Текст книги "Приведен в исполнение... [Повести]"

Автор книги: Гелий Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 52 страниц)

Петраков открыл сейф, протянул картонную коробочку:

– Четырнадцать штук. Хватит?

– Мне в наступление не идти.

– Кто знает… – улыбнулся Петраков. – Тебе Таня звонила, ждет обедать, – он посмотрел на часы. – У тебя осталось три часа.

На улице Шаврова окликнул Лейхтенбергский. Юркий человечек с кладбища…

– Это… вы были? – Шавров решил пойти напролом. – Вы устроили меня на работу от них?

Лейхтенбергский пожал плечами:

– А вы не сообразили, что на такую работу сам нарком устроить не может? Я вам сверточек отдал, не припоминаете?

Шавров побелел, рука машинально сползла в карман.

– А вот это лишнее, – совсем не испугался Самуил Самуилович. – Молодая, красивая жена, а детки какими красивыми будут? Кто же такое счастье бросает кошке под хвост?

– Ладно… – вздохнул Шавров. – Они советскую власть ненавидят. У них революция все отобрала. А у вас? Вам же будущее открылось! И детям вашим.

– Да ведь и вам тоже, Сергей Иванович, – сочувственно произнес Лейхтенбергский. – Вы взрослый, умный человек. Говорите, мне идти надо.

Терять уже было нечего, и Шавров сказал:

– Пакгауз Казанского, семнадцать ноль-ноль.

На противоположной стороне появился лихач – пара чалых коней, переплетенных затейливой упряжью, и новенький, вкусно поскрипывающий экипаж.

– Садитесь… – высунулся Анатолий Кузьмич.

Шавров послушно опустился на мягкое сиденье. Анатолий Кузьмич молча кивнул Лейхтенбергскому, тот перешел улицу и свернул в подворотню.

– Он известит наших о начале… – буднично объяснил Анатолий Кузьмич. – А вы сейчас протелефонируйте Егору Елисеевичу и скажите, что известное место мы будем брать на два часа раньше условленного срока.

– Да ведь вы его еще не знаете? – не выдержал Шавров. – А если я обману?

– Зачем же обманывать? – удивился Анатолий Кузьмич. – Для обмана резон нужен, а какой у вас резон? А вот револьверчик – отдайте пока, не ровен час – нервы сдадут.

Пропасть, бездна, и возврата нет… Шавров протянул наган и равнодушно подумал, но вновь свалял дурака – мог ведь зарядить прямо в кабинете, никто не мешал.

– А патроны?

– Вот… – Шаврову было все равно, но Анатолий Кузьмич обрадовался.

– Это хорошо, что вы правду сказали. Значит – выбор сделали.

– Какой еще… выбор? – вскинулся Шавров, но Анатолий Кузьмич дружески положил ему руки на плечи и улыбнулся:

– Как говорят товарищи – сторону баррикады выбрали. Так что стрелять будем вместе. – И заметив, как лицо Шаврова пошло красными пятнами, добавил безжалостно и убежденно: – А ты как думал?

Экипаж остановился, Анатолий Кузьмич выбрался первым и, потягиваясь, ожидал, пока выйдет Шавров.

– Вон аптека, там наверняка имеется телефон. Идемте… – Он вгляделся в лицо Шаврова и добавил: – Возьмите себя в руки. Если что – жизни лишитесь…

– Без надобности мне… Не держусь.

– Ну и врете! – рассердился Анатолий Кузьмич. – Каждый человек любит себя более всего на свете – это в природе человеческой, зачем же вы делаете оскорбленное лицо? Это в вашей прошлой жизни, голубчик, говорить одно, а думать другое – закон и норма. А мы своей природы не скрываем…

– Вы мне обещали… про Петра, – сказал Шавров.

– Конечно… – Анатолий Кузьмич остановился перед дверьми аптеки. – Но раз уж мы с вами вместе теперь, то – честность за честность… Понимаете, мы у вашего мальчика дощечку нашли… Ту самую, что Самуил вам на кладбище передал. Сознался мальчик, что в банде был с родителями… Отец у него, правда, ссучился, с мусорами связался… Вы на меня в таком ужасе не взирайте, ни к чему это. Время теперь жестокое, сами знаете…

– Не тяните… – Шавров прислонился к стене.

– Я не тяну. Конечно, товарищи не простили отца… Положили ему на грудь дощечку… Обычай такой. – Он подтянул Шаврова к себе и, приблизив его лицо к своему, прошипел яростно: – Так что не ради мальчика ты на все пошел, а шкуры для! Мы ведь докажем, если что…

– Что… докажете?

– А то! В первый же день преставился твой пащенок, и ты об этом прекрасно знал! Иди, звони…

Словно во сне толкнул Шавров тяжелую дубовую дверь, звякнул колокольчик, из-за прилавка появился седой провизор в тщательно отутюженном белом халате.

– Что желаете, товарищ?

– Нам нужно позвонить, товарищ… – улыбнулся Анатолий Кузьмич. – Но я не вижу телефона?

– Вот, извольте, – провизор повернул ключ и вынул из шкафчика старинный бронзовый аппарат. – У меня пятеро сыновей, – объяснил он. – Балуются… Тут микрофон и слуховая трубка отдельно, монстр, его еще мой дед в Париже приобрел…

– Это изумительно! – согласился Анатолий Кузьмич и поднес слуховую трубку к уху, а микрофон – к лицу Шаврова.

– Центральная, – услыхал Шавров.

– Барышня… – начал он, чувствуя, как обмирает в груди и толстым непослушно-неповоротливым становится язык. – Мне… 315–210… Кто у аппарата?

– Еремин здесь… Шавров, я тебя узнал, слушай, а вслух не повторяй. От нас ушел Сушнев, сторож с кладбища. На вид лет 70, мумия. Это опасный преступник, понял?

– Понял, – он покосился на смешливые глаза Анатолия Кузьмича – тот был очень доволен услышанным, и продолжал: – Убавь два часа, все…

– Спасибо, – Анатолий Кузьмич взял Шаврова под руку, подтолкнул к дверям. – И вам, товарищ, огромное спасибо, – повернулся он к провизору. – Пусть ваши дети вырастут хорошими людьми… И продолжают ваше полезное дело.

Вышли на улицу, Анатолий Кузьмич жестом подозвал экипаж.

– Поезжайте домой… – он сочувственно улыбнулся. – Я хотел вас с собой взять. Но вижу – устали вы. И то правда – тяжелый день… Да и Сушнев, наверное, в бешенстве, как бы он вас не прибил… Да вы садитесь.

Шавров повернулся и увидел Храмова.

– Гора с горой… – развел тот руками.

– Юрий Евгеньевич пока с вами побудет… – объяснил Анатолий Кузьмич. – С вами и с вашей очаровательной женой… – с улыбкой уточнил он. – Поторопитесь, время не терпит.

Все замкнулось, сошлось. Шавров замычал, словно от нестерпимой зубной болта.

– Зачем вам… это? Зачем? – он замотал головой, появилось ощущение воды в ушах. – Вы же все заберете без шума, без драки, ведь и у вас будут убитые, если что…

– Вот вы о чем… – сузил глаза Анатолий Кузьмич. – Значит, – нам вы в принципах отказываете? Мы, значит, только шкуры для? Ошибаетесь, молодой человек… В отличие от вас и про шкуру помним, и про ненависть святую. И теперь не только барахлишко экспроприируем, но как можно более красной сволочи спать положим… Вечным сном… Все, поехали, болтовня окончена.

Шавров сел рядом с Храмовым, тот толкнул лихача:

– Трогай.

Экипаж зацокал по мостовой, Шавров оглянулся, Анатолий Кузьмич стоял на краю тротуара и улыбаясь махал рукой…

Таня открыла дверь и повисла на шее.

– Куда ты пропал? У меня все пять раз остыло!

– Я не один… – сказал он, пропуская Храмова вперед. – Позволь представить тебе: мой попутчик, да я тебе рассказывал: Храмов, Юрий Евгеньевич.

– Очень рада, – улыбнулась Таня. – С нами обедать, хорошо?

– Не откажусь. – Храмов повесил пальто, огляделся: – По ордеру живете? Знакомая картина. Мы с Соней – тоже…

– Проходите, пожалуйста. – Таня вошла в комнату. Стол был накрыт белой скатертью, тарелки и приборы аккуратно расставлены.

– Довоенный парад, – улыбнулся Храмов. – Куда прикажете?

– Прошу вас, – Таня поставила еще один прибор. – Возьми стул на кухне, – повернулась она к Шаврову.

Юрий Евгеньевич проводил его взглядом, улыбнулся:

– Третий день законного отпуска, – объяснила Таня. – Вам положить селедки?

– С удовольствием…

Вернулся Шавров, придвинул стул:

– Прошу… Где служите?

– Я не служу, – спокойно сказал Храмов. – Я борюсь…

– С кем? Или против кого? – улыбнулась Таня.

– С большевиками, – все так же спокойно продолжал Храмов, – против их деспотизма.

– Если это шутка… – Таня встала.

– Это не шутка, – покачал головой Храмов. – Сергей Иванович знает: я жил тихо, никого не трогал. За то, что в октябре семнадцатого я выполнил приказ законной власти, меня незаконная власть отправила в лагерь. То, что я увидел по выходе, убедило меня: большевиков нужно свергнуть, и как можно скорее… Сядьте, сударыня, я не шучу, повторяю вам… – Храмов положил около своей тарелки кольт.

Таня смотрела на Шаврова странно, он не мог понять – то ли презрительно, то ли безразлично…

– Сейчас мои товарищи берут на Казанском вокзале рухлядь… – Храмов улыбнулся. – Ее там на сто тысяч золотом. На Западе недополучат эту рухлядь, Советы недополучат хлебушка… Значит, худо-бедно, вымрет еще сто тысяч ублюдков. А мы получим оружие, и еще положим сто тысяч… А Бог даст – и много больше… – Храмов протянул Тане свою тарелку: – Если не трудно – еще селедки. Очень хороша.

Таня не пошевелилась. Глядя куда-то в стену, сказала:

– Как жить станешь, Сергей?

Храмов наполнил тарелку сам, усмехнулся:

– Все-таки странная это у нас, интеллигентов, черта: говорим, говорим, говорим… – Он с аппетитом сунул в рот кусок селедки.

Шавров сидел рядом с ним, в голове рассыпались какие-то слова, он пытался сложить их, и ничего не получалось. Храмов достал из кармана кителя золотой хронометр, нажал репетир. Едва слышно прозвенела знакомая мелодия.

– Это «Коль славен», – объяснил Храмов и положил часы на стол, рядом с кольтом.

– Остается пятнадцать минут… – сказал Шавров. Сколько пробили храмовские часы он не слышал, и откуда взялись эти «пятнадцать минут» не знал и объяснить бы не сумел, но вдруг понял, что решение пришло… Протянул руку и взял со стола кухонный нож. И черный хлеб с корзиночки – в левую руку. Нож был острый, перед свадебным вечером он сам его долго и тщательно точил на оселке; оселок был куплен на толкучке по случаю несколько дней назад.

– Вот и сбылся мой сон про Сашку, – улыбнулся он Храмову и Тане. Плавно, без замаха повел правой рукой, не почувствовав ни толчка, ни удара. Нож вошел в тело Юрия Евгеньевича словно в пустое место. Только вспыхнула на мгновение в темных зрачках искорка боли или удивления, и все…

Без стона, без звука. Храмов опрокинулся на бок и рухнул на пол. Шавров взял его кольт, машинально покрутил барабан – он был полон.

– Вызови сюда милицию, – сказал он Тане ровным голосом. – Я пошел…

Таня смотрела на него с ужасом и, когда он протянул руку, чтобы погладить ее по щеке, – отодвинулась, почти отскочила.

Он молча кивнул – видимо, это должно было означать, что он понимает ее настроение и не обижается.

На улице в глаза ударило яркое солнце, трамвайные звонки весело разливались, шли по своим делам незнакомые люди, все было как всегда, и он подумал, что порядок вещей неизменен, и человечество в целом относится к исчезновению одного из своих членов с гораздо меньшей болью, нежели сам человек к случайной и едва ощутимой царапине. Так стоит ли бесноваться по этому поводу, стоит ли повторять, что каждый надгробный камень прячет под собой целый мир, вселенную… И стоит ли вообще об этом думать? На противоположной стороне стоял знакомый автомобиль, за рулем сидел Зиновий.

– А ты почему здесь? – спросил Шавров и, не дожидаясь ответа, выстрелил ему в лицо. Наверное, дверца со стороны Зиновия была плохо закрыта, потому что он сразу же вывалился на тротуар. Кто-то из прохожих закричал, кто-то попытался схватить Шаврова, но он безжалостно ударил рукояткой кольта и, наверное, попал, потому что руки нападавшего сразу разжались. Теперь голоса и крики стали громче, заливисто верещал милицейский свисток. Шавров спокойно, как на занятиях по автоделу, сел за руль, включил зажигание, скорость и выжал фрикцион. Автомобиль плавно тронулся и пошел, набирая ход, ветровое стекло было хрустально-прозрачным, набегающие улицы смотрелись сквозь него радостно и легко…

…Он подъехал к пакгаузу и вышел из машины. Стояла мертвая тишина, изредка ее нарушали пронзительные гудки маневровых паровозов. Ворота были приоткрыты, через двор шел Анатолий Кузьмич, рядом спим вышагивал усохший старик, похожий на мумию. Это был Сушнев, собственной персоной, но Шавров не догадался об этом. У платформы стоял грузовик, люди в черном грузили ослепительно белые ящики.

Двор был мощен булыгой, то здесь, то там видны были какие-то кули, покрытые пылью. Они лежали вразброс по всему двору, и Шаврову показалось, что это – трупы… Замедлил шаг. Неужели Егор Елисеевич, Барабанов, Еремин? Он двинулся через двор не торопясь, внешне совершенно спокойно. Анатолий Кузьмич заметил его и остановился в недоумении, прервав разговор на полуслове. Шавров вышагивал, тщательно выбирал, куда поставить ногу, со стороны это выглядело смешно, и Анатолий Кузьмич заулыбался – уверенный вид Шаврова обманул его. А Шавров уже ничего не соображал, не думал ни о чем, он видел перед собой бандитов, видел тех, кто загнал его в угол и убил Петра. Он подошел к Анатолию Кузьмичу и, отведя руку из-за спины, выстрелил ему в лицо. Потом повернул кольт и, уперев дуло в шею Сушнева, снова потянул спусковой крючок. Он нажимал его до тех пор, пока видел перед собой разбегающиеся черные фигуры…

Очнулся в просторной комнате. Зеленые шторы прикрывали окно, и было непонятно – день сейчас или ночь. Стул с высокой спинкой, на котором он сидел, был поставлен напротив яркой настольной лампы. Человек в гимнастерке, заложив ладони за ремень, смотрел в упор. Шавров хотел задать вопрос о том, где он и что с ним, но тут же новая, очень важная мысль поглотила его целиком, и он спросил совсем о другом:

– Сведения, сведения кто давал? Знаете? – Он вдруг увидел, что у человека в гимнастерке пунцовый рот, и сразу все стало на свои места. – Не знаете… – укоризненно сказал Шавров. – Это же Зоя Григорьевна, я еще тогда все понял!

Человек в гимнастерке посмотрел внимательно:

– Не она. Дядя поручика Храмова. Юрия Евгеньевича. «Асик».

– Нет… Он слово дал. Как порядочный человек.

– А вот представь себе… – насмешливо хмыкнул следователь. – Это они между собой в честность играют. А с нашим братом… – Он протянул Шаврову листок, исписанный мелким, убористым почерком. – Прочти, если любопытно.

– Ладно… – Шавров отвел его руку. – Значит, ты – следователь ревтрибунала?

– Значит, так. И вот задаю тебе прямой вопрос: как же ты дошел до такой жизни? Революцию предал и людей хороших погубил?

И, растерянно улыбнувшись, Шавров ответил:

– Не знаю…

Остальное было как в рваном предутреннем сне. Какие-то люди, россыпь непонятных разговоров, но, видимо, сам он говорил понятно и связно, потому что все продолжалось и продолжалось – неизвестно зачем. Но что-то отложилось в памяти. Он пытался объяснить, что Музыкина казнили зря, неправильно, что с комкором поступили несправедливо. Но чей-то спокойный, доброжелательный голос возражал ему, отбрасывая довод за доводом, безжалостно разрушая последние бастионы его внутренней обороны.

– Музыкин твой жив и здоров, – тихо говорил собеседник. – Он здесь ни при чем. А преступник получает по заслугам. Так поступает любая власть, и это правильно. А комкора не большевики убили. Его наркомвоендел убил. Тебе бы спокойно подумать: идет борьба, не секрет… Наркомвоендел пока силен и уважаем, но он – преступник. Он неминуемо разоблачит себя. Жаль, что ты не понял…

– А вы не сказали.

– А ты не спросил. Не просто говорить такое. Что ж, прости, я виноват…

И еще один разговор…

– Несправедливость и ошибки были. Есть. И всегда будут. Только слабый этими ошибками собственную подлость оправдал, а сильный – отринул и возвысился. Над собственной слабостью, вот так. В революции есть только одна заповедь: будь верен до смерти – и получишь венец жизни.

– Но ведь я был верен! Неслась конная лава, рядом были боевые друзья. И я ничего и никого не боялся…

…В глазах темнело, мысли гасли, но он еще успел подумать, что победил в нем не тот, кому вынесли приговор, а совсем другой, настоящий и смелый, жаль только, что чуть-чуть поздно.

Докладная записка: «Осужденный сего числа к высшей мере социальной защиты Шавров С. И. ходатайствовать о помиловании отказался. В связи с этим полагал бы приведение приговора в исполнение отложить на возможный срок, ибо в случае обращения осужденного во ВЦИК может быть учтено его боевое революционное прошлое. Я обязан поставить этот, вопрос согласно своей партийной совести. К сему Председатель трибунала Климов».

В дело. «Согласно справке, полученной сего числа от начальника домзака № 2, осужденный к в.м.с.з. Шавров С. И. с ходатайством о помиловании не обращался, в связи с чем прошу дальнейших указаний. Климов».

«Железной рукой загоним человечество к счастью!»

«Цветут тюльпаны синие в лазоревом краю, там кто-нибудь на дудочке отплачет жизнь мою…»

БЫВШИЙ

Немцы растекались по городским улицам неудержимым серо-зеленым потоком: танки, артиллерия, грузовики с солдатами. Молодые парни – улыбчивые, в мундирах с закатанными рукавами оживленно переговаривались и глазели по сторонам.

– Смотри, Фридрих, – фельджандарм остановил мотоцикл и толкнул напарника в бок, – я не вижу ни одного еврея! Попрятались.

– Или сбежали, – второй немец поправил на шее знак с готической надписью и добавил: – От нас не скроются. Фюрер приказал решить еврейский вопрос, и мы его решим. Поехали…

Корочкин подошел к жиденькой цепочке горожан. Впрочем, она постепенно увеличивалась – день был летний, жаркий, небо синее и бездонное, немцы пока никого не трогали, и эта их временная нейтральность мгновенно стала известна, к тому же в этот первый, самый первый день оккупации о крематориях, конвейерах смерти мало кто знал и мало кто думал…

Тем не менее горожане стояли настороженно, молча, лишь некоторые выкрикивали что-то на русском и ломаном немецком, громче других – седой мужчина в черном потертом костюме и сломанных роговых очках с веревочкой вместо заушины. Перехватив взгляд Корочкина, незнакомец укоризненно развел руками:

– Видно же, что образованная публика! Иностранцы! А мы все – Маркс, Маркс… Как будто других немцев нет.

– Верно, Маркс не ариец, – Корочкин усмехнулся. – Но, к сожалению, на русском языке все лучшие люди Германии начинаются с буквы «г». Геббельс, Геринг, Гиммлер, Гитлер… Раньше еще Гёте был.

– Вспоминаю, что еще и Гейне… – мужчина уставился на Корочкина немигающим взглядом, – или… тоже?

– Тоже, – кивнул Корочкин. – Приятно было побеседовать.

– Взаимно. Люблю смелую шутку. Доктор Бескудников, – незнакомец приподнял фетровую шляпу. – С кем имею честь?

– Корочкин.

– А по профессии, если не секрет?

– Сидел в тюрьме. Честь имею. – Корочкин протиснулся сквозь толпу. Разговор – пустой и глупый – почему-то не давал покоя. Оглянулся. Бескудников неторопливо шел следом…

Корочкин попал в этот город пятнадцать лет назад, в 25-м, слякотным апрельским утром, когда его в числе других заключенных вывели из этапной теплушки и под конвоем провезли по окраинным улицам до ворот лагеря. Городишко был маленький, серый, судя по всему, находился недалеко от польской границы – несколько раз возникли на тротуаре неясные пятна еврейских лапсердаков. Впрочем, Корочкину это все было безразлично, и отметил он эти подробности машинально – по въевшейся профессиональной привычке все подмечать и фиксировать. Моросил дождь, холодные капли стекали за шиворот рваной брезентовой куртки, которую еще на этапе сунули ему блатные, отобрав кожаную. Он уступил без разговоров: драться умел и мог бы за себя постоять, но тех было человек тридцать – «воров в законе», профессионалов, а он – один, если не считать доктора-меньшевика лет шестидесяти, который, увидев, как раздевают его, Корочкина, тут же скинул добротное ратиновое пальто и держал на вытянутых руках до тех пор, пока «пахан» равнодушно не снял его, как с вешалки. Жизнь, как сказал об этом прокурор трибунала, начиналась заново…

О том, что слова прокурора не более чем злая ирония, он даже не думал – может быть, только чувствовал, и где-то в подсознании сидело ржавым обидным гвоздем нечто, которое определял он тремя словами: «финита ля комедиа». Высверкивали штыки конвоя, перебрасывались шутками молоденькие красноармейцы – чего там, государство только начиналось и суровость конвоев была еще впереди, а Корочкин вспоминал другое утро, в Омске, в 20-м, и подрагивал-расплывался, исчезая в тумане, рубиновый огонек последнего вагона поезда Верховного правителя. Нет… всей глубины своего падения человек никогда не может предугадать до конца.

По булыге загрохотали танки, он очнулся от воспоминаний, серые громады равнодушно наматывали на широкие гусеницы нищенскую мостовую заштатного местечка, и вдруг неясное ощущение превратилось в слова: свершилось. Наконец-то свершилось. Оглянулся: Бескудников неторопливо вышагивал позади. Ну и черт с ним. Зубной врач, поди… Трепали ему нервы за нелегальное золото, вот он и обрадовался смене власти. Корочкин остановился и пожал плечами.

Пятнадцать лет назад и он бы возликовал, теперь же, став старше и мудрее, этих картавящих, гогочущих здоровяков воспринимал спокойно, по-деловому, без гимназического восторга – в конце концов, не балерины Мариинского театра приехали. И все же – сладко мгновение воли и возмездия.

Он подошел к зданию с колоннами и портиком, над ним торчало нечто вроде тонкого обелиска или скорее шила с серпом и молотом на конце и вишнево краснела вывеска: «Районный комитет ВКП(б)». Два солдата в серо-зеленой форме с черными петлицами, на которых змеились молнии, устанавливали под порталом высокую стремянку и прилаживали новенькие негнущиеся веревки. Наткнувшись на них взглядом, Корочкин остановился. Вначале он даже не понял, но, уловив обрывок разговора – знал немецкий, – вдруг почувствовал, как начала встряхивать тело мелкая дрожь злобной радости: немцы устраивали виселицу на шесть человек. Надо же… Не узнал. Отвык, наверное… Все же – пятнадцать лет. Срок…

– Повыше, повыше, Ганс! – просил немец, который стоял внизу. – Мы воспитываем, ты понял? Чем выше – тем виднее.

– Господа! – крикнул Корочкин. – Нужна помощь?

Немцы переглянулись.

– Кто вы такой? – спросил тот, что стоял внизу. Немецкому языку Корочкина он не удивился.

– У меня есть важное сообщение для вашего командования, – сухо и значительно произнес Корочкин.

– Его нужно направить в абвер, – сказал немец на стремянке.

– В абвере придурки и интеллигенты, – возразил второй. – Я провожу его куда надо. Стойте и ждите, – повернулся он к Корочкину.

Высокие дубовые двери под порталом открылись. Четверо в такой же форме выволокли двух растрепанных, простоволосых женщин. Обе заламывали руки и выли в голос.

– Сейчас, сейчас, – почти добродушно произнес нижний немец, принимая одну из женщин от конвойных, – это совсем недолго и совсем небольно… – он подтащил ее к стремянке, второй немец спустил петлю.

Женщина уставилась на нее совершенно дикими, вылезшими из орбит глазами, попыталась вырваться и, вдруг заметив Корочкина и поняв, что он – русский, попросила, всхлипывая:

– Скажите, скажите им, я ведь уборщица, уборщица я, я ведь не партийная, они, может, думают, что я Мартышева, секретарь, а я – уборщица!

– Она уборщица, – перевел Корочкин. – Не коммунистка.

– Это нам все равно, – подмигнул Ганс.

Кто-то тронул за плечо, Корочкин обернулся и увидел Бескудникова.

– Ганс объясняет примитивно, – добродушно произнес Бескудников на чистейшем немецком языке. – Но по сути – правильно. Заразу выжигают дотла. Идите за мной…

За спиной Корочкина раздался короткий хрип и сразу же второй. Кто-то крикнул: «Смерть немецким оккупантам!», палач грязно выругался, но Корочкин уже шагал за «доктором» и оглядываться не стал. Он не боялся увидеть повешенных – скольких перевидел в свое время, но неясное сопротивление изнутри помешало – может быть, уж слишком очевидная несправедливость случившегося? Э-э, подумал он, справедливость, несправедливость – пустые слова. Немцы, поди, и не думают об этом. У них – программа, и они ее выполняют. Выжигают заразу. Дотла.

– Не будем терять времени, – по-русски сказал Бескудников. – Что вам нужно?

– Вы слышали: у меня есть важное сообщение, – Корочкин ответил по-немецки.

«Доктор» поморщился:

– Давайте все же по-русски… У вас очень правильная немецкая речь, но вы никогда не жили в Германии. У нар ведь десятки диалектов и нюансов, а вы разговариваете, как безликий автомат.

– В отличие от вас. Всю жизнь прожили в России?

«Доктор» улыбнулся:

– Это хорошо, что вы еще не испорчены страхом и разговариваете свободно… Моя фамилия – Краузе. Отто. Краузе, к вашим услугам. Распространенная, негромкая немецкая фамилия… По должности же я, теперешней, – начальник той самой организации, которая вам нужна.

– Контрразведка?

– Примерно так. А вы, насколько я успел заметить, – бывший белогвардейский офицер?

– Белый, просто – белый.

– Тут есть нюанс?

– Белый – значит чистый сердцем и светлый душой. А гвардия… Это больше по шампанскому и девкам.

– А фамилия у вас… настоящая? Вы не обижайтесь. Ко-роч-кин… Плебс.

– У русских дворян подчас очень странные фамилии: Нарышкины, Гендриковы. Фамилию создает человек.

– Прекрасное наблюдение. Прошу вас, – Краузе пропустил Корочкина вперед и остановился на гранитных ступенях, которые вели в парадный подъезд трехэтажного особняка. Двое эсэсовцев снимали со стены синюю, в красной окантовке вывеску: «Гормилиция». Заметив Краузе, оба вытянулись.

– Оберштурмбаннфюрер! – начал докладывать старший по чину. – Подразделение размещается, все в порядке!

– Свободен, Юрген… – махнул рукой Краузе и повернулся к Корочкину: – Идите за мной.

Они вошли в здание и поднялись на второй этаж. Краузе распахнул двери кабинета с табличкой: «Начальник гормилиции тов. Епифанов» и, заметив, как искривились губы у Корочкина, сказал:

– Диалектика… Не обращайте внимания, – он сел не за стол, а в кресло и жестом пригласил Корочкина сесть напротив. – Слушаю вас, – он вынул из кармана портсигар, открыл: – Курите. Как старший в чине я охотно вам это разрешаю. Сам я не курю. Я вообще лишен каких бы то ни было порочных наклонностей, – он чиркнул спичкой, Корочкин прикурил и жадно затянулся.

– «Беломор»? – он закашлялся.

– Он самый. Первая папироса в жизни?

– Я не курю, это от нервов. Вы уверены, что старше меня в чине?

– Вам не более сорока пяти. В двадцатом – не более двадцати пяти. Ну, какой на вас мог быть чин? Штабс-капитан? Капитан – максимум. Я же в переводе на понятный язык – подполковник.

– Солдат не обратился к вам со словом «господин». Почему?.

– Вы наблюдательны… У нас в «Шутц штаффель», «СС» – все товарищи – не в большевистском, разумеется, смысле. Рейхсфюрер «СС» и простой эсэман – равны вполне. Поэтому мы все называем друг друга просто по чину. А теперь – документы.

Корочкин молча протянул справку об освобождении.

– Так… – Оберштурмбаннфюрер начал читать. – Посмотрим, что у вас тут такое… О-о! – он удивленно взглянул на Корочкина. – 58–13! Активные действия против рабочего класса на ответственной должности у контрреволюционного правительства в период гражданской войны… – Он нажал кнопку звонка. Мгновенно открылась дверь, и на пороге появился эсэсовский офицер:

– Оберштурмбаннфюрер?

– Будь любезен, Курт, – по-немецки сказал Краузе, – посмотри это… – и протянул справку.

– Будет сделано. – Офицер ушел.

– Удивили… – доброжелательно улыбнулся Краузе. – И прошу прощения за необходимую, увы, проверку. – Он пожевал губами и покачал головой: – Честно говоря, немного странно. Статья ваша расстрельная, у вас, что же, смягчающие обстоятельства были? Какие, если не секрет?

– Я ничего не утаил… И сдал золотой запас нашей офицерской организации. У большевиков валюты не было. Они меня пощадили. 15 лет срок не малый…

– Большой. Мы таких сроков не применяем.

– Что же?

– Гильотину. Враг без головы – почти друг. Казни вас коммунисты – и вы бы не пришли к нам. Почему вы отдали им золото?

– Нужно было остаться в живых.

– Боитесь смерти?

– Надеялся на смену власти, скажем так. – Корочкин поискал глазами пепельницу и очень неумело погасил окурок. – Я, поручик Корочкин Геннадий Иванович, был старшим офицером Управления военного контроля Сибирской армии… – Он заметил на стене портреты Ленина и Сталина и замер на полуслове. Краузе улыбнулся:

– Я же сказал вам: ди-а-лек-ти-ка. И не волнуйтесь вы так. Если вы не отклоняетесь от истины – мы с вами одной крови, как учил великий Киплинг… Что такое Военный контроль?

– Примерно то же самое, что и… вы, – улыбнулся Корочкин. – Сибирская же армия действовала против большевиков в направлении Екатеринбурга… Я участник Белого движения с первых дней… Вы не подумайте – я и на фронте был, ротой командовал… Волнуюсь все же, извините. Случилось так, что мне пришлось расстрелять группу наших, подозреваемых в большевизме и шпионаже. Там оказался родственник одного… из правительства. Вы не удивляйтесь – даже после переворота, который сделал Колчака Верховным правителем, в правительстве и социалисты-революционеры оставались, и даже меньшевики.

– Не удивляюсь. Мы – тоже социалисты. Только национального толка. Без цыган, евреев и прочих неполноценных. Продолжайте.

– Меня должны были отправить на фронт, Я понял, что не только многие из нас, но и сам Колчак не чужд интеллигентского либерализма…

– Уверяю вас, это зов еврейской крови. Колчак вполне русский?

– Как все мы, с татаро-монгольской примесью…

– Да-да, трехсотлетнее иго, какое несчастье для судеб нации. А вы? У вас странная форма ушей и цвет волос… М-да. Нет?

– Нет. Вот у Голицыных в роду – сплошные цыгане. Всегда женились на цыганках. А мы, Корочкины, – никогда.

– Продолжайте.

– Я создал боевую офицерскую организацию. Тайную. Я ставил задачей уничтожение чуждого элемента в собственных рядах. Разумеется, и тех большевистских и пробольшевистских элементов, которых по слабости и глупости пощадила наша контрразведка.

– Мне понятно, почему вы сидели так долго.

– Они многого не смогли доказать. И просто не знали. Иначе мы бы не разговаривали.

– В отличие от вас они соблюдали законность.

– Зов еврейской крови…

Краузе расхохотался:

– Вы хорошо схватываете суть, но мы никак не подойдем к главному, а?

– Я ведь не знаю, какая деталь может показаться вам решающей. Извините. Я постараюсь лапидарнее. В конце лета 1919 года красные захватили двух наших офицеров на станции Крамарино…

Он начал рассказывать, и это получалось у него трудно, натужно, совершенно невозможно было мгновенно привести прошлое в необходимую систему, вычленить главное и найти точные, единственно возможные слова, способные убедить этого седого оборотня с доброжелательными голубыми глазами. Где-то глубоко-глубоко, внутри раскаленным добела гвоздиком сидела мыслишка, нет – ощущение, предчувствие даже, неотвратимой и страшной расплаты за малейшую ошибку здесь, сейчас и – одновременно – за все прошлое в целом. Здесь, сейчас – от этих, с мертвыми головами на рукавах, а за прошлое – от тех, краснозвездных… Бестия перед ним. Профессионал высочайшего класса. Как выучил язык, в каких тонкостях! «Ну какой НА ВАС мог быть чин…» Бестия… «Диалектика». И вдруг совершенно невозможное в устах умного человека: «Я вообще лишен каких бы то ни было порочных наклонностей». Ладно, это Все ничего, перемелется.