Текст книги "Приведен в исполнение... [Повести]"

Автор книги: Гелий Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 52 страниц)

Корочкин онемел. С трудом выдавливая слова, спросил:

– Где же… ты раньше был… правдолюбец?

– Раньше я дурак был, – убежденно сказал Митенька. – Вы, господин капитан, – повернулся он к шоферу, – полагаете, что все мы рыцари без страха и упрека? Ревнители Белого дела? Жрецы, так сказать! Дудки! Я золото воровал! Золото! Вы ведь знаете, где я служу? Ну так вот! И если бы еще только золото…

– Что же еще, милостивый государь? – Шофер достал из кармана патроны и начал методично и тщательно снаряжать барабан своего револьвера. – Вы уж, батюшка мой, не стесняйтесь, выкладывайте. А что, правду он говорит?

– Правду, – с трудом произнес Корочкин. – А то не помните, что цель оправдывает средства. Знали, на что шли…

– Чтобы так думать – надобно мужчиной быть. А не сосунком, – насмешливо сказал шофер.

– Что ты еще там взял? – с тоской спросил Корочкин.

– То самое… Я рассказывал тебе. Вот она, здесь… – Самохвалов провел ладонью по карману гимнастерки.

Потом загремели выстрелы, и появилась цепь юнкеров. Митенька сказал, успел ведь еще сказать, наверное – все время думал об этом: «Верни эту штуку на место, Гена. Богом заклинаю – верни. Мы ведь все ошиблись, понимаешь?» Куда вернуть? И зачем? А он настаивал, горячился, плел нечто вроде того – мол, драгоценности все равно вернутся к народу, а народ – вот он, расстрелянный лежит, нашими руками расстрелянный… Пуля ударила его в голову. Нет больше Митеньки, и Тани нет, и отца ее, подполковника Калинникова, тоже, наверное, давно нет на этом свете. Странный был человек – Калинников… На следующий день пришел, объявил не без удовольствия: оставшиеся в живых участники организации предаются военному суду. Сказал: «Вы не одного Митеньку, вы и Таню убили». Черт его знает, после таких слов остается только уйти. Нет, не ушел… Начал рассказывать о встрече с красными на 242-й версте. Приехал туда один, без второй дрезины и без охраны. Большевики удивились: «Не боитесь, что мы вас арестуем?» Ответил: «Мы враги, а вы не бандиты». Комиссары даже обрадовались: «Это вы верно!» Для чего он все это рассказывал? Да понятно же! Мы, белые, – плохие. А они, красные, – хорошие. И за ними правда. Ну и черт с ним, с Калинниковым! А оберштурмбаннфюрер молчит. Очередную пакость придумывает, голубоглазенький. Прервать его молчание… Прервать!

– Оберштурмбаннфюрер!

– Подождите… – Краузе поднялся из-за стола и начал вышагивать по кабинету, изредка бросая на Корочкина странные взгляды. Словно обдумывал свой последний вопрос.

– Юнкера были совсем близко, но вы, конечно, успели бросить «эту штуку» в могилу, – он не спрашивал и не утверждал, скорее – мыслил вслух.

– Понимаете, как бы в ту минуту я ни относился к Мите – он все же моим другом был. Я не мог его скомпрометировать. Согласитесь, что и мы все тоже были бы скомпрометированы. Простить нам самовольный расстрел еще и могли, не первый случай, а вот кражу…

– По могиле проехали, и снова стала обыкновенной дорога, не так ли?

– Так. – Корочкин уже перестал удивляться дьявольской проницательности немца. – Юнкера нас обыскали, ничего не нашли и арестовали. В живых осталось всего трое из девяти. По суду всех оправдали, я продолжал служить на прежней должности.

– Шестеро погибли в перестрелке? А капитан?

– Одновременно с Митей… Проклятый контролер из кладовой невовремя хватился пропажи и поднял тревогу. Послали юнкеров, остальное вы знаете…

– Приметы места?

– Это проселочная дорога, она соединяет город с рыбацкой деревней, десятая верста…

– С тех пор столько лет прошло, там все могло измениться.

– Не думаю, там есть особая примета: три огромных ели, в два обхвата каждая. Они особняком, не спутать.

– Ну, и последнее: «эта штука».

– Вот… – Корочкин снял ботинок и оторвал стельку. – Я фотографию позже нашел и, как видите, – сберег… – Он протянул Краузе мятую, выцветшую фотографию. На ней была изображена большая брошь с плоским прозрачным камнем в центре. Обрамляли камень среднего размера темные камешки, их было на первый взгляд более двадцати.

– Однако… – протянул Краузе и нажал кнопку звонка. Появился Курт. – Узнаешь?.

Курт внимательно осмотрел выцветшее изображение.

– Брошь императрицы Александры, – сказал он. – Плоский бриллиант в сто карат, сапфиры – 25 штук, особо темной воды, в три карата каждый. Стоимость бриллианта в золотых рублях – более ста миллионов, – Курт аккуратно положил фотографию на стол и удалился.

На этот раз Краузе не скрывал иронии.

– Вы, как я понял, Толстого исповедуете? Как это у него? «…немцев только ленивый не бил? С тех пор, как мир стоит, немцев все били. А они никого». Ошибся Лев Николаевич, правда – ошибся… Мы завоевали полмира и завоюем остальной, мы – машина. Точная, расчетливая, без эмоций и так называемой морали. Нужно нации – не нужно нации. Все, что не укладывается в эту формулу, – исчезает. В каждом подразделении нашей службы есть человек, который знает все ценности, все реликвии России и бывшего СССР, говоря по-русски, – назубок! Мы пришли сюда не на прогулку. И последнее. Прежде чем решить вашу судьбу, я должен знать о мотивах. О тех мотивах, которые привели вас к нам. А с Аникеевым вы соврали. Почему?

Корочкин – обмер. Вполне очевидно, дают понять: шанс последний. Еще раз соврешь – и…

– Я не соврал, – сказал он твердо. – Не верите – расстреляйте.

– У нас гильотина, мой друг, гильотина, – весело сказал Краузе. – Так что же о мотивах? Расскажите подробно.

– Просто все. В ноябре 18-го пришел Колчак, появилась надежда. Служил в меру возможного. Искал, допрашивал, случалось – расстреливал. Зимой 20-го все кончилось…

Испытывал ли он чувство стыда и раскаяния, переодеваясь мужиком и шагая потом в унылой толпе отупевших от горя и безысходности людей? Ведь было время для размышления, оценки недавнего прошлого, была возможность что-то понять, переосмыслить, Нет… Ничего этого с ним не произошло. Если и было какое-то чувство, то разве что сожаление по Митеньке – и то туманное какое-то, неотчетливое, вроде бы и жалко его, молодого, влюбленного, и в то же время – наплевать. Дела же своего Белого, которому готов был совсем еще недавно жизнь отдать и которое так вдруг исчезло, растворилось, словно и не существовало вовсе, – дела этого совсем не было жаль, никакой горечи не было, даже досады. Пропал Колчак, растворились-исчезли белые армии – ну и черт с ними, о чем, в самом деле, жалеть. А может быть, все это было и не так и он просто успокаивал себя подобными мыслями, инстинктивно догадываясь, что возврата к старому не будет уже никогда. Мысленно он не раз приходил на лесную дорогу, следы шин виднелись отчетливо, словно наяву, и три ели шумели протяжно и печально, поскрипывали могучие стволы, иллюзия другой раз была столь велика, что он стискивал голову ладонями и бессильно замирал… О том, что, возвратясь на прежнюю должность, он расстрелял бывшего поручика Ломова и комиссара Бритина, никогда не вспоминал. Это была работа, чего о ней вспоминать. Чего не делает человек по работе?.. Он же подчиняется государственной дисциплине, она ему и указ, и оправдание за все. Другое дело – собственная воля и собственное разумение. Тут уж совесть непременный участник…

Прошло несколько лет, он стал забывать свое прошлое, пришла уверенность: следы былого затерялись. Навсегда. Он вернулся в город и стал служить скромным счетоводом в скромном советском учреждении, под другой фамилией, благо в «военном контроле» паспортов и удостоверений расстрелянных и замученных было вдосталь, и в свое время он взял себе такой паспорт, никаких хвостов за бывшим его владельцем не было – ни родных, ни друзей – это он выяснил точно. И вот – на тебе… Что ж, возвращение в город было ошибкой – это он понимал изначально. Почему же вернулся? Из-за золота организации? Нет. Может быть, из-за броши? Тоже нет. Себе взять не мог – это исключалось, выполнить завещание Митеньки – и того пуще. И все же вернулся – пусть в уверенности, что все позабыто и никто ничего не узнает, но разве не лежало где-то на самом дне подсознания ощущение страха и неизбежного возмездия? Лежало, конечно, но ведь каждую ночь снились мертвые люди на дне песчаной ямы, и Митенька с простреленной головой поверх всех… Невозможно было уйти от этой могилы…

Арестовали его дома, поздно вечером; понятые – две соседки по коммунальной квартире – смотрели с ужасом и молчали. На допросах он не запирался – улики были налицо, и слава Богу, что далеко не главные. Учитывая сданное золото и признание, суд по совокупности преступлений определил срок лишения свободы в пятнадцать лет. В ожидании этапа он ломал голову только над одним: как дознались? Как вышли на него? Это было непостижимо… Мысль эта мучила, съедала мозг, он боялся, что свихнется. Нет, он понимал, что соответствующие организации большевиков ищут всех причастных к белому движению, причастных активно, преступно, с точки зрения новых властей. Ищут и находят. Но его след был перекрыт так надежно, так профессионально. Его не должны были найти…

Загадка разрешилась неожиданно просто. Когда выводили на этап, он увидел среди группы начальства, стоявшей у автомобиля, знакомого человека в милицейской форме. Это был он, его «человек».

В первую секунду хотел броситься и задушить, но холодный внутренний голос, прозвучавший сурово и насмешливо, остановил. «Дурак… Что ты им скажешь? Что убил их товарищей? Так ведь это „вышка“. Тебе. Не ему. Задушить же его все равно не сможешь, не дадут. А за такое покушение на жизнь уважаемого и достойного начальника шлепнут без раздумий». Уважаемого и достойного… А что удивительного? Они же не знают, кто он на самом деле. Значит – сказать? Нет… Бессмысленно. Личного дела, расписок за наградные суммы – нет. Никаких доказательств. Безысходно…

– И вы никогда больше не приходили на это место?

– Нет.

– И ни разу не пытались достать брошь?

– Я не вор. И не грабитель могил. Извините. К вам это не относится. Вы – завоеватели. Это ваше право.

– Напрасно объясняете, – улыбнулся Краузе. – Я ведь уже сказал, что мы, немцы, не страдаем предрассудками. Что вы предлагаете?

– Вам – брошь. Мне – «человека». Оберштурмбаннфюрер, сто миллионов сегодня – это стратегическое сырье, оружие, это – победа! Пусть даже на одном направлении.

Краузе посуровел, сжал губы, резко обозначились складки у носа.

– Как его фамилия?

Будто что-то толкнуло Корочкина. Позже он часто вспоминал это неясно кольнувшее предчувствие беды. Ответил – простодушно, без малейшего промедления:

– Зуев Яков Павлович, девяностого года рождения, уроженец Екатеринбургской губернии, русский, из рабочих, член партии большевиков с пятнадцатого года, работать начал со мной сразу же после ареста в апреле 1919…

Понял, что расстреляем, и в обмен на жизнь согласился освещать деятельность своих. Когда с его помощью организацию мы ликвидировали, я подставил его тем…

В рассказе все было верно, кроме фамилии «Зуев».

– Вы ведь понимаете, оберштурмбаннфюрер, он вряд ли живет под своим именем. Фотографии же у меня нет… Но мне почему-то кажется, что он вам не менее брошки важен, нет?

Краузе добродушно улыбнулся:

– Я недаром испытываю к вам, русским, нечто вроде симпатии. Вы как дети, ей-богу… Не можете скрыть торжества? Разгадали? А если я рассержусь?

– Вы без предрассудков, – хмуро сказал Корочкин.

– Что ж, видимо, единственно возможное решение – направить вас в родной город. Мы сделаем это, только не советую шутить. Вы поняли? – он кольнул Корочкина глазами.

Он давно это понял. Но разве в этом дело? Ведь главное – попасть в Россию… Он удивился тому, о чем сейчас подумал – разве здесь, в этом городе, уже не Россия? Новая Россия, о которой мечтал он пятнадцать лет?

Линию фронта он перешел благополучно. Дальнейшее было делом техники. Сначала на попутных эшелонах, а потом в переполненных пассажирских поездах добрался он до города своей юности. Он, город, мало изменился за эти годы. Все так же разделял главную улицу широкий пруд, выкопанный еще при Екатерине II, все так же шумела вода, падая в специальный канал: в былые времена ее силу использовали для гранильной фабрики, теперь же это был просто декоративный водопад; все так же стоял у края пруда дом известного золотопромышленника – затейливый, покрашенный в два цвета, – теперь это был Дом советов. Появились и новые здания: почта, телеграф, универмаг, построенные в конструктивистском стиле, впрочем – эти новшества мало его занимали, он отметил их походя, просто так… И все же город стал неузнаваем. По-первости он никак не мог уловить смысла перемены и раздражался своим бессилием. Ну не в трамваях же, в самом деле, крылось это странное ощущение, верно, их не было раньше, хватало извозчичьих пролеток, не было и троллейбусов, и асфальта на мостовых. Так в чем же дело? На брандмауэре старого пятиэтажного дома он увидел огромный плакат: седая женщина с поднятой рукой звала куда-то или требовала, скорее же всего – приказывала. Он прочитал надпись: «Родина-мать зовет!» Впервые за долгие годы ему даже не пришло в голову усмехнуться и придумать какую-нибудь остроту – в свое время он немало испортил крови заместителю по воспитательной работе Аникееву, осмеивая и опровергая любые плакаты и лозунги. И даже письмо Антона Ивановича Деникина, опубликованное в одной из пражских белоэмигрантских газет: Деникин утверждал, что в случае конфликта с гитлеровской Германией каждый честный русский офицер должен стать на сторону Красной Армии и сражаться против захватчиков вместе с ней. Он остановился, какой-то рабочий в спецовке налетел на него и выругался. «Извините…» – пробормотал Корочкин, отходя к скамейке. Это уже бульвар. В старое время он назывался Дворянским. В доме напротив помещалось его учреждение, вон оно, даже двери в подъезде те же… У входа стоит милиционер, наверное, теперь здесь милиция. Он с любопытством приблизился, вывеска у входа была видна хорошо, он прочитал: «Городское управление милиции». Корочкин понял: не в трамваях дело, не в домах. Не они изменили город. Стали другими жители – озабоченные, сосредоточенные: за те два часа, что Корочкин бродил по улицам, он не увидел ни одной улыбки. Не было разговоров, никто не останавливался, люди не обменивались новостями, раньше это бывало сплошь и рядом.

Он подумал, что Краузе с его экспансией, конечно же, инфернальная сволочь, но он, государственный человек, действует от имени государства теми методами, которые находит, он же, Корочкин… Кто он?

Встал со скамейки, за решеткой бульвара тянулся к низкому небу четырехэтажный дом. Господи, здесь же была квартира Калинниковых! С того последнего разговора с подполковником он больше никогда его не видел, да и не стремился увидеть. Зачем? Тогда, двадцать лет назад – конечно, а сейчас? Ведь интересно же – что с ними стало? Зайти, осторожно расспросить соседей. О Господи, да наперед все известно: Таня умерла, мадам Калинникова – тоже, самого сгноили в тюрьме. «Белогвардеец» же… A-а, была не была: можно объяснить, что дальний родственник, из провинции, – и Корочкин решительно зашагал к дому. Он вошел в подъезд, поднялся по выщербленной лестнице и остановился у квартиры номер 8 – он помнил этот номер еще со слов Митеньки. Поколебавшись мгновение, позвонил и тут же подумал: зря. Служебной необходимости нет, а любопытство в сложившейся ситуации – чревато. Послышались мягкие шаги, двери открылись, на пороге стоял Калинников. О и очень постарел, но все еще смотрел фертом, даже потертый бархатный халат сидел на нем, как офицерский сюртук.

– Вам, простите, кого? – спросил он, подслеповато щурясь.

– Я… ошибся, – глухо сказал Корочкин, догадываясь, что Калинников его не узнает. Неужели так изменился? Да-а… Тюрьма не молодит, не красит. – Простите великодушно, я не в то парадное зашел.

– У нас только одно парадное, – пожал плечами Калинников, – впрочем, как вам угодно, – он закрыл дверь.

Корочкин спустился вниз, пожилая женщина суетилась у порога, подзывая собаку. Та не шла. Корочкин присел на корточки и свистнул, пес мгновенно подлетел. Он поймал его за ошейник.

– Вот спасибо… – разахалась женщина, – такой озорник, не знаю, что и делать, а свистеть – не умею.

– Я из провинции приехал, – сказал Корочкин, – лет десять здесь не был, зашел к приятелю – никого. Вы извините, у нас говорили, что сидит он, не знаете? Калинников?

По выражению ее лица Корочкин понял, что она колеблется – сказать или нет.

– Понимаете… – она замялась. – Теперь у товарища Калинникова все хорошо.

– Спасибо. – Корочкин ушел. Шагов через десять оглянулся: женщина смотрела вслед с тревожным недоумением.

Вернулся на бульвар, в голове мешалось. То, что Калинников сидел – это яснее ясного. Но вот то, что его выпустили… Это не лезло ни в какие ворота – с 27-го года Аникеев давал ему газеты регулярно, и он знал, что пересажали не только бывших, но и многих «своих». Это его радовало – душите друг друга, чем больше – тем лучше…

Оглянувшись, подчиняясь неистребимой профессиональной привычке, – по бульвару шли двое в серых прорезиненных макинтошах, с портфелями – чего это ему вздумалось обращать на них внимание? Стоп: он успел поймать отблеск взгляда и мог поклясться, что то был не случайный, скользящий взгляд, невзначай брошенный одним прохожим на другого, а цепкий, изучающий, вполне филерский. Кто они? От кого? От Советов или от немцев? Нет, не от Советов. Они другие. Почему? Вроде бы какая-то особенность промелькнула, задела внимание… Вот! Они весело переговаривались. Почти смеялись. Идиоты… Неистребимая страсть филеров прикрывать свои острые глаза смехом. Сколько раз в былые времена шкурил и школил своих за этот примитивный способ… Ишь, улыбаются, кретины. Не возьмут в толк, что никто здесь не улыбается. Значит, кто же они? Русские? Вряд ли… Самый глупый русский все же сориентировался бы. Да и не послал бы Краузе глупых. Выходит, это немцы? Его даже бросило в жар от подобного предположения. Значит, Краузе и в самом деле придает операции столь большое значение, что решил рискнуть своими кадровыми людьми, да еще такими дефицитными, в абсолюте владеющими русским языком?..

Это надо принимать серьезно.

Он больше не оглядывался, немцы могли заметить, и тогда вся игра – насмарку. Игра? Он еще не отдавал себе отчета в том, что затеял игру, еще не было цели, да и смысл всего происходящего оставался туманным. Главное – не выдать себя. Они должны быть уверены, что все идет по их плану. Он с удивлением обнаружил, что совсем не утратил высших кондиций былой профессии: чувствовал их спиной, затылком, всем своим существом. Они шли сзади, он был абсолютно уверен в этом, как и в том, что пока хотя бы один из них будет вести за ним наблюдение – он будет это чувствовать. Вот и прекрасно, потому что это – его очевидный плюс и их очевидный минус. Интересно – почему они не разделились? «Вести» в четыре глаза, но с разных позиций – и умнее, и надежнее. Что их заставило пренебречь этим золотым правилом? От вдруг возникшей мысли он даже рассмеялся: Господи, да ведь это немцы! Немцы, и все тут! Конечно, они умны. Конечно же – в совершенстве владеют и ремеслом, и основой ремесла – психологией. Но они – арийцы! Высшая раса! Да они даже и в мыслях никогда не поставят себя на одну доску с ним, славянином, человеком в лучшем случае «достаточно полноценным»! Тем более и предполагать не станут, что он, не дай Бог, умнее и хитрее, не может быть такого, потому что не может быть никогда! Чего-чего, а самонадеянность у них – в основе мировоззрения. Вот они и идут себе спокойно сзади, в сорока шагах, – ну где ему догадаться, что Краузе пошлет контролеров… Он остановился: контролеров? А может быть, смысл в том, что в определенный момент они возьмут операцию в свои руки? Когда? Да просто все… Что для них главное? Не брошка эта проклятая, а «Зуев». Но если так – они подождут, пока «Зуев» найдется, и возьмут брошь с его помощью, благо место на лесной дороге он знает. Ему же, Корочкину, выйдет карачун. Ну что ж, господа арийцы, теперь можно и потягаться… С чего начнем?

Он сел на трамвай – важно было выяснить, как поведут себя немцы, главное же – хотелось спокойно обдумать дальнейшие шаги. Куда идет трамвай – он не знал, ехал просто так и очень удивился, когда, заскрежетав на повороте, вагон остановился посреди вокзальной площади. Он сразу узнал вокзал – длинный, одноэтажный, из красного крашеного кирпича, с фигурными наличниками и петушками. Решение пришло мгновенно: нужно ехать до станции «10-я верста» – на пригородном поезде, а там пройти до нужного места, это недалеко, верст шесть. Немцы, конечно, поедут за ним. Он выведет их на дорогу, обозначит нужное место – без обмана, все точно. И тогда они убедятся в двух обстоятельствах: первое – он не видит за собой наблюдения. Второе – он честно выполняет все обещания, данные Краузе. А там посмотрим…

Он прочитал расписание – нужный поезд отправлялся через несколько минут, ему везло. Нырнул в тоннель и через мгновение оказался у вагона, он был почти пуст, на скамейках сидели всего несколько человек, у всех были лопаты. Он догадался, что люди едут на огороды, и лишний раз отметил для себя, что живут теперь трудно. В какой вагон сели преследователи и сели ли они вообще – он не знал и почему-то перестал об этом думать. Видимо, сработал профессионально-точный расчет, и мысли переключились. Он стал вспоминать рассказ Калинникова о встрече с красными на 242-й версте. «Мы враги, а вы – не бандиты». Все верно. Они не бандиты. Пленных они не расстреливали. Фронтовых офицеров – никогда. Это было известно точно. Только сведения эти никогда не включались в сводку. Зато уж если случались эксцессы, а они случались, – как благодарили из канцелярии! Как сыпались награды! И как разливались газеты: «зверства большевиков! Гибель ни в чем не повинных людей!» И всяко-разно еще… Они не бандиты. Запоздалая, сильно запоздалая мыслишка…

Поезд тронулся, за окошком поползли, а потом и замелькали бревенчатые домики предместья, все похожие, почти одинаковые, с тесовыми крышами «коньком» и крытыми дворами. Состав взобрался на высокую насыпь, домики сразу провалились, превратились чуть ли не в спичечные коробки, обозначилась улица, по ней шла рота красноармейцев – повзводно, впереди роты шагал командир, впереди каждого взвода – тоже. Он вдруг почувствовал волнение – строевую часть Красной Армии он видел впервые, во всяком случае, за пятнадцать лет впервые. Те, прежние красноармейцы, были для него просто врагами. Эти же, что мерно вышагивали теперь там, внизу, почему-то были так похожи, так похожи… На русских солдат. К которым он так привык с детских лет, потому что видел их так часто…

Через пятнадцать минут он спрыгнул на деревянную платформу и осмотрелся. Сошли две женщины деревенского обличья и один мужчина в железнодорожной форме. Больше никого не было. Не дожидаясь, пока тронется поезд, он спустился по расшатанной, скрипящей деревянной лестнице и шагнул в сыпучую и вязкую пыль проселка. Эта дорога вела туда…

За двадцать лет здесь ничего не переменилось – такая же первозданная тишина, от которой сразу зазвенело в ушах и толчками забилось сердце, словно не могло справиться с этим давно забытым ощущением, и тяжелый, мокрый запах еловых лап, и тучи комаров, беззвучно повисших над головой. Он шел, узнавая каждый поворот дороги, казалось, даже огромные валуны, то и дело поднимавшиеся из высокой травы, знакомы, потому что запомнились с того дня. Дорога обогнула невысокий холм, поросший соснами, прошла мимо озерца с зеленоватой водой – комаров здесь было особенно много, они набросились на него с отвратительным, вызывающим содрогание писком, он сразу покрылся красными, на глазах вспухающими пятнами, зуд был так силен, что захотелось содрать кожу, но уже через мгновение он забыл обо всем: немцы были сзади, он это почувствовал и знал, что не ошибается. Они шли лесом аккуратно, сторожко, он поразился этому их умению, у него даже мелькнуло сомнение: а может быть, это все-таки русские? Если так – все проще. Поиск агента организует именно он, на их же долю останется только посильная помощь, ну и контроль за ним – если таковой им поручен; вообще в этом случае он останется главным на все время операции. Если же это немцы – ситуация осложняется. Узнав место, они не отпустят его ни на миг, а искать Зуева наверняка станут сами, выжимая необходимые сведения.

Очередную дорожную петлю он срезал лесом и сразу же увидел три ели, за то время, что не был здесь, они поднялись еще выше, резко выделяясь среди окружающей их молодой поросли. Он приблизился к заветному месту, мысленно определил его и сразу же увидел: ровная прежде дорога, он хорошо это помнил, – образовала не слишком глубокий, но хорошо заметный минус породы, песок с годами просел, утрамбовался, и вот появилась выемка… Он инстинктивно обошел ее, не наступил и остановился у обочины. И сразу же увидел преследователей. В отличие от него они не стали срезать дорожную петлю и неторопливо двигались по проселку, Его удивил их вид: в городе были одеты как служащие, теперь же выглядели не то рабочими геологической партии, не то железнодорожниками. Наверняка профессионалы… Сейчас они подойдут, и все выяснится…

Они и подошли – спокойные, уверенные, как будто заранее договорились о встрече с ним. Один, веснушчатый и белобрысый, был высок и грузен, второй – темный шатен, равнодушно уставился бесцветными, выцветшими глазами.

– Здесь? – белобрысый шагнул на дорогу.

– Что «здесь»? – улыбнулся Корочкин.

– Мы от Краузе, – сказал шатен. – Не понял, что ли?

– Про вас не договаривались.

– Ну, твое дело – такое… – с ленивой угрозой проговорил белобрысый. – Не вникай во что не надо.

– И кто же это определил? – насмешливо осведомился Корочкин.

– Я, – сухо и уверенно сказал белобрысый. – Сюда возвращаться тебе незачем, а Зуева будем искать вместе. Хата в городе у нас есть.

Вот и выяснилось все. Работают под блатных, давят, хотят, чтобы их считали русскими. А вот «Зуева» искать – вместе. Немцы это, без сомнений – немцы. На всякий случай спросил:

– Как вас называть?

– Его – «ты» и меня «ты», – усмехнулся белобрысый. – И тебя – тоже «ты».

– Ладно, – кивнул Корочкин. – А что за квартира?

Он умышленно не сказал «хата», не хотел под них подделываться. Подумал: странность или даже глупость какая-то… Сам к ним пришел, сам напросился, а дошло до дела – и получается, что они чуть ли не враги. А почему «чуть»? Враги и есть. Он – русский, они – тевтоны. Он изначально не хотел никакого вреда России. Какой ей вред, если исчезнет с лица земли подлец, обозначенный сутенерской кличкой «Зуев»? Правда, есть брошь в сто миллионов – а это оружие, гибель тысяч красноармейцев… Ну и пусть гибнут. Красные же… А то не с ними дрался в 20-м… Нет, не с ними. С их родителями, пожалуй. А есть ли разница? Есть. Теперь каждый честный офицер должен… Бог с ними, с этими реминисценциями, он ничего и никому не должен.

– Оглох, что ли? – толкнул его шатен. – Или больной?

– Здоровый. Вот что, господа хорошие… Побрякушку доставать – ваше дело. Зуева найти – мое. Вы от моей помощи отказались. Это – как угодно. Ну а Зуева я и без вас найду. Мы с вашим… нашим шефом договорились эти два дела поделить. Так что не надобна мне ваша «хата», вы – направо, я – налево. – Он пошел не оглядываясь и сразу же услышал щелчок – такой знакомый, хотя и забытый уже, и негромкий окрик:

– Стой.

Оглянулся: шатен держал у груди, в сжатом кулаке, пистолет, расстояние было небольшое, Корочкин хорошо его рассмотрел, он выглядел непривычно – горбатенький, с рукояткой наискось, раньше никогда не приходилось видеть такого.

– Вернись.

Он кивнул и послушно сделал несколько шагов.

– Будете под дулом держать? Это не работа…

– Поговори… Пошел вперед.

– Ладно… – Теперь оба были за спиной. Пристрелят? Не должны. Краузе человек серьезный. Что они ни наплети по возвращении – цена одна. Зуев нужен… – Ты и ты, – не удержался он, – оба-двое, вместе, раскиньте мозгами или тем, что у вас мозги заменяет. – Он играл с огнем и понимал это, но рассудил, что люди, охотно применяющие давление и силу там, где спокойно можно без них обойтись, – такие люди, вероятнее всего, и сами понимают только язык грубой силы или ее эквивалент – наглость. Он замолчал на мгновение и, мысленно отметив, что пока не стреляют и не пытаются избить, продолжал напористо и уверенно: – Я к тому, что без меня вы цацку не достанете, потому что слабо представляете, что значит вдвоем на дороге раскопать могилу, в которой шесть костяков. А цацка – с карманные часы величиной. Ну и как? Вам из-за линии фронта пришлют саперную роту? То-то… – Он перевел дыхание, они молчали, никак не реагируя на его слова. Что ж, можно добавить. – Главное: пока эта штука не будет у нас в руках, – он умышленно сказал «нас», объединяй себя с ними, – как можно быть уверенным; что я не. А обманул, а? – Он нагло ухмыльнулся. – Или не запамятовал место? Не валяйте дурака, ребята…

Они переглянулись, шатен молниеносно-профессионально убрал пистолет, сказал:

– Хату в городе содержит проститутка. У нее пасется преступный мир – мелочевка всякая… Карманники, фармазоны. Мы представились по совести, мол, только отпыхтели на нарах, за незначительное дело, по значительному проехало, ну и подкинули шалашовке, чтоб уважала. Намекнули: есть третий кореш. Все понял? Возвращаемся в город. И больше помалкивай, оно похожее выйдет…

Когда сошли с электрички, было уже темно, на улицах горели фонари, окна домов тоже были освещены, звенели трамваи, у входа в кинотеатр выстроилась очередь, Корочкин посмотрел на рекламу: «Сердца четырех».

– Долго еще?

– Пришли. – Белобрысый толкнул его в подворотню. В глубине большого зеленого двора хорошо был виден деревянный особняк в два этажа с розовым отсветом, в окне. Корочкин заметил сломанную скамейку под деревьями, сказал:

– Присядем, сказать хочу…

– Ну? – Белобрысый сел, шатен остался стоять.

– Квартиру выбрали ничего… – похвалил Корочкин, отметив про себя, что прекрасно выбрали, профессионально: все подходы просматриваются, а с тыла наверняка проходные дворы. – Только… Где гарантия, что эта женщина не сообщит?

– Ты уж положись на нас, – хмыкнул белобрысый.

– А чем ты ее удержишь? – настаивал Корочкин.

– Деньгами, – белобрысый тяжело посмотрел. – И страхом. Еще вопросы?

– Теперь война, патриотизм вспыхнул. Деньги и страх сегодня «тьфу».

– Она не за себя боится. Еще вопросы? Тогда пошел… – Он подтолкнул Корочкина и двинулся следом, жарко дыша в затылок. Ну вот, «хата» не что иное, как квартира немецкой разведки. Конечно, предположение, но – достоверное. Стало быть, и вести себя надобно весьма и весьма определенно…