изгибы фигуры твоей… – горько произнес Шавров. – Это я в поезде слышал. Калеки пели. Два красноармейца…

– Вообще-то – «твоей», – поправила Таня. – Пошлая песенка.

– Правдивая, – вздохнул Шавров. – Понимаешь, Таня, бывает и так, что правда не в грамматике, а в рифме. Вот я и задаю тебе честный человеческий вопрос: у нас с тобой будет рифма?

Он произнес эти слова, и стало нестерпимо стыдно.

– Я к тому, – продолжал он деревянным голосом, – что мы не виделись два года и триста два дня, и за этот длительный период времени, так сказать, у меня лично не было ни одной женщины…

– Браво, – она зааплодировала. – Ты воздерживался на принципиальной основе…

– Да.

– Бедный мой… Сколько нерастраченных желаний, сил… Сражался, любил, терпел. Ты имеешь право на воздаяние. Начнем прямо сейчас?

– Таня…

– Что «Таня»? Ты зачем сюда явился? Долг получить? Так ведь я тебе ничего не должна, не кажется ли тебе?

– Я люблю тебя… – он безнадежно махнул рукой и пошл к дверям.

– Ах, «люблю»… – протянула она и сразу же сникла, потому что поняла: злости больше нет. – Люблю… – повторила она уже совсем по-другому – задумчиво и печально. – Сережа… Тысяча дней прошла как тысяча лет… Мы стали совсем другими, неужели не чувствуешь? А ты хочешь начать сначала, как будто это лента в синематографе оборвалась и ее склеили за одну минуту…

– Ответь прямо: не любишь больше? У тебя другой?

В дверь постучали, просунулась голова Анастасия, он обвел комнату изучающим взглядом, надолго задержав его на смятой кровати. Понимающе осклабившись, Анастасий проворковал:

– Тысяча извинений, если невольно прервал поток наслаждения. Мадам, вам телефонируют. Голос – вне конкуренции. Мазини. – И Анастасий исчез.

Шавров надел буденовку.

– У меня мальчик пропал, так что не знаю, когда увидимся… – Он вышел в коридор.

– Какой мальчик, подожди, я сейчас, – она сняла микрофон с крючка.

Шавров не ответил и аккуратно прикрыл за собой входную дверь.

Он спустился по лестнице и вышел из подъезда. Вечерело, над низкими домами стояло красное зарево – наверное, за Пресненской заставой еще работал какой-то завод; шли рабочие в грязных спецовках, один задержался возле Шаврова, спросил, белозубо улыбаясь:

– С Врангелевского?

Шавров молча кивнул, разговаривать не хотелось, голова была пустая и тяжелая, и только одна мысль болезненно сверлила мозг: Таня потеряна. Безвозвратно. Навсегда.

– Какой номер у ордена-то? – продолжал спрашивать рабочий.

– Девяносто восьмой… – машинально ответил Шавров. – Зачем вам?

– Пойдем ко мне, – почтительно предложил рабочий. – Приятели соберутся, расскажешь… И вообще… – он дружелюбно улыбнулся. – Я человека с таким орденом первый раз в жизни вижу. Пойдем. И выпить найдется. Не сторонись народа, парень. Ты ведь – куда ни кинь – народный герой! А как же?

Из-за поворота вылетел черный автомобиль, резко затормозил, и сразу же из подъезда вышла Таня. На ней была непривычная для Шаврова черная куртка хромовой кожи и длинная серая юбка. Таня в этой одежде выглядела сурово, неприступно, и Шавров с отчаянием подумал, что к такой Тане ему уже никогда не найти ни дороги, ни даже тропинки.

– Подожди, друг… – Шавров подошел к автомобилю в тот момент, когда Таня усаживалась на заднее сиденье. Рядом с шофером сидел Климов.

– Познакомьтесь, – сказала Таня, и Климов, щелкнув дверцей, выбрался на тротуар. Сощурившись, он смотрел Шаврову прямо в глаза, словно хотел проникнуть в самое его нутро и оценить – чего стоит этот боевого вида командир с новеньким орденом на огромной шелковой розетке. Протянул руку, сжал:

– Климов. На работу устроился?

– Нет…

– Не тяни, не время бездельничать. – Помолчал и добавил с улыбкой: – Понравился. Таким и представлял. До встречи. – Он повернулся к Тане: – Завидую вам, братцы… Красивая вы пара!

– Только рифмы нет, – усмехнулся Шавров и, опережая недоуменный вопрос, добавил: – Она объяснит, прощайте и не взыщите за последний вопрос: куда это вы ее везете?

– Внеочередное заседание трибунала, – спокойно ответил Климов. – Будем судить взяточников из Сокольнического исполкома. Суд формальный, все яснее ясного, все четверо получат «вышку». Поехали.

– Крепко… – протянул рабочий, провожая автомобиль хмурым взглядом. – А и правильно! А то при царе взятки брали, при нашей власти берут – получается, что и разницы никакой? А и в самом деле, ты объясни – ну какая разница между царским чиновником-взяточником и совслужем, который польстился на мзду? Да никакой!

– Принципиальная… – хмуро отозвался Шавров. – Царский чиновник греб под себя и красивых слов не произносил. Была у него программа – разбогатеть любой ценой, – он и богател при полном одобрении власти. А совслуж произносит пламенные слова, а произнося, – ворует. И, значит, развращает всех вокруг себя, похабит советскую власть, гнусностью доказывает, что власть наша только на слова и обещания горазда, а по внутренней сути – такая же, как и бывшая. Все понял?

– Понял, спасибо. А теперь пойдем, и ты все это моим друзьям расскажешь. Хорошее дело сделаем. Ты не думай, у людей глаза на месте, все видят и огорчаются ужасно! А разобраться не каждый может.

– В другой раз, – улыбнулся Шавров. – Да ты теперь и сам не хуже меня разъяснишь. – Он пожал протянутую руку и ушел.

Вечер опускался над притихшей Москвой, над кривыми улочками и многоэтажными доходными домами. Многомиллионный город, в котором так легко потеряться, заблудиться, исчезнуть без следа. Где искать мальчика? И как?

Шавров выбрался из лабиринта переулков и зашагал в сторону Тверской. Подумал: без помощи недавних милицейских знакомых Петра не найти.

В дежурной части он несколько минут с любопытством прислушивался к скандалу, который разгорался между юным дежурным, мальчишкой совсем, и представительным гражданином в кожаном пальто.

– Севастьянова знаете? – строго вопрошал гражданин, с трудом сдерживая пьяную икоту.

– Так точно, – послушно кивал дежурный.

– Крохотулёва? – гражданин прикрыл рот ладонью.

– Ага.

– Кем они являются?

– Весьма ответственные и уважаемые товарищи. Вы лучше сядьте, а то упадете.

– А кем подписан док у мент и кем являюсь я?

– Подписан Крохотулевым, а являетесь вы злостным хулиганом, за что и понесете… Колтунов, проводи гражданина…

Появился Егор Елисеевич, прислушался, спросил:

– В чем дело?

– Читать не умеет ваш дежурный, – недобро усмехнулся задержанный. – Сейчас я позвоню… Не царский режим!

– Оне спьяну оправлялись в подвальное окно, – объяснил дежурный, – а когда постовой вмешался – оне постовому дали раза. Вон он, на скамеечке скучает…

– Я ответственный работник! – взвизгнул задержанный. – Дайте позвонить, хуже будет! Жандармы!

– Запри его до завтра, – распорядился Егор Елисеевич и, заметив Шаврова, добавил: – Зайдешь?

В кабинете Шавров спросил:

– У этого гада наверняка сильные защитники. Не боитесь?

– Боимся, – усмехнулся начальник. – Но дело-то надо делать? Ладно. Парня твоего ищут, кое-какие наметки уже есть. Жду сведений. А пока можем попить чаю; – Егор Елисеевич вытащил из тумбы два хрустальных стакана в серебряных подстаканниках и наполнил их темно-коричневым чаем из замысловатого сосуда в виде гуся. Заметив удивленный взгляд Шаврова, объяснил: – Жандармское наследство… Говорят, самому Зубатову принадлежал. Слыхал о таком?

– Нет. – Шавров с удовольствием отхлебнул из стакана. – Приторный… Сахарин?

– Он… А Зубатов был начальником Охранного отделения. От других отличался талантом и инициативой. Власть запрещала рабочие сообщества, разгоняла их – без особого успеха, впрочем. Так вот, Зубатов сообразил, что гораздо выгоднее не запрещать, а поощрять деятельность этих сообществ, только в нужном правительству направлении, понял?

– Нет.

– А все просто. Полковник внедрял в среду рабочих своих людей, и те вели куда надо. Вроде бы и по рабочей тропке, а в то же время – и нет! Успех превзошел все ожидания. Зубатов практически держал под контролем всю рабочую Москву. А кончилось печально. Для него. Власть – она новшеств, начинаний всяких не любит. Мало ли что… Зачем фигли-мигли разные, когда есть проверенный и надежный кулак? Чуть что – и в рыло! Сгноили полковника. Слишком он был прогрессивным для царского режима. Ты женат?

– Нет… Невеста у меня.

– Что, поссорился?

– Как сказать…

– Ладно. Вон диван, сортир налево по коридору. Ложись и спи. Если будут новости – разбудим.

Начальник ушел. Шавров взгромоздился на диван и долго ворочался, пытаясь заснуть. Откуда-то снизу доносился тяжелый грохот – кто-то колотил ногами в дверь, визгливый мужской голос сыпал угрозы и проклятия, и Шавров догадался, что это буйствует недавний «ответственный», и, уже совсем засыпая, решил утром сосчитать, сколько мерзавцев было раньше и сколько их стало теперь – в абсолютных цифрах, для выявления тенденции, И огорчился невыполнимостью задачи. Странно… Затухающий маятник царизма плодил всякую сволочь в изобилии. Но мы? Ведь мы только набираем ход! Мы рвемся вперед с ошеломляющей скоростью, которая нарастает с каждым днем и часом. Откуда же у нас, откуда, Господи… – Он провалился в темноту, которая тут же превратилась в расплывчатый белесый сумрак, из которого вышел Певзнер в бархатной толстовке со сверкающими орденами в два ряда и, торжественно сообщив, что назначен главным врачом-санатором республики, добавил что-то неразборчивое про чистку. Смутно догадываясь, о чем хотел сказать Певзнер, Шавров желчно спросил, за что получены боевые ордена. И услышав, что «за мирный труд», яростно выкрикнул, что не желает заниматься таким трудом. «А вам никто и не предлагает, – спесиво-презрительно заметил Певзнер. – И вообще – вас никто и ни о чем не спрашивает».

Шавров проснулся. Его тряс за плечо молоденький дежурный. Ошеломленный мерзостным сном, Шавров не сразу понял, что от него хочет этот парень, и вдруг услышал:

– Спрашивают, спрашивают вас, проснитесь!

– Кто, кто? – забубнил Шавров, протирая глаза. – Зачем?

– Это я, Сережа…

Он увидел Таню. Она стояла на пороге в той же куртке и юбке, в руках у нее был белый узелок.

– Я принесла тебе поесть… – Она торопливо начала развязывать узелок и раскладывать на столе бутерброды, сложенные из двух кусков хлеба каждый. – С колбасой, – улыбнулась она. – Ты когда ее ел в последний раз?

Дежурный улыбнулся понимающе и ушел.

– Ты как меня нашла?

– Ты собирался искать мальчика, и я подумала…

– Догадливая… Откуда колбаса? Климов дал?

– Хочешь обидеть?

– Просто спрашиваю…

– Мальчика нашли?

– Нет. Климов предлагал замуж?

– Нет.

– Он тебя любит?

– Имеет значение – люблю ли я его.

– И что же?

– Где ты собираешься жить? Работать?

– Зовут сюда… Только я – настрелялся… А что?

– Если хочешь – Климов может помочь.

– Да я от твоего Климова «здравствуй» не приму, ты меня уже совсем в мочалку превратила, финита, опустим заслонку, будешь писать родителям – процитируй им из Фета: «Вот головы моей рука твоя коснулась, и стерла ты меня со списка бытия». Прощай.

– Прощай. – Таня аккуратно накрыла бутерброды салфеткой и вышла из кабинета.

Шавров попытался уснуть, но не смог. Долго ворочался, потом вышел в коридор и увидел Дорохова. Тот курил, стряхивая пепел на подоконник.

– Не спится?

– Никак, – вздохнул Шавров.

– Пойдем поболтаем, – предложил Дорохов.

Вернулись в кабинет начальника, и Дорохов начал рассказывать свою жизнь.

Он был из недоучившихся студентов юридического. В феврале 17-го его арестовала полиция за участие в студенческих беспорядках, в феврале же его и освободили – Временное правительство претензий к студентам не имело. Родители умерли, родных не было, он привык к своему одиночеству и даже с товарищами по работе сходился туго – пить не любил, слабости в деле не прощал, все мерил на собственный профессиональный аршин, пока еще неприменимый к остальным сотрудникам. Впрочем, сослуживцы тоже не баловали его дружбой. В подавляющем большинстве были они выходцами с московских заводских окраин, новое для себя розыскное дело осваивали туго и неохотно. И он, студент-недоучка из дворян, пусть совсем мелких, безземельных, но номинально принадлежавших к господствующему, а ныне подавляемому классу, не вызывал у них симпатии и доверия. Да и непроходящая зависть к его способностям и удачливости, конечно же, мешала и личным, и служебным отношениям. Работали с ним в паре неохотно, зная, что он резок и бескомпромиссен во всем, что касается дела, слов не ищет, рубит сплеча и учить не любит, повторяя каждый раз: «Меня в университете римскому праву обучали. Остальное я сам „превзошел“». Это просторечное словечко, звучавшее в его устах скрытой издевкой, выводило начальника из себя, он пытался повлиять на остроумца, урезонить его, но каждый раз натыкался на холодные глаза и скучающий зевок: «Я им не бонна с ридикюлем, а у нас не больница для дефективных». «Да ведь это твои товарищи! – возмущался Егор Елисеевич. – То-ва-ри-щи, понимаешь ты значение этого слова, фанфарон несчастный!» «Понимаю, – скучно кивал Дорохов. – Вот вы тоже не побочный сын Николая Второго, а слово „фанфарон“ употребляете абсолютно правильно. Вы знаете этимологию этого слова?» «А-а… – не выдерживал начальник. – Уйди. Уволю я тебя к чертовой матери. И не посмотрю, что для сыскной службы ты очевидный талант, если не гений. Ты заражен заносчивостью, самовлюбленностью и прочими пороками твоего бывшего класса. Помни: эти пороки ведут в никуда!»

– Почему ты это все рассказываешь? – удивился Шавров, решившись наконец прервать Дорохова.

– Нравишься ты мне… – усмехнулся Дорохов и вышел из кабинета.

Спустившись в дежурную часть, он открыл сейф и заменил свой кольт на маленький браунинг. Егор Елисеевич, который в это время проверял книгу учета задержанных, встал из-за стола и нахмурился:

– Опять пинкертоновщина?

– Я вам докладывал, – сухо начал Дорохов. – У Зинаиды сведения про какой-то пакгауз. А нам сейчас… – Он сделал губы трубочкой. – Сами знаете. Не то что слово – буква помочь может. И насчет мальчишки ей скажу. А вдруг?

– До утра не терпит?

– До утра только нужда терпит, Егор Елисеевич, да и то не всякая. Скажем, от пива или от кваса не терпит никак.

– Остановись, пошляк… Зинаида твоя мне не нравится.

– Вы ей собираетесь предложение сделать?

– Тьфу! – в сердцах сплюнул начальник. – Ты неисправим, Дорохов. Слушай приказ: вести себя осмотрительно, ты хотя и паршивец, но службе нашей пока еще нужен, это раз. Второе: там у подъезда Кузькин лясы с дежурными извозчиками точит, так вот, скажи ему, что я приказал тебя подстраховать. Ну а как – распорядишься сам, по ходу, так сказать… Иди.

– Есть! – повеселел Дорохов.

– Постой… – Егор Елисеевич начал тереть подбородок, что всегда означало крайнюю степень сомнений. – Помнится, у твоей Зинаиды урки зарезали сестру. Ты в архиве сыскной полиции нашел это дело? Я тебе, помнится, велел?

– Да ведь некогда… – укоризненно развел руками Дорохов. – Ну сами посудите: стану я рыться в хламе, когда у нас с вами земля под ногами горит?

– Тогда никуда не пойдешь. Непрофессионально, Дорохов… Не ожидал.

– Ан нет! Это только меня касается, моей личной безопасности, не так ли? Я ведь никого не подставляю, нет?

– Кузькин с тобой идет.

– Да ладно, товарищ начальник, – вздохнул Дорохов. – Вы с Зинаидой беседовали, ее искренность не вызвала у вас никаких сомнений. У меня тоже не вызывает. Чего же нам с вами на воду дуть?

– Ну, не знаю… – засомневался Егор Елисеевич. – Понимаешь, до сих пор мы ее ни о чем не просили, а теперь ты хочешь втянуть ее в самый стержень работы. Где встреча?

– На Ваганьковском. Десятая аллея, двадцать шагов от угла.

– Я и говорю – пинкертоновщина, и дурная! Ты неисправим!

– Так я пошел?

Егор Елисеевич вернулся к столу и вновь раскрыл книгу учета. Дорохов постоял несколько мгновений в ожидании – не продолжит ли начальник разговор, но, заметив, что тот углубился в биографии задержанных, удалился.

Кузькин и в самом деле что-то рассказывал хохочущим извозчикам.

– Поди сюда! – крикнул Дорохов зло.

Неохотно отвернувшись от благодарных слушателей, Кузькин направился к Дорохову.

– Привет! – улыбнулся он с плохо наигранным весельем. – Слыхал анекдот? Муж приходит домой, а под лампочкой, на табуретке, голый сосед стоит, за провод держится. А жена…

– Заткнись, – грубо оборвал Дорохов. – Сейчас возьмешь дежурного обдиралу, поедете на Ваганьково. Десятая аллея, направо, двадцать шагов от угла. Притворитесь пьяными, а если что – пришли «скок» обсуждать, ты «феней» владеешь, любой обдирала тоже. Осмотритесь, только внимательно, без разгильдяйства. Я буду ждать в воротах Армянского кладбища.

– О Господи… – обреченно вздохнул Кузькин. – А я, грешным делом, нынче в баню намылился, а потом – к свояченице, именины у нее сегодня… Поимей совесть, Дорохов, кончился рабочий день! Пирог ведь, а?

– Для совслужей он кончился. Разворачивайся – и вперед.

– Да ведь и мы – совслужи, – уныло возразил Кузькин, понимая, что Дорохов все равно не отвяжется и пирог свояченицы, равно как и баня, безнадежно пропали.

– Мы – лезвие меча, – хмуро сказал Дорохов. – Он, видишь ли, обоюдоострый: одна сторона – ЧК, другая – мы, милиция. Карающий меч диктатуры пролетариата. Что касается твоего рабочего дня – он в гробу кончится. Как, впрочем, у любого из нас. Не в кондитерской работаем… Давай, время теряем, я еду следом за тобой.

– Ладно… – Кузькин направился к пролеткам. – Слушай, все ты правильно объяснил, только не возьму в толк – ты-то какое отношение к диктатуре пролетариата имеешь?

– Несколько меньшее, чем Карл Маркс.

– Ты чего, серьезно? – Кузькин даже остановился.

– Вполне. Не я ее открыл, вот и вся разница. А происхождение у нас с товарищем Марксом схожее. Не хочется ехать?

– Ох как не хочется! – вырвалось у Кузькина.

– Зачем в милицию пошел?

– Так безработица!

– А ты хотел Шаляпиным?

– Да уж не сравнить… У кого ванна и теплый сортир.

– Честно говоришь, подумал?

– Каждый день думаю…

– Ну вот теперь мне понятно, почему ты «помог» взять Зуева, ну, тогда, в фиктивном тресте, где к нам этот краском с мальчиком пристал.

– Ладно, полегче…

Дорохов попробовал рессоры у экипажа. Видимо, они его удовлетворили, потому что он с нежностью провел ладонью по кожаному сиденью и барственно развалился.

– Ты – пошел к Ваганькову, – велел он извозчику. – А ты, Кузькин, пошел вон.

– Ты как… ты как с товарищем по работе! – закричал Кузькин. – Я Егору скажу! Тебе же хуже будет!

– Лучше будет, – спокойно возразил Дорохов. – И чтоб с завтрашнего дня я тебя не видел. Никогда!

Извозчик тронул с места, экипаж пошел, набирая ход. Дорохов подумал, что надо взять с собой кого-нибудь – стемнеет скоро и место глухое, ну да где наша не пропадала… Вынул браунинг, щелкнул обоймой и с удовольствием осмотрел верхний патрон. Он был словно маленький цилиндрик чистого золота… Привычно сунув пистолет под полу пиджака, в специально пришитый для этого карман-кобуру, попробовал – легко ли вынимается, и, улыбаясь, замурлыкал какой-то расхожий мотивчик. В конце переулка оглянулся. Кузькин стоял, словно побитая собака, и Дорохову почему-то стало его жалко. Он подумал, что, если доложить Егору, Кузькина выгонят, а как не доложить? Кузькин любого подведет под пулю. И вдруг совершенно простая и ясная мысль ошеломила Дорохова. Он подумал, что не выгонять надо Кузькина, а наоборот – поддержать, ободрить, подсказать, как правильно. И чем черт не шутит? Исправится парень и еще таким оперативником станет – на удивление! Дорохов уже совсем было открыл рот, чтобы велеть извозчику вернуться, но передумал. Решил – в следующий раз. Сам Кузькин на себя клепать не станет. Не дорос еще до такой сознательности. И вообще пусть подумает.

Темнело, зажглись фонари, лошадь старательно цокала по скользкой булыге. Свернули к Ваганькову, около вросшего в землю двухэтажного дома с покосившимся крыльцом Дорохов увидел женщину лет 30-ти в форменной железнодорожной тужурке. Она его тоже заметила и заторопилась в сторону кладбища. В воротах ее задержала толпа вечерних богомольцев, а может, отпевали покойника в кладбищенской церкви – Зинаида с кем-то поздоровалась, кого-то перекрестила на ходу, потом заглянула в часовню Марии Вешняковой – поправила лампаду, и вот уже ее белый платок замаячил в глубине аллеи – она шла по направлению к «Голубятне» – так окрестили мавзолей XVIII века, по странному недоразумению еще сохранившийся в глубине кладбища. У мавзолея этого и начиналась десятая аллея…

Дорохов не спешил. Излишняя торопливость могла привлечь ненужное внимание. А главное, появилось тревожное чувство, словно кто-то пристально смотрит в затылок. Дорохов даже спиной передернул, таким навязчиво-реальным было ощущение. Остановился перед входом в церковь, двери были прикрыты, но не заперты, и, поколебавшись мгновение, он снял кепку, тщательно пригладил волосы и вошел. У стены стояли крышки от гробов, сами гробы чинно выстроились в шеренгу посредине главного нефа. Лиц усопших Дорохов не увидел – только два острых подбородка. Третий гроб был как будто пустой.

– Перекреститься бы надо… – неприязненно сказал кто-то сзади. – Не в музэе…

Это был сторож – сухой, юркий, маленький, в халате, похожем на рясу, с бородой, заплетенной в косички, и седыми патлами давно не чесанных волос.

– Кого хоронят? – Дорохов решил не вступать в спор.

– Отпевали Ганюшкина-сына и безутешных родителей его… – перекрестился сторож. – А хоронить будем только родителей.

Сторож кольнул Дорохова таким ненавидящим взглядом, что тот невольно сделал шаг назад.