Текст книги "Приведен в исполнение... [Повести]"

Автор книги: Гелий Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 52 страниц)

Постепенно он втягивался в рассказ, девятнадцатой год проступал все отчетливее, вспоминались подробности, настолько мелкие и вроде бы навсегда утраченные, что, произнося слова, он ловил себя на том, что память штука странная и удивительная, наверное, в самом деле способная вместить всю человеческую жизнь – минута за минутой. Потом он перестал удивляться. В конце концов, это был его мир, его бытие, в этом бытие он боролся, действовал, любил и ненавидел, мстил святой местью отщепенцам и изменникам. В этом кратком бытие он был человеком, в долгом последующем – парией. Что ж, час возмездия настает, он близок. Как это у Толстого? «Мне отмщенье, и аз воздам»…

– Это не у Толстого, – вдруг сказал Краузе. – Это в послании апостола Павла к римлянам: «Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию. Ибо написано: мне отмщение, я воздам». Вы неверно трактуете.

У Корочкина дрогнули губы, он рассмеялся:

– Я не специалист по евангельским текстам.

– Иудейские басни, воспевающие человеческую слабость, порождение болезненной психики. Истинный Бог давно умер, – Краузе посмотрел долгим взглядом. – Вы достаточно полноценный человек, чтобы понять это.

Достаточно полноценный, всего лишь «достаточно», эк ввернул…

– О чем рассказали пленные? – посуровел Краузе.

Корочкин поднял голову. Однако… Мысли он читает, что ли…

– Ломов начал с теплушек. Там, у перрона, стояли теплушки…

– Что это?

Оказывается, оберштурмбаннфюрер знал русский все же не на «ять»…

У разбитого перрона стоял эшелон 132-го полка красных, станция была взята от белых всего полчаса назад, и эшелон, этот – по приказу командарма – сразу же приняли на первый путь: полк нужно было развернуть в боевые порядки и гнать колчаковцев дальше на восток. Красноармейцы с гиканьем скатывали с платформы пушку, рядом играл на гармошке губастый татарин; хрипло, невероятно фальшивя, он пел частушку, немыслимым образом соединяя певучие татарские слова с отборной матерщиной. Слушатели собрались в кружок и сочувственно внимали, один даже пытался подпевать.

– Вот ба это все – да по-русски! – восхитился подпевала. – Этта жа душа горит.

– Слова, видать, распрекрасные… – мечтательно поддержал второй красноармеец. – Ты бы перевел, браток?

Татарин перестал играть.

– Понимаешь, – начал он вдумчиво, – любовь. Он любит, она любит. Оба любят. Сильно очень. – Он улыбнулся. – Все.

– А… ругаешься зачем?

– Нет. Это вы ругаетесь. У нас в древние времена лучшие слова. Друзьям говорили. Понял?

По перрону трое красноармейцев волокли двоих в штатском. Вид у задержанных был самый невероятный: у того, что выглядел постарше, пиджачок был кургузый, явно с чужого плеча, молодой шел босиком, поджимая ноги и морщась, оба сразу же привлекли внимание, собралась толпа.

– Ворье проклятое! – выкрикнул кто-то.

– Чемодан сперли! – поддержал второй.

– Че-емодан… Дурак ты! Шпиены это. Наверняка карту с плантом слямзили! Товарищ, товарищ, к тебе обращаюсь! Беляки?

– Разойдитесь, товарищи… – молоденький конвоир теснил самых ретивых. – Не положено.

– Да я их знаю! – возвестил красноносый детина в обмотках из бинтов. – Я их у сестры милосердия Нефедовой-барышни видал! Денатурат поди свистнули, архаровцы!

– Шлепнуть их!

– Антанта проклятая!

– Разберутся, – отталкивал напирающую толпу конвоир.

– Как это то есть? Без нас? По какому праву? А вот доложьте нам – что, отчего, почему и зачем! Не старый режим! – говоривший схватил пожилого задержанного за рукав: – Слышь, у те очки от близи или от дали?

Пожилой машинально сдернул очки с носа, пожал плечами:

– Я близорукий, минус три…

– А как это?

Задержанных втолкнули в дверь, она тут же захлопнулась, оставив любопытных снаружи. Они попытались было прорваться, но тут же отскочили: на пороге появился сурового вида краском с маузером-раскладкой через плечо; Оглядев собравшихся, он пробурчал:

– От-ставить… У нас армия или сходка? – Аккуратно прикрыв дверь, он вернулся в кабинет начальника станции.

Задержанные и конвоиры стояли посреди кабинета, ожидая, пока комполка закончит переговоры по «юзу». Прочитав телеграфную ленту, тот потянулся и сделал несколько резких движений руками.

– Затек… – И, принимая строгий «должностной» вид, продолжал: – Ну, что у тебя, Лоськов?

– Да смех один! – возбужденно начал докладывать старший. – Понимаете, товарищ Зворыкин, идем желдорпутем; само собой – напряженные и внимательные, по инструкции, одним словом, вдруг – подскакивает Зинка, обходчика Калякина дочка…

– Вы, пожалуйста, короче, самую суть, – перебил второй краском, с тщательно выбритым лицом и шкиперской бородкой.

Лоськов взглянул, недоумевая, и продолжал:

– «Подозрительные люди». Это, значит, Зинка. Я ей: «Где?» Она мне: «У Татаевой». Кто такая, говорю. Мы, говорю, у вас первый день, никого еще не знаем…

– Ну, Зинку ты, положим, успел… узнать, – усмехнулся Зворыкин. – Продолжай.

– Не я успел, она сама, – начал объяснять Лоськов, но, заметив презрительную ухмылку бородастенького, поперхнулся и продолжал: – Так что Татаева эта – известная на станции и очень красивая, как бы это выразиться, – женщина, – он обрадовался найденному слову и, улыбаясь во весь рот, закончил: – А эти со вчерашнего дня, когда нас еще не было, развлекались у нее, да так и застряли. А вот что мы нашли под кроватью, – он кивнул конвоиру, тот развязал мешок и вывалил на стол китель и гимнастерку с золотыми погонами.

Зворыкин встал и, сохраняя на лице достоинство, потрогал погоны указательным пальцем. Они были сильно потерты, одна пара – полковничья, без звездочек, вторая – однопросветная, с тремя маленькими звездочками.

– Так… – сказал Зворыкин и посмотрел на задержанных. – Кто есть кто?

Задержанные молчали, и Зворыкин сказал, пожимая плечами:

– По-нормальному, молодой – поручик, а постарше – полковник. Кто, чего и так далее – не маленькие, разъяснять не надо. Слушаем, – он сел.

– Карманы… – осторожно напомнил Лоськов.

– А и в самом деле, – обрадовался Зворыкин. – Ну-ка, товарищ Бритин, осмотри.

Бородастенький приподнял клапан кармана на кителе с полковничьими погонами и, метнув на полковника недобрый взгляд, извлек коричневую кожаную книжечку. Раскрыв ее, прочитал вслух:

– Предъявитель сего, полковник Севастьянов Александр Андреевич, состоит на службе в Управлении военного контроля Сибирской армии, что удостоверяется подписью и печатью. – Бритин посмотрел на полковника: – Подписано командующим армией генерал-майором Гришиным-Алмазовым, – он расстегнул пуговицу на кармане гимнастерки и выжидательно посмотрел на поручика.

– Там ничего нет, – тот пожал плечами. – Но я действительно поручик Ломов, Владимир Иванович, – он поклонился.

– Служите где?

Там же, – кивнул Ломов. – Старший офицер.

– Много ли расстреляли коммунистов, господа? – вежливо осведомился Бритин. – И вообще – ни в чем не повинных людей?

Офицеры молчали.

– Советую отвечать.

– Да ведь – глупейший вопрос, – улыбнулся Ломов. – Ну, посудите сами: вы – на нашем месте: «А сколько вы расстреляли офицеров, господа? И вообще – монархистов?»

– Мы никого не расстреливаем за убеждения, – сказал Зворыкин. – Только за утверждение этих убеждений с оружием в руках. Когда есть противоречие диктатуре пролетариата. Говорить будете?

– А мы еще и оружие у них отобрали, – Лоськов положил на стол малый маузер и браунинг.

– Ну, Лоськов… – замотал головой Зворыкин. – Все у тебя? Или еще что? Ну а все – так бери молодцов и веди на дальний пакгауз. У нас тоже все.

Офицеры переглянулись.

– К Духонину? – спросил Ломов. – Для «связи»?

– А вы думали? – прищурился Бритин. – Вы махровые наши враги, служите в учреждении, которому от нас не было и впредь не будет пощады, и руки у вас замараны кровью наших товарищей, к тому же еще и рассказывать ничего не желаете. Ступайте.

Лоськов подтолкнул Задержанных к дверям. Оба послушно двинулись, на пороге Ломов остановился:

– Давайте по-деловому… От того, что мы назовем вам имена и факты, – судьба наша только усугубится. Я другое предлагаю: обмен.

– Кого на кого? – спросил Бритин.

– Просто «на кого», – впервые открыл рот Севастьянов. – «Кого» – это ясно. Нас.

– Вы бывший преподаватель гимназии? – искривил губы Бритин. – Филолог?

– Дайте чаю… – Севастьянова била дрожь. – Извините…

– Жарко же? – удивился Зворыкин, наполняя стакан из кипящего титана. Протянул стакан Севастьянову, тот начал жадно прихлебывать.

– В городской тюрьме сидят шестеро большевиков. Подпольщики. Улики налицо, мы их… – Ломов запнулся. – Наши, одним словом, их должны…

– Что вы мнетесь, как девочка! – разозлился Зворыкин. – Протокол какой предлагаете?

– Соседняя станция занята нашими, – вмешался Севастьянов. – Отстучите им по «юзу» сей печальный факт, потребуйте, чтобы они немедленно сообщили в контр… то есть – военный контроль. И условия обмена.

– Ну, что, комиссар? – помолчав, спросил Зворыкин.

– Сомневаюсь, – отозвался Бритин. – Шестерых за двоих они не дадут, двоих на двоих мы менять не можем, не этично, и технически обмен невыполним: риск, опыта у нас никакого. Они нас надуют. В общем, этих – в расход.

– А тех?

Бритин молча развел руками. Зворыкин тяжело уставился на задержанных. Все молчали. Бритин снова раскрыл служебное удостоверение Севастьянова.

– Вы как к этой… бабе попали?

– Обыкновенно, – хмуро сказал Севастьянов. – Мы нормальные мужчины, а длительное воздержание полезно только гимназистам.

– Пойми, Зворыкин, – продолжал Бритин, крутя удостоверение в руках, – мы просто обязаны их расстрелять, махровые же враги, а наши, там, конечно, жаль их, да ведь что поделаешь… Сам подумай: зачем этот обмен, и, не дай Господи, зазря положим еще десяток-другой людей. Неразумно это.

– Я смотрю – у тебя разум не в том месте помещается, комиссар… В болезненном месте. Секли тебя в детстве, что ли?

– При них мог бы и воздержаться, – обиженно поморщился Бритин.

– Не детей крестить… – Зворыкин повернулся к телеграфисту: – Стучи в ихнюю сторону. Значит, так: «Коменданту станции Лопухино-2…»

– Ну и что же? Состоялся обмен? – Краузе налил из графина воды и выпил с видимым удовольствием. Заметив взгляд Корочкина, налил и ему. Корочкин осушил стакан медленными глотками и поставил на поднос. Аккуратно вытерев рот грязным носовым платком, сказал:

– Нет.

– Тогда откуда вы все это знаете?

– Потерпите, я уже подхожу к сути дела… Во всяком случае – как она мне представляется. На другое утро их делегация прибыла на станцию Лопухино-2. Должен вам сказать, что, когда впоследствии я анализировал случившееся, понял: у большевиков был помощник. Если вам будет нужно – я позже освещу этот момент. В общем, дрезина остановилась около семафора…

Дрезина остановилась метрах в двадцати от семафора. Лоськов спрыгнул и замахал белым флагом. И сразу же увидел, как вышагивают навстречу три офицера. У того, что шел впереди, в руках тоже был белый флаг. Сошлись, откозыряли, представились.

– Вас ждут, – сказал офицер с флагом.

У вокзала чернели две пролетки с солдатами на козлах. Городские улицы были полны народу, по тротуарам чинно прогуливались офицеры под руку с хорошо одетыми женщинами, шарманщик с обезьянкой на плече тоскливо крутил ручку расписной шарманки, магазины были открыты.

– Не похоже на прифронтовой город, – заметил Бритин.

– Мы не собираемся его сдавать, – сказал один из офицеров.

– Бросьте, прапорщик. А то обывателям не все равно – белые, красные… Бьемся за народ, а ему – плевать, – сказал второй офицер.

– На вас, – не удержался Лоськов.

– Ну, ты, – сократись… – ощерился прапорщик. – Красная рожа.

– А ты – белая, не уступил Лоськов.

– Отставить, – прикрикнул Бритин. – Мы, кажется, едем не на пикник? – укоризненно взглянул он на офицеров.

Остановились у здания с трехцветным российским флагом.

– Прошу, – прапорщик пошел впереди, указывая дорогу.

Навстречу то и дело попадались офицеры, некоторые останавливались и провожали удивленными, а то и ненавистными взглядами. Вошли в приемную, адъютант, увешанный аксельбантами, вскочил и исчез за дверьми кабинета. Через мгновение он возвратился и пригласил войти.

Бритин и Лоськов машинально оправили гимнастерки и пересекли порог. У стола стоял офицер высокого роста в тщательно отутюженном кителе – это сразу бросилось в глаза, – на вид ему было около Сорока. Некоторое время он вглядывался в лица гостей.

– Подполковник Калинников. Господин Бритин и господин Лоськов?

– Да, – сухо сказал Бритин. – Приступим к делу?

– Ваши полномочия, господа. В свою очередь, позвольте предъявить свои, – он протянул лист плотной белой бумаги.

Бритин отдал сложенную вчетверо «верительную грамоту», подумав, что крайне несолидно в обмен на столь роскошный лист отдавать мятую бумажку…

– Откуда вы знаете, о чем думал Бритин? – насмешливо прищурился Краузе.

– От Бритина.

– Извольте объяснить.

– Да просто… Позже мы взяли Бритина и Ломова в плен, и перед расстрелом оба дали показания. Ломов и был тем самым большевистским помощником. Нарочно остался до прихода красных на станции и Севастьяновым пожертвовал, мерзавец… Очень уж важен им был этот обмен…

– Отчего же Ломов стал служить большевикам?

– Я спросил его об этом…

– Что же он ответил?

– Какую-то высокопарную чушь понес, вроде того, что отдельные люди могут заблуждаться, народ же – никогда.

– Вы полагаете это высокопарной чушью?

– А вы?

– Что вам сказать? Весь немецкий народ пошел за фюрером. Как вы думаете, правы ли немцы? Отвечать не нужно. В свою очередь, предваряя ваш довод, скажу так: да, русские пошли за большевиками. Но это – совсем другое дело. Это массовый гипноз, или психоз, а от болезней лечат. Мы для этого сюда и пришли. А Севастьянов? Что стало с ним?

– Не знаю. Я никогда его больше не видел. Скорее всего, большевики его шлепнули.

– Шлепнули?

– Во время гражданской войны так именовали расстрел.

– Вы не утомились? Может быть, кофе, чаю? Бутерброды? Нет? Тогда продолжайте.

– Этот Калинников был отцом девушки… Извините. Я что-то плохо стал говорить по-русски. Короче: в его дочь был влюблен мой друг, прапорщик Самохвалов. Митя… – Корочкин замолчал. Краузе тоже молчал, не сводя с Корочкина внимательных глаз.

– Калинников нам с вами не очень нужен, – сказал Корочкин, – но я не выбрасываю его из рассказа, чтобы вам было понятнее…

– Я телефонировал, – сказал Калинников, – наши согласны на обмен. Процедура такова: мы погрузим арестованных на дрезину и подвезем их к разъезду «242-я верста». Остановимся у столба. Вторая дрезина с «максимом» пойдет сзади, в десяти метрах. Вы поступите аналогично. Сопровождать арестованных офицеров должен кто-то из вас.

– Я, – сказал Бритин. – Потом что?

– Наши дрезины остановятся в пяти метрах друг от друга, дрезины с пулеметами – соответственно в двадцати… Стоять будем ровно минуту, по секундомеру. У вас есть?

– Найдем.

– Хорошо. Через минуту дрезины с пулеметами, обе одновременно, дадут задний ход и со скоростью 30 верст в час начнут разъезжаться. Там в обе стороны поворот, и уже через сто метров ни ваш, ни наш пулемет цели поразить не сможет. Сверим часы: встреча завтра, ровно в 10.

– Условия приняты. Позвольте вопрос: если по каким-то причинам одна… или даже обе стороны не смогут доставить подлежащих обмену?

– В этом случае все четыре дрезины явятся к месту вовремя. Мы обменяемся информацией и расстанемся.

– А… гарантии?

Калинников пожал плечами:

– Слово офицера и дворянина.

– Что ж… Слово большевика и комиссара. – Бритин и Лоськов направились к дверям.

Без стука вошел Курт:

– Справка подлинная. И еще: задержан функционер… Если прикажете…

– Давайте.

Два унтер-офицера втолкнули в кабинет человека в штатском. Он выпрямился и спокойно осмотрелся. Корочкин узнал заместителя начальника лагеря по воспитательной работе Аникеева.

– Знакомы? – спросил Краузе.

Аникеев скользнул по лицу Корочкина равнодушными глазами.

– Не знаю. Не помню…

– Но вы – Аникеев?

– У вас мой паспорт. – Аникеев потрогал огромную дыру на левой стороне пиджака. – Я Зотов. Егор Петрович Зотов.

– А вы что скажете? – Краузе повернулся к Корочкину.

– Мне бы не хотелось ошибиться. – Корочкин сжал кулаки, потому что предательски задрожали пальцы. Ну что, товарищ майор, финита ля комедиа? Ишь, окаменел, форс давит, большевистское бесстрашие выказывает, а на лбу – испарина. А спросить – отчего, ответит: «жарко». Оно и верно, потому как наступил твой ад, Аникеев, и раскаленная сковородка – за дверью, только порог перешагнуть… И нечего смотреть, в упор разглядывать, не пробудились святые чувства, нет, не пробудились, зря старались, господин хороший, ибо есть постижение главного: вы лучших людей России за колючую проволоку спрятали, а на них испокон веку держава строилась и стояла. Нет, Аникеев, не будет тебе сочувствия и милости не будет.

Он вдруг поймал себя на мысли, что уж как-то слишком эмоционирует, радуется слишком и есть в этой радости что-то невсамделишное, неискреннее…

A-а, наплевать, все равно – свершилось! И уж воистину – от Бога, который взял отмщенье на себя. Вот видишь, Аникеев, а ты говорил, что Бога – нет. А Он – есть. Потому что ты – здесь. И я – здесь. Привел Господь, сподобил. Все.

– Вы слишком задумались, мой друг, – улыбнулся Краузе.

– Это не Аникеев, – твердо сказал Корочкин. – С Аникеевым мы бок о бок пятнадцать лет прожили, а этого я в первый раз вижу.

Почему он так сказал?..

– Хорошо… – Краузе кивнул офицеру: – Уведите. – Подождал, пока закроется дверь, и снова позвонил – два раза. Вошла девица лет двадцати, в Полувоенной форме, щелкнула каблуками.

– Оберштурмбаннфюрер?

– Кофе и… Краузе бросил взгляд на Корочкина, – нет, пожалуй, – чаю и бутербродов. С чем у нар бутерброды, Лизхен?

– С «Московской» колбасой, – подняла уголки рта девица. – Как подавать чай?

– В чашках, конечно. Или вы предпочитаете подстаканник?

– Мне все равно, – сказал Корочкин.

– А «Московскую» вы любите?

– Не пробовал.

– Ах да, конечно, мне бы сразу сообразить, вы ведь при советской власти и не жили, а при Николае Втором такой колбасы еще не было. Идите, Лизхен… – Он снова дождался, пока щелкнула дверь. – Не обиделись?

– За что?

– Да за проверку с этой колбасой?

– Что ж обижаться… Вы не обязаны мне верить.

– Разумная позиция.

Вошла Лизхен с подносом, молча начала расставлять посуду. Колбаса, тонко нарезанная, прозрачно поблескивала на ломтиках белого хлеба, и Корочкин вспомнил, что не ел вот уже вторые сутки подряд. Щеки предательски дрогнули, рот наполнился вязкой слюной.

– Ешьте. – Краузе подал пример, откусив от бутерброда и запив глотком черно-коричневого чая.

Корочкин поймал его изучающий взгляд, показалось, что оберштурмбаннфюрер чего-то с нетерпением ждет и не прячет этого нетерпения.

– Простите… – Корочкин молниеносно запихнул бутерброд в рот, почти не жуя, проглотил и взял с тарелки следующий. Чашку он поднес к лицу вместе с блюдцем и осторожно прихлебнул.

– Да, да… – задумчиво кивнул Краузе. – У русских чаепитие – целая наука, ритуал… В интеллигентных семьях – и того паче.

– В какой же разряд вы отнесете меня?

– Не нужно обижаться, мой друг. Обидчивость – признак ущербности. Этим страдают только неполноценные нации. У наших теоретиков достаточно единая точка зрения по поводу вас, русских, но я, не скрою, – питаю к вашему народу слабость. Все с этим. Мы остановились на процедуре обмена.

– Я уже сказал: обмена не было. И если я продолжаю последовательный рассказ, то потому, что отдельные его участники нам понадобятся… Через час после прибытия красной делегации мне позвонили из тюрьмы – мой «человек» просил о встрече. Я поехал в тюрьму…

– Подробности опустите. Коротко: что он сообщил?

– Большевиков, предназначавшихся для обмена, кто-то известил о том, что красные уже приехали… Простите, я ведь забыл предварить…

– …Что сообщение об обмене было для вас громом среди ясного неба; как, думали вы, правительство, контрразведка вступили с большевиками в сговор? Не бывать этому!

– Однако… – пробормотал Корочкин, – хватка у вас мертвая…

– Бросьте… – махнул рукой Краузе. – Мы, профессионалы, не должны кичиться друг перед другом. Я прекрасно понял из предыдущего, что о многом вы узнали постфактум, хотя и выглядело это в вашем рассказе вроде бы само собой разумеющимся.

– Верно. Как вы понимаете, теперь главным было не допустить обмена. Нужно было срочно собрать членов нашей организации. Здесь нужны подробности?

– Очень нужны, – кивнул Краузе.

– Я бросился искать своего заместителя по организации прапорщика Самохвалова. Первым делом – по месту службы…

Корочкин рассказывал, слова выскакивали совершенно автоматически: пошел, увидел, сказал… Кажется, этот стиль вполне устраивал притомившегося оберштурмбаннфюрера. Думал же Корочкин совсем о другом. Митя Самохвалов, нежный друг Митенька… Жили рядом, вместе росли; обе семьи, и Самохваловых и Корочкиных, хотя и были записаны в шестую часть губернской родословной книги, но обнищали, от былого величия не осталось и следа, в родовых имениях давно уже обретались разного рода Лопахины, а то и Пети Трофимовы, так и не пришедшие в революционное движение, но зато обзаведшиеся изрядными капиталами на поставках для армии. И приходилось нанимать извозчиков и выезжать на все лето на дачу, за город, да не на фешенебельное взморье, там разве что Сергей Юльевич Витте мог себе позволить или Манасевич какой-нибудь, а в места куда как более скромные… Там вместе с Митенькой ходили в вокзал, на танцы, слушали пение заезжих куплетистов и исполнителей романсов, там впервые – в 14-м или 15-м услыхали Вертинского.

В костюме Пьеро он заламывал руки с бриллиантами на пальцах и пел:

 
Что вы плачете здесь, одинокая, глупая деточка,
Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы…
 

Давно это было… А Краузе смотрит, смотрит, будто внутрь влезть хочет. Всяких видел, такого – впервые. Не то – соврать, не так сказать страшно. Оторопь берет. А насчет Аникеева – воспитателя из Лагеря, чего рассуждать… Как получилось – так и получилось. А почему, отчего, по какой причине – это слова, символы, чушь. А Митенька в тот раз был странный…

Прапорщик Самохвалов выскочил из подъезда пробкой от шампанского, сжал в объятиях, закружил.

– Пусти, оглашенный, – отбивался Корочкин. – Я ведь не Таня Калинникова!

– Любит она меня, Гена… – Самохвалов, даже не заметил насмешки. – Сегодня объяснились. Вечером приду к ним, все скажу ее отцу. И – венчаться!

– Поздравляю, Митя… Только до вечера еще дожить надо.

– Типун тебе! Мне и так кажется, что Калинников на меня смотрит… Догадывается, что ли… О наших делах.

– Ты не проболтался, часом?

– Я офицер, – выпрямился Самохвалов. – Я слово чести дал. Только знаешь – Тане можно. Она хороший человек.

– Ах, Митя… Что есть «хороший человек» в наши бело-красные дни? Добрый или злой? Убийца или праведник? Сильный или слабый? Опрокинулся мир, и разверзлись хляби, Митя, и потоп нынче, как во времена Ноя праведного, только в крови плывем… Все одним цветом из-за нее, поди различи… Ступай за мной…

– Он ни о чем меня не спросил, и мы пошли. По дороге собрали остальных – кого со службы, кого из дома. Среди наших был замком автомобильной роты, он пригнал грузовой автомобиль.

Краузе встал.

– А в каком учреждении служил ваш друг?

– Он был офицером охраны Валютного фонда Правительства.

– Не оттуда ли…

– Оттуда, – перебил Корочкин. – В каждое дежурство Митя выносил золото. Организация могла действовать, опираясь на определенных лиц в правительственных учреждениях, контрразведке… Сами понимаете, сколь много нужно было золота. Скажем, добыть сведения об этом обмене… Вы знаете, сколько это стоило?

– Вы же все узнали от агента из тюрьмы?

– Что касается намерений красных – да. A мы, белые?

– Самохвалов не мог узнать у Калинникова? Будущий тесть все же?

– Я вам докладывал, что Калинников Митю не любил. Ну а потом, он человеком долга был… Я все выспросил у сотрудника канцелярии. Это стоило тысячу золотых рублей…

Краузе с видимым удовольствием развалился в кремле.

– И вам советую, – сказал он, перехватив взгляд Корочкина. – Не разочаровывайтесь, я воспитанный человек. Это релаксация, расслабление. Иначе не выдержать. – Он прищурился: – Значит, ваш любезный друг Митенька просто-напросто воровал?

– Бросьте… – Корочкин устало потер виски, – вы что, на вшивость меня проверяете? Какая, к черту, кража? Когда лечат белокровие – берут кровь, извините, из задницы и переливают в вену, вот и все!

– Золото вы отдали большевикам, спасая себе жизнь, – задумчиво сказал Краузе. – Но сдается мне, ваш приход к нам все же связан с этой кладовой. Я ошибся?

– Еще раз: я не жизнь себе спасал, а цель имел. Святую цель – вы потом поймете… Мы приехали в тюрьму, потребовали выдать арестованных большевиков…

Как это было? Он напрягал память, пытаясь вспомнить ускользающие подробности, но не получалось, сказывались усталость, возбуждение, которое теперь сменилось апатией, наконец просто многое стерлось, с годами исчезло совсем. Начальник тюрьмы долго канючил, порывался звонить, ему не позволяли, в конце концов его пришлось связать. Потом трясущийся надзиратель открыл камеру, кто-то из офицеров крикнул: «Выходите!», но арестованные сбились в кучу, подняли крик. Что они кричали? Наплевать… Ни лиц, ни слов, ни фамилий. И вот ведь странность: все вопреки закону, вопреки приказу – наверное, о таких ощущениях помнят всю жизнь… Нет, ничего не сохранилось в памяти. Этот голубоглазый, води, и не поверит. Что за черт… Не в ресторацию же ходили с девками. Ладно, хватит. Поверит, не поверит – уж как получится. А вот после того, как грузовик выехал со двора тюрьмы…

Едва миновали последние домики по Заводскому тракту, все шестеро запели «Интернационал». Офицеры обозлились, кто-то выдернул из кобуры револьвер:

– Молчать!

– Оставьте их, – вяло сказал Корочкин. – Не на свадьбу едут…

Они понимали, куда и зачем их везут, поэтому, наверное, и пели свою главную песню. Но Корочкин велел не мешать не из сочувствия. Его «человек», неведомый другим офицерам, пел яростнее всех остальных, и Корочкина это привело в изумление. Собственно, не то даже, что злейший враг рабочего движения проникновенно выводил приятным тенором слова про мир насилья, который следует разрушить до основанья, а потому, что было в этом сочетании – мерзавца и произносимых им святых для остальных обреченных слов – нечто противоестественное и даже, как показалось Корочкину, инфернальное…

Въехали в лес. Он был сумрачен, дорога петляла среди замшелых елей, по сторонам поднимался папоротник, дурманящий запах тайги ударил в ноздри, у Корочкина закружилась голова.

«Хватит», – он постучал по крыше кабины.

Остановились, арестованные сидели молча, Корочкин приказал своим разойтись в обе стороны дороги, «вы – боевое охранение», – объяснил он, и тут вмешался «человек», сказал насмешливо: «Господин поручик, боевое охранение выставляется для боевых дел, а не для палаческих». Кто-то из обреченных хмыкнул, все дружно рассмеялись, Корочкин настолько был этим смехом ошеломлен, что даже не отреагировал, все внутри оборвалось, и вовсе не в том смысле, что страшно стало, и даже не в том, что слова эти «человек» произнес, и значит, скрытый цинизм ситуации достиг апогея: сейчас все шестеро были для него едины, «человека» он почему-то не выделял, но невозможность происходящего стала столь очевидна, что воцарилось долгое молчание. Надо было что-то делать, Корочкин приказал:

– Начинайте копать, – с двоих он снял наручники и развязал им ноги.

– А ведь вы, белые, – и не люди вовсе, – сказал арестованный, выбрасывая из кузова лопаты. Он тронул Корочкина за рукав: – Нас убьете – так и ваши двое там погибнут. – Подождал, не ответит ли Корочкин, но тот молчал, и арестованный, поплевав на руки, цепко ухватил черенок лопаты: – Что ж, поторопимся, ибо перед смертью не надышишься.

Копали прямо на дороге, яма аршин пять в ширину и два в глубину образовалась быстро – грунт в этих местах был песчаный, легкий. Корочкин снова надел наручники невольным могильщикам и велел всем построиться на краю ямы. Мелькнула мысль: «Этот связан, деваться ему некуда, дело он свое сделал…» Позже Корочкин горько пожалел, что поддался слабости; в те же минуты, вдруг столкнувшись глазами с одним из обреченных – с тем, что пытался его усовестить, бесповоротно решил «своего» отпустить, и не просто отпустить, но и «надсмеяться» еще…

– Маленький сюрприз, «товарищи», – начал он, улыбаясь. – Но прежде – напутствуйте друг друга в жизнь вечную…

Подождал, пока арестованные обнялись и произнесли слова прощания, с особенным же удовольствием наблюдал, как обнимает и целует своих сокамерников «свой». «Ну и шельму воспитал, – не без удовольствия подумал, – жаль, что уйдет… То-то было бы забавно увидеть его ошеломленную рожу за секунду до выстрела…»

– Один из вас – предатель, – сказал он, не скрывая торжества. – Пятеро умрут, один уйдет. Мучьтесь до последней секунды, сволочи… – Корочкин начал стрелять, уже не следя за их лицами, теперь было не до этого.

Когда все кончилось, отомкнул наручники и развязал ноги.

– Пошел… отсюда, – сказал он почему-то шепотом.

Тот колебался, и Корочкин подтолкнул его в спину.

– Это ошибка, – сказал Краузе. – Что вы думаете о вашем человеке на самом деле – ваше дело, но обращаться с ним вы должны деликатно.

– Как вы со мной.

– Как я с вами. Ваши последующие неприятности – результат вашей несдержанности. Непрофессионализма.

– А вы догадались? О моих неприятностях?

– Не велика тайна. Ну что ж, мы подошли к финалу?

– Да. Этот мерзавец испугался и бросился бежать. Скажу правду: я поднял револьвер и хотел выстрелить ему в спину, но правдолюбец Митенька ударил меня по руке. Напрасно, впрочем. В барабане моего револьвера не было больше ни одного патрона…

Ах, Митенька, Митенька, добрый, славный мальчик… Самолюбивый и горячий, порывистый, заблуждающийся, но в общем-то – прямой и честный даже в своих заблуждениях… Знать бы тогда, что остается Митеньке жить всего несколько минут. Может, и удалось бы изменить его судьбу, повернуть ее по-другому. Да ведь можно ли знать наперед… Един Бог знает… А кто теперь в него верит? Какими глазами смотрел Митенька на убитых… Ведь понимал же – враги перед ним, а боли и отчаяния скрыть не сумел. Да и не старался. Вспомнилось, как прокрутил барабан своего самовзвода и приказал офицеру-шоферу и Митеньке предъявить свой револьверы. У шофера оставался в барабане один патрон, у Митеньки же все патроны были на месте…

– Значит, ты… не стрелял?

– Нет.

Шофер аж подпрыгнул.

– Судить, немедленно! – прохрипел он. – Дрянь какая!

– Бросьте, господа… – Митенька спрятал револьвер в кобуру. – Заигрались мы с вами… В казаков-разбойников. И ты, Геннадий, хорош. Втравил порядочных людей в авантюру. В грязь.