Текст книги "Приведен в исполнение... [Повести]"

Автор книги: Гелий Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 52 страниц)

Лифт работал, горбатенький лифтер предупредительно распахнул тяжелую дверь, сказал: «Пожалуйте, вам какой этаж?» – «Пятый». – «Тогда четвертую кнопочку извольте нажать». Промелькнули этажи и двери квартир, выполненные еще по-старому, с обилием филенок и штапиков, лифт остановился, Тоня вышла и, поколебавшись мгновение, надавила кнопку звонка. Двери открылись сразу, словно отец уже давно стоял на пороге, поджидая. «Я увидел твою машину с балкона», – объяснил он и обнял ее, послышался странный, сразу же исчезнувший звук, плечи отца затряслись. «Входи», – он уступил дорогу и отвернулся, Тоня вошла, это был небольшой – после огромных ленинградских коридоров – холл, направо белели двустворчатые двери с матовыми стеклами.

– Спальня, – сказал отец, – теперь это – твоя комната. – Он повел дальше, не предложив открыть дверь и посмотреть, а Тоне и не хотелось этого. Потом осмотрели большую комнату, маленькую и кухню. Всюду стояла новая мебель светлого дуба, отец объяснил, что – ее дали вместе, с квартирой, в рассрочку. В ванной он открыл кран и пустил воду – сначала холодную, потом горячую. Сказал: «Водоснабжение централизованное, никаких колонок и дров. Очень прогрессивно, правда?» Лицо у него было мертвое, маска, а не лицо. Тоня поняла, что говорит он просто так, лишь что-нибудь сказать и не разрыдаться.

– Я была на могиле, – сказала Тоня, – там все в порядке. Поговаривают, что кладбище будут сносить – там дорога пойдет, на Петергоф, ну да это так, пока… Разговоры. Как тетя Нина?

– Работает…

– Видитесь?

– Нет.

– Ты ведь совсем не стар… – посмотрела оценивающе Тоня.

– Ну и что? Ты, надеюсь, не к тому, что…

– К тому, – перебила Тоня. – Как только появится достойная женщина – ты на ней женишься.

– Я люблю маму.

– Ты любил маму, и ты знаешь ее взгляды… Об этом все, я хочу есть.

Они пошли в академическую столовую – остановку на метро, до площади Дзержинского, потом пешком. Столовая помещалась в основном корпусе, юркая официантка в кружевном переднике и такой же наколке моментально принесла вкусные суточные щи и по-домашнему жаренную картошку с котлетами, у Тони и в самом деле проснулся волчий аппетит, она в одно мгновение расправилась с обильной едой.

– Однако… – шутливо покачал головой усатый капитан за соседним столиком, – такая хрупкая и такая едкая! – Он засмеялся, видимо, острота ему понравилась. – Товарищ полковой комиссар, – продолжал он, пододвигая свой стул к Тоне, – я, кстати, проработал формулу «деньги – товар – деньги» и должен сказать…

– Вы должны прежде спросить разрешения, не двигать свой стул, словно вас тут давно ждут! – безразличным голосом сказала Тоня. Она умела говорить этим равнодушно-презрительным голосом, ей казалось, что именно так разговаривал князь Андрей. – Вы плохо воспитаны, – она хотела добавить «милый мой», но увидела на лице отца страдание и не добавила.

– Однако… – повторил капитан, придвигая стул еще ближе. – У вас – характер, впрочем, это как раз то, что мне нужно. Позвольте рекомендоваться: Тихон Калягин, вот, обучаюсь у вашего папаши в том числе.

– Папеньки или пап а , уж если вы чего-то там начитались, – безжалостно сказала Тоня. – Я сыта, пойду. – Она встала и направилась к дверям, Тихон крикнул ей вслед: «а то вы не начитались, тоже мне, из девятнадцатого века», – «именно оттуда», – отозвалась Тоня, столкнувшись в дверях с полным шатеном в коверкотовой гимнастерке, на рукавах которой золотело по три угольника. Все вскочили, комкор небрежно махнул рукой – продолжайте, товарищи, – и заговорщицки подмигнул официантке: «Мне, Люсенька, пожирнее и побольше».

Громыхнула дверь, потом вторая, уже ближе, в коридор ввалился Фаломеев и посмотрел на Тоню отсутствующим взглядом. «Степан Степаныч…» – она не успела даже шагнуть к нему – он уже ловко-привычно двигался вдоль стены, перебирая по ней руками. Поравнявшись с Тоней, икнул и уставился на нее расширившимися, совершенно бессмысленными зрачками. «Господи…» – только и произнесла Тоня, порываясь уйти, но он удержал ее.

– Подожди… – Он держал крепко. – Боишься? Не надо, я порядочный человек, я никому, понимаешь – ни-ко-му, не сделал в жизни зла. – Он говорил ровным, совершенно осмысленным голосом, и это невозможное, немыслимое противоречие – голоса и глаз – настолько ошеломило Тоню, что она потеряла дар речи. – Хочешь, я расскажу тебе, где слу… где работал? Хочешь? – Он еще раз громко икнул и прикрыл рот ладонью. – Извини, нажрался… Хамским образом… А ты – достойная… Честная… Ты… Слушай, как на духу… – Он взмахнул рукой. – Нет, как в отделе… этом… В общем… – Он тяжело рухнул на дорожку и оглушительно захрапел. Дверь купе поехала, высунулась заспанная физиономия Зиновьева, он начал улыбаться – с каждой секундой все шире и смешливее, Наконец, давясь смехом, посмотрел на Тоню:

– Ну? Что я вам говорил?

– Помоги поднять, – Тоня взяла Фаломеева под мышки, – ну, что же вы?

– Одичал я, что ли? – дернул ртом Зиновьев. – Идьёта этого таскать? Пусть его валяется…

– Как вам не стыдно? – Тоня поволокла рыхлое, совершенно безжизненное тело, но тут же отпустила. Фаломеев тяжело грохнулся. – Господи… Ну что вы за человек…

– Я-то человек, – подхватил Зиновьев, – и я вас предупреждал, уж не взыщите. – Он шагнул к Тоне и поднял ноги Фаломеева. – Нет… – он с сомнением поглядел на Тоню, – не потянете. И вообще – детей вам, еще рожать, так что беритесь за ноги. – Они поменялись местами, втащили Фаломеева в купе, но поднять на полку не смогли. – Ну и черт с ним, пускай себе на полу дрыхнет, не велик барин… – Зиновьев сел и стал вытирать пот с лица.

В коридоре послышался шум, в купе заглянул подтянутого вида молодой человек в коверкотовом макинтоше, окинув Тоню и Зиновьева липучим взглядом, на мгновение задержал глаза на безжизненно распростертом теле Фаломеева и спросил начальственно – так обычно спрашивают в армии новобранцев:

– Сколько вас тут?

– Нас здесь трое, – не скрывая насмешки, отрапортовала Тоня, но молодой человек не понял иронии или сделал вид:

– Сейчас к вам подселится майор из соседнего купе, надеюсь – не возражаете.

– А кого-нибудь другого нельзя? – без улыбки спросила Тоня. – И вообще, вы кто такой?

– Место у вас свободное, других кандидатур не имеется. – Он выглянул в коридор: – Товарищ майор, прошу, – подвинулся, уступая дорогу, – вот ваше место, не возражаете? С товарищами мы уже договорились.

Кисляев кивнул, лучезарно улыбнулся Тоне, слегка нагнулся над Фаломеевым:

– Я наверх, не возражаете? – И, не дожидаясь согласия, попросил: – Подайте мне портфельчик…

Зиновьев протянул портфель, Кисляев тряхнул его, внутри что-то звякнуло.

– «Хванчкара»? – Майор оглядел присутствующих приглашающим взглядом.

– Я выйду. – Тоня встала, но молодой человек загородил ей дорогу:

– Нельзя.

– Это почему? – Она попыталась пройти мимо него, но он закрыл дверь.

– Нельзя – это значит нельзя, – снова выглянул в коридор, – еще две-три минуты. – Он вышел, дверь с лязганьем поехала, щелкнул замок.

– Приятно… – Тоня начала оправлять прическу. – Ну и хам… Редкостный.

– Он не хам, – тихо и очень серьезно сказал Кисляев. – Давайте-ка… – Он взялся за ноги Фаломеева, Зиновьев и Тоня ухватили неподвижного Степана Степановича под мышки и с оханьем взгромоздили на полку. – Он не хам, – повторил Кисляев, расстегивая воротничок гимнастерки, – там летчика везут, он, из… сопровождения, поняли?

– Какого еще летчика? – возмутилась Тоня. – Что вы мелете?

– Немецкого… – Кисляев поднял ноги и начал стаскивать сапоги, – извините, жмут, нету сил… Не понимаете, что ли? Немец сел на нашем аэродроме, вынудили ото, ясно вам? Теперь везут к границе. – Он улыбнулся и почесал за ухом: – Политес, скажу я вам… Из ресторана обед принесли, переводчик козлом скачет: битте-дритте и всяко-разно. Тьфу…

– Дела… – протянул Зиновьев. – Это же фашист?

– Это друг, – с издевкой сказала Тоня, – вы сами давеча ораторствовали.

– Это – то самое… – вдруг совершенно трезвым голосом произнес Фаломеев, приподнимаясь на локте и садясь. У него было совершенно белое, безжизненное лицо, но глаза смотрели трезво и отчужденно. – То самое, – повторил он. – Война на носу…

«Война? Ну и что… Ну и что… Ну и что…» – крутилось под стук колес, – год назад полезли под Ленинградом шюцкоры и получили что положено. И самураи получили – под Халхин-Голом. И эти, гехайместаатсполицай, тоже получат, если что… И вообще это все сомнительно. Степан Степаныч и в самом деле пьяница, и верить его озарениям не стоит. Вспомнила – два дня назад, вечером, перед отъездом, попалась на глаза газета с песней – нужно было завернуть туфли, кстати, где она? Тоня вытащила чемодан, открыла, туфли лежали на самом верху, аккуратно завернутые – мягкие тупоносые туфли из шевро, их нельзя было мять, и поэтому она положила их сверху. Усмехнулась: Господи, туфли купила… Воистину лукавая Евина дщерь, любым предлогом готова воспользоваться, чтобы приобрести красивую обновку. Она никогда не была равнодушна к одежде. Нет, рабой одежды она тоже не была, но можно ли было не купить эти, только что появившиеся в лучших магазинах! Она развернула: красота-то какая…

– Красивые туфельки, – подтвердил майор. – Скороходовские?

– Яша… – прищурилась Тоня, – если вас сюда загнали обстоятельства – это вовсе не дает вам права амикошонствовать, ясно вам?

– А-а… – Кисляев покраснел, слез с полки с сапогами в руках, присел к Зиновьеву, натянул сапоги и затянул ремень: – Извините, – толкнул дверь и вышел.

Тоня поежилась – нехорошо получилось, вроде бы хотела одернуть, а получилась гадость. Вот она, эта газета: «Если завтра война, если завтра в поход; если темная сила нагрянет, как один человек, весь советский народ за свободную родину встанет! На земле, в небесах и на море наш напев, и могуч и суров: если завтра война, если завтра в поход – будь сегодня к походу готов!» Ну, мы и готовы, какие сомнения? Она посмотрела на Фаломеева. Ни у кого и нет никаких сомнений. Ни у Степан Степаныча, ни у Зиновьева, ни у Яши этого тем более… А то, что Степан Степаныч сказал про войну… О Господи, что за дурь нашла, ну сказал и сказал, забыли и похоронили!

А впрочем, – зачем же хоронить? Война, конечно, не радость и не сахар, но для нее, Тони, честное же слово, не такая уж и трагедия: начнутся боевые действия, о которых с таким восторгом вещал Тихон, особенно – в присутствии гостей, и свидание с любимым мужем не состоится. Не будет свидания, какое счастье! А там… Что Бог даст, может, Тихон полюбит врача или санитарку из медсанбата, или его… Кто знает? Может, дурацкая затея тети Нины и сыграет в ящик, не родившись…

Вспоминалось нервно, рвано, зло и, наверное, – несправедливо, но Тоня не оценивала. Пришел отец с Ниной, сказал: «В академии – юбилей, 120 лет, вот билеты… – Положил на стол сложенные прямоугольнички светлой плотной бумаги с золотым текстом прописью: „командование и политотдел Академии приглашают Вас принять участие…“» «Пойдем все», – безапелляционно заявила тетка, и Тоне сразу почудился в этой безапелляционности какой-то подвох. Так и случилось. Едва кончился ужин и оркестр заиграл танго, подвела к Тоне похожего на бегемота Калягина, сказала: «Это – Тихон, он с отличием окончил курс и желает познакомиться с тобой». «Ты-то откуда знаешь?» – зло спросила Тоня. «Собственно, что?» – растерялась тетка. «Что он „желает“, – еще злее сверкнула глазами Тоня и, повернувшись к Тихону, прошипела: – Пошел». Он растерянно посмотрел на тетку и, капризно поведя плечом, удалился. Лицо у него покрылось красными пятнами.

Когда пришли домой, отец начал привычно мерить кабинет по диагонали, тетка протерла пенсне, капитально устроилась на клеенчатом диване и начала:

– Тихон – прекрасная партия, ты, Тоня – величайшая дура и не понимаешь своего счастья, и вообще ты очень гордишься своей тонкой и возвышенной сущностью, а на самом деле ты – закостенелая солипсистка!

– Тетя, вы хоть понимаете, о чем говорите?

– Я понимаю главное: Алексея уже вызывали, поняла? И если ты не выйдешь замуж за Тихона – ты убьешь своего отца окончательно, так и знай!

Тоня потрясенно переводила глаза с отца на тетку, отец был серый, страдающий, мятый какой-то.

– Папа… – спросила она. – Тебе это… нужно? – Он молчал, и она повторила: – Нужно?

Он пожал плечами и вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.

– Тоня, – сказала тетка каким-то вдруг добрым и севшим голосом, – девочка, ты пойми, есть обстоятельства, которые сильнее нас. Помоги папе, будь хорошей девочкой…

Потом была шумная свадьба или что-то в этом роде, какие-то военные и их дамы или жены – кто их там разберет, шум, гам, фокстроты, и танго, и краковяк по требованию начальника академии, который зашел на несколько минут и, отплясав, исчез. Все кричали, у Тони разболелась голова, и она вышла в коридор. Это невозможно, думала она, это совершенно невозможно, я люблю другого, и они не смеют жертвовать мною, гадость какая, за это судить надо! Она стиснула зубы от безысходности и отчаяния и опомнилась только тогда, когда увидела Тихона, он дергал ее за рукав и что-то говорил. «Ммм-м», – замычала она в ответ, не понимая, почему не произносятся слова, потом, приходя в себя, сказала грубо: «Чего тебе?» Он не обиделся и только нежно гладил ее по рукаву парадной крепдешиновой кофточки. «Нет, с этим надо кончать, – подогрела себя Тоня. – Раз и навсегда, нельзя же поддаваться этой черноте, конечно – отец, двадцатилетняя беспорочная служба и медаль юбилейная „XX лет в РККА“ – все это дорогого стоит, а разве ее сломанная жизнь, загубленная жизнь, растоптанная жизнь – не стоит ничего? Протопоп Аввакум на костер пошел, а мы все больше у пионерских костров славные песни поем, все рассуждаем: сейчас – это ничего, это совсем не главное, вот нападет враг – тогда другое дело, тогда мы все, как один человек…»

– Иди за мной… – Тоня услышала сзади послушный звон его шпор и толкнула дверь кухни. Здесь было душно, жарко и чадно, тетка вытаскивала из духовки огромный румяный пирог, ей помогали две женщины с кафедры отца, Тоня еще не успела с ними познакомиться.

– По-моему, удался! – громогласно провозгласила тетка и победно посмотрела на Тоню. – Такого пирога никто не ел с октября тысяча девятьсот семнадцатого!

– Зато их много ели до этого, – язвительно произнесла Тоня. – Мне надо поговорить с… женихом.

Тихон послушно стоял на пороге и теребил портупею, тетка посмотрела на него долгим взглядом:

– Мы, женщины, любим нежность и твердость… Не сваляй дурака. – Она повернулась к своим помощницам: – Вперед!

Все трое подхватили противень с пирогом, Тихон галантно поддержал его снизу, двери закрылись – они были на пружине, Тоня отодвинула табуретку:

– Чего ждешь?

Тихон поискал глазами – на что бы сесть, не нашел и взгромоздился на край кухонного стола.

– Очень смотришься, – кивнула Тоня. – Тихон, я не выйду за тебя.

– Почему? – неожиданно спокойно спросил он.

– Потому что я тебя не люблю.

– Ты меня не знаешь.

– Когда узнаю – возненавижу, – медленно, почти по слогам сказала Тоня. – Если тебе так удобнее – я сейчас всем объявлю сама.

– Все же – почему? – еще спокойнее спросил он.

– Я люблю другого.

– Где он?

– Не… знаю. Впрочем, тебе это все равно.

– Ты ошибаешься. Позволь, я разовью свою мысль.

– Не трудись. Хочешь правду? Ты неискренний. Ты… чужой! Ты… У тебя глаза все время бегают!

– Тоня… О чем ты? Какая неискренность, ты взгляни окрест себя… Ты хоть понимаешь, что происходит? А у меня мечта… Вдумайся – мечта!

– Декабристы на эшафот взошли, на каторгу, их жены разделили участь мужей! А ты… О чем ты говоришь?

– Ты тоже мечтаешь… разделить… чью-то участь? Я думал, ты – умнее. – Он встал, оправил ремень, гимнастерку и посмотрел на Тоню каким-то странным взглядом. – Ты перечитай «Гранатовый браслет», финал… – Он аккуратно притворил за собой дверь.

Она выскочила следом, схватила за рукав:

– Все это очень печально и очень красиво, любезный друг Тишенька, только если ты на самом деле… на самом деле… – она не находила слов, понимая, что слова про любовь произнести не сможет, – одним словом, если ты… Понимаешь, да? Ну и вот, жди, зайчик, «Графа Монте-Кристо» читал? Последние слова Эдмона помнишь? «Смысл человеческой жизни заключается в двух словах: ждать и надеяться». Все, – она отпустила его рукав и повернулась, чтобы уйти, он остановил ее, спросил упавшим голосом: «А сегодня… сейчас… ты… Нет?» «Нет».

– А может, и не война? – Зиновьев боялся. – Ты что, академик, – поморщился Фаломеев, – не веришь – у профессионала спроси, – он повел головой в сторону майора.

– Как оказать… – замялся тот, – предположим худшее, ну и что?

Начинался ранний июньский рассвет, далекий горизонт за окном вспыхнул, только что совсем темная, черная даже, трава у края железнодорожного полотна вдруг изумрудно зазеленела, и ослепительно-белая колокольня сельской церкви разделила сине-голубое небо на две неравные половины: одна стремительно откатывалась назад, другая наступала, открывая излучину реки, мост и небольшой городок на ближней стороне…

– Немца знаешь зачем к границе везут? – спросил вдруг Фаломеев и, не дожидаясь Тониного вопроса, ответил: – Отдадут друзьям-товарищам и получат «данке шен», вот так…

– Парвакатор ты… – негромко и очень вяло произнес Зиновьев, похоже было, что его бойцовский дух сильно испарился, если не исчез совсем.

– Собирайтесь, приехали… – Майор откатил двери купе и потянул с верхней полки портфель. Снова зазвенело, майор криво усмехнулся и грустно сказал: – «Хванчкара»… Так и не попробовали. Ладно. – Он был тщательно выбрит – когда только успел – и затянут на последнюю дырочку. – Меня машина встречает, кому по дороге, могу подвезти.

– Мне в школу, она от вокзала недалеко, так что – спасибо, – сказал Зиновьев.

– Что это тебе не сиделось? – удивился Фаломеев. – Тоже мне, дефицитная профессия…

– Племянница сиротой осталась. – Зиновьев развел руками. – Пятнадцать лет девке, не присмотреть – беда…

– Глупо… – фыркнула Тоня. – Вы ведь прямо по Писанию: женщина сосуд мерзостный и способна на любую подлость. А вы, мужчины?

– Мы – плевок из дома, – глубокомысленно изрек майор, – вы – в дом!

– Что ж… – грустно сказала Тоня. – Как надену портупею – все тупею и тупею.

– Спасибо, я доберусь сам. – Фаломеев вернул разговор к истоку. – Мне недалеко.

Тоня посмотрела в окно, городок был уже совсем близко, речка и мост не видны были больше, какие-то черные черточки, словно большая стая ворон, – почему-то с неподвижными крыльями – заходили на город слева.

– Что это, что это?! – закричала Тоня. – Господи…

Все приникли ж стеклу, черточки превратились в хорошо различимые двухмоторные самолеты, один: за другим они переворачивались через крыло и падали на город, сразу же поднялись черные шапки разрывов, через мгновение все скрылось в непроницаемом облаке.

– Не слышно, не слышно ничего! – по-детски капризно сказал Зиновьев; – А?

– Далеко… – Губы у майора прыгали, и он сжал их большим указательным пальцем.

Фаломеев с неожиданной для его оплывшей тяжелой фигуры ловкостью выскочил в коридор, рванул двери соседнего купе. Немец и двое сопровождающих – второй был в форме летчика, в петлицах – по два кубаря – лейтенант, впаялись лбами в стекло, Фаломеева они даже не заметили.

– Наручники есть? – он тронул за плечо молодого человека в коверкотовом макинтоше.

Все трое оглянулись разом, в глазах немца плясали бешеные огоньки.

– Что, допрыгались? – он торжествовал. – Я предлагаю всем сдаться – мне. Гарантирую жизнь и питание. Кроме евреев и политкомиссаров. – У него был твердый, классический немецкий выговор.

– На… наручники? – повторил молодой человек, глотая вдруг подступившую слюну. – Вы… вы кто такой? Пройдите отсюда! Пройдите отсюда!

Лейтенант выжидающе смотрел на Фаломеева.

– Значит, нет… – подытожил Фаломеев и молниеносно выдернул ремень. – Руки! – приказал он немцу, тот медлил, и Фаломеев схватил его за запястье правой руки, легко повернул, немец ойкнул, через несколько секунд ремень намертво обвил его руки. Фаломеев сел, отдуваясь, подмигнул немцу: – Вы в плену и обязаны выполнять все приказания, ясно вам? – выговор у него был такой же классический и твердый.

Немец ошеломленно закивал.

– Здорово шпрехаете… – спокойно кивнул лейтенант.

– А… документы у вас… есть? – молодой напрягся.

– Вот… – Фаломеев протянул зеленоватую прямоугольную книжечку. – Молоткастый, серпастый советский паспорт. Достаточно? – Он вернулся, в купе. Кисляев лихорадочно рылся в портфеле, рассовывая по карманам какие-то коробочки и конверты. Посмотрел на Фаломеева, растерянно улыбнулся:

– С вином чего делать? Из Москвы вез… – Он махнул рукой, видимо, сознавая всю глупость вопроса, нажал на раму, опустил ее и одну за другой выбросил бутылки в окно, потом сел с умиротворенным лицом человека, исполнившего долг.

Тоня не отрывалась от оконного стекла, она даже не заметила, как Кисляев выбрасывал несостоявшуюся «Хванчкару», города совсем не было видно, отчетливо доносились глухие удары.

– Двести пятьдесят, а то и пятисотки, – на слух определил Кисляев. – Чего позеленел? – Он с наигранной бодростью ткнул Зиновьева в плечо.

– Я желаю знать… – начал Зиновьев ровным голосом. – Поскольку свершилось… это… – он мялся, не находя нужных слов, – поскольку предполагается, что… И вообще! – Он поднял глаза на Фаломеева: – Ты мне изначально был подозрительный! Ты мне непонятный! Я желаю знать – кто ты такой, ты понял? А не объяснишь – мы найдем на тебя управу, мы тебя Скрутим и сдадим куда следует! – Он уже не говорил, а визжал, Тоня отвернулась от окна и, не понимая, смотрела, Кисляев уронил очередную коробочку, сказал:

– Черт-те что… Ведь из Москвы вез! Мне же ребята деньги дали, со всего полка! Женам подарки! Украшения! Я все ювелирные обегал! И что? – Он почему-то смотрел на Фаломеева, видимо ожидая, что тот посоветует. – Как я отчитаюсь, как?

– Выброси! – Фаломеев округлил глаза. – Желаешь знать, кто я такой? – Он улыбнулся. – Не могу объяснить…

– А придется… – молодой в коверкоте покачивался на пороге. – Придется, гражданин Фаломеев, сами понимаете… За немца, конечно, – спасибо. – Он посмотрел так, словно заранее знал, что ответит Фаломеев, не сомневался в этом ответе и тем более знал, как поступит, что сделает с этим странным толстяком. – Моя фамилия Кузин, – он издали показал раскрытое удостоверение. – Отвечать…

– Еду к брату, он служит в банке, разрешение милиции на въезд в пограничную зону вы видели. Чего еще? – Фаломеев снова округлил глаза, на этот раз без злости.

– Кем работаете?

– Никем.

– Почему?

– Выгнали.

– Откуда? Советую отвечать…

– Смотрите… – тихо сказала Тоня. – Смотрите…

Поезд вышел на закругление и двигался, непрерывно подавая гудки, стена дыма и пламени исчезла за поворотом впереди, а позади вдруг появилось множество белых куполов, медленно и очень празднично, совсем не страшно опускающихся километрах в двух-трех на ярко-зеленое поле взошедших овсов.

– Наши выбросили подмогу… – неуверенно произнес Кузин. – Точно, наша форма. – Он оглянулся и, наткнувшись на холодный взгляд Фаломеева, замер на полуслове.

– Это немецкий десант. – Фаломеев прикрыл глаза тяжелыми веками. – Майор, очнись… – он тронул Кисляева за рукав, – доберись до паровоза, скажи машинисту, что в город не надо…

– Есть… Но… Почему? – Кисляев замер на пороге.

– Потому что немцы уже в городе или будут там с минуты на минуту. И сзади немцы, ты видел, а поезд наш… Его сейчас будут бомбить, так что пассажирам лучше выйти…

Майор ушел, Зиновьев вплотную подошел в Кузину:

– Вы ему скажите, велите ему… Чего каркает, нервы всем трепет…

– Что будете делать? – Фаломееев даже не взглянул на Зиновьева.

– Ясно… – хмуро уронил Кузин. – Немца – в расход, сами будем пробиваться.

– Куда?

– К своим. У тебя другой план?

– А вы? – Фаломеев повернулся к Тоне, в глазах мелькнул интерес.

– Не… знаю… – Она развела руками. – Меня… ждал в городе… муж.

Паровоз прерывисто загудел. Фаломеев опустил стекло, высунулся по пояс:

– «Юнкерсы». – Он начал выпихивать из купе всех по очереди, но Кузина придержал за рукав: – Немца не трогать, ясно?

– Да я тебя… – Кузин полез в задний карман брюк, замешкался и догнал Фаломеева уже в тамбуре. – Я тебя понял, я понял, чего ты хочешь… Гад, не позволим!

Под насыпью ударил взрыв, еще четыре один за другим поднялись по ходу, неумолимо приближаясь к вагонам, люди сыпались с подножек, словно горох из мешка, переворачиваясь и крутясь скатывались по насыпи, поднимались и бежали снова, закрывая головы руками, прижимая детей и тяжелые чемоданы, многие оставались лежать, с ними все было кончено…

Фаломеев спрыгнул первым и успел подхватить Тоню на лету, придержал на крутом откосе, она в ужасе смотрела на него и все повторяла белыми губами одну и ту же бессмысленную фразу, которую испокон века говорили на Руси женщины, когда казалось – все кончено и жизнь отсчитывает последние секунды. «Что же это, зачем, – говорила Тоня, – нельзя, здесь же дети, Господи…» – чего она вспомнила о детях, никогда ей не хотелось иметь детей, тетка всегда называла ее выродком, а она возражала язвительно: «Дети? Какие еще дети, зачем они… Они тем нужны, у кого ни на что другое способностей нет». «Вот ты и есть не женщина, а выродок!» – торжествовала тетка, а теперь, надо же – машинально, не думая, произнесла слова, продиктованные истинным женским началом… А дети, которых рвала из рук матерей безжалостная и страшная сила взрывов, кувыркались и падали на вдруг покрывшуюся черной гарью траву.

Впереди маячили фигуры Кузина и лейтенанта-летчика, они волокли немца под руки, бегом, это было очень смешно, потому что немец все время поджимал ноги и норовил проехаться по воздуху, а его конвоиры не замечали этого, к тому же лейтенант был без ремня и выглядел странно.

– Держись рядом. – Фаломеев схватил Тоню за руку. Она услыхала отчаянный крик Зиновьева и оглянулась. Зиновьев размахивал руками, в правой у него был довольно увесистый чемодан, он не бежал даже, а делал какие-то немыслимые прыжки, стремясь не отстать.

– Подождем, – Тоня удержала Фаломеева.

– Подождем? – Он странно посмотрел на нее, не сбавляя шага, замотал головой, точно стремился сбросить натерший шею хомут, задыхаясь, начал говорить быстро, в такт шагам, и от этого получалась не нормальная человеческая речь, а какое-то эхо, разобраться в котором было очень и очень трудно, и Тоня едва поняла, что, оказывается, Фаломеев знал Зиновьева давно, у них даже были какие-то странные отношения, о которых сам Зиновьев даже не догадывался, так как это было ему «не положено», и что Зиновьев виноват в несчастье и даже гибели людей. Тоня ахнула, остановилась, она понимала, что задавать вопросы Фаломееву бессмысленно, он все равно ничего не скажет, но она спросила, уже не слыша ни криков, ни бомбовых разрывов: «А вы? Вы знали и не могли? Не могли повлиять?» «Не мог, – Фаломеев ускорил шаг, – я жалею, что сказал вам, вы забудьте…» Тоня кивнула – «ладно», и хотя она ровным счетом ничего не поняла из этого странного разговора, жутковатая его суть до нее все же дошла. Внезапно прямо под ногами возник черный дымящийся провал, вероятно, за минуту в это место ударила авиабомба, они не удержались на краю и свалились в воронку, земля была мягкой и горячей, уже ни о чем не думая, Тоня блаженно вытянулась и замерла. Еще через секунду ей свалился прямо на голову ошалевший Зиновьев. «Господа, – произнес он проникновенным голосом, – благодарю тебя за то, что вывел из ада!» «Еще не вывел… – хмыкнул Фаломеев, – а ты, значит, – верующий?» «По конституции не запрещено, – огрызнулся Зиновьев, – чего пристал?» Фаломеев не ответил.

Кисляев добежал только до третьего вагона, он уже шагнул на переходный мостик второго, когда ужасающей силы удар выбросил его куда-то вверх, в разорвавшийся переход, вагон приподнялся, потом нырнул вниз по насыпи и, ударившись, завалился набок. Кисляев падал с противоположной стороны и поэтому остался жив – его не придавило; переворачиваясь в воздухе, он еще успел увидеть, как на том месте, где только что дымил и гудел паровоз, образовался огромный столб огня и черного дыма, потом шибануло о скат насыпи, и он потерял сознание. Наверное, это длилось всего несколько мгновений, потому что, когда он пришел в себя и открыл глаза, успел увидеть черные сигарообразные тела немецких самолетов, их было три, и летели они очень низко. Кисляеву даже показалось, что видит улыбающегося летчика. Это привело его в ужас, он не чувствовал боли, не знал, шевелятся ли у него руки и ноги, и даже забыл попробовать, страх обволок холодом и бессилием, тело стало мокрым, словно он только что выкупался и надел одежду не вытираясь. «Как… – думал он, – улыбается? Убивает и улыбается, вроде шутит…» – на слове «шутит» Кисляев споткнулся – нет, какие уж шутки, просто он силен, этот немец, и сознает свою силу, в отличие он него, майора Кисляева, потому что в руках немца первоклассная боевая техника, а в руках у него, Кисляева, всего лишь наган, в котором только семь бесконечно слабых патронов и который годен только на то, чтобы не попасть живым в руки врага… Он забылся, видимо от шока, шум и грохот исчезли, словно провалились куда-то, а может быть, это он провалился в бесконечную и мягкую, обволакивающую перину, у него такая была, он любил понежиться в ней холодными зимними утрами, когда будила мама, а окна в комнате были совсем еще черными и фронтон классического здания музыкальной школы, что была напротив, различался слабо, как бы размыто. «Пора, – улыбалась мама, – сегодня твой день рождения, придут твои друзья, папа Купил у Елисеева огромный торт с шоколадным гусем…» Друзья… А были ли они у него – истинные, третье плечо, ротовые всем пожертвовать, разделить радость, успех? Не было, пожалуй… Его героем был Федор Додохов, умный, блестящий и бесстрашный, без привязанностей и «ложных» принципов, бесстрастный покоритель красивых женщин, игрок… Он подражал ему, снисходительно обсуждая с товарищами по училищу Павку Корчагина и других комсомольских идолов (он их так называл), которых неуемная пропаганда превращала, по его мнению, в ходульных и совсем не интересных кукол. Он быстро усвоил, что на комсомольских собраниях все охотно провозглашали «товарищеское отношение к женщине», а потом, в увольнение, шли на Невский и норовили завязать знакомство с кем ни попадя, лишь бы была податливей и сговорчивей. И с начальниками менее всего нужны были принципы, упрямство. Начальник потому и начальник, что он умнее, опытнее, и вообще – ветер есть ветер, против него восставать бессмысленно, сам же мокрый будешь. Однажды в коридоре приятель осторожно напомнил о чести и достоинстве офицера (только что окончилось комсомольское собрание, на котором Кисляев потребовал исключить из комсомола курсанта – за «чуждое социальное происхождение»), ответил: «Мы не офицеры, а красные командиры, и мораль у нас – другая». Он знал, что его не любили и побаивались, но не смущался этим, искренне полагая, что его усердие и приязнь старших сделают свое дело. Они и сделали: окончил училище по первому разряду, получил сразу «старшего лейтенанта», а через три года стал майором – вне всякой очереди. Конечно, и вакансии освобождались быстро, такое уж было время, но и личные качества и связи тоже играли не последнюю роль…