Текст книги "Приведен в исполнение... [Повести]"

Автор книги: Гелий Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 52 страниц)

И она говорит:

– Зотова училась у нас мало, может, один день или два в 7-м «А». Она даже документы свои не принесла. А потом она и вовсе не пришла… Все. А ребят не спрашивайте. Они ничего не знают и ничего не скажут. Понятно вам?

…И я медленно опускаюсь на скрипящий стул.

– А что у вас тут было, – делаю паузу, – почище… милиции?

Отворачивается, молчит. Подхожу, трогаю за плечо и разворачиваю к себе.

– Почему ты боишься?

– Потому. Потому что в нашей семье боятся все: папа, мама, бабушка, ее сестра, ее муж – все, понимаете? Когда меня давно не было на свете…

Улыбается, поняла, что сморозила, а мне вдруг делается холодно: «давно не было на свете»… Как это странно…

– В 37-м у вас кого-то посадили?

– Расстреляли. Деда. Он был военный, он вернулся из Испании, он там воевал…

Заплакала. Всхлипывая, проговорила:

– Зачем он там воевал? Разве за это нужно убивать людей?

– За это?

– Да за это. За эту идею. Можете донести Софочке, и она меня выгонит, а мне давно уже… на все, на все, понимаете?

– Я не доложу. Значит, «почище»…

– Да, они, – перебивает она. – А Люда хорошая была…

…Вышел, солнышко сияет, ветерок ласково обдувает вдруг вспотевшее лицо. Я, кажется, вляпался.

Нет – влип.

И это неверно.

Я погиб. В прямом смысле этого слова – погиб. Я влез в «их» компетенцию. И не просто в «компетенцию», я влез в какую-то гадость.

7

Они поселились в соседнем санатории – вон он, виден из окна, уступы белого мрамора и хрустальные окна светлого будущего, которое для некоторых уже давно наступило, а для подавляющего большинства останется вечным двигателем, «perpetuum mobile», «отдаленной перспективой», горизонтом, за котором своя, иная даль…

Зачем они приехали? Ну, это, положим, не фокус: позвонили наши, предложили путевки, посоветовали «укрепить» распадающуюся семью, напомнили, что глава оной – стареющий подполковник всего, а ведь оттого только, что непорядок в личной жизни, словно услышал бархатный голос Лук-Лукьяна: «Василиса Евгеньевна, право слово, обидно за Юрия – способный, талантливый даже сотрудник, а из-за такой ерунды… простите, я только в том смысле, что поправить отношения – это же раз плюнуть… А?»

Наверняка наворотил, гад, сорок бочек арестантов, велел «приглядывать» – что, где, когда, – «в интересах», конечно, семьи, а она, идиотка старая, и рада… Использовал втемную, гнида…

Черт с ними… Игоря жаль. Хороший парень, под влиянием матери быстро станет сволочью, и я ничего, ровным счетом ничего не могу поделать… «Такова се ля ви»…

…И словно из темных глубин: телефон. Как связаться с Модестом? Они же наверняка «сели» на все телефоны, имеющие быть в поле моего зрения.

На все? А зачем? Ведь они понимают: например, в кабинет директора санатория мимо секретарши я не пройду. Санаторий наш, служебный, порядки наши, они это учитывают. Значит…

Значит, надо пройти в кабинет.

…Утром зашел к секретарше, пожаловался, что шум моря раздражает, а лечащий врач не реагирует и даже улыбается – мол, о таком шуме все мечтают, а вы…

Улыбнулась: «Из хорошего в худший – это в два счёта». Набрала номер: «Это я… Подполковника Катина переведите на другую сторону… Да, есть мнение, спасибо». И все…

Но я успел заменить охранную сигнализацию только на окнах. На дверях ее не было…

Днем я купил талон на почте и сразу обнаружил хвост, талон сжег на спичке. Они ведь проверят и поймут, что я хочу позвонить, – это моя тяжкая ошибка, хорошо хоть вовремя спохватился. Но наблюдение они теперь усилят…

Хорошо… В кабинет начсанатория я, допустим, попаду. Позвоню по автомату. Но ведь потом, когда поступит счет в канцелярию, они легко выяснят, кому именно я звонил…

Нет. Так не пойдет.

Тогда – как?

У них наверняка есть пароль для переговоров с любым городом, кроме прямой связи с нашей уважаемой организацией, оная же мне и на дух не нужна…

Узнать пароль? Как? Подслушать? Да ведь скорее всего – кончится мой срок здесь, но я так ничего и не узнаю…

Что же делать, что… Сидят на хвосте, не слезают – вон, в окне шляпа с перышком, наверняка мой наружник. Даже не считают нужным скрывать. А зачем им скрывать?

Вечером зашей сын. «Папа, ты не прав». – «А ты? А… мать?» – «Так мы ничего не решим». – «А что ты хочешь „решить“?» – «Мне предложили в школу. Нашу школу, это будущее, карьера, но ты должен соединиться с мамой. Без этого меня не возьмут».

Щенок и дурак, зачем я тебя родил? Эх, ты…

– Гоша…

У него вспыхивают глаза, так я его называл в редкие минуты дружбы и любви…

– Гоша… я хотел попросить тебя об одолжении… – Умолкаю, все безысходно. Он выслушает, пообещает и тут же донесет. «Органы» для него – все. Идефикс, или «идея фикс», как говорит его мамочка…

– Я согласен: Не бойся, отец, я не сволочь, каковой ты полагаешь нас с матерью.

– Я могу тебе верить?

– А у тебя есть другой выход? – Мне кажется, что он усмехается – откровенно, в лицо.

У меня нет другого выхода, он прав…

8

Зачем это было нужно? Зачем… Я настаивала на встрече, просила, смотрела влюбленными глазами, надеялась, как дура, что все эти увертки, ужимки и прыжки произведут на него впечатление. И вдруг поняла – пронзительно и горько: зачем? Стану его, любовницей, тайным его пороком? Чтобы шантажировать его и требовать помощи Игорю? Боже, какая гадость… Тридцативосьмилетняя кокетка, или, как говорили молодые люди тех, далеких, шестидесятых: «Все девочку строишь?»

Жизнь сломана… Какая я идиотка: в конце концов, каждый сын рано или поздно покидает мать и отчий дом, а я думала – наивная дамочка, – что Игорь будет при мне как «при всегда»…

Что есть жизнь, может быть – быт? Четкий ритм и даже алгоритм —; встали, умылись, оделись, позавтракали, потом работа и заботы, магазины и обед кое-как, а вечером ужин вдвоем, мой мальчик дорогой, мой мальчик… Иногда мы ходили в кино, реже – в театр. Он любил не «рок», а серьезную музыку, и он был не «мент», а человек…

Однажды он уехал в пионерский лагерь. Оттуда он написал, что весело, много речек и озер и что ему хотелось бы лодку. И я заняла кучу денег и купила ему эту лодку – разборную, всем на зависть…

Она давно уже пылится на антресолях, он забыл о ней…

…На работу идти не хочется… Дурно пахнущие рты, дурные инструменты, нет боров, нет лекарств, нет ничего… И СПИД – его опасность стала вполне реальной. Моя медсестра не кипятит инструмент и говорит, что за 120 рэ кипятить не станет…

…Я стояла, одетая, у дверей, когда раздался звонок и старушечий голос спросил:

– Зинаида Сергеевна?

– Да, кто это?

– Бабушка, не слышите, что ли? Я звоню, чтобы сказать: зубы болят, а мне соседка Тоня сказала, что вы, Зинаида Сергеевна, очень даже сносный зубтехник…

– Я не техник…

– Ладно, все равно. Я к вам приду. Вы когда работаете?

– Сегодня с 15.00.

– Ждите.

В трубке раздались короткие гудки, в полном смятении (почему?) я вышла на лестницу, вызвала лифт и спустилась на первый этаж. Странный звонок…

Но ни в этот день, ни на следующий, ни на третий никто ко мне так и не пришел. Во всякой случае, бабушки не было ни одной…

9

В отделении Темушкин встретил исподлобья:

– К начальнику.

– А… что? Я разденусь (на мне был плащ).

– Незачем.

– Товарищ капитан, что случилось? – Я вижу, он не шутит, и становится страшно…

– Подполковник тебе сейчас все объяснит, малахольный… – В глазах его мелькает что-то похожее на жалость, и я обрываюсь в пропасть. Равнодушный, достаточно молчаливый Темушкин… Произошло что-то серьезное.

Иду к начальнику, волоку ноги, секретарша курит у окна:

– Чего натворил?

– Степанида Ивановна (я всегда изумлялся ее редкостному имени), ничего, уверяю вас.

Она качает головой, над которой возвышается Бог знает что, и огорченно произносит:

– Игорь, ты с ним не спорь. Авось и обойдется…

Вхожу, наш толстяк (на чем он толстеет?), кажется, делает вид, что читает газету. Поднял глаза (как в кино – на манер Моргунова), предложил сесть.

– Зотов, тебе… Ты где служишь?

Молчу. Что ответить на такой вопрос?

– Вот докладная: 14 мая не выполнил распоряжения ответственного дежурного капитана Темушкина. Тебе приказали ни во что не вмешиваться… – Замолчал, хлопает глазами, и вдруг я понимаю, что он проговорился.

Но это надо проверить.

– Как это? – строю дурака. – Во что? Не вмешиваться?

Он спохватывается.

– Тебя… планировали в РК КПСС, на партконференцию. А ты? Ты ушел неизвестно куда, так?

Так, конечно, так, гражданин подполковник (не могу его даже мысленно назвать товарищем. Может быть, я и «обобщаю», но мне почему-то кажется, что даже мой мизерный опыт позволяет сделать вывод: в милиции начальники всех степеней – блюдолизы и продажные девки с панели. Только рядовые сотрудники – милиционеры и офицеры подставляют себя нелегкой милицейской жизни. Эти, же… Ходят с черного хода за дефицитом и уводят от уголовной ответственности родственник номенклатуры, отыгрывают же свою неполноценность на ни в чем не повинных или случайных людях – на несчастных…), но ты все же проговорился: «Ни во что не вмешиваться», – сказал ты, и здесь обнаружилась определенная позиция: «некто» сделал «нечто», я в это «нечто» влез и испортил игру. Ладно.

– Товарищ подполковник, я просто торопился домой, капитан Темушкин ничего мне не сказал, я считал, что…

– А звонок?

– ?

– Бабка какая-то…

– Бабка? – изумленно прерываю (на тебе, на!). – Вы о чем?

У него такой вид, будто он проглотил нож. Но – увы…

– Не поможет, Зотов, – сузил глаза – зрачки, как два дула. – Вот приказ… протягивает листок. – Читай. За систематическое невыполнение распоряжений и приказаний руководства отделения, появление на работу в нетрезвом состоянии…

– Что? – Голос садится. – Я! В нетрезвом (о «невыполнении» чего и говорить…)? Это вам потребуется доказать… Не царский режим…

– Как? – Он подпрыгивает. – Ты… Ты социализм, к тому же наш, родной, выстраданный, с… царским режимом сравнил? Да я тебя…

Он сумасшедший или придуривается – это одно и то же, но я уже понимаю, я все понимаю: это они, они, те самые, о которых говорила девочка в 31-й школе. Я пересек им путь, и теперь, если я не успокоюсь, они меня просто-напросто устранят. Съел в столовке супчик и…

Теперь нужно понять: что произошло и чем именно я помешал?.. Так… Звонок бабушки, Темушкин не велит этим звонком заниматься… Значит, он все знал? Нет, не знал. Позднее ему «объяснили» – забудь про все. Это они. А наш толстун еще и присовокупил (лакейская привычка – бежать впереди паровоза) увольнение по фальсифицированным основаниям. Жаловаться в суд я не имею права, а ведомство… Когда и кого оно защитило, наше родненькое? Никого и никогда…

Значит, дело в этом звонке?

Нет. Нет-нет. Нет…

Смысл конфликта – в походе на кладбище, в поиске возможных свидетелей. Была девочка. Ее похоронили. И следы девочки должны испариться. Навсегда.

Но ведь это – глупо. Есть могила, контора кладбища, и даже если у девочки не было близких родственников – я найду знакомых, соседей, любых, пусть даже и случайных, но знающих хотя бы крупицу, столь необходимую мне…

«Что есть истина?»

Странно… В чем она? И чего я, собственно, хочу? И хочу ли? Они не бесятся сдуру. У них всегда есть причина. Вдруг стало холодно… Игорь Васильевич, еще не поздно… Поздно… Потому что, кроме генетического страха, есть еще и такие понятия, как «честь», «совесть», «долг»… Я должен еще раз побывать на кладбище…

10

Гоша подошел перед ужином, я стоял на бетонном выступе, слева громоздился Аю-Даг, две острые скалы – ближе «300», влево «200», Адолары, кажется, их имя, точно не знаю, впереди был берег турецкий, про который в дни моей юности спел Марк Бернес, утверждая, что оный ему не нужен, как и Африка, впрочем…

Экий лжец… Не он, конечно, а система, породившая его… Выродок я, что ли? Откуда эти мысли у меня, потомственного чекиста, Господи ты, Боже мой…

Отец мой из Дагестана, русский, служил в ЧК со времен Дзержинского. Мать – дочь деникинского (по отцу) офицера и чеченского князя – по матери. Этот деникинец был чехом – из чехословацкого экспедиционного корпуса, направленного в Россию еще во время первой мировой войны и оставшегося из-за неразберихи гражданской. Чехословаки примкнули к белым, к Александру Васильевичу Колчаку, отец никогда не писал об этом в анкетах. А я писал, только указывал: «военнопленный, сочувствовал большевикам и принимал участие в их борьбе на территории Сибири в военных формированиях Красной Армии».

Дело давнее, прошлое, безупречная служба отца решила и мою судьбу… А сам отец скончался от туберкулеза. Вовремя. Он вряд ли бы принял Афганистан, Анголу, Венгрию, Чехословакию и прочее, и прочее, и прочее – всё то, всё «там», где гибли за амбиции мерзавцев русские и всякие иные…

Или… принял бы? Кто их теперь разберет, сотрудников тогдашнего МГБ СССР? Во рту – одно, в голове другое…

Но сразу заповедь: «Мысли им не подотчетны, потому думай что хочешь, только правды не говори…»

Лжецы, лицемеры…

Клянутся: «Мы не отвечаем запрошлое. У нас собственных сотрудников погибло 20 тысяч!!»

О, Господи-Сил… Так ведь среди них, погибших, добрая половина палачей! Стали неугодны и… «Погибли, как и тысячи, от преступлений сталинщины»…

А мой отец любил Сталина. И я его любил. До тех пор, пока не узнал, что любимый – секретный агент Особого отдела Департамента полиции бывшей России…

Какой удар… Вождь не должен сотрудничать со службой безопасности. Даже будущий вождь не имеет на это право, нет, не имеет.

Им не отскрести свои подвалы от крови. Пусть и не они ее пролили…

Я вспомнил записки Трилиссера – прочитал их по служебной надобности лет 30 назад, еще в спецшколе… Этот незаурядный оберпшион руководил и секретно-оперативным и иностранным отделом ВЧК – в разные годы…

Он писал о том, что служба держится не на открытых И гласных. Она построена на деятельности «секретных товарищей». Они решают в нужный момент исход той или иной операции…

Верно, к ним, агентам разных уровней и категорий, даже к самым большим негодяям среди них – «инициативникам», я отношусь спокойно…

Но что бы сказали в народе, если бы выяснилось, что один член ЦК КПСС доносит на другого?

А может, это так и есть?

…А море поблескивало и переливалось, серебрилось и золотело, когда луч догорающего солнца вдруг ударял по легкой волне и она радостно делилась своим недолгим счастьем с другими…

Гоша тронул меня за плечо, улыбка у него была добрая, незнакомая…

– Вот запись разговора, – протянул листок из тетради, – удалось просто. – Добавил, перехватив мой растерянный взгляд: – Я купил букет роз Тоне – это секретарша директора, не обратил внимания? Красивая девочка… – вздохнул мечтательно, – поболтали, договорились вечером на танцы, я говорю: мать просила связаться с плотником, что дачу строит, – как там? – нервничает старушка, не возражаешь? Мне на почту далеко… Улыбнулась: пароль «магнолия», говори сколько надо, фирма платит. Ну, позвонил…

– Подозрений не было?

– Она влюблена, дорогой батюшка, гордись…

А я и не заметил, что девушка красива. Старею…

В записке стояло: «Я: здравствуйте, дядя Яков, это Гоша Катин, мама, просила спросить, как дела. Он: Гм… а… собственно… Катин? Он что же… Я: неможется ей. Она бы и сама, да вот… Он: что нужно? Я: мать просит найти Игоря Васильевича Зотова, он куда-то пропал. Она хочет знать, что с ним, где он, он ей обещал ограду поставить на Ваганьковском. Он знает где, сделайте, мать не останется в долгу. Она адреса его не знает, но он живет напротив 42-го отделения милиции. Он: Ладно».

Я опустил листок, закатал в него пятак и незаметно уронил в море.

– Гоша… А если Тоне даны координаты Зотова? Если она обо всем предупреждена?

– Тебе это приходит в голову только теперь? – Помолчал, хмуро добавил: – Раньше надо было думать… Знаешь, – улыбнулся, – я не считаю… Она искренняя, добрая…

– Не знаю… Она мне сказала: «Есть мнение». Понимаешь?

– Для солидности, отец… – Он убежал, послав мне на прощание воздушный поцелуй…

Спал я плохо, снилась Тоня в белом подвенечном платье, рядом стоял Гошка, и священник держал над ними венцы… Это ведь нельзя, чтобы священник?

Проснулся в холодном поту, в дверь кто-то яростно стучал, голос бывшей любимой трещал, как догорающее полено в камине: «Катин, Игорь пропал, ты слышишь, не ночевал, я не знаю, что со мной будет, да открывай же ты, бесчувственный человек!»

Открыл, она влетела ракетой, бросилась на шею: «Катин, родной, любимый, что же это, что…» – и еще говорила, лепетала что-то, я же пытался успокоить, и медленно полз к сердцу тромб: так и есть, так и есть, так и есть…

Мы ждали до завтрака, потом до обеда, ждали до позднего вечера. Ночью я оставил ее на попечение врача и пошел в милицию. Дежурный, а после него начальник уголовного розыска разговаривали сочувственно, доверительно, обещали сделать все, что возможно.

Господи… А что, собственно, возможно? Проверить морг, больницы, берег моря, прочесать сады и парки, покрутиться в притонах – и все?

Они это тоже понимали, но уверяли, настаивали, были очень-очень искренни. По-настоящему. Мне не в чем их было заподозрить…

…Утром Бася (я так всегда называл Василису в прошлом) сообщила, что исчезла Тоня, секретарь начсанатория. Якобы ее и Гошку видели накануне вместе.

Снова позвонил начальнику розыска: все верно; такими сведениями милиция уже располагает, поиск ведется, результатов пока нет…

Они так и не появились, эти результаты. Никогда. Оба исчезли, и причина этого исчезновения осталась тайной.

Преступление?

Случайность?

Несчастный случай?

Да нет же, нет, в результате несчастного случая трупы находят, обнаруживают в колодце, на Дне реки и Бог знает где еще. Даже преступление оставляет следа. Здесь же не было никаких следов. Ушли И не вернулись.

Начрозыска сказал: «Тысячи и Тысячи людей пропадают без следа. Жизнь такая. Безысходная… У вас есть собственная версия?»

Не знаю… Иногда мне кажется, что она у меня действительно есть. Но разве мог я сказать о своих подозрениях этому коренастому, со спортивной фигурой человеку…

Здесь, в Гурзуфе, я больше не занимался делом лейтенанта Зотова…

11

…Ночи слились в одну, и не было дня, одна только давящая, обволакивающая мука: Игорь, сынок, мне не пережить того, что случилось, лучше бы я умерла… Но дни идут за днями, и даже знакомые, а потом и друзья все реже и реже напоминают, произносят твое имя. Стали забывать… В конце двадцатого века время летит невероятно быстро, наверное, мы исчерпали себя, и эксперимент Господа должен окончиться. Наступают последние времена…

…Но о старухе, которая обещала прийти и рассказать (что? не знаю – просто надежда, надежда теплилась, разве этого мало?), я не забывала ни на минуту. И звонок раздался еще раз. Шамкающий голос (ей было, судя по всему, далеко за восемьдесят) произнес тихо-тихо: «Работаешь завтра, Зинаида Сергеевна? Так я подойду, чтой-то левый нижний коренник забарахлил…» Я хотела спросить: не обманешь, как в прошлый раз? Но не спросила, не хватало сил, и голос пропал, мягкая дремота обволокла, словно вата, я села, как будто заснула, когда же очнулась – увидела в левой руке трубку телефона и услышала приглушенные короткие гудки.

…На работу летела опрометью, в коридоре, у двери кабинета сидели две старушки, я посмотрела на них, и они отпрянули, словно я их, бедных, испугала своим горько ошеломленным лицом.

– Потом каждая с перерывом в полчаса – села в кресло, я ждала, но ни одна со мной не заговорила, только в черном кружевном платке буркнула зло: «С ума все посходили, вот что! И вы, доктор…»

И все.

…Не помня себя, я спустилась по лестнице, навстречу – главная, величественная, словно Екатерина Вторая с картины Боровиковского: «Куда Вы, милочка?» – «Больна, извините…» Она взглянула, словно прострелила насквозь.

Оделась, вышла на улицу. Нужно было проехать на трамвае до ближайшей булочной, купить хлеба, это две остановки. Мягко прогромыхал трамвай, сунула руку в карман жакета. – Там я всегда храню талоны, – вынула, оторвала, пробила и… И вдруг увидела у ног свернутую вчетверо бумажку – вероятно, она вылетела, когда я доставала талоны. Почерк был… В тот миг я не обратила на этот почерк ни малейшего внимания, вспомнила позже: косой, четкий, ровный – буковка к буковке. «Завтра, 9.00, Еслисеевский, винный отдел, у прилавка».

Как эта записка попала в мой жакет? Господи… Кто-то (кто знает меня и мою одежду) положил записку. Подложил, точнее…

Я выскочила, едва открылась дверь, мне было уже не до хлеба. Сердце стучало так, что поняла: не добегу, умру. В гардеробе увидела Анисью, старую нашу бабку-одевальщицу. Схватила за руку:

– Кто передал мне записку?

– За… не-е, – обомлела она. – Нет. Вам велели отдать билеты в театр – кассирша, которую вы давеча лечили: дама средних лет, в очках, представительная такая… Я говорю – поднимитесь, мол, отдайте сами.

– Куда? Куда были билеты?

– Не видала… И говорит: сурприз, мол. Надо неожиданно. А то выходит как взятничество. Ну я проводила ее к твоему жакету. А что? Украла чего? Деньги? – Анисья ахнула.

– Нет, милая, спасибо, только и вправду неожиданно… – Я ушла.

Билеты… Ей нужно было оставить мне записку. Но… ведь не бабушка, «дама» средних лет.

Не знаю… Трещит голова, ничего не соображаю. Но… На это свидание нужно идти, а там – видно будет…

12

…Просыпаюсь, голова тяжела. Где Джон? Кричу дурным голосом:

– Гд… Где…

Подходит: нечто в белом халате (не понимаю, кто это… мужчина, женщина? Очевидно, «оно»).

– Что вы хотите?

– Где… Джон?

– Кто? Простите.

– Джон, Джон Стюарт, он только что лежал рядом со мною?

«Оно» нажимает кнопку звонка, это в стене, вроде выключателя, и тут же появляется: еще одно «оно», с усами… Так, но ведь если с усами – это «он»? Врач, что ли? Господи, где я, что со мной, это больница, психушка, мне становится страшно.

– Доктор…

«Оно» произносит это слово одновременно со мною, и словно сразу становится монстром, нетопырем, вурдалаком с красно-кровавыми ушами и гвоздями красного цвета в голове, там, где темечко…

– Мне кажется, снова бред, – значительно произносит «оно».

– Укол. – Доктор поворачивается спиной, он явно хочет уйти.

Я кричу ему в спину:

– Доктор, что со мной, я имею право знать, я требую прокурора, милицию, я…

– Голубчик (он не поворачивается ко мне, что за ерунда – почему он не поворачивается и почему, его голос доносится словно из преисподней), вы тяжело больны…

– Позовите мою мать! – Я кричу, но «оно» наклоняется ко мне, к лицу и жалостливо произносит:

– Голос едва звучит, я боюсь, у него начинается отек…

Отек? Какой отек, у меня свободное дыхание, я же чувствую… И, словно подслушав мои мысли, доктор (он по-прежнему стоит, спиной ко мне) цедит сквозь зубы:

– Это незаметно сначала, мой милый… А ваша матушка ходит к вам каждый день. Не помните?

О Господи… Значит, я и вправду болен, у меня что-то с мозгом, но вот я чувствую (или мнится мне?), как мягко и совсем не больно погружается в предплечье игла, и, проваливаясь, слышу:

– Теперь не долго… Позвоните, иначе есть риск.

И в полной темноте:

– Память работает, а этого совсем не нужно, вы поняли?

Нет, все это кажется мне, я ничего не слышу, а птички поют, и шелестит листва, и прорывается сквозь нее синее-синее небо… Как легко здесь дышится, на Ваганьковском, старом нашем московском кладбище, где лежит не слишком любимый мною Высоцкий и любимый, всеми забытый художник, что писал свои маленькие картины не кистью, а драгоценной мозаикой.

Вот и 21-я аллея, видны два языческих идола над могилой министра внутренних дел и его жены, и памятник заму из госбезопасности тоже виден – вон он, каменный командор, победитель Слабых и слабак перед псевдосильными, а вот и…

Захотелось перекреститься и произнести подслушанное где-то и когда-то: «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его!»

Могилы нет. Мертвая Люда Зотова куда-то делась. Все могилы, все памятники на месте: крест черного гранита (или мрамора – не разбираюсь) над военным инженером, похороненным в 21-м еще году, пропеллер над летчиком тридцатых, а на месте Люды… старая ржавая ограда, крест (из рельсов) с венком, проржавевшим лет еще 40 назад, и табличка: «Анастасия Алексеевна Яблочкина, артистка, 1890–1940».

Нет. У меня не потемнело в глазах, я не удивился, не испугался, я просто сел на полусгнившую скамейку и стал думать, напрягая изуроченный свой мозг из последних сил.

Я не видел могилы Зотовой?

Была ошибка, могила в другом месте.

Я болен? – Психически, разумеется…

Нет, нет и нет… Все не так. Могила и в самом деле исчезла. Но это значит, что странный звонок старухи, странное поведение начальника Темушкина, завуча, директора 31-й школы сливаются в единое целое, образуют нерасторжимую цепь косвенных доказательств, улик, свидетельствующих о том, что совершено уголовное преступление.

Кстати, а где венки, ленты с надписями «Комсомольцы 31-й школы…» и так далее? Я же помню, помню их, и значит, все было, все на самом деле, я не сошел с ума…

Итак: совершено преступление, в нем участвовала государственная организация (обычный преступник, и даже группа, и даже так называемая мафия не смогли бы убрать могилу, заменить ее другой, столь тщательно замести следы).

Так… Надо искать следы лент и венков – это просто, их заказывают, ведут учет.

Трупа Зотовой в могиле, конечно, нет; Они… Они не дураки на всякий случай тело, конечно, убрали, И все же сколь бы тщательно они это ни делали, следы остались. Что-то осталось – пока не знаю, что-то сохранилось, сохранилось наверняка, ибо и семи пядей во лбу допускают ошибки, на этом всегда настаивал мой преподаватель криминалистики…

Может быть, и свидетели есть. Их следует только отыскать.

Отыщем…

Кто-то спросил (сзади, с явным акцентом):

– Что-то случилось? У вас опять такое лицо…

Это он, тогдашний… (Это – Джон, это сейчас выяснится, через минуту.)

– Случилось. Вы помните нашу первую встречу?

– Конечно. Yes of course…

Англичанин. Стоит ли мне… А-а-а, чушь все это, шпиономания параллельного ведомства, пошли они, надоело…

– Помните, где я стоял, как?

– Yes, да. Вы стояли… – Я вижу, как меняется его лицо. Это не изумление, это что-то совсем другое, не могу сформулировать. Он бормочет что-то по-английски, я не понимаю ни слова – это следствие обучения с 5-го по 10-й класс и еще два года в школе милиции. Ве-ли-ко-леп-но…

Он чувствует мое состояние.

– Don't understand? – улыбнулся. – Здесь была могила (продолжает по-русски)… девочка… ее звали (сморщил лоб)… Зо-то-ва… Лю-да… Так?

– У вас профессиональная память.

– Yes, sir. Я десять лет служил в Особом отделе Скотленд-Ярда. Это общая контрразведка.

У меня вырывается:

– Вы… шпион? Агент разведки?

– No… – улыбается. – Нет, конечно. Согласитесь, если бы это было так – зачем бы мне посвящать вас в свое прежние дела? Нет.

Логично, хотя – кто их там разберет. Учили: всякий-разный оттуда – потенциальный агент. Ладно. Глупости.

– Вы… спецслужба, – продолжает он.

– Милиция.

– Тогда – легче. Исчезла, да? Преступление?

– Возможно. А что вы делаете здесь?

– В Москве? Служу в посольстве. Аппарат культур-атташе. То – прошлое, – улыбнулся (славная у него улыбка, чистая, светлая – он нормальный человек из нормального мира). – Вы думаете, что я говорю вам неправда?

– Нет… (хотя – хорошо, что он объяснил). Я имел в виду другое. Что вы делаете здесь, на кладбище?

– A-а… Да, конечно. Мы хоронили нашу… как по-русски? Сотрудницу, вот. Прекрасная машинистка. Вера Павловна Григорьева, ей было 28 лет…

– Но… вы пришли еще раз? К… русской?.

– Пришел… Оставим это, ладно? Что вы подозреваете?

Рассказываю ему все. Заканчиваю allegro moderato: уволен. Подозреваю, что в связи со звонком, поисками, любопытством.

Долго молчит.

– Нужно составить план, – улыбается. – Не бойтесь. Мы – частные лица. Я покидаю страну через месяц – это все, что у нас с вами есть в смысле совместной работы.

Весьма неожиданно, но я бодро отвечаю:

– Согласен.

Мы обсуждаем, как, где и когда будем встречаться Договариваемся: звонить будет он из телефона-автомата. По возможности менять голос. Время: «Семен, ты остался мне должен 10 рублей 30 копеек, бесстыдник. Приеду – убью. Не туда? Извините…» И – варианты. Рубли – часы, копейки – минуты. По четным дням убавляем у рубля «2». По нечетным – прибавляем «1». Место встречи: по четным – фонтан напротив ГАБТа, по нечетным – ЦУМ, 3-й этаж. «Хвост» всегда тщательно отрабатывать и исключать. Но – не «отрываться». Заметил – переждать, уйти домой, не обнаруживая, что «засек». Кроме случаев исключительных.

Пожали друг другу руки, он ушел.

Я долго стоял в раздумье: идти в контору кладбища или нет? Потом решил: непременно; пока есть служебное удостоверение – есть и работа, и польза. Я должен торопиться…

13

…В последний момент дикая мысль, глупость: иду одна, а ведь сын исчез, возможно – и не жив вовсе, может быть, и со мною хотят покончить…

Из автомата позвонила Юрию Петровичу: «Прошу приехать, у меня новый материал для пломб», – наивно, конечно, если его телефон прослушивают – каюк, но… Чего Господь ни утвердит, когда Сатаны нет.

Говорит мертвым голосом: «Не приеду. Мои коренные зубы пропали совсем, так что лечения вашего и вообще – не надо. Надоело…»

Поняла: что-то случилось. «Коренные зубы»? Неужели – дети или близкие?

– Приезжайте, вам легче станет…

Повесил трубку, решила подождать ровно час: приедет – ладно, на нет и суда нет…

Через 40 минут заглянул в кабинет:

– Доктор Зотова работает? Здравствуйте… Пенсионеру, награжденному тремя орденами «За службу Родине», можно и без очереди, надеюсь?

Кто-то буркнул в коридоре, но он вошел, сел в кресло, обвел кабинет внимательным взглядом: «Будем надеяться, что сюда мои друзья не добрались».

– Разве в МВД…

Прервал:

– Не в МВД, а в… В общем, ладно. Я из… Особого отдела МВД, то есть из КГБ, ясно? Теперь можно, я уж два дня как… изгнан. По возрасту. – Оживился: – У нас ведь знаете как? Подполковник – максимум до сорока пяти, а я уж и перебрал – сорок семь с половиной, так-то вот…

Показала записку, он впился, велела открыть, рот, подвела бор:

– У вас один снизу, два сверху… Сделаем?

– Так вывалится через неделю?

– Нет. Вам я сделаю навсегда.

– А другим?

Другим… Лишь бы дошли до выхода из поликлиники. Я, конечно, не права, но что поделаешь?

– У меня осталось собственных материалов на 20–30 пломб. И столько же старых немецких боров. На Западе такой техникой давно не пользуются… Но если сделать хорошо… У меня стоит такая пломба с 1965 года, мне было всего 15 лет тогда…

– У меня сын исчез… Может, уже… – махнул рукой.

– Ничего себе… – Я вспомнила про «коренников». – Вы считаете, что у нас с вами… одно и то же?

– Не знаю… Вам… – взглянул на часы, – пора, опаздывать нельзя… – Вгляделся пристально, будто видел впервые, и добавил со значением: – Нам… пора, идемте…