Текст книги "Приведен в исполнение... [Повести]"

Автор книги: Гелий Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 52 страниц)

Вошла команда. Началось. Одиннадцать против одиннадцати. Глаза в глаза. В упор. Они мечутся и падают, один за другим, от дыма нечем дышать. Кто-то кричит – выстрелы глушат крик. Демидова бегает, закрываясь подушками. Входят двое, с винтовками, штыки примкнуты. С Демидовой покончено. Кто-то еще шевелится, кто-то стонет. Еще выстрелы. Теперь все… Пытаются красть – не выйдет! Тела – по одному – в кузов «фиата». Автомобиль выруливает, на Верх-Исетский тракт. Город спит, улицы пусты, пушки Сибирской армии слышны отчетливо. Полем. Лесом… Проселок пуст – вокруг оцепление. За разъездом должны ожидать телеги (если грузовик не пройдет – довезем на телегах). Но телег нет. Человек, которому поручил – партиец с ВИЗа, [11]11
  Верх-Исетский завод.


[Закрыть]– отнесся халатно и пригнал пролетки. И сразу становится ясно, что пролетки удобны только для живых. Все осложняется. На этих пролетках – партийцы, красногвардейцы. «Трупы? Уже трупы? Мы были уверены, что живые!» Они были уверены, что все «поручат» им. «Перетаскивайте». Принимаются неохотно. У одной из дочерей лопается лиф, сыплются драгоценные камни. Новоявленные помощники не понимают: «Что – бисер?» – это самый активный, даже повязка красная на рукаве. «Всем отойти!» – «Нашел дураков… Прикарманить хочешь? Все себе?» – «Это достояние народа!» Не понимают, медленно и очень упорно надвигаются. Кольцо все уже. «Стрелять буду!» – в каждой руке по револьверу. С опаской отходят. Через минуту пролетки исчезают за деревьями. Придется ехать на грузовике. Пройдет ли?

Проходит. В колеи сразу же набегает вода. Трудно, метр за метром – к колодцу шахты. Вот он – дыра к сердцу земли. Снимаем с них одежду, все лифы, швы набиты камнями, большей частью это бриллианты чистейшей воды и огромной каратности – все в мешок. Вспыхивают костры, горит одежда. Их – на веревках (у запасливого шоффэра – моток) – в ствол. Визг – невесть откуда крошечная собачка. Удар, дергающееся еще тельце, и тоже – в ствол. Летят гранаты, взрывы глухие, чуть громче револьверного выстрела. Сыро, туман. Кто-то проверяет: ствол не обвалился. Это уже опасно. Белые не должны их найти.

Утром снова к шахте (с тем же грузовиком – решено везти на Московский тракт, там очень глубокие шахты, доверху заполненные водой). Колосники к телам… Конец.

За разъездом – болото. Шоффэр неосторожно берет вправо. Все. «Фиат» сидит в мутной жиже выше осей. Пытаемся раскачать машину, но это бесполезно. Ее не сдвинуло бы с места и вдвое большее число людей. Нужно принимать решение.

У путевого обходчика колья – сложены в штабель, если удастся принести, с их помощью можно будет вытащить автомобиль. И тут приходит совершенно простое решение: сбрасываем трупы с платформы, раскапываем дорогу, потом принимаем меры, чтобы их никто не смог – в случае чего – опознать (это занимает несколько минут), и – в яму, сверху – серную кислоту (яма неглубока, нужно исключить запах от разложения), керамические банки с кислотой разбиты выстрелами, через десять минут место закрыто землей, хворостом, образуется нечто вроде мостика, автомобиль ездит по нему взад и вперед, дорога принимает обычный вид.

Пушки грохочут совсем рядом.

СЕРАФИМ ПЫТИН

– Слышишь, Пытин, а ты как к нему относисси?

– Обыкновенно. Человек с семейством – в плену.

– А мне он поперек был. Почто ему все, а мне ничего? Оне всю жисть на перинах, захребетники…

– Править государством – тяжкий труд. Станешь народным комиссаром – узнаешь.

– Не-е… Править – не руду возить. Не пойму я тебя. Ты от предков – крепостной Демидова, князя Сан-Донато, чтоб его розорвало. А мысля у тебя не рабочая. Ты, Пыгин, от заведывания деньгами скособочился умом. Деньги человека портют.

Ушел, и сразу еще один:

– Серафим, чего не собираисси?

– Давно собрался…

Город сдают, город сдают, город сдают-ут-ут-ут… Капает вода на подоконник, хочется спать. Но дверь полуоткрыта, и вторая – в столовую, там суета, упаковывают и разглядывают вещи. Им они непривычны, что ж… Их любопытство оправданно и понятно. Серебряные кубки, иконы в золотых окладах с драгоценными камнями и много чего еще. Кто бы знал: в каждом грамме серебра и золота – пот соленый, кровавый, вековая плеть и решетка, насилие и топор палача. Но трудно, очень трудно смотреть и видеть корону – на голове, скипетр и державу – в руках. Люди-то – обыкновенные. Девочки смеются. Мальчик подошел: «Вы в шашки умеете? Тогда пойдемте, у меня есть». Понимаю, кто передо мной, и иду с ним играть. Люди: две руки, две ноги, голова. Как все. Каждый день смотрю на охрану – привыкли. Вначале – «царь», «царица». Теперь, на исходе двух месяцев, – арестованные, которых кормят котлетами и супом из столовки Совета. Иногда их повар – из принесенных продуктов – готовит им какой-нибудь разносол. Николай часто просит: «Нельзя ли принести Гоголя? Или Салтыкова-Щедриыа? Здесь нет, а… в былые годы прочитать не успел». Отвечаю: «Это – к коменданту. Нам разговаривать запрещено». Мне его жаль? Их всех? Не знаю… Он – низложенный император. Все, что было в России доброго: книги, картины, музыка – все не от них. От них солдаты, расстрелы, нищета, голод, война и смерть. Но это все, когда они на троне. А так… Бог весть. Наверное, не слишком ясна голова и убеждения тверды – так, что ли? Жалко их. Вот, просто как обычных людей. Но они не обычные люди. Весь фокус в этом. И все равно, разочарование постигает во многом: если наше знамя красного цвета – оно кровь. Только не врагов наших, а пролитая нами. Если правда за нами – кровь наша чиста и непорочна, она смоет нечистоту и ложь с мира, и настанет царство свободы и справедливости. Но тогда зачем убили в первый же день генерала, матроса и статского?

Их привезли в пролетке – я стоял на крыльце. Сопровождающий о чем-то переговорил с комендантом – он был другой тогда. Смотрю – увозят. Спрашиваю: «Куда?» Прячет глаза, молчит. Потом сквозь зубы: «Ты лишних вопросов не задавай». Ладно. Вечером квартирная хозяйка пришла из церкви, лицо будто присыпано мукой, и губы дрожат: «Там, – говорит, – убили сегодня троих. Непогребенные лежат…» Пришел в церковь – она на краю кладбища, захожу, служба кончилась, священник и дьякон о чем-то судачат. Круто, с места в карьер: «Где трупы?» Переглянулись, священник дьякону кивнул, тот молча вытянул руки – пожалте, мол. Тропинка – в гору, он подобрал полы рясы и все убыстряет и убыстряет. «Бог с вами, отец дьякон, не на пир, поди…» Оглянулся: «Вы извините, вижу – из интеллигентных рабочих. Объясните за-ради Бога: если то преступники были – зачем их здесь принародно? Если же не преступники… Да вот, мы и пришли».

Они лежали вразброс: кого где пуля настигла – тот там и упал. Генерал в мундире без погон, статский, – в черном пиджаке, рубашке белой, седые усы. А матрос – в своей форме. В кулаке – бескозырка, на ленточке надпись: «Штандарт». Дождь их изрядно вымочил. Дьякон смотрит, точно откровения ждет. «Неси лопату». Мнется: «Не приказано. Распорядились, чтоб лежали, значит. Покуда…» – «Неси». Кивнул, и снова – по лужам бегом. И пока его не было – только одна мысль в мозгу проворачивалась: за что? Или – зачем? Какая необходимость, какая нужда?

Принес лопаты – в две руки быстро выкопали не то могилу, не то яму. Опустили их. Он бросил земли и пристально-пристально взглянул на меня. Тогда бросил землю и я. Не мог не бросить. «Упокой, Господи…» – это он. Я промолчал.

Через час вернулся в ДОН, [12]12
  Дом Особого назначения, так называли особняк Ипатьева, когда в нем содержались Романовы и их люди.


[Закрыть]говорю коменданту: «Ты партиец, и я – партиец. Объясни». Молчит. Говорю: «Я ведь не по любопытству желаю знать. Если они враги – я понимаю. И сердце сожму в кулак. Потому что я в любом случае против, чтобы в мирной обстановке убивать даже врагов». Отвечает односложно: «Потенциальные». Кричу ему: «Ты Горького читал? Роман „Мать“ читал?» – «Читал. Не ори». – «Что же – не революция, выходит, а Весовщиковым воля и простор? Вспенивай небо кровью, чавкай в крови по колено, так, что ли?» Он встал из-за стола, притянул к себе и задышал прерывисто: «Лакеев царских пожалел? Прихвостней тебе жалко? Какой же ты после этого член ЭР-КА-ПЭ-БЭ? Трепло бесхребетное, вот кто ты! И я бы тебя сей же секунд из казначеев отчислил, кабы у меня в команде кто-нибудь дальше „один да один – два“ знал… Уйди от греха». Отцепил его руки, усадил, сел рядом: «Крик – не довод. Истерикой да битьем в грудь широким народным массам ничего не докажешь. Если понимаешь – объясни. А нет, так я пойду. Мы у себя в Нижнем Тагиле и не таких видали». Улыбнулся: «Вот, произошла революция. И кто же в ней виноват, по-твоему? Что, непривычно ставлю вопрос? Непривычно… Но смысл тут в том, что не мы, рабочие и крестьяне, стояли у истоков этой революции. Царь стоял. Тысячу лет России, тысячу лет правят ею великие князья, а потом и цари, императоры, а смысл один: их власть, их сладость; наше – горе, и погибель тоже наша. Да просто все: если царь наш отец, а мы, народ, – его дети – ну выпори за нерадивость. Носом в угол поставь. Но какой же отец станет убивать своего ребенка? Из века в век, из года в год. Россия костями усеяна, кровью нашей залита, а теперь, не взыщи, человеколюбец, – их кровью зальется и пропитается. Да! Не было необходимости и расчета убивать статского, а также генерала и матроса этого. Не было! Но не могу я взыскать за Это! Ты понял? Не могу. И не взыщу».

Надо было спросить: что же теперь – навсегда эта месть, эта черная и святая злоба? Или виден на горизонте конец?

Знаю, что бы ответил: дойти до горизонта нельзя, потому что его нет.

Но это же страшно…

…Каждый день сюрпризы. Их врач нашел на печке ручные гранаты. Зачем он полез на эту печку? И кто их туда положил? Кто-то пронес для них? Чтобы раскидать взрывом часовых и бежать? Велико сомнение… Царь эти бомбы кидал в последний раз на маневрах в Красном селе, если вообще кидал. С ними же нужно уметь! Кто из них умеет? Сильно подозреваю, что никто.

В чем тут дело?

Снова пошел к коменданту, это уже новый, старого сместили за развал порядка и мягкотелость. У нового черные брови в пол-лба и усы, как у Тараса Бульбы, покороче только. Когда смотрит – будто раздевает догола или в мозги ввертывается бутылочным штопором. Тяжелый у него глаз.

«Интересуюсь этими гранатами. Имею соображения». Руки сцепил, лежат на столе не шелохнувшись. Такое чувство, что его взгляд отодвигает меня и отодвигает, и вот – стенка за спиной. «Жалованье выдал?» – «Точно так». – «Свободен». – «Я прошу выслушать». Долго молчал, потом кивнул. Говорю: «У нас кто-то желает покончить с арестованными без суда. Зачем эти гранаты? А вот зачем: кому надо – „найдет“ их и как бы сгоряча арестованных перебьет». – «И что?» – «Да ведь это – произвол, беззаконие, их судьбу только гласный пролетарский суд решить имеет право, весь народ их будет обвинять!» – «Народ уже обвинил их. Иди, Пытин. Ты время у меня отнимаешь».

Не спал ночь. Сумятица в мозгу. Что происходит? Пусть их приговорит суд – и ради Бога! Жаль не жаль, а приговор суда тяжельше тяжкого. Не поспоришь.

Утром прохожу коридором, из двери выглядывает врач: «Гражданин казначей, я желал бы оставшиеся у меня деньги перевести в Петроград. Вот адрес», – и протягивает бумажку. «Это – к коменданту. Прикажет – отправлю». – «Но ведь письма наши получаются и отправляются беспрепятственно?» И делает мне знак рукой: зайди, мол. Это не положено, но словно толкнуло меня изнутри. Смотрю – часовой в конце коридора смотрит в окно. Ладно, захожу. Доктор чего-то мнется – вижу, в нерешительности он. Помогаю: «Ну что?» —: «Государь вступил в переписку с офицером, который обещает нам всем освобождение». – «Что?!» – «Вы не волнуйтесь так… Если бы эта переписка была бы…» – мнется, ерзает, плечами пожимает, боится. «О вашем заявлении я обязан доложить коменданту». – «А вы и доложите. Только не выдавайте меня государю. Ведь это – измена, я присягу приносил». Ахинея, вздор, чепуха какая… Он (почтительно): «Спасибо. И всего вам доброго». Вышел, часовой по-прежнему – в окно. Эх-эх-эх, тут не только гранаты, тут лошадь можно провести. А с другой стороны? Откуда им, соплякам вчерашним, впитать в себя правила караульной службы? Неоткуда им впитать.

Захожу в комендантскую. Новый один, смотрит, молчит. Потом: «Ну? Что опять привиделось?» – «Боткин просит дозволения отправить денежный перевод в Петроград». – «А ты у него ходатай, что ли? Если ему нужно – пусть обратится прямо ко мне. Он что, не знает?» – «Он, – выпалил, – сообчил, что царь вступил в переписку с офицером, который обещал освобождение всем». Белеет: «О…фицер? Ты спятил?» – «Он так сказал. Если бы, говорит, эта переписка, была бы, говорит, – и так далее. А больше ничего». – «Ступай, – надевает фуражку. По-городскому она называется „кепка“. – Я – в Совет».

И вдруг понимаю. Провертывается некое зубчатое колесо и сцепляется с другим: «Вы об этом знаете? Вижу, что знаете!» – «Пытин, я ведь тебя предупредил: с огнем играешь». – «Так. Выходит, знаете и не пресекаете?» Он едва заметно усмехается: «Планы врага нужно знать».

Планы врага? А что тогда означают слова доктора? А комендант ухмыляется еще шире и смотрит на меня, будто я только что вышел из шталомного дома. [13]13
  Диалектное – дом умалишенных.


[Закрыть]«Больше молчи, дольше проживешь».

И еще раз сцепились колесики. Переписочка-то – не натуральная! Не «офицер» царю пишет. Учителишка из местной гимназии или пишбарышня полуобразованная: ошибочки в тексте делает, что и навело доктора на подозрения.

Но тогда… Это же чистой воды макиавеллизм. Комендант решил убрать арестованных любой ценой – и вот, удумал… Кто-то пишет письмо – царь отвечает. Второе. Третье. Если подсобрать пять или шесть таких писем – это же улика. Грозная и неопровержимая: царь готовит побег. А за подготовку побега – и местным судом можно поставить к стенке. И центральная власть ничего не возразит.

А может, – тут сложнее? Может… Ох… Не надо об этом, не надо… И сомнениями этими с комендантом делиться – упаси Бог.

…А теперь все вещи собраны, бумаги – сожжены, узники – похоронены. На девятой версте.

…Коридор, бумаги россыпью, полусожженные книги, альбом с фотографиями, одна выпала: Великая княжна Мария Николаевна в простом белом платье. У нее широкое крестьянское лицо, чуть вздернутый нос и совершенно прямой лоб, если накинуть на ее пышные волосы цветастый платок, сразу исчезнет «Великая княжна» и получится миленькая мещаночка с какой-нибудь Гальянки [14]14
  Речка в г. Нижний Тагил на Урале.


[Закрыть]– сколько я их перевидел на гуляньях по откосам Лысой горы.

Когда их привезли и разрешили прогулки, я всегда смотрел на них издали – шутка дело, живой царь с семейством, а все же самой симпатичной среди всех была Мария Николаевна. Уж очень напоминала одну мою недавнюю знакомую… В июле 17-го к нам в Тагил приехала пропагандистка – тоненькая гимназисточка из Екатеринбурга. Секретарь ячейки велел ее опекать. Весь день ходили по городу – он маленький и уютный, наш заводский городок, и Надежда Юрьевна, Надя, все время объясняла, почему Демидовы – даже в том случае, когда и делали что-нибудь для рабочих, все равно, – искали только собственную выгоду. Я не стал говорить, что давно уже прочитал и «Капитал» Маркса, и даже «Логику» Гегеля пытался осилить, – зачем? Она так искренне, так дружелюбно разговариваласо мной… А когда пришли к демидовскому дворцу, грозно сдвинула брови: «Товарищ, когда власть будет наша, мы устроим в этом дворце общедоступный музей, а церковь – сровняем с землей!» – «В ней родовая усыпальница Демидовых, – робко возразил я. – Это история наша». Но она была непреклонна: «Нужно, чтобы вокруг струился светлый, сверкающий мир! Ничто не должно напоминать бывшим угнетенным о бывших угнетателях. В Париже есть церковь Сакре-Кёр, белый памятник версальцам, убившим Парижскую коммуну. Если когда-нибудь мы возьмем власть во Франции – первым делом уничтожим этот памятник деспотизму и насилию!» – «Да ведь эти памятники – часть культуры!» – «А мы создадим новую. Пролетарскую». Наивная девочка, но она произвела на меня впечатление своей страстной ненавистью к уходящему миру. Она и всем нашим понравилась, ее долго вспоминали – вот, выясняется теперь, что я – дольше всех. Я проводил ее на вокзал, она стояла у окна и улыбалась, пока не отошел поезд. Красивая, юная Надя. Вот только сейчас я понял, как она похожа на Марию Николаевну. Что скрывать, понравилась. Только не по уму и не по возрасту это мне. И вообще – ни к чему.

…Пришли подводы, пора выходить. Не могу найти одной ведомости на выдачу жалованья охране. То ли комендант не вернул, то ли в Совете задержали. Но это ничего, есть копия, для отчетности достаточно. В последний раз – по дому Особого назначения. На столе в столовой тарелки. Семейство ело макароны, было уже не до разносолов. Визитная карточка с золотым обрезом: «Лейб-медик Его Императорского Величества, почетный доктор…» Еще одна: «Личный камердинер Его…» Они за обедом играли во что-то. Примечательная деталь: царь и слуги обедают за одним столом. У них тоже наступило безвластие. Приоткрыта дверь спальни – на полу кучки пепла и ночной горшок. На подоконнике сидит собака и воет. Это редкая охотничья порода, спаниель. Его зовут Джой.

В комнату, где исполнено было, не входил. Не знаю почему. Должно быть, маловато революционной закалки…

И вот, надпись на стене: «Белзацар вард ин зельбигер нахт фон зайнем кнехтен умгебрахт». Означает: «Балтазар был убит своими слугами на рассвете». 21-я строфа стихотворения Гейне. Эту надпись переписал и дал мне Анатолий Якимов (он потом погиб в застенке). Надпись карандашом, по-немецки. Из наших немецким языком не владел никто. Тех, кто стрелял там, в полуподвале, никто раньше не видел. Откуда их привел комендант – я не знаю.

Выхожу на крыльцо. Помощник коменданта вручает предписание: «Пытину Серафиму Петрову прибыть в распоряжение штаарма-3».

Как заметил Герой нашего времени, – комедии конец.

Екатеринбург взят Сибирской армией 25 июля. Отступаем на Пермь – тяжело, иморально [15]15
  В отличие от «аморально» означает «безнравственно». «Аморально» же – сугубо практически, по необходимости. (По словарю того времени).


[Закрыть]– очень точное слово из словаря, который всегда со мной: полуинтеллигент, каковым несомненно являюсь, может приобщиться культуре только тогда, когда овладеет понятиями культуры безраздельно. В чем же вижу эту отъявленную безнравственность, отпетость эту? В дурных примерах, отдельных случаях, про которые в штаарме говорят так: вся Третья армия бьется с белыми насмерть. Но находятся, конечно, отдельные мерзавцы, позорящие честь красного бойца и революционэра.

Мое убеждение: не свою честь они позорят, ее у них нет. Они позорят честь армии и революции. И это не просто позор, а микроб чумы.

По-над Чусовой, у самой железной дороги, – деревня, она русская, не пермяцкая, это и привлекло в нее наших – ведь всего через версту – станция, там был назначен привал. Но эти, ссылаясь на усталость, к станции не пошли. Я как раз приехал на подводе, чтобы запасти провизию. Надо же – в тот самый миг, когда двое загнали двух баб в баньку и насиловали их там. У окошка собралась толпа, отпихивают друг друга, подают советы – что и как. Остальные гогочут – их это забавляет. Подхожу, орут: побаловались, дайте другим. Изнутри слышу истошный женский вопль. Растолкал, требую прекратить. Один – краснорожий, пьянющий, с ошалелыми от сладости глазами – ударил в зубы. Так и на руднике меня никто и никогда не бил – в былые годы. Тихо: «Разойдитесь. Преступно это. И стыдно». Смеются. «Я вас предупредил. Вы человеческого языка не понимаете, красные защитники». Даю выстрел вверх. «Ты себе в лоб угадай!» – краснорожий – за винтовку. Ну, тут – кто быстрей. Я с револьвером на «ты» – со времен дружины пятого года. Пуля стукнула его в кадык, он захлебнулся. Попятились. Ору: «Кто винтовку тронет – пулю сглотнет!» Вроде – молчат, смерть приятеля переживают. Тут как раз и выскакивают насладители – оба-двое, один придерживает штаны: «Бей, братва, наша власть! Еще офицеров над нами не ставили!» За ними – обе бабы, с воем: «Чтоб вы передохли все, сволочь красная!»

Эти яростные слова расценил я как приговор революционного военного трибунала. Первого, со штанами, – в грудь. Он опрокинулся, сшиб второго. Я убил его лежачего.

Повернулся. Стоят, лица похоронные, в руках винтовки. Думаю: если сейчас хоть один крикнет – растопчут в кашу. Нет – молчат. Отдаю распоряжение: «В мою подводу собрать по деревне провизию. Вежливо, под расписки». Разошлись.

…Ночью не спал, думал: откуда это, почему? Ведь не помещицы то были, не дочки их – крестьянские бабы; такие же, как вся наша армия. Такое к помещицам – можно было бы классовой ненавистью объяснить. К этим – чем? Что же им, орлам революции, – все равно? Приспичило – и подай? И нет ни закона, ни совести?

Я не первый раз замечаю разрушительную бациллу вседозволенности: наше время, гуляй, пососали они нашей кровушки – теперь наш черед.

Но ведь это приведет к тому, что выродится революция. В новую касту властолюбивой сволочи, которая строгие законы даст только народу, а себя от этих законов оградит.

Но тогда бессмысленна революция?

Страшные одолевают мысли… Ленин далеко, он там, в Москве, вокруг него много хороших и верных товарищей, но как же их мало, ничтожно мало на всю Россию!

Приехал в штаб, обо всем доложил, позвали к Берзину. Он бородатый, ушастый, как филин, стрижен наголо. Долго смотрел, потом мрачно качнул головой: «Поступил правильно. Только мозгов не теряй. Может показаться, что все наше дело, целиком – преступное насилие. Это чушь. Ты еще не понимаешь того, что освобожденный народ имеет тенденцию к истине. Это свойство большой массы людей, закон, понимаешь? Народ инстинктивно, интуитивно выбирает путь к свету. А тупики мы будем беспощадно закрывать. Отрезать».

Кто прав?

Ночью проснулся: Платон упоминает об Атлантиде – высокоцивилизованном государстве незапамятных времен. Там чуть ли не по воздуху летать умели.

И где же все? Куда делось? Какой ветер развеял, какие бури уничтожили?

Не знаю… Никому не известно, куда идет сообщество людей. Никто не знает, как повлияет на человечество ложь всего лишь одного человека. Или гнусное слово. Или преступление. Может быть, из-за одного – погибнет мир? Ведь совесть и смысл только тогда обретают себя, когда они со-весть, то есть общая весть, и с-мысл – общая мысль. И тогда нравственны все, и есть у мира будущее.

Если наша революция – со-весть и с-мысл, – надежда не пуста и желанное – впереди.

…22 августа вызвали в Совет, вручили пакет; охрана – четверо с маузерами. Дали подводу – накрытый рогожей сундук, оббитый железом. Приказ: доставить в штаарм. В препроводительной сказано: «На основании распоряжения Председателя областного Совета Урала при сем препровождаю один окованный железом сундук, опечатанный правительственной печатью, с вещами, принадлежащими бывшему царю Николаю Романову, пакет на имя Центрального Всероссийского исполкома и прошу принять меры к доставке сундука и пакета по назначению. В приеме от меня вышеозначенных сундука и пакета прошу выдать расписку. Областной комиссар финансов». И еще две подписи – неразборчиво.

Все доставлено в целости. Берзин долго осматривает сундук: «Что в нем?» – «Не знаю». – «Но догадываешься?» – «Полагаю, что бриллианты, взятые с трупов». – «Понятно. Примем меры безопасности. А в Алапаевске что-нибудь было?» – «Думаю, что все в этом сундуке».

Порученец приносит расписку, Берзин ставит подпись, сразу видно, по-русски писать ему все еще трудно. Прощаемся. Теперь все мои казначейские дела окончены. Я – красноармеец. Как все. И слава Богу.

Но – не повезло. 3 сентября снова вызвали в Совет: решается судьба арестованных. Это гофлектрисса Шнейдер, фрейлина Гендрикова, и камердинер Волков. И опять все то же: ни преступлений их, ни проступков никто не разбирает, они виновны своим рождением и принадлежностью к окружению казненного царя. Их расстрел поручается мне. Объясняют: «Ночью возьмешь из тюрьмы и – под предлогом отправки в другой пункт – поведешь как бы на станцию. По дороге – ассенизационные поля. Там и покончишь».

Тяжело. Все внутри протестует. Не нужна их смерть ни мне, ни революции. Убивать надо в бою. Или тех, кто вредит революции в ее тылу. Здесь же грубо и страшно материализуется накопившаяся веками классовая ненависть.

Для меня это не оправдание. Но я обязан выполнить приказ.

День длится долго, нескончаемо длится этот проклятый день. Не нахожу места, даже думать ни о чем не могу. В ту ночь, на 17 июля, мне все было понятно. Я не одобрял, но – понимал; здесь же я не понимаю ничего.

Уже осень, короток закат, и сумерки тоже коротки. Предписание в кармане гимнастерки. Полк выделяет команду – 24 человека. Одного узнал – был у баньки. Смотрит на меня с усмешкой, будто понимает, что со мной. Или знает? Таким, как он, – что кровь лить, что воду пить…

Стемнело, идем к тюрьме. Конвой выводит трех женщин – на головах платки, лиц не видно, узелки в руках. И мужчину, на него не смотрю умышленно. «Почему третья?» – «Ее тоже… на поезд».

Выходим за ворота. «Куда ведете?» – это камердинер. «На станцию», – слишком весело отвечает тот, от баньки. Они идут тесной кучкой, жмутся друг к другу. Слышны паровозные гудки, станция уже близко, приказываю свернуть вправо, на проселок, сильный запах сероводорода ударяет в ноздри, вот они, ассенизационные поля… Арестованные еще ни о чем не догадываются. Две сажени, пять… Тянуть больше нельзя. Отстаем. Команда смотрит на меня – или это кажется мне? Ведь ничего не видно. Киваю. Выстрелы. Длинные вспышки из револьверных стволов… Женщины падают, Волков бросается сквозь кустарник, напролом, они стреляют ему вслед – бесполезно…

Кто-то из них толкает меня в плечо: «Что, комиссар, тонка кишка?» – «Он только своих горазд…» – Это тот, от баньки. «Вещи куда?» – «В Совет». – «Чего не похвалишь, старшой? Все как надо…» – «А Волков?» – «Э-э, старшой, одним больше, одним меньше. Ты, главное, в Совете будешь докладывать – учти, много нас. Не подтвердим». Что ж… Расстреливать надобно в подвале. А в поле – лично у меня опыта нет.

…Время летит, как курьерский поезд. Где-то сказано, что по мере приближения к началу своему мы начинаем ощущать его бег. После сорока лет это человеку дано, Декабрь; до нового, 1919 года остается несколько дней. Пермь пропала, удержать ее нет никакой возможности. На рассвете мне и Медведеву дают ящик динамита и приказ: мост через Каму взорвать. Нельзя, чтобы белые сели на хвост Третьей армии.

Чего там – диспозиция книжная: кто не взрывал мостов перед чужими войсками! Обыкновенное дело, теперь сделаем его мы. Знакомство (считая быстрое наше время) – давнее: с дома Особого назначения в Екатеринбурге, Медведев служил в охране бывшего царя, внутри. В те дни мы с ним и слова не молвили – у него свое дело, у меня – свое. Бывало, выдаю жалованье, спрашиваю: «Денег хватает?» – «А куда?» – и равнодушно зевает.

Сейчас у него все то же сонное, туповатое лицо. Скрипят полозья, а он спит.

Мне это странно. Но ведь у всякого восторг от разного. У кого от водки, у кого от женщин. Я уже много месяцев подряд не восторгаюсь ничем. Нет времени читать, и стало быть – не открывается истина. Что скорбно? Непонятно предназначение. Родился – крестился – женился – родил – дом построил – дерево посадил – ребенок вырос – ты умер. И все. Все, как ни крути. Ну и зачем я тогда? Другой сделает это все, всю эту цепочку построит в сто раз лучше!

Скажут: и у тебя есть долг. Не уклоняйся.

Да ради Бога! Но объясните мне – зачем я? И какой у меня долг?

Лермонтов только предположил: «я дал бы миру дар бесценный, а мне за то – бессмертье он!»

Я же и предположить не могу.

Медведев толкает в бок: «А что – вот был царь, а вот его и нет. И живут люди. Как же так?» – «Это, – пытаюсь отшутиться, – без Бога не до порога, а без царя можно». – «Зачем убивать-то?» – «А зачем ты убивал?» – «Я в переулке, у окна стоял – слышно-неслышно чтобы… Но камень этот – несу». – «Какой еще камень?» – «Потом скажу. – Смотрит с прищуром. – Если Бог приведет».

Взять в толк его речь. Но – нет. Не взял. Подъехали к мосту, он пуст, ни души. Сгрузили ящик с динамитом, приладили посередине, под упор. Измордовались – мороз, руки красные, как лапы у гуся, трясет мелкой дрожью. Вывели бикфордов шнур. «Поджигаем?» Местность тут немного открывается, смотрю – он глаз с дороги не сводит. А на ней – походная колонна. Белые… «Поджигай!» – «Нет. Надо, чтобы они на мост втянулись. Тогда и рванет. Удлиняем шнур». Бежим, разматываем, замысел мне пока неясен. Объясняет: «Запалю, когда они шагов на сто к мосту подойдут. А когда они на середине будут – оно и рванет. Понял?» Я не военный, ему, судя по всему, – виднее. Говорит: «Отойди. Если что – незачем вдвоем рисковать». Эх… Мне бы здесь в самый раз и спросить: а что «если что»? Не спросил. Он достал кремень, кресало, фитиль и спички. На тот случай, если они отсырели – можно кремнем. Отхожу, он стоит. «Не осуждай!» – кричит. И тут меня ровно толкнуло. Белые уже на мосту, а он – не то чтобы чиркнуть, он им сломя голову навстречу: «Братцы, не стреляйте, не стреляйте, повиниться хочу!» И в руке оборванный шнур.

Рванул наган, выстрелил, саженей триста до него было. Где там… Не рассчитан на такое расстояние наган…

И сразу же боязливая мысль: ну, мне-то перед вами виниться не в чем. Вы меня и без вины кончите – чин по чину. И, подобрав полы шинелишки, – наутек. Они стреляли, но не попали. Пока не попали, скажем так…

Спустя неделю узнал: белые с ходу перешли на правый берег Камы. Началось наше позорное отступление.

АЛЕКСЕИ ДЕБОЛЬЦОВ

Сумеречное состояние – ни явь, ни сон, в темном окне фонари Николаевской набережной, мы с Аристархом в офицерском собрании лейб-гвардии Финляндского полка (брат старше чином и выслугой, командует батальоном), играем в четыре руки «Шар голубой» – неофициальный марш полка. «Крутится-вертится шар голубой, крутится-вертится над головой…», но почему в гостиной печь – деревенская, беленая, и потолок так низок и давит голову? Ведь – Петербург?.. (Не в первый раз замечаю: одновременно могу присутствовать в двух разных местах. И это не сумасшествие, потому что всамделишно все и реально: вот гостиная и Аристарх у фортепиано, а вот – дом рабочего Верх-Исетского завода в Екатеринбурге. Его зовут Дмитрием Никитичем, мы попали к нему случайно – легли, обессилев, на берегу городского пруда, он увидел «обтерханных господ» – его слова, – подошел, начал объяснять нам, неосторожным, что в городе опасно, хватают «кого ни попадя», и если хотим дождаться «своих» – лучше идти к нему.) И в то же время не Петербург – Петр храпит под боком. Слава Богу, он не мешает: звук фортепиано отчетлив, мелодия прекрасна: «Крутится-вертится, хочет упасть…» Удивительно точные, удивительно отобранные слова. Алексеев, Деникин, Корнилов, Романовский… Они словно сговорились упасть и провалиться – и вместе с собой похоронить всех: государя, Россию… Может ли рабочий выбрать монархию? Может, я убедился в этом. Величайший парадокс, но ведь касается он только того, кто выбрал. Но если генералы русской армий, присягавшие императору, выбирают (в тысячелетней России! На триста пятом году династии Романовых!) путь то ли к демократической республике, то ли к ограниченной монархии (это все называется «непредрешенством»: соберется «учредительное собрание» и определит – по «воле народа» – образ правления) – что это, если не падение, пропасть, и кто они, выбравшие эту дорогу в ад? Кадавры… [16]16
  Трупы ( лат.).


[Закрыть]Бог им судья, я не с ними. Вот, заканчивается мой марш: «Кавалер барышню хочет украсть!» В этих словах скрытый смысл, я должен доискаться его. Светлеет небо за окном, над золотеющим куполом – крест. Этот символ земного пути дан нам, чтобы мы помнили: не только прямо, но и – вверх. Грешное тело бессильно, но дух – свободен и высок. Кто сможет пройти – тот получит воздаяние, покой и свет. Дмитрий Никитич говорит: все рабочие стихийные или малообразованные социалисты. Их социализм (он объясняет своими примитивными словами) – нахрапистая демагогия, разделенность (согласно «Манифесту коммунистической партии») на рабочих и хозяев, абсолютная убежденность в том, что «владеть землей (фабриками, заводами и всем сущим на ней) имеют право только они», «а паразиты (это я и Аристарх, отец и вообще, кто не они) – никогда!» Мы – все, кто не они, – это мир «насилья». Над нами должен грянуть (уже грянул!) «великий гром». А над ними вечно будет «сиять огнем своих лучей» солнце. Нам могила, им заздравные чаши. И сколь бы ни понимал я, что, новое небо и новую землю обретем только мы, а «они» получат вечный миг небытия, – все равно невозможно смириться!