Текст книги "Приведен в исполнение... [Повести]"

Автор книги: Гелий Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 52 страниц)

…Но отец «хлопотать» отказался. «У нас в роду все мужчины были портными, зачем нам офицер?» Карьера лопнула, не начавшись. Крузентаг сказал: «Хоть вы и латыши – все одно, чухонцы. Не понимаете своего счастья. Вы, поди, и мечтать не умеете? У тебя, к примеру, есть мечта?» Она у меня была. Однажды мне попался сборник стихов на русском языке, там были такие строчки: «Внимайте, внимайте, довольно страданий! Броню надевайте из солнечной ткани!» Эти слова поразили меня. Как, думал я, от вечного голода, от ужасного сосания под ложечкой можно избавиться? Стоит только по-настоящему увидеть солнце? Что же оно на самом деле? Какая удивительная загадка…

– А я мечтаю… – он сузил глаза и выпятил губы. – Печь поставить с изразцами. И чтоб на каждом – баловство какое-нибудь. А главное – чтоб проснуться утром, из хрустального графина смирновской хлобыстнуть и потную грудь расчесать сладострастно. А вкруг меня – девки дебелые телешом и на золотых лирах мелодию сполняют. – Он строго взглянул и поджал уши – он умел ими шевелить, как пальцами. – Что есть «лира» – знаешь? – И проговорил, давясь восторгом: – Лира есть толстые крученые струны, натянутые на большой дуге навроде конской, только в золоте. – Вздохнул: – Тут, видишь ли, большое значение играет, если волосы у них распущенные до плеч. Вот где сладость и религиозный восторг! – У него в глазах стояли слезы, и, чтобы его утешить, я прочитал свое любимое: «И на море от солнца золотые дрожат языки. Всюду отблеск червонца среди всплесков тоски». Он высморкался и погладил меня по голове: «Ты понимаешь суть: без червонца – тоска».

Странно-то как… Я ведь из-за него стал красным. И офицером не стал тоже из-за него. Как это объяснить? Не знаю. …Стучит поезд, и колеса выговаривают горькие слова по погибшим товарищам:

 
Клянемся же над этими могилами
Все вынести, все выдержать иль пасть…
 

Сколько нас погибло… Сколько погибнет еще? Я видел перчатку, ее можно было надеть на руку, ребята отобрали ее у пленного офицера Сибирской армии. Он сплюнул перед расстрелом и сказал: «С руки вашего башибузука снял. Остался бы жив – еще снял. И снимал бы столько, сколько бы сил и времени хватило». Не хватило ему. Не дали. Суровый Татлин, мой комиссар, приказал его убить мирно – пулю в затылок над ямой, которую он выкопал себе сам. Я видел, как он ее копал. Копал и пел: «Увидеть вновь коронованье, спеть у Кремля аллаверды». [21]21
  Дроздовский марш.


[Закрыть]

Я видел трупы красноармейцев с отрезанными головами, с отрубленными руками. Война – гражданская. Татлин объясняет: «Либо мы, либо они. Терциум нон датур». [22]22
  Третьего не дано.


[Закрыть]

И я думаю: неужели не скажут о нас правды? Что останется в истории, которую мы сделали? Слова? Дела? Вымысел?

В открытое окно плеснула переливом кадриль. Мой любимый танец, есть в его движениях странная нежность и печаль. Татлин не любил гармошки, у него тоже воспоминания. В местечке, где он родился и вырос, его часто били и заставляли плясать – под гармошку. Так у них забавлялся урядник. Татлин говорит: «Ты – латыш, тебе не понять моей черной и святой злобы. Читай поэта революции Александра Блока». Он сунул мне растрепанную газету, там была эта поэма. Я не понял ничего: красногвардейцев сравнивают с уличными бандитами, и Христос радуется их грабежам и убийствам. Прости, Татлин, но это – контрреволюция!

– Скажу так… – он долго вглядывался в мои волосы – так скользил его взгляд (а может, он не хотел смотреть мне в глаза?). – Революция, контрреволюция… Болтовня, Азиньш. Революционно то, что удобно и выгодно рабочему классу, беднейшему крестьянству и красноармейцам. Все остальное – контрреволюция, и даже в том случае, когда неопытному или неразумному кажется, что слово и дело революционны. Это классовый обман, против которого есть только одно средство и лекарство: классовая позиция и классовая бдительность. Владеешь ими – и никто тебя не обманет!

Может, он и прав… Но есть сомнения в ночи, и стук колес вызывает их из черной бездны, которая не есть душа… А что она есть? Мы, я, бьемся с теми, кто хочет вернуть прошлое, царизм; эсеровская белогвардейщина потому и белогвардейщина, что льет воду на мельницу монархистов, хоть сами они, эсерики, – прав Татлин – мечтают остановиться на «феврале», буржуазную республику им надо, не царя, нет… Что же есть эта буржуазная республика? Она есть свободная эксплуатация человека человеком – и вот это неприемлемо для меня – портного и сына портного, я привык все делать сам, своими руками и никого не заставлять гнуть спину на себя. Я – с Лениным. Я свободен в своем труде, ты свободен, он – тоже свободен. Я читал Горького. Труд каждого на радость всем, за это стоит драться и умирать. Есть смысл эту идею предложить всему остальному миру. В Северной Америке правит, капитал, он правит в Англии, Франции, он везде – и значит, трудовому человеку плохо. Я за то, чтобы всем нам, трудовым людям, было хорошо. Я за то, чтобы, закончив здесь, в России, перекинуть праведный пожар борьбы и возмездия на другие земли и страны, поднять всех угнетенных на борьбу за лучшую долю. Свободный труд породит свободное искусство, свободную науку и свободную литературу. Пушкин, я знаю, был одинок, и Байрон был утесом среди кочек, а разве плохо, если весь народ, если каждый станет Пушкиным, Байроном и этим… Шекспиром? И не будет границ, и язык, может быть, выработается общий.

Я не останусь в армии – не потому, что я не люблю нашу бивачную, неспокойную, опасную жизнь, а потому что сколько еще просуществует армия? Вот Татлин говорит, что Ленин был за поголовное вооружение всего народа, а не за армию, но потом понял, что только сильная армия в состоянии защитить РСФСР. Но ведь это только пока идет война. А когда мы одержим победу над эсерами и белогвардейцами, когда весь остальной земной шар по нашему примеру взметнет красный флаг – зачем армия? Чтобы справиться с ворами и грабителями – хватит небольших отрядов. Да и будут ли они в нашем завтра, эти тараканы царизма?

Хорошо думается под стук колес… Нет границ, язык общий, и я больше не латыш, а Татлин больше не иудей, и каждый занят своим любимым делом. У меня было полкнижки «Что делать?». Вторая половина, где рассказывается о прекрасном общежитии мужчин и женщин, которые вместе воспитывают детей, шьют одежду и наполняют мозг чтением умных книжек. Если я доживу до победы – я сотворю такую коммуну. Мы будем шить самые красивые пиджаки и брюки на земле, и мою коммуну будут знать и заказывать в ней одежду трудящиеся всего мира!

Однажды я спросил об этом Вацетиса – это было уже после 6 июля, когда наша латышская дивизия вошла в Москву и спасла революцию и Ленина от покушения спиридоновских полупартийцев. Иоаким – я люблю его, пусть он бывший полковник, но он воистину отец всем нам, латышам красного цвета, – сказал: «Я не читал этой книги, „Что делать?“, но знаю, что написана в ней ерунда. Никогда люди не смогут жить вместе, в одной огромной квартире и читать друг другу рассказики, это все придумали мечтатели – Кампанелла, Мор и Фурье, это неосуществимо, пойми». Я возразил. Я сказал, что вижу в общем быте и душевном общении нечто абсолютно привлекательное, надежное – вот ребенок, к примеру, схватил инфлюэнцу, а мне срочно надо сшить заказ из Испании? И я обращаюсь к Татлину – в соседний коридор, и он ухаживает за моим ребенком, пока я стремлюсь сделать приятное и полезное товарищам из провинции Гвадалахарра. Я спросил: «А во что веришь ты, Иоаким? За что тогда воюешь, презрев золотые погоны и присягу царю?» Он ответил: «Царя нет, и присяги нет. А народ задавлен, унижен, забит насмерть. Я воюю за свой народ, Арвид. И за русских тоже – так уж приходится, я не жалею об этом. Но счастье придет не от полоумных мечтаний. Не от фаланстера и общего клистира. Счастье придет, когда выдавим из себя рабов, как это сделал Чехов, больной и умирающий, но могучий, понимаешь? Счастливы будут только сильные духом. Я хочу дожить до этого и поэтому стреляю в бывших товарищей – офицеров».

Горят деревни, их зажгла гражданская война, у людей долго не будет очага и крова… Нет. Не понимаю Вацетиса. Вместе, сообща – и устроиться легче, и болезни победить, и голод одолеть. Я не считаю себя виновным в том, что горят эти деревни. Пусть их даже зажгли мои красноармейцы, – все равно в этом виноваты эсеровские бандиты. Не будь их – не пришлось бы стрелять, взрывать, поджигать. Вот пришел Татлин, и глаза у него снова пылают сумасшедшим огнем. «Что случилось, комиссар?» – «Не знаю. Я заколебался и пришел посоветоваться. Знаешь, нам не нужно свободное время, а то вот едем-едем, конца не видно, я все и всех проверил, – все в порядке, и вдруг понял, что думаю о посторонних вещах. Это непозволительная роскошь, Арвид… Вот скажи, нужна любовь или только непримиримая ярость к отступникам и спокойное равнодушие ко всем остальным? Я читал про Отелло, Ромео и Джульетту – есть такие рваные книжки в моей прошлой жизни, я знаю, что ты тоже читал рваные книжки – скажи: любовь – это же мука, зачем она? Дети появляются в результате правильного физиологического акта, если они будут правильно воспитаны, они станут врачами, учеными, инженерами. А любовь? Зачем? Разве не лучше ровные, спокойные, товарищеские отношения? Вот как у нас с тобой?» – «У тебя не было любимой женщины?» – «Нет. Женщины – были, любимых – не было. Любить женщину… Я не знаю, что это такое». – «Я тоже не знаю. Пока. Но предчувствую – она будет. Как можно рожать детей и не любить? Мой отец любил мою мать, я это знаю, комиссар». – «Выходит, я чего-то просмотрел, проморгал, недопонял?» – «Ты сух, комиссар. Ты просто-напросто сухарь».

Я долго размышлял над этим разговором. Нет. Он не сухарь. Мы говорим о таких вещах, которые никогда прежде не были предметом обсуждения у нормальных людей. Хорошо это или плохо? Новые мы люди, рожденные революцией и гражданской войной, или просто свихнулись от вечного недосыпания, недоедания, ран и болезней?

Что нас толкает в красное завтра? Почему мы опровергаем вечные истины? Неужто только потому, что они произведены на свет учеными в сюртуках, а не рабочими и крестьянами в рваных рубахах? Главный вопрос: что необходимо изменить в нашей бывшей черной жизни, чтобы навсегда выйти к свету и солнцу?

Я не знаю этого.

Заскрежетали тормоза, лязгнули вагоны, на пороге появился мой порученец Фриц – узколицый австриец, военнопленный из чехословацкого корпуса, месяц назад он перешел к нам (чехи подняли мятеж по всему Сибирскому пути, предлог нашелся: «советвласть» мешает вернуться на родину, по-чешски «родина» – семья, – это лживый предлог. Чехи и словаки поддались эсеровской агитации: вы – враги советвласти, она вас сгноит, уничтожит. Да и какой честный демократ-европеец не восстанет духом и винтовкой против «кровавой диктатуры Ленина»? И они поддались. Ленин говорит, что все на волоске. Но мы не дадим порваться этому волоску, нет, не дадим): «Я приказывал остановку. Нечего жрать. Виден фольварк, Богатый дом, там возьмем». Вышли, саженях в двухстах – райские кущи и облезлая крыша Богатого дома. Крыт железом по высшему разряду. Втроем маршируем впереди взвода охраны штаба.

Кто здесь жил? Колонны, треугольное навершие над ними (кажется, это называется «портик»?), сад: старые яблони, вишни… Сараи, поленница березовых дров. Появился старик в рваной поддевке: «С кем имею честь?» – «Вятский батальон Красной Армии». – «Не знаю такой армии. Есть российская императорская армия. Извольте удалиться. Это частное владение. Собственность». Татлин нехорошо усмехнулся: «Нам требуется продовольствие. Показывай, что у тебя там?» Старик послушно засеменил, словно тараканчик. Тюк-тюк-тюк мелькают ножки, Господи, да они у него в лаковых сапожках… «Кто вы?» – «Господа, вы напрасно стараетесь, имение уже конфисковано». – «Кем?» – «Комитетом бедноты, они сейчас свиней режут». И впрямь – от сараев визг и хрип, окружили, вошли: в полумраке четыре туши, одна еще дергается, три мужика утирают пот. Глянули – аж белки вспыхнули. «Кто такие?» – «Сяжский комбед. Заготавливаем для нужд голодного обчества. Рех-визо-вали значит…» – «Йоркширы… – вмешался старик. – Огромные белые свиньи. На новгородской международной ярмарке получили золотые медали. Какая порода… Тысячу фунтов каждый хряк, и от каждой матки – по двадцать пять поросят!» – «А у нас детишки мрут, – мужик вытер нож о штаны. – Так что – не взыщи, ваше высокородие». – «Значит, будущее решили создать? – прищурился старик. – Со-ци-а-лизьм? Исполать вам, русские люди, стройте». Поклонился в пояс и ушел. Татлин: «Не взыщите, мужики, придется отдать». Переглянулись: «Невозможно, детишки мрут, жрать нечего, мы – посланные сообчеством». – «А мы – революцией. И поймите вы, мужики, – если у вас дети помрут – ваши бабы новых родят. А если Красная Армия от голода сдохнет – погибнет советская власть, а значит – и вы со своими бабами. И некому будет рожать. Тулин, волоките в эшелон».

И тут я увидел, как крестьяне заплакали – словно дети, все разом. Мы шагали позади взвода, красноармейцы обливались потом – тяжелы были «йоркширы», ох тяжелы, и не знаю, от чего была в них эта тяжесть: от нашего ли голода, от умирающих ли крестьянских детей или от неизбывного татлинского взвизгивания. Фриц сказал: «Когда сюда придут белые – эти крестьяне станут их добрыми друзьями. А нам – злыми врагами». Татлин прищурился: «Панику разводишь? Это кто сюда придет? А мы не пустим. А тебя еще пощупать надо – какой ты есть австро-венгерский или там чехословацкий партиец. И вообще: сократи язык». Слева над дорогой поднялось пыльное облако, в нем обозначились телеги – много телег, они неслись будто по воздуху, не слышно было топота коней и грохота колес. «Это чего еще?» – глянул из-под руки Татлин. Фриц метнулся к вагонам: «Арвид, я подниму батальон, это – опасность!» Опасность – так он сказал, а у меня в голове колотили молоточками шесть букв: судьба. Вот она, приближается в пыльном мятущемся воздухе…

Трудно усвоить то, что Татлин называет «логикой борьбы» (он объяснил: «логика» – наука о верном мышлении). Для чего революция? Для трудящихся масс. Для чего гражданская война? Чтобы защитить революцию. От кого? От малой части народа, которая встала против его большей части. Это – приемлемо. Эта часть «логики» Татлина – и моя логика. Но дальше – пропасть. Он говорит: «Белые хотят вернуть в повиновение вздыбившийся народ. Чтобы этого не произошло – уничтожим белых без остатка, и тогда у всех у нас будут удобные, сухие, теплые квартиры. Наши дети будут ходить в школу за казенный счет. Восьмичасовой рабочий день. Полный воскресный отдых. Жалованье (заработная плата по-новому) такое, чтобы хватало и на мясо, и на одежду, и на развлечения, и книги». Уничтожим… Пусть погибнут десятки и сотни тысяч, чтобы миллионы процветали. Пусть сдохнут с голода крестьянские дети, зато сытая Красная Армия уничтожит белых без остатка. И, отъевшись, вчерашние красноармейцы, а сегодняшние мирные люди произведут на свет здоровое поколение.

Тут что-то не так. И дай Бог разобраться в этом, пока еще не слишком поздно…

…Мы стояли против них – штык в штык, глаз в глаз. Не то цыганский табор с русскими лицами, не то ватага – точное русское слово. Английские винтовки, на флангах – по Гочкису, в телегах сундуки, на одной – клавикорд, видел такой инструмент на картинке в «Ниве». Молчим. Татлин вышел вперед (в храбрости ему не откажешь): «Кто такие?» У него окраинный местечковый взвизг в голосе, сколько говорил ему: раздражает это, борись с наследием режима, отвечает: «Не могу. Въелось. А что? Киевлянину-нодолянину русскую речь с „мовой“ мешать можно, белорусу „гакать“ и „акать“ – тоже, а мне – скажите пожалуйста, неприлично?» Они в ответ: «А ви – кто?» – с таким же взвизгом. Татлин за маузер: «Расстреляю мерзавцев, погромщиков!» Тухлое дело… «Бата-альон! К бою!» Рассыпались. У нас – не паршивые ручняки. Четыре «максима». Ору: «Не дурите! В четыре пулеметных ствола мы сделаем из вас кисель! За одну минуту – кисель! Кто командир?» Вышел тонкий, затянутый, в ремнях. Надкарманом офицерской гимнастерки – эмалевый «Георгий» – мечта… Храбрец безусый, поговорим… «Куда путь держите?» – «От революции – в тишину». Скажи… Забавно. Не белые, значит. «И где же она?» – «В Семиречье. Там отчий дом и заливные луга. Пропустите нас». – «К белым как относитесь?» – «Так же, как и к красным. Призраки вы…» – «Он еще смеет оскорблять революцию!» – Татлин снова за кобуру. «Офицер?» – «Семиреченского казачьего войска сотник Новожилов. Бывший… – опустил руку от папахи, улыбнулся: – Дайте пройти. Или пойдемте с нами. В Семиречье места хватит всем». Как его убедить, уговорить как? Невозможно… Ремни, крест, глаза голубые, стальные. А за ним – еще глаза. Чьи вы, глаза? (Моей судьбы. Только я еще об этом не знаю.) «Инструмент зачем? Поместье ограбили?» – «Подобрали. Сыграть?» Качнул головой, четверо выдернули клавикорд, поставили, откуда-то появилась скамеечка. Уверенно провел по клавишам – я знаю, кто чего стоит. Взял портной иглу в руки – и видно: пустой он портной. Саван на покойника – вот и все его мастерство. А этот… Замелькали пальцы, будто нитка пошла в странный, прерывистый шов. Мощно и крепко пошла. «Крутится-вертится шарф голубой, – пел он высоким и сильным голосом, – крутится-вертится над головой…» Красивый романс, хотя у нас в городе его пели набухшими голосами только пьяные офицеры. «Кто это с тобой?» Оглянулся: «Это? Ординарец. А что?» – «Ничего. Просто спрашиваю. Вот что, сотник… Кончай валять дурака. Перед тобой регулярная часть Красной Армии. Есть возможность принять участие…» Эх, не хватает все же образования. Татлин эти вещи произносит, как граммофон. И, будто угадав мою беспомощность, комиссар завершил: «…в свержении ига мирового капитала и восстановлении попранной царизмом и белыми демократии. Но вы еще должны будете заслужить наше доверие». А я вглядываюсь в их лица и верю им, – почему-то я посмотрел на ординарца. Глаза-глазыньки, жаль, что у парня, до чего же хороши, своих глаз, как говаривал немец обрусевший Крузентаг, офицерский портной, – не можно отвесть… Ординарец тронул Новожилова за руку: «Ты мне обещал». Странность. Ординарец – командиру «ты»? И за руку? Жест какой-то неудобный. Новожилов отвечает взглядом. Тут что-то не так. Взгляд у него волоокий, длинный. Не свихнуться бы от революционных переживаний. «Лошадей и скарб погрузите?» – «Погрузим». – «А клавикорд?» – «И клавикорд возьмем». Он повернулся: «Горнист, сигналь». Запела труба…

АЛЕКСЕИ ДЕБОЛЬЦОВ

…Я шел улицей узкой и длинной, крыши черных домов закрывали небо; где-то в самом конце – призрачно-неверно мерцал и исчезал таинственный свет (нет – отблеск) того, что не сбылось; к чему не прикоснулся; чего не видел никогда; чего не знал…

Черный рояль – посредине, одна ножка на тротуаре, три других – на мостовой (ножки – толстенькие, выточенные искусным токарем, – такие были у свояченицы командира полка. Собственно, какого полка?. Зачем? Нужно вернуться, нужно возвратиться, чтобы вернуть. Полк. Офицерское собрание. Толстенькие ножки). Вот, крышка откинута. Кругом рваные бумаги, они наполовину сожжены. «Казанская губернская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией, саботажем и преступлениями по должности. Слушали: дело по обвинению Самохвалова…» Дальше сгорело. Черно. Кто такой Самохвалов? Офицер? Чиновник? Просто русский? Что он сделал? Восстал? Не подчинился? Из пепла выступает «…лять». Ругательство?

Самохвалов, тебя убили, «…лять» – это «расстрелять». Как просто: построились, щелкнули затворами. «Целься! Пли!» Сколько бумаг шевелит ветерок… И на каждой – «…лять». «Лять-лять-лять» – и не нас. Исчезли.

Но ведь мы были. Господа! Я прошу прощения за нелепое уточнение: мы – есть. Есмь. Белая клавиша – «ля»! Всего лишь одним пальцем! Но это ничего. Это даже прекрасно! Еще белая клавиша – «си»! «Си» – «ля» – «фа-диез» (это уже черная) – «ре» – снова белая! «Бо-же, ца-ря хра-ни…» Я закончил на белом. На белом! Это – великий символ. Это – знамение. Но мне мешают. Меня теребят за плечо. Что такое? Не сметь! Звучит «Народный гимн»!

– Господин полковник…

У него потертая солдатская гимнастерка, выпотевшая под мышками, белесая, и погоны нарисованы химическим карандашом прямо на плечах. «Что вам угодно, капитан?» Учительские очки и лоб в складках, так бывает у собак; почтительно вытянулся, рука у козырька: «Сочувствую всем сердцем. Покойный государь… И вообще… Но – нельзя. Позвольте рекомендоваться: отдельного офицерского Владимира Оскаровича Каппеля полка капитан Грунин. Петр Иннокентьевич. С кем имею честь?» – «Когда взяли город?» – «6 августа». – «Я с юга, Добровольческая армия, Дебольцов Алексей Александрович, проводите к полковнику». – «Очень рад, прошу за мной…» – пошел впереди, показывает дорогу. «Почему так черны стены?» – «Стены?» О Господи, что со мной… «Ну да, стены. Около них много расстреливали? Вот, во всех бумагах, извольте взглянуть». Смотрит длинно, зрачки сузились: «Интересная мысль… Мы пришли, прошу». У них здесь порядок, часовой, бравый унтер-офицер, отсалютовал «по-ефрейторски», мраморная лестница, на стене остробородый портрет. «Это – Троцкий. Он же – Бронштейн. Председатель Реввоенсовета республики. Я запретил снимать. Мы должны видеть лицо некоронованного палача, это, знаете ли, святое дело. Не согласны?» – «Согласен». Взад-вперед бегают офицеры с бумагами и папками – вполне деловая обстановка. «Это что за форма?» – «Чехословаки, прекрасно дерутся. Пока прекрасно. Но большевики работают. Я скажу вам так: верными до конца останемся только мы, русские. Это наш крест. Вы верите в Бога?» – «Лишний вопрос. Воскресый из мертвых истинный Бог наш Иисус Христос. Здесь?» Молча распахнул двустворчатую дверь, остановился на пороге, рука – на клапане кобуры. Не верит? Черт возьми, а почему он должен мне верить?

– Володя…

Каппель сидит в углу за огромным письменным столом. Узкое вытянутое лицо, аккуратная бородка, небольшие усы а-ля государь – милый, милый Володя, помнишь, как провалили черчение и съемку генералу Зейфарту? Помнишь нашу «Генеральную» на Суворовском, 32? И золотые литеры на фронтоне? Ты тщательно выбрит – как всегда, на твоих плечах чуть потертые золотые погоны – гвардейский шик, новые – для неофитов: что-то бубнит, склонившись к столу, поручик с животиком – распластал по бордюру, надо меньше жрать, «ваше благородие», иначе какие же мы «благородия», объевшиеся выродки и предатели святого дела возрождения родины всего лишь… Слышу: «Золотой запас в полной сохранности, все отправлено в Омск. Серебро отправим позже. Грабители приговорены к повешению. Комиссар Казани Шейнкман – тоже. Требуется ваша конфирмация». – «Шейнкману – через расстрел, остальным утверждаю». Благороден Володя… Большевистскому комиссару такая милость. За что?

– Вы ко мне?

– К тебе.

Идет навстречу: «Алексей…» – «Ты догадлив». – «Это юмор? Я отвык…» – «Помнишь маневры в Красном?» – «Ты с Аристархом – у Великого князя, я – у государя. Мы вас побили тогда. Не женился?» – «Нет. Что Нина?» – «В Петербурге. Если еще жива…» – «Петр Николаевич Врангель передал мне письмо для матери, она тоже в Петербурге. Большевики не подозревают, какой у них заложник… Нам необходимо поговорить». – «Хорошо», – улыбнулся. Я должен идти в трактир Чугуева, он придет туда через час. Грунин покажет дорогу.

…В приемной – толпа. Царедворцы… Чернь. Грунин подписывает какую-то ведомость. Поднял глаза: «Этих – в расход. Нужна – строгая отчетность. Вы что-то говорили про черные стены? Прошу…» Снова идет впереди, унтер с папкой под мышкой семенит сбоку, дверь, залитый солнцем двор (ни черта никакого солнца нет! Обман, снова блазнит), четверо в черном, еще один – в красной сатиновой рубахе, на шее – две белые пуговицы, отделение с винтовками топчется у стены. Кирпичная, красная. «Вы там что-то про черную?» – улыбчиво смотрит. «Да, про черную, вы не понимаете…» – «Момент. Фельдфебель, зачитайте. – Подмигнул: – С еврейчиком сейчас сыграем…»

– По конфирмации приговора военно-полевого суда…

– Заткнись. Офицер, вели землянички… (один из грабителей).

– А к а ки не хочешь? Полковник, вот этот Шейнкман.

Молодой, типичная иудейская внешность. Вопросов нет… Грунин работает как заправский кат: взял двоих за рукава, отвел в угол. Еще двоих. Тот, что про земляничку, сплюнул под ноги, держится молодцом. Интересно, как поведет себя комиссар… Петля качается в углу – крученая змея, пеньковая… «Грунин, вы ее намылили?» – «Ах, полковник, лишний вопрос. В сухой он повисит-повисит – и, глядишь, оживет. Захлестнется только намыленная, азы дела…» Шейнкман прислушивается, сдали нервишки, проняло комиссара, кишка тонка.

– Ну? Чего под-жид-аем? – улыбка Грунина погана. Ухмылка палача…

– Имею вопрос.

О Боже, он «имеет». Когда они перестанут «иметь»?

– Только побыстрее, уже третьего снимают, ваша очередь вот-вот.

– Почему вешаете? Я военный человек.

– Военный? Вы?

– Зачем ирония? Полковник, вы интеллигентный человек, я же вижу…

Взгляд ровный, спокойный, он не о милости просит, о справедливости.

– Грунин… Расстреляйте его. Ведь Каппель утвердил.

– Странная честность, полковник. Даже с ними мы должны быть честными?

– Честность от слова «честь», капитан Грунин.

Шейнкман улыбнулся:

– Спасибо. Я ведь не грабил золота. Я – комиссар!

– Вы Россию ограбили. Ччерт… Хорошо. Встаньте сюда. – Грунин злится. Возразить нечего.

Залп. Звучный, без эха. И отдельный щелчок. Всё. А страха в его лице не было. Не было страха. Это совершенно невероятно. Невозможно…

– Господин полковник, Каппель ждет.

Да, Каппель уже ждет. Сейчас я объясню ему цель своего приезда. И он поймет. Он скажет: «Я поддержу твой план. Езжай в Омск. Там – два надежных офицера: полковник Волков и войсковой старшина Красильников. Скажешь, что от меня».

– Ты веришь в этого человека? Алексей, отвечай не лукавя.

– Колчак – честный человек. Порядочный человек. Монархист. Не скомпрометирован поражениями и полумерами. Союзники – уверен – поддержат. Остальное – от нас. За успех, Володя…

Что-то обожгло горло. Кажется, чистый спирт. Чистый. Белый. Это очень важно. Это – символ. Мы смотрим в глаза друг другу. У него – серо-голубые, в сталь.

– Оказывается, у тебя синие глаза, Алексей… Это мне нравится. Это к добру. А символы – оставь. У символа нет сущности. Зачем он нам?

– Прощай.

Встал, ухожу, последний взгляд с порога. Мы больше не увидимся. Ман е , фак е л, фар е с – взвешено, сочтено, разделено.

ФЕФЛОНИЯ ХРЯПОВА

Мы, Хряповы, спокон веку способные не токмо в кучу валить, но и вылущивать – а как проживешь? Сейчас Расея кровавым дерьмом истекает, и тот будет дурак, кто из эфтава дерьма не вылущит себе чистого золота. Прямо жизнь не пройдешь, и оттого изо дня в день существуешь ради страха Иудейска (намедни спрашиваю у батюшки: «Вот говорим слова, а смысла не ведаем, хотя и догадываемся». А он: «Верно, дочь моя. Сие выражение означает политицкий ком-про-мисе, соглашение, значит, а попросту – и вашим, и нашим».) Ну и что? Но обидно. Не дура, чтобы подобным унижаться. Это пусть барин. Аристарх. Умными себя почитают, хитрыми, и оне, конешное дело, в убежденности: мол, Фефа служит ихним барским затеям. Мол, возвернется царь-государь, и снова оне будут господами. Ладно. Надейтесь. Не сумлевайтесь.

Скрипит дверь и лестница за ней следом. Алексей Александрович, барин малахольный, изволили отбыть. А старшенький облокотились на музыку, сейчас изрекут мыслю. И верно: «Фефлония Анисимовна, а что там у нас в Ижевске?» А я ему: «А у нас, добрейший Аристарх Александрович, в Ижевским краснюки народ давят, а он – бурчит». Не-ее… Не считает меня Аристарх. Оне – генералы, заводовладельцы, а мы – хрестьяне и рылом не вышедши. Помстилось мне, но дай срок, барин, дай срок… Мы те салазки-от загнем через плечи к пупу. Ишь, зыркает без малейшего уважения…

– Ну? Как там твой лямур?

Чтоб ты сдох, старый хрыч! Ни дна тебе, ни покрышки! Ты, поди, и забыл податливые под нежнейшей ладошкой, расплывающиеся взошедшим тестом бабские телеса? Где тебе… У вас, городских-столичных, разве бабы? У вас женщины! Сухомятная мышца на мышце, на манер кошки дохлой, потрогать не за чего, погладить и вовсе… А мой Солдатушка – цепкий. Огонь. Как вопьется – кричу на крик и остановиться не в силах…

– Благодарствуйте, ваше превосходительство, фельдфебель Солдатов благоденствуют и кланяться велели.

– Прими совет: теперь не время заниматься любовью, теперь Россию надо спасать.

А то мы – без понятия. А то только вы русские. А мы, стал быть, – мордва. Или татары. Инородцы, словом. Врешь, барин. Я русее русского. Во мне за двести лет кровь чистее чистого. Не то в тебе. В тебе и французики погуляли, и цыгани, и, может, кто еще, непотребный совсем. Да я лучше промолчу. Ишь, сверкает!

– Иди, влияй, торопи. И меньше валяйся с ним в кровати.

– Дак… У нас тахта, ваше превосходительство.

– О Господи… Передашь: пусть незамедлительно пришлет мне диспозицию. Что, когда и где.

Откуда он изымает эти дохлые слова? Это его бабка с мериканцем нагуляла, не иначе. Он сказал, а ты – запоминай, хучь и не выговаривается и даже печатными буквами не напишешь, Дук ты, барин, одно тебе слово…

– Дозвольте, ваше превосходительство, ручку поцеловать. Хороша у вас ручка, жилиста. Вы, ваше превосходительство, еще хоть куда, хи-хи-хи-хи-ха, а?

– Тьфу!

Это он отблагодарил мою ласку. Не-е… Прав Солдатушка: баре да дворяни рабоче-крестьянину не в путь. Овраг меж нами. И надо их всех в этим овраге закопать. Совместно с краснюками. Те ведь еще похлеще: все обчее, «а паразиты – никогда!», да и то сказать: голь перекатная, грязь неумытая, а туда-же, в хозяева. Не понимают священности слова… Спасибо, что в Ижевский посылают, не в Боткинский, туда бы и совсем ни к чему… Нет, барин: не идея р о дит тахту. Тахта р о дит идею. Это бы всем дуракам и дурам своевременно притереть к носу…

Наши пути известны: где пехом, где подводой, где как. Ижевский завод, ружья, револьверы и прочая дрянь, нам этого не надо. И слово-от – бесмысленное. Ну что такое «Ижевск»? Ни то тебе, ни сё. «Иже» – оно буква. Или означает «вместях», сообчеством, «мы». Выходит, они сообчеством сооружают железки для убийства? Скажи-и… а в этим чегой-то есть. Иных которых и убить надо, чтоб нас не поубивали. И выходит, что смысл в их дрянном городишке присутствует. Живет ладно – домики, огородики, садики. Кто они? Вроде рабочие. А еще кто? Вроде – хрестьяне. Ни Богу свечка, ни черту кочерга. И здесь Солдатов ихний пупок нашшупал: а что с вами сделают большевики? Отберут землицу, не станет садиков-огородиков, прикуют к заводу, будете в дыму и копоти образовывать свой сицилизьм. Жизнь вся пойдет навыворот, наперекосяк. Вот и получается: долой большевиков. Долой инородцев окровавленных!