Текст книги "Приведен в исполнение... [Повести]"

Автор книги: Гелий Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 52 страниц)

– У тебя автомат. Ну? Понятно… Тоня?

– Я? Нет!

– Держи себя в руках. У тебя есть светлая мысль?

– Да. Отпустим. Пусть уходит.

– Это летчик, Тоня… Ты берешь на свою душу убитых, сожженных? Так-то вот… Риттер!

Немец повернулся, его трясло.

– Мы отпустим тебя. А ты снова сядешь в истребитель и станешь стрелять.

– Нет.

– Тебя заставят. Ладно… Будешь рассказывать камрадам о «низшей расе», о русских, которые не смогли убить безоружного врага. Иди…

Риттер сделал несколько шагов и остановился. Он ждал выстрела.

Выстрела не было.

Риттер ступил на деревенскую улицу в тот момент, когда уже прозвучала команда и мотоциклисты, треща стартерами, заводили свои «БМВ». В коляске мотоцикла, который пристроился в хвост колонны, он увидел обер-фельдфебеля, наверное, тот был начальником, слишком уж барственно развалился. Заметив Риттера, уставился как на привидение и, не произнеся ни слова, выслушал рассказ. «Надо же, какая история, – резюмировал он, – признаться, увидев вас, я глазам своим не поверил. Над этим районом никого не сбивали, нас информируют, да и кому сбивать-то? – Он засмеялся. – Авиация русских сгорела на земле. Что будем делать, обер-лейтенант?» – «Довезите меня до ближайшей части, я свяжусь со своими». – «Хорошо. Где поедете? В кабине третьим или в коляске? Честно сказать – в кабине будет тесно и душно, а в коляске… С пулеметом справитесь, если что?» – «Я всю жизнь сижу в очень тесной кабине, – улыбнулся Риттер и провел рукой по горячему от солнца стволу – это ведь не сложнее, чем на „мессершмитте“?» Оба рассмеялись, обер-фельдфебель махнул рукой, давая сигнал к отправлению, и побежал к первой машине, двинулись мотоциклисты, Риттер забрался в коляску и начал устраиваться поудобнее. Только теперь, когда улеглось волнение, он стал воспринимать окружающее полностью. У дома напротив стояло несколько жителей деревни – и среди них один… Он был одет иначе и смотрел на Риттера, словно стремился его загипнотизировать. Внезапно он замахал руками и что-то закричал, среди незнакомых русских слов (кстати, почему русских? – еще успел подумать Риттер, здесь же не то поляки, не то литовцы, или нет, им же объясняли: западные украинцы, вот!) повторялось одно и то же слово: «Стойте, стойте…» И вдруг пелена окончательно спала с глаз: кричал Зиновьев…

Он ночевал в этой деревне, поляки его только что накормили и объяснили, как идти дальше, он уже привык к тому, что остался один; как ни странно, было легче – никто не цеплялся, не требовал отчета, никому и ничем он не был теперь обязан, даже страх начал проходить – дважды встретились немцы, проверили документы, паспорт их вполне устроил, отпустили с веселым гоготом и даже по спине похлопали, не такие уж они страшные…

Риттера он увидел в тот момент, когда тот садился в коляску мотоцикла – вальяжно, с унтером – запанибрата. Сбежал, ловкач… Он покрылся липким потом: «А попутчики? Фаломеев и остальные? Карающий меч, поди их там, разбери… Наблюдают сейчас из укрытия, все видят, и его тоже… Значит, спросят потом по всей строгости, из-под земли достанут, у Фаломеевых руки длинные… Немца надо сдать!» Он восхитился собственной мудрости и изворотливости: немца – немцам, такое не каждый придумает! А самое главное, он же опасен теперь, этот Риттер, Фаломееву и остальным опасен! Если что – это же героический поступок, все газеты напишут, да что там газеты. Может, даже и орден дадут – Красную Звезду. Чего там – четыре года помогал он «брать в ежовые рукавицы» всяких-разных и всегда при этом распалял воображение ужасными последствиями, которые могли наступить, если вовремя не пресечь, и снова, высунув кончик языка, скрипел пером № 86, подбирая выразительные слова, и ставил подпись, некую не существующую реально фамилию (так было положено), которая сразу же превращала фантазию в неотвратимый документ, предписывающий ту или иную траву признать сорной и выполоть. Сейчас, правда, «трава» была непривычной – что ж, пусть Фаломеев посмотрит, как он справится и с этой задачей тоже. Пусть посмотрит и – увидит.

Фаломеев не увидел ничего; с того места, где отпустил Риттера, группа ушла сразу. О немце больше не говорили, понимали – вариант не оптимальный.

Риттер тоже о них старался не думать, потом стало не до того – забыл. Приехали в городок, очень похожий на провинциальный немецкий, сразу же появились два фельджандарма, вежливо, молча, отвели в двухэтажное здание на окраине, здесь унтерштурмфюрер с нашивкой «СД» в ромбе на рукаве доброжелательно выслушал всю историю и, никак не отреагировав, начал задавать вопросы: «Скитались несколько суток?» – «Да». – «Ни разу не встретилась наша часть?» – «Нет». – «Мы исследовали обстоятельства гибели двух солдат… – Он назвал номер части и селение, развернул карту и показал: – Здесь. Не припомните?» – «Мне странно слышать». – «Да? А нам показалось, что русские диверсанты смогли так легко уничтожить профессиональных десантников только потому, что солдат… ошеломили чем-то». – «Чем же?» – «Ну, скажем, подошел к ним совершенно неожиданно германский офицер, они очень удивились этому, не ожидали, а русские воспользовались… Разве неправдоподобно?» – «При чем здесь я?» Унтерштурмфюрер улыбнулся: «Конечно, требуется два свидетеля, чтобы факт можно было считать доказанным… Но вы сильно недооценили нас, Риттер, сильно недооценили». Он приоткрыл двери и приказал кому-то войти, два санитара внесли на носилках желтолицего, с ввалившимися щеками солдата лет двадцати на вид. Риттер узнал его, он был одним из тех, в охранении… Солдат твердо и внятно его опознал, унтерштурмфюрер что-то сказал о родственниках, и, зацепившись за это слово, Риттер переспросил: «Родственники? Я не понял, повторите». – «Конечно, кивнул эсэсовец, – я повторю. Вы поможете нам обезвредить диверсионную группу русских, и тогда – штрафной батальон и возможность смыть кровью… Если нет – мы вам отрубим голову, а ваших родных повесим как бешеных собак, включая женщин, стариков и детей… Я советую подумать, прежде чем вы примете решение…» Он замолчал и уставился на Риттера заинтересованными глазами, видно было, что его очень занимает ситуация. «Сколько у меня времени?» – «Очень много. Минута». Зиновьев стоял здесь же и смотрел с любопытством.

Что ж, кончена жизнь, и очень жалко их всех – мать, отца, сестру, детей… И себя очень жалко, чего уж играть в героя… Не сяду в «мессершмитт», никого больше не убью, напрасно этот русский толстяк так волновался. Нашей службе безопасности и сам фюрер ничего не смог бы объяснить… «Голову – это очень больно», – тихо сказал Риттер и бросился к окну, обрушившись на раму всем телом. Она с треском развалилась, Риттер тяжело рухнул на асфальт, расчет оказался правильным: часовой у входа дал две короткие очереди…

«Сегодня седьмое июля!» По проселку уверенно и спокойно пылила колонна крытых брезентом грузовиков, битком набитых солдатами, одна песня наплывала на другую – в каждом грузовике пели свою. «Где наши? Где?» Тоня схватила Герасимова за руку, он отвел глаза: «Чего спрашиваешь…» – «Степан Степаныч… – не унималась Тоня, – как же так? Ведь на удар – тройным ударом, я же не идиотка, что вы молчите?» – «Думаю, что ответить». – «И что придумали?» – «Ты сначала успокойся». – «Я спокойна». – «А спокойна – зачем виноватых ищешь? Бесполезное это занятие…»

Да, бесполезное, пусть. Но ведь шли на парадах, на последнем, 1 Мая, как шли!.. Какие могучие танки, пушки какие, самолеты над башнями Исторического музея… Тихон достал приглашение, на трибуне Мавзолея так хорошо, так близко был виден Сталин и маршалы, их было много, никого, кроме Ворошилова и Буденного, она не знала, все так красиво, так мощно, так убедительно… Что же теперь? Разгромили Красную Армию? В один день разгромили? Этого не может быть! Но тогда почему сейчас едут эти грузовики, почему по ним не стреляют красноармейцы, почему не летят самолеты, почему…

– Ты все же успокойся, истерикой здесь не помочь…

– Чем же?

– Руками… – Фаломеев сжал кулаки. – Я, ты, вон – Герасимов… Нас сто семьдесят миллионов! А их… Только сорок. У нас тройное превосходство, это залог победы, поняла?

– По тактике… – поправил Герасимов, – а по жизни…

– По жизни – тем более!

Грузовики исчезли; долго молчали, нужно было что-то решать. «А чего – уложим их, сколько сможем, вон – четыре магазина и шесть гранат – не пустяк». Герасимов улыбнулся, смутившись. Песня про Железняка, конечно же, была наивной; гражданская – не эта… Но он любил эти песни, знал их все и про войну, в которой родилась любимая и легендарная, прочитал все, что смог, и фильмы все посмотрел, «Чапаева» – пока показывали, «Летчиков» – раз двадцать, не меньше. Самолеты так пленили, что в 39-м подал заявление в военное летное училище. Поначалу было трудно подавлять страх, но в 41-м увидел фильм про Чкалова, который бесстрашно пролетел под Троицким мостом, и страх прошел, будто его никогда и не было… Прекрасная начиналась жизнь – с отличием окончил училище, на выпускном вечере влюбился без памяти в ослепительно красивую, с косами до пояса и ярко-зелеными глазами девчонку. «Твои глаза зеленые, твои слова обманные…» Нет, это только в романсе, она никогда не обманывала. Никогда? Боже ты мой, как странно меняется представление о времени… Через три дня познакомил ее с мамой, отца не было, погиб отец в шахте, засыпало, ему, сыночку любимому, еще и года не исполнилось… Знаком три дня всего, и на тебе – никогда… Может, потом и обманула бы? Договорились, что уволится из столовой – официанткой там работала, приедет к нему в часть и сразу – в загс! Робко сказала: «Там ведь загсов еще нет, наверное?» – «И не надо! Командир распишет, товарищ подполковник Сидоров!» Не успел приехать – немец этот… Сел как ни в чем не бывало, будто на свой собственный аэродром, извините – битте-дритте, улыбается, наши – тоже во все рты, повели в столовку, накормили в отвал, потом появился этот, в макинтоше, подполковник приказал помочь «товарищу»… Конспирация… А то не ясно – откуда «товарищ»… А пистолет остался в купе. Не привык к нему, растерялся, теперь поди взгреют – за утрату боевого оружия… Пусть. Лишь бы дожить… Интересно, приехала ли Зина? Дай Бог, чтобы нет. Интересно, что напишут из части маме? «Погиб, неизвестно где»? Нет, «пропал без вести», есть такая формулировка… Напишут, конечно…

Его части больше не было – все самолеты, новенькие истребители И-16, остались на земле, ни один не поднялся, только командир – подполковник Сидоров дотянул до края ВПП и сгорел на взлете. А Зина приехала, она сошла с того самого поезда, на который тремя минутами позже сел Герасимов со своими спутниками. Она тоже погибла – вместе с летчиками, официантками столовой и красноармейцами БАО… [6]6
  Батальон аэродромного обслуживания.


[Закрыть]

– Кончай мечтать, – Фаломеев посмотрел на часы. – По всем приметам в десяти километрах отсюда… – он произнес название населенного пункта, – нам бы туда добраться засветло… Иначе попадем в комендантский час.

– Зачем нам город? – удивилась Тоня.

– Откуда вы знаете, что в десяти километрах? – с недоверием прищурился Герасимов. – Карты у нас нет…

– В город зачем? – повторил Фаломеев. – А затем, что нам к своим пробиваться надо, для этого документы нужны надежные, люди и еще кое-что…

– А драться с врагом? – удивился Герасимов.

– Нас ищут… Фельджандармы, абвер, СД и просто армия… Ищут и найдут; думаю, что рано, а не поздно…

– Такого мнения о нас?

– Такого мнения о них, и закончим дискуссию. Кстати, Герасимов, ты человек военный, а задаешь глупые вопросы. Карты нет, но ведь в окно ты смотрел, приметы местности у тебя в мозгу остались?

– Извините… – Герасимов пошел первым, Тоня и Фаломеев – за ним.

Смеркалось.

Вышли к строениям – кирпичным, в два этажа, ярко горел электрический свет, из открытых окон доносилось характерное шипение патефонной пластинки, обитатели переговаривались – громко, безбоязненно, кто-то заливисто смеялся. У входа стоял крытый грузовик, – прохаживались два солдата с автоматами.

– Весело им… – покривил губами Герасимов, кончик носа у него сморщился, глаза потемнели и провалились: – Возьмем в два ствола – и гранатами, а? – он с надеждой взглянул на Фаломеева, тот отрицательно покачал головой. – Почему? – не унимался Герасимов. – На нашей стороне внезапность!

– А на ихней – сила… Не валяй дурака.

Снова зашипела пластинка, высокий тенор запел по-немецки: «Алло, алло, алло, алло, я ищу одну женщину…» Взвизгнула игла, голос оборвался, послышался треск, возмущенный бас пророкотал: «Терпеть не могу педерастов! Он поет женским голосом!» – «Чего же ты хочешь?» – «Поставь русскую, вон, их здесь куча!» И сразу заиграл оркестр, это было тысячу раз слышанное танго:

 
Утомленное солнце
Нежно с морем прощалось,
В этот час ты призналась,
Что нет любви…
 

Из дома выкатилось пятеро солдат в расстегнутых мундирах, следом – две женщины в туфлях на высоких каблуках, приникнув к солдатам, они начали танцевать. Тоня смотрела не отрывая глаз, ей вдруг стало совершенно все равно, что это немцы танцуют с двумя неразборчивыми дурами, а может, то были немки – какая разница, она слышала только знакомую мелодию…

И Фаломеев с Герасимовым тоже притихли, каждый, наверное, думал о своем.

Фаломеев вспоминал торжественный юбилейный вечер в декабре и вот это самое танго, которое распорядитель с шикарным синим бантом объявил «белым», после чего к Фаломееву подошла Люба из секретариата и с застенчивой улыбкой пригласила, а он, покрывшись пунцовыми пятнами, отказался, сославшись на неумение.

Он умел, только у колонны стояла бывшая жена и сверлила маленькими ненавистными глазками, словно давая понять: «Согласись, я мы посмотрим!» Разошлись два года назад, он устал от ее наглости, хамства и ненависти, работали вместе, в разных отделах, ей всегда казалось, что его ценят не по уму и отмечают не по заслугам. «И я, и многие работают не хуже, а ты просто любимчик, но – ничего, за всяких-разных вот-вот возьмутся…» Он не хотел, чтобы у Любы были неприятности, но как томительно, как грустно звучала мелодия, и сколько – вопреки этой грусти – было в ней надежды, я он пошел танцевать, наплевав на бывшую жену и последствия. Что ж, они не замедлили…

А Герасимов снова вспомнил Зину и подумал, что обязательно станцует с ней под эту музыку – когда все кончится…

 
Расставаясь, я не стану плакать,
Виноваты оба – ты и я…
 

Они переглянулись, нужно было уходить, Герасимов, выбираясь из сна, примирительно улыбнулся: «А что, вроде они вполне нормальные люди, даже страшно…»

Километров через пять, на фоне закатной полоски неба увидели ломкий контур опрокинутых и сгоревших грузовиков. Их было три: «ГАЗ-5», со следами пулевых пробоин в бортах, выбитыми стеклами, в одном привалился на баранку мертвый шофер. Вокруг в разных позах – остались, как застигла смерть, – женщины, их было пятеро, в летних платьях, с дорожными сумками, на одной, самой пожилой на вид, – вспучился огромным пузырем командирский макинтош. Чуть дальше – дети разного возраста, обошли всех: несмотря на очевидность – надеялись: вдруг кто-нибудь жив, ранен только? Нет, все были мертвые, самому старшему – лет десять. Фаломеев исходил все вдоль и поперек, прикинул что-то, объяснил – слишком спокойным голосом: «Десантники… Сидели в засаде, ждали. Вот – дождались…» – «Гады какие…» – давясь не то ненавистью, не то вдруг нахлынувшим ужасом, проговорил Герасимов, Фаломеев оборвал: «Чего их оценивать словами… Они – люди, мы – недочеловеки. Их убивать надо. За одного – десятерых, не дай Бог в силу войдут…» – «То-то ты Риттера отпустил». – «Мы отпустили. Жалеешь?» – «А-а…» – «Детский дом, наверное…» – ни к кому не обращаясь, сказала Тоня. Фаломеев странно посмотрел: «Дай-ка твои документы… – перелистал паспорт, разрешение на въезд в погранзону, повернулся к Герасимову: – У тебя – что?» – «Удостоверение личности, комсомольский билет, а что?» – «А то, что документы спрячь – под подкладку пиджака шит под стельку ботинка…» – «У меня гимнастерка и сапоги». – «У шофера возьми… – Вернул Тоне паспорт и тщательно, на мелкие клочки порвал разрешение. Достал свое и тоже порвал. – Не удивляйся. С женой командира Красной Армии они церемониться не станут. Чего ждешь? – повысил голое, обращаясь к Герасимову. – Помочь?» – «Сам… – Герасимов вытащил убитого из кабины. – Великовато будет…» – «Великовато – не узк о , поторопись». – «Что ж, браток, прости…» – Герасимов натянул брюки, пиджак, ботинки. Майку оставил свою, армейскую. «Весь маскарад сводишь на нет, – заметил Фаломеев. – Дай-ка документы…» Шоферу было тридцать два, по национальности – украинец, темный шатен, судя по фотографии. «Не очень похож… Рубашку тоже переодень». – «Она в крови». – «Переодень, если жить хочешь!» Герасимов снял пиджак – он был ему заметно велик, как и брюки с ботинками, и, морщась, стал надевать рубашку. Сбоку была дыра, вокруг нее – запекшаяся кровь. «И запомни – кто ты теперь, – Фаломеев протянул паспорт убитого. – Свои спрятал?» – «Спрятал». – «Все, пошли».

Еще километра через два, когда стемнело совсем, увидели рассыпающиеся огоньки, их было мало, но Фаломеев сказал: «Город». Решили подождать утра и, спрятав оружие, идти вместе с жителями или беженцами, – их уже видели несколько раз вдалеке, на дорогах. «Придем – полдела, найдем – еще поддела…» – «Кого?» – «Людей. Думаешь, мы одни против? Все против!» – «Так уж и все…» – «Есть специальные люди, их бы только найти…» – «Как?» – «Увидим». Тоня молчала, не прислушивалась к разговору, вспоминала отца – впервые за эти дни. «Он там совсем один, тетя Нина – не в счет, она кровопийца, что со мной – неизвестно, он с ума сойдет! Даже позвонить нельзя, – она улыбнулась этой глупости. – А может, его уже и в Москве нет, ушел на фронт, есть же фронт, не всюду же, как здесь…»

К утру забылись тяжелым сном, нервная и физическая усталость свалила сразу, мгновенно, Фаломеев даже не успел распорядиться об очередности дежурств. Проснулись, а вернее – очнулись, когда солнце поднялось высоко, по дороге – она шла немного ниже, метрах в трехстах, сплошным потоком двигались грузовики с солдатами, техника…

Это был город – местечко, точнее, в котором незадолго до этого погиб Риттер.

Тоня вспоминала потом этот последний день, и он ей представлялся противоречивым и рваным, как неправильно склеенная лента кино, в которой перепуталась логическая последовательность действия.

Появился какой-то человек, как будто его привел Герасимов, незнакомец сказал, что может провести в город…

«Ты русский?» – «Русский». – «Подполье в городе есть?» – «А это не сразу…» – «Тебя же не просят свести, только – сказать?» – «Я вас не знаю». – «А мы – тебя».

Кто это говорил? Кажется, Герасимов, потому что Фаломеев, сделавшись белого цвета, начал ругаться – зачем привел чужого. «Он же русский». – «Зиновьев тоже был русским». – «Почему – был?» – «Потому что…»

Общего языка не нашли. «Я тебя предупреждал!» – это Фаломеев. «По-вашему, – верить никому нельзя!» – это Герасимов. «Демагогией занимаешься… – это снова Фаломеев. – Не подчиняешься дисциплине – уходи совсем».

Герасимов ушел – вдвоем с этим «русским». Тоня вздохнула: «Пропадет Герасимов». – «Догони, верни – пропадем все». – «Не ожидала от вас…» – «Ничего, потом поймешь…»

Рвано, рвано все… Поздно ночью пробрались в город – неведомо как. Фаломеев шел то впереди, то рядом – вел за руку. Дважды едва не столкнулись с патрулем, но Фаломеев чувствовал их приближение каким-то десятым чувством, словно зверь, ощущающий запах более сильного врага. Зачем он так рвался в город? Наверное, верил, – нет, был уверен, что в городе есть подполье, стремился к нему… «Мы их найдем, вот увидишь, и тогда мы – сила!» – «А ночевать где?» – «Найдем». – «Кто пустит?» – «Увидишь, в первую же дверь постучимся – и пустят». – «И напоремся». – «Я ведь не мальчик по фамилии Герасимов». Действительно, он постучался в первую попавшуюся дверь, открыла седая, похожая на учительницу женщина с высокой прической. О чем говорил Фаломеев, Тоня не разобрала, да и не прислушивалась. Женщина их пустила.

На рассвете разбудил: «Через час – акция, будут выгонять из домов, так что лучше самим…» – «Какая акция?» – «Идем».

Пришли на небольшую площадь, здесь уже собралось человек сорок жителей, они стояли молча, в центре заканчивали сооружение огромной буквы «П» из деревянных перекладин, этим занимались немецкие солдаты. Когда под конвоем привели троих в крови, Тоня все поняла: Герасимов стоял в середине…

– Степан Степаныч… – Губы омертвели, словно зуб собирались удалить и сделали укол – не туда, куда нужно. – Его же убьют!

– Молчи…

– Его же…

Притянул к себе, зажал рот ладонью, она попыталась вырваться и вдруг увидела, что он не смотрит на Герасимова и на нее не смотрит – уперся взглядом в стену. Здесь висел свежеотпечатанный плакат с готическим текстом, над ним фотография: «…предатель Рейха… пособник… убийца доблестных… казнен…» – отрывочно, несвязно, непонятно, и вдруг: «Это же Риттер…» Показалось – не Фаломеев это произнес, а готические буквы вспыхнули в мозгу ослепительно-ярким светом…

На помосте появился офицер с молниями Вотана в черной петлице, начал что-то говорить, переводчик перевел, и солдат сразу же вышиб из-под ног обреченных три деревянных ящика.

Тоня прижалась к Фаломееву, закрыла глаза. «Иди скорее, эта женщина – своя, она поможет, если что, иди…» – Фаломеев говорил торопливо, нервно, он снова смотрел куда-то в сторону, и, проследив за его взглядом, Тоня увидела Зиновьева, на лице которого, в глазах, был такой нечеловеческий ужас, что в первую секунда она подумала – Зиновьев перепуган видом повешенных, но тут же поняла: он видит Фаломеева, и его страх – отсюда. Зиновьев начал пробираться сквозь толпу, Фаломеев – за ним. Не в силах оторваться от них и уйти, Тоня шла следом, словно на привязи, ощущение, что сейчас произойдет нечто страшное, – нарастало, усиливалось с каждой секундой, все пошло скачками, с провалами: «Иди за мной», – это Фаломеев цедит сквозь зубы Зиновьеву, и слова отчетливо слышны, потом пустота и голос Зиновьева: «Твой Герасимов дурак, напоролся, я все тебе объясню». Потом снова провал, «…выдал, сволочь!» – «Он же немец!» – «Ты выдал!» – «Мне за это орден положен!» И автомат в руках Фаломеева – где он его прятал? – и хрип Зиновьева: «Я вас спасал…» Короткой очереди Тоня не услышала…

Очнулась в знакомой комнате, рядом стояла недавняя женщина и гладила по руке: «Успокойся, чего не бывает, война…»

– Фаломеев? Где Фаломеев?

Неужели осталась одна…

Незримые, неведомые, нескончаемые дни и ночи, сколько их впереди?

Теперь же был вечер, день девятнадцатый…