Текст книги "Приведен в исполнение... [Повести]"

Автор книги: Гелий Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 52 страниц)

Но почему-то с облегчением и даже умиротворением думал Егор Елисеевич о том, какие прекрасные и удивительные возникнут у далеких потомков проблемы, и о том, как воплотятся мечты Кампанеллы и Мора, и справедливый, возвышенный, нравственный мир забудет предшественников и их могилы, и это правильно…

– Мы погибаем для того, чтобы у них было будущее и возможность забыть… – Егор Елисеевич обвел взглядом лица собравшихся, все было как-то стерто, серо, ни горящих восторгом глаз, ни умилительных слез, ничего… – Ну так вот, будем гордиться этим, очень вас всех прошу…

Толпа разошлась, оставив на холмиках венки с алыми лентами, на которых золотели клятвы в неизбежности возмездия и неотвратимости мировой революции.

– Веди Тюкина, – приказал Барабанову Егор Елисеевич.

– Незаконно это, – непримиримо произнес Барабанов. – Превышение власти.

– Ну твоя-то печаль в чем? – холодно спросил Егор Елисеевич. – Критиков много. Ты мысль роди. Не можешь? Вот и веди и помалкивай. В тряпочку.

Барабанов скрылся в кустарнике и сразу же возвратился, ведя за кольцо наручника задержанного накануне бандита.

– Свободен, – кивнул Егор Елисеевич. – Я отсюда на трамвайчике доберусь.

Пожав плечами, Барабанов удалился. Тюкин прислонился к надгробному памятнику купца первой гильдии Авнюкова и молчал. Егор Елисеевич снял с него наручники и сунул в карман.

– Все речи слышал? – спросил он деловито.

– Без интереса, – отозвался бандит. – У вас – речи, у нас – дело. Не сговоримся…

– У тебя найдены документы и оружие товарища Дорохова. Следствия еще не было, но я и так знаю, что убил его и Кузькина ты. Раскаиваешься ли ты в содеянном и хочешь ли попросить прощения?

На лице Тюкина отразилось недоумение.

– Начальник… Ты в уме?

– Я обращаюсь к твоей совести, точнее – к ее остаткам. Расскажи все честно, помоги уничтожить банду. Тогда я первый буду просить трибунал о снисхождении. Может, еще и поживешь…

– Бабе своей пой, – вяло махнул рукой бандит. – Твой трибунал еще когда шлепнет, а я раскрой рот – свои через миг положат.

– Ничего. Мы тебя убережем. Слово.

– Все, начальник, поехали, меня кормить пора…

– Как знаешь… – равнодушно сказал Егор Елисеевич и вынул из кобуры кольт. – Повернись лицом к надгробию.

– На арапа берешь?

– Да зачем мне… – взвел курок Егор Елисеевич. – Как ни крути, в смерти ребят моя золотая доля. Совесть мучит, не могу больше работать. И ты верно сказал: трибунал – он еще когда тебе девять граммов отвесит… А я перед друзьями покойными очищусь и наказание за содеянное с чистой душой приму. Поворачивайся…

– Стреляй… – Бандит повернулся лицом к камню. – Думаешь, только вы непродажные такие? А я вас убивал и вперед убивать буду!

В кустарнике послышался шум, появился Еремин, он волок церковного сторожа, тот отчаянно упирался.

– Я за ним битый час наблюдаю, – отдышавшись, сказал Еремин. – Уж так прислушивался к вашей беседе, так прислушивался – уши выросли! – Еремин восхищенно улыбнулся. – А здорово оправдалось насчет кладбища! Факт, отсюда вся зараза идет. – Он ткнул сторожа в шею. – Как твоя фамилия? Выкладывай все!

– Без рук, – нахмурился Егор Елисеевич, но сторож неожиданно улыбнулся:

– Ничего, он не больно, а вот хвалит он вас рано…

– Ну тогда вы похвалите. Вон Тюкина. За стойкость, – предложил Егор Елисеевич.

– Не заслуживает. Знал, что я неподалеку.

– Откровенно.

– Так ведь дураков нет… Только поверьте, гражданин большевик, что с этой минуты ни у вас, ни в ЧК ни мытьем ни катаньем слова от меня не добьетесь. И от него тоже, – он повел головой в сторону Тюкина. – Фамилия же моя – Сушнев, если вам от этого прок…

– Ну почему же только от этого? – удивился Егор Елисеевич. – Вы же признались. Или я ослышался?

– Я вам вот что скажу… – насмешливо прищурился Сушнев. – Вы тупы и самонадеянны. И знаете почему? Да потому, что я битый час стараюсь осторожно и ненавязчиво внушить вам, что языки нам всем рано или поздно придется развязать. И вы эту мою наживку охотно глотаете. А теперь спросите меня – зачем я это делаю?

– Зачем же?

– А затем, – с торжеством подхватил Сушнев, – что пока вы в надежде – вы работать вполсилы будете. А для чего в полную, когда ответ на все вопросы под боком и вот-вот овеществится? Ну а мне только того и надо!

– Стадо быть, теперь этот вариант отпадает? Раз вы меня просветили?

– Так ведь я уже другой вариант осуществляю, – засмеялся Сушнев. – И уж его-то вы не разгадаете, потому что психологии не знаете и долго знать не будете… Вам с тюкиными – в самый раз, вам они по руке, а я… – он вздохнул и развел руками. – Уж не взыщите, не по зубам-с!

Задержанных увели. Егор Елисеевич в последний раз посмотрел на венки, цветы, холмики и зашагал к воротам кладбища. В середине аллеи его догнал Жгутиков.

– Как заведение? – равнодушно спросил Егор Елисеевич. Жгутиков был ему сейчас невыразимо противен, и поделать с этим он ничего не мог. И, наверное, поэтому он даже не рассердился за то, что в нарушение всех правил и инструкций тот так открыто подошел к нему.

– Что ему сделается… – пожал Жгутиков плечами. – Вася вот погиб… Это, скажу вам, названия не имеет! И ведь как обидно… Товарищ по заводу помер насильственной смертью, а ты не моги не то чтобы горсть земли на гроб бросить – близко подойти не смей! Справедливо?

– По отношению к трактирщику? – не удержался Егор Елисеевич. – Еще как справедливо!

– А к рабочему? – = прищурился Жгутиков. – Или вы забыли, что я тоже с Гужона кузнец…

– Был… – не смутился начмил. – Короче, у тебя есть что-нибудь?

– Ничего… Я Васю приходил проводить. В последний путь. А у вас хочу спросить… Вы что же, всерьез думаете, что я у вас капитал зарабатываю?

– Нет… Капитал ты зарабатываешь в своем трактире. А у меня… У меня ты индульгенцию зарабатываешь. На будущее. «Мало ли как оно повернется?» – думаешь ты.

– Да уж как бы ни повернулось… – Жгутиков уперся взглядом в Егора Елисеевича и добавил спокойно и отчужденно: – Ладно… До сегодняшнего дня – все так и было, вы правду сказали. А с сегодняшнего… – он выдержал паузу и закончил: – С сегодняшнего мне от вас ничего не надо. Даже спасиба. Вот так… Вы к воротам? Ну и ступайте. А мне в другую сторону… Обедать приходите, не забывайте.

…Прошло десять дней, дело не сдвинулось с мертвой точки. Арестованные молчали, и Егор Елисеевич утешал себя только тем, что новых ограблений и налетов пока не было. Судебный следователь допросил всех причастных к делу работников милиции и устроил им очную ставку с арестованными. Тюкин все отрицал, но против него было достаточно улик, Сушнев же только издевательски ухмылялся и повторял одну и ту же фразу: «Ничего я вам, уважаемые, не говорил, ни на кладбище, ни где еще… Слуховые расстройства у вас…» И сколь ни прискорбно это было Егору Елисеевичу, Сушнева пришлось освободить. Егор Елисеевич пытался спорить, утверждал, что рано или поздно доказательства найдет, но председатель трибунала сказал: «Материала у тебя нет. А невиновных мы в тюрьме держать не можем. Вот Тюкина будем судить немедленно! И приговор опубликуем в газете. Слишком много нареканий и жалоб на разгул бандитизма, и люди должны знать, что ситуацию мы контролируем и спуску врагам народа не даем!» Через три дня Тюкина расстреляли, и поскольку Егор Елисеевич ниточки к банде так от него и не получил – он пережил этот расстрел как свое личное и очень тяжелое поражение.

Струйку оптимизма влил Петя Барабанов. Он показал найденную на даче стопку с гербом своему соседу по коммунальной квартире – бывшему чиновнику департамента герольдии, и тот сразу определил, что герб этот принадлежал дворянскому роду Храмовых из Московской губернии и пожалован еще во времена Романовых.

– Проверь по адресному, – приказал Барабанову Егор Елисеевич. – Обо всех подозрительных – в смысле их касательства к нашему делу – сразу докладывай мне. Со сторожа глаз не спускать!

Работу Шавров искал каждый день. Вставал в шесть утра, брился, наскоро проглатывал кусок ржаного хлеба, запивая его стаканом горячей воды без сахара, и до позднего вечера обивал пороги учреждений и мастерских, заходил в конторы, однажды забрел на ипподром. Там заинтересовались, но работы раньше будущего года все равно не обещали.

И однажды утром Шавров понял, что дело его – табак. Он вышел из дома и в полном отчаянии, размышляя о том, что воровать или побираться он, конечно же, не станет, а уж к Татьяниному петиметру не обратится даже по приговору трибунала. До полудня он прошатался по Хитрову рынку, бездумно разглядывая котят и щенков, которыми здесь торговали в изобилии, потом перекусил в обжорке ситным с приваливающей колбасой и направился на Сухаревку посмотреть, чем торгуют в книжных рядах. Вспомнил, что об этих рядах с религиозным восторгом рассказывал еще покойный отец. У подножия замысловатой башни, которая почему-то напомнила Казанский вокзал, бурлил букинистический рай, здесь торговали всем – от порнографических открыток до старинных фамильных портретов. Кавалеры в елизаветинских париках и дамы с загадочными улыбками отвлекли Шаврова от горьких мыслей, он ушел в прошлое.

– Купите, – предложил продавец. – Нынче все перепуталось, а вернется законная власть – повесите.

– Законная власть не вернется никогда! – насмешливо произнес кто-то сзади, и, оглянувшись, Шавров увидел Певзнера. Невольно сделал шаг назад и спрятал руки за спину – на тот случай, если Певзнер захочет поздороваться. Но тот молчал, и Шавров, проклиная себя, заговорил:

– Здравствуйте, Семен Борисович… Какими судьбами в Москве?

– То есть как? – удивился Певзнер. – Я живу в Москве!

– Вы же говорили, что в Житомире?

– Я? – еще более удивился Певзнер. – Вам? Простите, где и когда? – И, не давая Шаврову открыть рта, обиженно добавил: – И потом – почему Семен Борисович? Я – Самуил Самуилович Лейхтенбергский, москвич и совслуж!

Голова у Шаврова пошла кругом. Он посмотрел на Лейхтенбергского диким взглядом и, расталкивая толпу, бросился в сторону.

– Сумасшедший! – крикнул ему в спину Лейхтенбергский. – От кого вы бежите? От судьбы не убежишь! Есть разговор.

Шавров обреченно оглянулся.

– Вот чудак! – Лейхтенбергский незлобиво пожал плечами и улыбнулся. – Красный конник, герой, без денег и без работы. Это же ужас!

– Вы не… Певзнер? – на всякий случай спросил Шавров.

– А вы не великий князь Михаил? Идите за мной.

– Куда?

– Тут рядом. Что такое НКПС – знаете?

– Наркомат пути?

– Работать у нас хотите?

– Кто меня возьмет…

– Вы имеете дело с Лейхтенбергским! Документы при себе?

Шавров кивнул.

– Почему вы решили, что я – конник?

– А почему я решил, что вы – герой?

– Ну, это же видно… – расслабился Шавров. – Орден все же…

– И шинель до пят – тоже видно, – серьезно сказал Лейхтенбергский. – Идите в бюро пропусков, там вывеска, а я пока договорюсь.

Он ушел, а Шавров без труда отыскал бюро пропусков НКПС, и почти сразу же его вызвали в отдел Петракова. Это было как в сказке.

Длинными и мрачными коридорами он добрался до отдела. Петраков оказался лет сорока, в хорошо сшитом штатском костюме с орденом Красного Знамени на лацкане. Цепко посмотрел на Шаврова и пригласил сесть.

– Ну что же… – он сел напротив. – Скажи без околичностей: ты человек надежный?

– До сих пор никого не подвел, – насупился Шавров.

– Я в том смысле, что мы тебя, конечно, проверим, да ведь что проверка? Формальность… А тебе в перспективе может быть доверена работа особой секретности и огромной важности… По краю бритвы будешь ходить…

– Обещающее начало.

– Я откровенно. У тебя образование, ты через пару лет, может, замнаркома станешь. В отличие от меня. Шесть классов реального, как ни крути… Так можно тебе верить?

– Мой комкор… – начал Шавров и сразу почувствовал, как обволакивает знакомое черное облако. Лицо Петракова проступало из мглы несоединяющимися частями: нос, одна губа и бровь над дергающимся веком.

– Чего замолчал? – голос звучал словно из глубокого колодца. – Какой комкор? Кто?

– Кто… – безразлично повторил Шавров и начал тереть виски – по всей голове разлилась тупая боль. Это было наваждением, проклятьем каким-то – назвать комкора он не мог. Только в Своем страшном сне помнил он эту фамилию и повторял ее исступленно и яростно, как заклинание, но, очнувшись, снова безнадежно забывал…

– Расстреляли комкора… – справляясь с приступом дурноты, внятно произнес Шавров. – Тебе надо знать одно: он мне верил. Всегда и во всем. Остальное – не имеет значения…

Петраков улыбнулся:

– Расчет у тебя, значит, такой: если от страха побледнею и чушь начну пороть – стало быть, и разговаривать нечего. А если пойму правильно – разговор получится серьезным. Угадал?

– Можно еще сообщить. Куда следует…

Петраков помрачнел:

– Что ты знаешь о Кронштадтском мятеже?

– Ну… Восстала всякая шваль против советской власти… – растерялся Шавров. – А что?

– Всякая шваль… – повторил Петраков. – Я был на льду Финского залива в ночь на семнадцатое… Шел на пулеметы. Видел, как умирают. Понимаешь, там, в Кронштадте, мои друзья были. Мы воевали вместе, в Туркестане… И вот я думал: а если они с мятежниками? Я же их расстрелять должен! Вот этой самой рукой!

– А может, они против были? – не выдержал Шавров. – Может, их мятежники арестовали?

– Если бы… Их судил трибунал. Вот так, краском… Поддались на агитацию врагов, оказались неустойчивыми. Я их из своей жизни вычеркнул. – Он взял Шаврова за плечо, сжал. – А ты уверен, что невиновен твой комкор?

– Уверен.

Петраков задумался.

– В этом деле назад не шагнешь… Теперь только время все по местам расставит. – Помолчав, он подошел к столику и налил в щербатую чашку темно-коричневого отвара. – Шиповник это, здорово полезный напиток. Хочешь? – И, уловив нежелание Шаврова, поставил чашку и тихо добавил: – Когда говорят: «Такой-то мне верит» – называют признанную, уважаемую фамилию, А ты вроде бы на скандал нарываешься… Или совесть мучит?

В какое-то мгновение у Шаврова вспыхнуло острое желание все рассказать. Выплеснуться, вывернуться наизнанку и очиститься, успокоиться, забыть… В круглых, немигающих глазах Петракова не было ни капли недоброжелательности или подозрения, и более того – показалось, что Петраков смотрит заинтересованно и сочувственно, и все же Шавров промолчал. Подумал: рассказать о таком – это не душу облегчить. Это просто взять и переложить часть ответственности на другого, сделать его соучастником… И выбора здесь нет, ибо человек честный и бесстрашный, выслушав подобную историю, отринет сочувствие, как нечто недостойное и порочное, и в глаза скажет горькую и страшную правду. А на попытку оправдаться, сослаться на обстоятельства, – усмехнется горестно и разведет руками: вольно ж тебе прятаться за слова, слабоволие и трусость прикрывать обстоятельствами. Сильным и честным обстоятельства не владеют, и ты лучше умри, а идеалов и убеждений не предавай никогда… Но ведь «по врагам революции»… Кто бы посмел не исполнить такой приказ?

– Ладно… – дружески кивнул Петраков. – Перейдем к делу. Суть такова: правительство закупает у капиталистов остродефицитные товары, дорогостоящее оборудование, продовольствие. Расчет идет мехами, ценным сырьем, валютой. Золотом, если сказать попросту… Все это на плечах НКПС железных дорог. – Петраков горько усмехнулся. – Наш новый нарком товарищ Дзержинский говорит, что он вообще не понимает, как действуют наши дороги и ходят поезда и почему они до сих пор раз и навсегда не встали. Добавлю, что остро не хватает кадров, а из тех, кто есть, – многие и многие не на своем месте. Профессионалы прежнего режима саботируют, наши же… – Петраков снова покривил губы и развел руками. – Товарищ Ленин сказал так: у советской власти тысячи прекрасных членов партии и столько же никуда не годных администраторов. Лучше не скажешь… В общем, мы надеемся на тебя, товарищ Шавров. Иди заполни анкету, оставь у секретаря и сообщи свой адрес. Мы тебя вызовем.

– У меня вопрос, – сказал Шавров. – Меня привел человек с улицы, а вы меня берете на секретную работу.

– Товарищ Лейхтенбергский не с улицы, а из отдела кадров. Будь здоров.

Из НКПС Шавров направился на вокзал. С того дня, как пропал Петр, он приходил сюда каждый день, по возможности к тому самому часу, когда заставила нелегкая сесть в автомобиль Зуева… Надеялся: а вдруг мальчику удалось освободиться, вырваться от бандитов и он придет на вокзал, думая, что и Шавров догадается это сделать. Но день проходил за днем, Шавров старательно прочесывал вокзальные залы, дворы и переходы, а Петра все не было. Вот и теперь, привычно обшарив каждый закоулок и покрутившись по площади, Шавров убедился в полной безнадежности своего предприятия. Потом сел на трамвай и поехал в милицию. У дежурного никаких новостей не было, и Шавров поднялся на второй этаж, к Егору Елисеевичу.

– Поступил на работу? – спросил тот с порога.

– Поступаю… – неопределенно хмыкнул Шавров. – В НКПС.

Начмил взглянул с интересом:

– А что… Это может пригодиться. Ты не откажешься нам помочь, если что?

– А что «что»? – иронически осведомился Шавров. – Вы понятнее.

– А я пока и сам не знаю, – честно признался Егор Елисеевич. – Общее размышление, не более. Воруют на железной дороге…

Шавров улыбнулся:

– Значит, своими силами не справляетесь?

– Ни черта не справляемся… – вздохнул Егор Елисеевич. – Лопаются наши ниточки одна за другой, прямо анекдот! Представляешь, один из бандитов на месте происшествия рюмочку серебряную забыл. С гербом! Мы фамилию по этому гербу установили, по адресному – место жительства. А человека – нет. Он офицер, и я так думаю, что на фронтах гражданской сгинул…

– Или в лагере. Как «СВЭ», [2]2
  Социально вредный элемент.


[Закрыть]– сказал Шавров. – Я такого встретил недавно. В поезде…

Егор Елисеевич с интересом посмотрел:

– Слушай, а ведь я недаром предлагал тебе к нам… Это мысль! – он снял трубку телефона. – Барабанов, это я… Проверь офицера по учетам МЧК. Попроси их… Может, он проходил у них как социально вредный элемент. Давай… – Взглянул на Шаврова: – Значит, звони, приходи, не пропадай. Мальчика мы имеем в виду, так что надежды не теряй. Где живешь?

– Снимаю… На Тверской.

– Что, с невестой – разлад? Ничего, все образуется.

– Невеста – значит, не ведающая, не знающая жениха, – хмуро сказал Шавров. – Нет. Это я «невест». Там, на фронте, все представляется голубым. Или розовым. Там ничегошеньки не знаешь… Вот мой адрес… – и черкнул в блокноте Егора Елисеевича несколько слов. – Позовите, если понадоблюсь.

С Таней он не виделся с того самого печального вечера, когда она пришла в милицию, чтобы накормить его бутербродами. Тогда он сказал себе: «Все». В этом коротком слове сконцентрировал он свои представления о взаимоотношениях мужчины и женщины. Был уверен: отношения эти возможны только по максимуму. Не бывает «спокойной» любви, «обыкновенной» любви, тем более не бывает «привычки» или «дружбы». Все это ложь, попытка спрятать за слова духовную бедность, неспособность к сильному чувству, попытка оправдать скуку жизни и собственное несовершенство. И если Таня начинает с суетливой увертливости, полуправды, если она прячет глаза и смущенно краснеет от самых обыкновенных вопросов, а присутствие Климова в своей жизни спокойно и бесстыдно объясняет служебной необходимостью – то чего же ждать и за что бороться? Можно ли переделать взрослую женщину? Вернуть любовь? Да и была ли она? Или праздничная суета в концерте, да кружащаяся от шампанского голова, и вальс духового оркестра, и влюбленные пары в прозрачном свете старинных фонарей, вся эта дымка, призрачность, обман вдруг вторглись в сердце, и сжали его, и что-то показалось на мгновение? Да, показалось, не более… Это правда, и надобно ей смотреть в глаза.

Он рассуждал подобным образом и понимал, что рассуждения эти всего лишь благие намерения, которыми вымощена дорога на Пресню, к шестиэтажному дому со львами, к дверям странной квартиры, в которой жила Таня.

Он с трудом отыскал среди множества кнопок ее звонок и, замирая, нажал. Долго не открывали, потом створка медленно поползла, и в проеме появилась оплывшая физиономия Анастасия Гурьевича. Он не без сочувствия оглядел Шаврова с ног до головы, отрицательно покачал головой и добавил в своей обычной манере:

– Соболезную, милейший, искренне соболезную, но… – он поднял указательный палец вверх. – Как жених, обратите внимание, что невеста отсутствует в двенадцатом часу ночи. При старом режиме это неизбежно повело бы к разрыву.

Шавров молча повернулся и пошел вниз. За стеклом парадного входа чернел знакомый автомобиль, и Климов развалился на заднем сиденье, рядом с Таней. Оба смеялись чему-то, весело и беззаботно. Шавров отскочил и вдавился в стену. Захлестнула отчаянная волна колючей ревности и неудержимой ненависти к удачливому сопернику. Между тем донесся шум мотора, хлопнула дверь, и Таня подошла к лифту.

– Сережа… – произнесла она обрадованно. – Куда ты пропал? – Она взяла его за руку. – Наверное, мне не следует тебе этого говорить, чтобы ты не зазнался… Вы, мужчины, такие… – она улыбнулась. – Такие… А ведь я все время думала о тебе. Вот…

– Я видел, о ком ты думаешь, – закипая, начал Шавров, внутренне ужасаясь своим словам и понимая с безнадежным отчаянием, что, произнося их, он подписывает себе смертный приговор. Но остановиться уже не мог. – С ним тебе удобнее? Он под боком? И жалованье не чета моему?

– Ты скажи, сколько получаешь, и мы сравним, – холодно сказала Таня.

– А я ничего не получаю! Я на фронте кровь проливал! А он…

– А он проливает кровь врагов революции, это ты хотел сказать? – совсем уже ледяным тоном произнесла Таня. – Ну что ж… Это правда. Только знаешь, это ведь обыватели считают, что кровь врага пролить – все равно что воды напиться. Значит, и ты, Сережа, мелкий обыватель, увы…

– Я ненавижу тебя!

– Дурак… – Она захлопнула дверь лифта и уехала.

Опустошенный, в полном отчаянии Шавров стоял на лестнице и прислушивался, казалось – вот-вот стукнет наверху дверь, появится Таня и скажет: «Ладно, поиграли и – хватит! Пойдем». Что ж, двери наверху действительно хлопнули два или три раза, и лифт поднялся и опустился – он почему-то работал в этот вечер, но Таня так и не пришла.

Наблюдение за Сушневым вели круглосуточно три бригады, по два человека в каждой. Когда была возможность, выделяли автомобиль, но это случалось крайне редко, как правило, давали только извозчика. Дежурили по восемь часов. Уже на третий день, просматривая дневник наблюдения, Барабанов сказал:

– Ерунда все это… Вы посмотрите, что пишут: «Не выходил из сторожки сутки полностью». «Вышел к могиле Твердохлебова, мыл гранитный памятник, подметал». «В девять утра молился в церкви. Никаких встреч и разговоров не зафиссировано».

– Не зафиксировано, – угрюмо поправил Еремин.

– Ты это старшему скажи, – беззлобно отмахнулся Барабанов. – Я читаю, как написано.

– Ладно вам, – вздохнул Егор Елисеевич. – Вы ведь тоже не боги… А грамотный работник наблюдения – это и вовсе мечта… Отдаленная перспектива. – Он взял у Барабанова дневник и перелистал. – Значит – ерунда? Не веришь, что Сушнев прямая связь банд-группы?

– А где встречи? Эти… Контакты? – парировал Барабанов.

– Может, он в отстой ушел? – засомневался Еремин. – А что он сегодня делая?

– Да все едино, – вздохнул Барабанов. – Снова мыл памятник – только не Твердохлебова, а Батькина какого-то…

– А что, если он на этих памятниках оставляет сообщения? – спросил Егор Елисеевич. – А точнее – сначала их получает?

– Это что же, у них точки для связи предусмотрены заранее? По часам и числам? – Барабанов замотал головой. – Не-е, фантазия. А если опять осечка? А на самом деле вы правы? Они же сразу сменят схему, если, конечно, она существует. И чего мы добьемся?

– А она вполне может существовать, – поддержал Еремин. – Дело у них серьезное, люди они грамотные, нас водят за нос, как слепых кутенят.

– Ты говори по существу, – предложил Егор Елисеевич. – Что делать?

– Полностью обеспечить кладбище наблюдением, – пожал плечами Еремин. – А что? Есть другие предложения?

– Каждый памятник? – ехидно осведомился Барабанов. – Ну ты стратиг…

– Стратег… – поправил Еремин.

– Стратиг, – кивнул Барабанов. – Стратег – это, видишь ли, Суворов, Кутузов и в крайнем случае провокатор Евно Азеф, если ты о таком слыхал, а ты, Дима, стратиг, да и то не архи…

– Кончайте базар-вокзал, – нахмурился Егор Елисеевич. – Сделаем так: наблюдение пусть идет своим чередом. А мы сегодня же вечером осмотрим памятники. На каком расстоянии от сторожки похоронен этот Твердохлебов?

Барабанов заглянул в дневник:

– Сто метров. И Батькин – тоже сто.

– Старшему благодарность за эту деталь, – сказал Егор Елисеевич. – А церковь на каком расстоянии от сторожки?

– Это и без дневника ясно… – Барабанов начал тереть лоб. – Там метров пятьдесят.

– Значит, – подхватил Егор Елисеевич, – берем план Ваганьковского кладбища и проводим окружность, центром которой является, сторожка. Радиус берем сто метров. В зоне будет сотни три надгробий… Если предположить, что весточки кладутся не на каждую могилу, а только на монументальные надгробия – число вероятных тайников сократится до сотни, а то и меньше, – Егор Елисеевич обвел подчиненных веселым взглядом. – Я так полагаю, что нам с вами это все – раз плюнуть!

…Солнце высветило пилоны кладбищенских ворот, на фоне темно-зеленой, уже набравшей летнюю силу листвы они смотрелись совсем белыми. Церковь, как и обычно в это время, окружала густая толпа, глазастый Еремин сразу же заметил сторожа – тот стоял среди прихожан и истово крестился.

– Вчерашний день ловим… – невесело обронил Еремин. – Да какая к черту наружка выявит его связи в такой толпе?

– Ты уже предлагал… – улыбнулся Барабанов. – У каждого памятника поставить пост наблюдения. Стратиг…

– А что, ребята, – вдруг спросил Егор Елисеевич, – вы никогда не думали, почему на кладбищах такая чертовски зеленая листва?

– Чего? – обалдело протянул Еремин. – Вы это про чего?

– Про листики, Дима, – уточнил Барабанов. – Так какие у тебя размышления на сей счет? Поделись!

– Да не знаю я! – отмахнулся было Еремин, но, поймав совсем уж насмешливый взгляд товарища, добавил: – Простее простого все. Из покойников деревья растут, а они – самое лучшее удобрение!

Егор Елисеевич покачал головой и улыбнулся.

– А ты, Петя?

– Не ко времени разговор, – сухо ответил Барабанов. – Однако причин много. Одну, сколь ни пошло звучит, стратиг назвал верно. А еще… – Он задумался. – Печальное место… Угнетающее. По простой справедливости должно же здесь быть хоть что-нибудь радостное?

– Верно мыслишь, – кивнул Егор Елисеевич. – Перед войной мне довелось побывать в Швейцарии, в городе Базеле. Времени, конечно, не было, но минутку я нашел и в музей заглянул. И вот одна картина оставила во мне такое сильное впечатление, что я ее до сих пор перед собой как наяву вижу… «Остров смерти» называется. А художник – Арнольд Беклин. Кладбище изображено. Загробный мир. И переправляет туда душу умершего на лодке сам Харон. И такие на этом острове зеленые кипарисы, такой они неописуемой красоты, что наверняка всем умершим в радость…

– Поповщина это… – без улыбки сказал Еремин. – Глупость… Этот ваш, как его там, художничек в угоду богатеям дурит людям головы, вот и вся недолга!

– Ты считаешь? – грустно спросил Егор Елисеевич. – Жаль, если так… Но не думаю. Это ведь не икона.

– А вы зачем в Базеле оказались? – с любопытством спросил Барабанов.

– Курьером ездил, – сказал Егор Елисеевич. – Оружие мы купили, так я деньги вез… Ну ладно, пошли работать:

– Может, в толпе потремся, – предложил Барабанов, – поможем бригаде?

– А это твое дело? – спросил Егор Елисеевич. – Ты не напортишь? Это не просто – глаза за объектом пялить. Нет уж… Они сами по себе, мы – сами по себе. Пошли.

Миновали церковь, сторож стоял на том же месте и крестился еще истовее, толпа пела «Спаси, господи, люди твоя…».

– А вот как они насчет царя споют? – приостановился Барабанов.

– А хоть как, – улыбнулся Егор Елисеевич. – Николай Второй на Урале в неизвестном месте зарыт и ни от каких песнопений из земли не встанет. Кому охота – пусть поет, будем снисходительны.

По заросшей тропинке свернули в глубину кладбища. Мощный хор позади и в самом деле пожелал на высокой ноте «победы благоверному императору нашему Николаю Александровичу», потом голоса смолкли, и стало совсем тихо. Но едва оперативники успели разойтись в разные стороны, послышался встревоженный голос Еремина. Он стоял около высокого мраморного обелиска с медным крестом и показывал на клочок бумаги, засунутый в щель между основанием обелиска и постаментом. Егор Елисеевич вытащил листок, это была почтовая открытка без адреса. На чистой стороне кто-то не слишком умело изобразил огромный кукиш. Егор Елисеевич посмотрел на своих подчиненных и вздохнул:

– Эффектно, конечно… Но я считаю так: дело это мертвую точку перевалило. И скоро ему конец…

Оставалась последняя «ниточка»: Храмов. В справке, полученной из МЧК, говорилось: «Храмов Юрий Евгеньевич, из дворян Московской губернии, поручик, командир роты Московского юнкерского училища. В связи с тем, что училище принимало участие в октябрьских (1917-го) боях на стороне контрреволюции, вышеназванный Храмов Ю. Е, постановлением МЧК от 2 января 1919 г. был превентивно заключен в Александровский концентрационный лагерь – до окончания гражданской войны. Освобожден 18 апреля 1921 года».

Местожительство Храмова – Харитоньевский переулок, дом 2, квартира 8 – проверялось неоднократно, но двери там были наглухо закрыты, соседи по лестничной площадке Храмова ни разу не видели, о его родственниках или иных связях никто и ничего не знал. После очередной проверки Барабанов зашел в домоуправление и позвонил Егору Елисеевичу.

– Глухо, – сказал он, прикрывая мембрану ладонью. – Перед порогом – пыль, замок не тронут… Соседи молчат. – Он подождал, не даст ли начальник каких-либо указаний, но тот промолчал, и Барабанов опустил трубку на рычаг.

– Храмовым интересуетесь? – вдруг спросил бородатый, похожий на апостола с рождественской открытки домоуправ. Он сидел за огромным письменным столом и перебирал папки с бумагами. – А с дворником не разговаривали?

– Само собой. Утверждает, что ничего не знает.

– Ну, это понятно… Анисим честно служил прежнему режиму и советскую власть пока воспринимает с трудом… Налаживайте отношения, товарищ… Дворники – это главная ваша опора.

– Да вам-то почем знать? – искренне удивился Барабанов.

Домоуправ почесал бороду:

– Я, знаете ли, бороду в октябрьские дни отпустил. У меня сугубо иудейская внешность, а борода нивелирует, так сказать…

– Да зачем же это? – еще более удивился Барабанов.