Текст книги "Золото и мишура"

Автор книги: Фред Стюарт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 43 страниц)

– В самом деле?

– Да, в самом деле. Дело в том, что я, возможно, влюблен в тебя, однако природная глупость не позволяет мне понять этого. Сейчас же я могу с полной уверенностью сказать, что ты меня совершенно не любишь. Твое сердце принадлежит этому Робин Гуду из штата Огайо. Однако же я человек слова. Ты обидела меня, Эмма, и именно поэтому я взял назад свое предложение. Однако же оно все еще остается в силе. Здесь, на судне, я не могу сочетать браком самого себя, однако, как только мы прибудем в Буэнос-Айрес, мы сможем пожениться надлежащим образом, так что ребенок, который у тебя сейчас в животе, будет вполне законным. Что ты на это скажешь?

– Ох, Скотт, может быть, ты и вправду меня любишь! – в восхищении воскликнула она. – А теперь признайся: разве тебе не было прекрасно?

Он тихо засмеялся в ответ.

– Бог мой, кажется, ты решительно не можешь успокоиться на сей счет. Ну хорошо, признаюсь: это действительно было прекрасно. – Тут Скотт высунул язык и состроил уморительную гримасу.

Она засмеялась и шутливо толкнула его в бок.

– Ты жуткий человек!

– Да, но этот самый жуткий человек вторично сделал тебе предложение и так до сих пор и не услышал ответа.

– А если я скажу «да», можно мне будет переехать в эту каюту и жить здесь до конца пути? Я терпеть не могу свою каюту, она такая крошечная…

– Если я правильно понял ход твоих мыслей, тогда да. Ты сможешь перебраться сюда. Но после того, как станешь миссис Скотт Кинсолвинг. А до тех пор я заставлю тебя вести себя надлежащим образом.

Она скорчила гримаску.

– И когда же мы прибудем в Буэнос-Айрес?

– Если ветер не ослабнет и не переменит направление, то недели через две.

Она прильнула к Скотту и провела ладонью по его груди и плоскому животу. Ощущение было такое, будто она погладила нового замечательного плюшевого медведя.

– Но до тех пор будет ли мне позволено время от времени приходить сюда в гости? – шепотом осведомилась она.

– Да, – прошептал он ей в ответ. – Ты можешь приходить в мою каюту всякий раз, как только твой отец направится в каюту графини Давыдовой.

Эмма резко привстала и изумленно посмотрела на него.

– Ты шутишь! – прошептала она.

– Нет, не шучу.

– Неужели папочка и Зита?.. Я обратила внимание, что они симпатизируют друг другу, но неужели они…

– Они, действительно, как кролики солидного возраста. Мальчик, который мне здесь прислуживает, держит меня в курсе всего, что происходит на судне.

– Папочка был так одинок с тех пор, как умерла мама. О, я так рада, что они полюбили друг друга!

– Не столько полюбили, сколько подошли друг другу в постели. Не путай кислое с пресным.

Эмма вновь опустила голову ему на грудь.

– Ты и вправду жуткий человек.

– Ты это уже говорила.

– А что, разве нельзя повторить? Ты – жуткий человек. И очень грубый.

– Скажите, я правильно поступаю? – спросила Эмма.

– Что выходите замуж за капитана Кинсолвинга? О да, безусловно, – ответила Зита. Они разговаривали, стоя на палубе возле борта: корабль как раз входил в порт Буэнос-Айреса. – Странно, что вы еще сомневаетесь в этом.

– Я во многом сомневаюсь, – печально сказала Эмма. – Во-первых, конечно, Арчер. Я понимаю, что предаю его…

– Моя дорогая, но разве можно быть такой глупой! – прервала ее русская графиня. – Если уж на то пошло, вы делаете для него самое лучшее, что только возможно: вы нашли его ребенку ответственного и умного отца.

– Да, пожалуй…

– И кроме того, капитан Кинсолвинг будет отличным мужем. Он вам наверняка нравится, не так ли?

– Да, он мне симпатичен, – сказала Эмма. Но она солгала. На самом деле она все больше и больше думала о Скотте как о человеке восхитительно красивом, хотя подчас у Эммы недоставало мужества самой себе признаться в этом. – Но у него такие манеры! И эта ужасная привычка бравировать передо мной своим незнанием многих вещей. Он, конечно, делает это, чтобы шокировать меня, но все это мне кажется просто безвкусным.

– Ох, мужчины всегда остаются мужчинами. Например, половина высокопоставленных лиц в России бьют своих жен и матерятся похуже крестьян. Может, капитан Кинсолвинг не вполне идеальный человек – а кто идеальный? – но он сделает вас счастливой. А если вы захотите, то сможете даже и приручить его, воспитать по собственному вкусу. В этом – половина прелести супружеской жизни: приручить дикое животное под названием «мужчина». И он любит вас, я уверена в этом.

– Да, не исключаю, что немного любит, хотя, конечно, любит в его понимании этого слова. Только вот сердцем он с Чинлинг, равно как и я – с Арчером. Так что я едва ли имею право слишком критиковать его. – Эмма вздохнула. – И до чего же странным получится этот брак!

– Только не будьте слишком уж уверены, что его сердце принадлежит этой самой китаянке, – сказала Зита, поплотнее заворачиваясь в черную накидку. – Равно как не следует слишком верить в то, будто бы ваше сердце всецело принадлежит Арчеру.

Эмма удивленно взглянула на нее.

– Но я уверена в этом!

– Знаете, дорогая моя, время подчас делает такие кульбиты! Время и физическая близость. Я никогда не верила, будто отсутствие человека укрепляет любовь к нему. Как правило, бывает наоборот: с глаз долой – из сердца вон. Странно, но на причале я не вижу своей дочери! Ведь она наверняка должна была получить мое письмо.

Столица Аргентины была накрыта свинцовыми тучами, холодный ветер рождал барашки на воде. «Императрица Китая» наконец пристала к муниципальному причалу, на котором, за исключением портовых грузчиков, не было сейчас ни души. Эмма перевела взгляд на корму, где в окружении нескольких морских офицеров стоял мужчина, за которого она должна будет днем выйти замуж. Скотт внимательно наблюдал за процедурой швартовки. В тысячный раз Эмма спрашивала себя, каковы же ее истинные чувства к Скотту, и в тысячный раз не находила ответа. Даже речи не могло быть о том, получает ли она наслаждение, занимаясь с ним любовью: наслаждение было столь велико, что Эмма подчас содрогалась при одной только мысли о том, что подумала бы дорогая мамочка, узнай она о распутстве своей дочери. Да, именно распутстве, ибо это слово как нельзя лучше характеризует то, чем занималась Эмма на протяжении последних двух недель. Разумеется, мамочка никогда бы не разрешила ей выйти замуж за гоя, не говоря уж о том, чтобы позволить дочери лечь с гоем в постель. Однако как в категориях морали, так и в категориях религии Феликс оказался значительно более либеральным человеком, нежели его покойная жена. Эмма понимала, что в значительной мере это объясняется связью отца с Зитой, которая вовсе не была еврейкой, так что Феликс был не в том положении, чтобы читать дочери мораль. Кроме того, к удивлению Эммы, она выяснила, что Скотт абсолютно не интересуется вопросами религиозного толка, что лишний раз доказывало отсутствие предвзятости в отношении Скотта к другим людям. В то время как антисемитизм бурно распространялся в Америке, Скотта он абсолютно не затронул.

Однако, как, впрочем, всегда, когда дело касалось Скотта, это положительное качество уравновешивалось отрицательным. Не будучи антисемитом, Скотт также не относился с предубеждением и к китайцам, что явно вытекало из его близких отношений с Чинлинг. Потрясающая, возмутительная правда заключалась в том, что Скотт не относился с предубеждением к чему бы или кому бы то ни было. А из этого логически вытекала принципиальная возможность того, что при определенных обстоятельствах он сможет затащить в постель кого угодно. Она могла бы смотреть сквозь пальцы на его сарказм, на его вопиющую необразованность, но как только Эмма пыталась взглянуть сквозь пальцы на национальность Чинлинг, то неминуемо упиралась мыслью в отношения Скотта и Чинлинг. Само существование прекрасной китаянки в качестве соперницы являлось для Эммы источником постоянного раздражения. Даже если бы Эмма не любила Скотта, сама мысль о необходимости делить его с другой женщиной все равно была ей ненавистна. Он бесил Эмму, да, но в то же самое время и поражал ее. Скотт мог быть груб и вульгарен, мог позволять себе непристойности, однако же у него был первоклассный интеллект. Хотя она выходила за него замуж из практических соображений, однако же истинные чувства Эммы к Скотту были такими, что она даже себе не смела в них признаться.

– Это, должно быть, Ирина! – воскликнула Зита, указав на элегантный экипаж, который только что появился на причале. – У нее потрясающий муж! Они познакомились четыре года назад в Париже, и это была любовь с первого взгляда – так романтично! Он представитель одной из старейших фамилий Аргентины. Ирина писала, что он начал заниматься политикой. Кажется, они хотят избавиться от этого ужасного диктатора Хуана Мануэля де Розаса, который в случае чего вообще ни перед чем не остановится.

Эмма посмотрела на нее. Зита, хмурясь, смотрела на причал. Полный мужчина в шерстяном пальто и высокой шляпе как раз выбирался из подъехавшего экипажа, глядя на них.

– Это граф Шереметьев, – сказала Зита, – российский посол. Интересно, зачем он сюда приехал.

– Вы знакомы с ним?

– Да, он был коллегой моего мужа.

Посол взошел на корабль, сказал несколько слов Скотту, обменялся с ним рукопожатием, затем направился в сторону Эммы и Зиты. Сняв шляпу, Шереметьев поцеловал руку Зиты, сказал ей несколько слов по-французски и повел внутрь корабля.

А через секунду Эмма услышала крик.

Скотт подошел к ней.

– Скотт, что случилось?

– Российский посол только что сообщил ей, что вся ее семья была убита по приказу диктатора де Розаса.

– О нет! Господи, бедная Зита! Ох, Скотт!.. Я должна сейчас же помочь ей… – Эмма направилась к двери, но Скотт удержал ее.

– Я послал сказать твоему отцу. Пусть он пойдет сейчас к ней.

Эмма посмотрела на него и поняла, что Скотт прав. За исключением случая с пианино, он впервые демонстрировал свою предусмотрительность.

«Может быть, когда-нибудь я и сумею полюбить его, – подумала Эмма. – А раз уж я собираюсь стать его женой, я, конечно, должна постараться. Но, Боже правый, я все еще не знаю, а правильно ли я поступаю…»

Часть II

Страна золотых холмов

Глава первая

Клипер «Императрица Китая» бросил якорь в порту Сан-Франциско 12 сентября 1850 года, совершив пятимесячное путешествие, во время которого целых десять дней судно и его команда сражались в Магеллановом проливе со страшным штормом. Стоял теплый солнечный день, но, едва только взглянув на город, которому теперь надлежало стать также и ее городом, Эмма почувствовала разочарование.

– Да это же вовсе не город! – сказала она Скотту, который стоял возле нее, обняв Эмму за живот, значительно округлившийся за последнее время. – Это какое-то скопище лачуг, не более того!

– А что же ты ожидала увидеть – Париж? Не следует забывать, что еще каких-нибудь три года назад на этом самом месте находилась мексиканская деревушка Йерба Буэна, где проживали три сотни человек. Теперь же здесь тридцать тысяч жителей, и город растет необыкновенно быстро. Признайся, что здешний залив просто восхитителен.

– Да, очень красив, но хотелось бы знать, что здесь делают все эти корабли?

Приблизительно полсотни судов со свернутыми парусами стояли на якоре планшир к планширу. Некоторые из них изрядно подгнили, и почти все выглядели заброшенными.

– Команды оставили суда и отправились на поиски золота. Большинство матросов до сих пор на золотодобыче, пытаются сколотить состояние. Я тоже потерял несколько человек, захваченных этой самой «золотой лихорадкой»… Впрочем, как бы то ни было, добро пожаловать в новый дом.

Скотт повернулся к мистеру Эпплтону и распорядился сначала переправить на берег пассажиров, а потом экипаж, которому давались три дня, чтобы моряки могли отдохнуть после долгого, отнявшего немало сил пути. Тут к ним подошли Феликс и Зита.

Граф Шереметьев сказал ей тогда, в Буэнос-Айресе, что в случае, если она примет решение сойти на берег, посол не гарантирует ей безопасность, поскольку Хуан Мануэль де Розас, кровожадный деспот худшего пошиба, поклялся уничтожить не только всех своих политических противников, но и их родственников. Получалось так, что у Зиты не оставалось иного выбора, кроме как продолжить путешествие вплоть до Сан-Франциско. Многие недели кряду она оставалась безутешна, но мало-помалу Феликс сумел помочь ей прийти в себя и немного успокоиться. Сейчас же, облаченная в траур, послав впереди себя на берег служанку, графиня сошла по трапу. Легкий ветерок колыхал траурную вуаль, и это жутковатое волнообразное движение черной материи настолько усугубляло трагический облик графини, что у Эммы на глазах выступили слезы.

– Бедная Зита, – прошептала Эмма, обращаясь к мужу. – Она все еще не может до конца осознать происшедшее. С твоей стороны так мило, что ты позаботился о ней, предложив ей и отцу разместиться у тебя.

– Мне нравится графиня Давыдова. Она храбрая женщина. А кроме того, в этом городе нет ни одного отеля, который не кишел бы клопами. Пойдем.

Скотт помог жене, которая была сейчас на шестом месяце беременности, сойти по трапу, и они заняли свои места в шлюпке. Как только гребцы заработали веслами, над головами пассажиров начали скользить, словно огромные темные привидения, покинутые суда; от слабых порывов ветра старые суда стонали и покряхтывали.

– На причале должен быть Кан До, – сказал Скотт.

– Кто?

– Кан До. Мой главный слуга. Лет пять тому назад я привез его из Кантона.

– Вместе с Чинлинг?

Скотт посмотрел на Эмму. Он знал, что его прекрасной молодой жене не давала покоя мысль о его сожительнице.

– Да, вместе с ней, одним и тем же рейсом. Этот Кан До очень ушлый малый. Я поручил ему обставить новый дом. Интересно, как он справился с заданием. Как видишь, Сан-Франциско – город холмов, причем некоторые из них довольно-таки крутые. Вон тот, например, называется Телеграфный холм, потому что давно уже ходят разговоры, что на его вершине будет установлен семафор. Смотри, видишь, сюда идут несколько лодок? Там сидят владельцы здешних магазинов, которым не терпится купить привезенный мной товар. Только на сей раз их ожидает разочарование, правильно, Феликс?

– Абсолютно.

– Никакие грузы, доставляемые Судоходной компанией Кинсолвинга, не покинут складских помещений до того самого часа, пока не распахнет двери Торговый центр Кинсолвинга и де Мейера. Если же и будут исключения, то весьма немногочисленные. А к тому времени наши товары станут до такой степени необходимыми покупателям, что мы сможем втрое повысить цены.

– Я могу поверить в это, капитан, – сказала Зита сквозь траурную вуаль. – Вы с Феликсом просто-таки обречены на то, чтобы очень разбогатеть.

– Если совместить еврея и шотландца, получится беспроигрышная комбинация.

Все рассмеялись этим словам.

– Эге-гей, та-ам! Кинсолвинг!

К ним приблизилась первая шлюпка, и мужчина в черной куртке и цилиндре приветственно замахал рукой.

– Вы привезли платья для Чикаго? – крикнул он.

– Привез, привез, отчего же нет? Два больших тюка, самые модные платья, какие только можно увидеть в Нью-Йорке. Мистер Эпплтон отдаст их тебе сразу же, как только заплатишь.

– Четыре тысячи золотом, верно?

– Вовсе нет, ты, вор! Пять тысяч!

Мужчина рассмеялся.

– Это я так, память твою проверяю. Заглядывай сегодня вечерком в «Бонанзу». У Чикаго появились три новенькие девочки из Чили; так готовят устрицы, что пальчики оближешь.

Лицо Скотта покрылось красными пятнами.

– Эй, Слейд, познакомься с моей супругой, ее зовут Эмма Кинсолвинг.

– Боже праведный, ты – женился?! Прошу прощения, мэм. Я тут не совсем вроде… Гхм. Словом, черт меня возьми! Поверить не могу, что Скотт Кинсолвинг женился! Слушай, Скотт, что скажут об этом на Дюпон-стрит, когда эта новость дойдет туда, а?

Он заржал, а Скотт грозно нахмурился. Эмма вопросительно посмотрела на мужа.

– Что значит Дюпон-стрит?

– Этот парень, Слейд Доусон, – один из самых» очаровательных жуликов Сан-Франциско. Он владеет казино на Портсмут-сквер, заведение носит название «Бонанза» – «золотое дно».

– Так что же все-таки значит Дюпон-стрит? – повторила свой вопрос Эмма.

– А Чикаго – его подружка. Не хотел бы вас шокировать, графиня, но эта самая Чикаго – самая выдающаяся в Сан-Франциско «мадам».

– Хотя географические тонкости мне не вполне понятны, – ответила Зита, – можете поверить, капитан, я вовсе не шокирована. Как бы там ни было, но в одном только Сан-Петербурге у нас четыреста двадцать maisons de passe ^[8], что позволяет говорить о проституции, как об одной из главных профессий России.

– Да, так что же все-таки значит Дюпон-стрит? – в третий раз поинтересовалась Эмма.

Скотт вздохнул.

– Это сердце Маленького Китая, – сказал он.

Глаза Эммы сузились.

– Чинлинг? – прошептала она.

– Да, – коротко ответил Скотт. – А вот и Кан До! – Скотт привстал и приветливо замахал рукой молодому китайцу, который стоял на пристани возле элегантного открытого экипажа. Кан До был одет в красивую красного цвета форму с золотыми пуговицами.

– А почему вы зовете его Кан До? – спросил Феликс.

– Видите ли, он говорит только на пиджин, этакой смеси английского с китайским, как, впрочем, и все здешние «поднебесиики» – так называют китайцев, поскольку они выходят из Поднебесной Империи. Эй, Кан До! – крикнул Скотт. – Лови носовой фалинь!

– Кан до ^[9]! – крикнул в ответ Кан До, в то время как один из матросов кинул ему трос.

– Теперь я понимаю, почему вы так его называете, – с улыбкой сказал Феликс.

«Не показывай своего гнева, – говорила себе Эмма, взбираясь по лестнице на причал. – Держи себя с достоинством, как подобает леди…» Но внутри у нее все клокотало. Было совершенно очевидно, что о Чинлинг в Сан-Франциско знали многие, и что отсылка к ее имени была чем-то вроде местной расхожей шутки. «Боже мой, – думала Эмма, – надо мной будет потешаться весь этого город! Такого я и помыслить не могла!»

На причале собралось немало народу. Эмма впоследствии узнала, что приход всякого судна собирал толпу, поскольку жители Сан-Франциско, будучи отрезанными от остального мира, были жадны до новостей. За небольшим исключением, эта толпа состояла из мужчин, довольно-таки непрезентабельного вида. Когда они заметили Эмму, которая, несмотря на большой живот, выглядела очаровательно в белом платье и белой, в тон платью, шляпе с перьями, с белым кружевным зонтиком в руках, – так вот, когда они ее увидели, то начали аплодировать и свистеть самым бесцеремонным образом.

– Капитан Кинсолвинг! – прокричал один молодой человек, приложив руку к глазам козырьком, чтобы лучше видеть. – Ты что же, привез новых девочек для заведения Чикаго?

Эмма была потрясена. Скотт же подошел к молодому человеку, схватил его за грудки и сильным ударом в челюсть отшвырнул наглеца в толпу. Возникла неловкая тишина.

– Друзья мои, – сказал Скотт, вытирая руки о штаны, – мы все отлично знаем, как мало женщин в Сан-Франциско. Однако мне не хотелось бы думать, что вы здесь настолько одичали, что при виде настоящей русской графини и моей жены способны подумать нечто иное, кроме того, что обе они представляют собой благороднейших дам, которых судьба привела в наш город, и которые непременно украсят собой Сан-Франциско.

– Капитан босс! – крикнул изумленный Кан До. – Хорошенький женшин ваш жена?

– Совершенно правильно.

– О, Боже… Боже… – только и сумел вымолвить Кан До, однако у Эммы возникло ощущение, что китаец порядком испуган.

Скотт проводил обеих женщин в ландо, верх которого был опущен; на козлах восседал еще один «поднебесник», одетый в яркий красный сюртук, отделанный золотым шитьем, в замшевые панталоны и хорошо начищенные кожаные сапоги. Нарядный костюм венчала ярко-красная шляпа с пером, которая показалась Эмме чудовищно безвкусной. Когда экипаж тронулся, кто-то из мужчин крикнул:

– А она красавица, капитан! Примите поздравления!

Скотт улыбнулся и приподнял шляпу.

– Вот теперь я начинаю понемногу понимать, что же имели в виду люди, называя Америку «Новым Светом», – сказала Феликс. – Эти люди обращаются с нами так, как будто все мы равны.

– Именно так они и думают, – сказал сидевший против жены Скотт. – На этом, предполагается, и стоит Америка.

– Вы говорите «предполагается», капитан, – сказал Феликс. – А у вас есть какие-нибудь сомнения в этом?

– Конечно есть. В Бостоне, равно как и в Нью-Йорке, и в Филадельфии, если вы имеете деньги – прекрасно. Но если только у вас нет денег – особенно в Нью-Йорке – вы обречены на собачью жизнь. В Америке не больше равенства, чем где бы то ни было еще в мире. Тут деньги – подлинное божество! Не зря же говорят, что деньги – это благословение Америки, хотя иные и добавляют, что они же – и проклятие этой страны. Единственное преимущество, которое у нас есть, заключается в том, что если вдруг получится так, что ты родился бедным, однако пронырливым и сообразительным, то ты можешь стать богатым. И даже если тебе суждено в конечном итоге свалять дурака, это, по крайней мере, будет богатый дурак.

Эмма слушала вполуха, впитывая в себя облик города.

– Улицы не вымощены, – сказала она, – и тротуары – всего лишь деревянные покрытия. Должно быть, ужасно, когда идет дождь.

– Ужасно, – подтвердил Скотт. – Но в свое время и улицы будут вымощены, и тротуары будут сделаны из кирпича и камня, хотя бы для того, чтобы умерить распространение огня при крупных пожарах. На прошлое Рождество в одну ночь выгорел практически весь город.

– Значит, в довершение ко всему, это еще и огненная ловушка… – проворчала Эмма, чувствуя, как ухудшилось настроение.

– Теперь уже поздно отступать, – заметил Скотт.

– Эмма, – сказал отец, – мы ведь знали, что жизнь здесь будет несколько примитивной.

Эмма решила более не обсуждать эту тему. Откинувшись на спинку сиденья, она устроилась таким образом, чтобы ажурный зонт защищал лицо от яркого калифорнийского солнца. Тем временем экипаж ехал вдоль улиц, уставленных по обе стороны двух– и трехэтажными деревянными домами; на их фасадах были укреплены вывески аптек, магазинов скобяных товаров, кузниц, зеленных лавок, магазинов, торгующих всем, за исключением спиртных напитков, всевозможных мелких лавок. Большинство домов не были даже выкрашены, деревянная обшивка посерела от дождей и непогоды. Ни цветов, ни, тем более, зеленых насаждений, Эмма не заметила; бросилась ей в глаза также и явная нехватка деревьев, из-за чего городские холмы имели угнетающе голый вид. Иными словами, общее впечатление оказалось довольно-таки неприглядным. Все было просто-таки чрезвычайно безобразным. Эмме захотелось заплакать: она оставила замечательный дом во Франкфурте, претерпела множество трудностей при пересечении Атлантики, обогнула Южную Америку – и ради чего? Ради этого?!

Когда экипаж стал взбираться вверх по склону холма, Эмме открылось необычайное зрелище: на самом верху холма, подобно короне, располагался белый дом. Опоясанная лестницей массивная постройка возвышалась на высоту двух этажей и чем-то напоминала жилые дома в Новой Англии. Выше здания была только центральная башня, имевшая, благодаря арочным оконным пролетам, несколько итальянский облик. Здание представляло собой архитектурный винегрет, можно было даже сказать – «архитектурный кошмар», однако по сравнению с соседними домами оно выглядело едва ли не восхитительно.

Кан До, сидевший рядом с возницей, обернулся, лицо его сияло широчайшей улыбкой.

– Ну, вот и дом, хороший миссис. Это твоя новая дом. Ты нравится?

– О да, – с улыбкой ответила Эмма, усаживаясь попрямее. – Дом очень симпатичный. И здесь есть деревья!

– Это я дал задание Кан До посадить их, – сказал Скотт и повернулся, чтобы получше рассмотреть посадки. – Большинство деревьев было уничтожено пожаром.

– О, тут еще есть и небольшой пруд! Чудесно!

– Он также служит и пожарным бассейном.

Ландо проехало сквозь деревянные ворота, и взору Эммы предстали многочисленные клумбы, усаженные цветами, и не менее многочисленные газоны. Возница уверенно свернул на гравийную дорожку, огибающую пруд, и остановил экипаж перед большим особняком. Двое молодых «поднебесников» в таких же, как у кучера, ярких красных сюртуках поджидали возле входа. Один из слуг с готовностью распахнул дверцу ландо, давая возможность Эмме и Зите выйти. За ними последовали Феликс и Скотт.

Зита взяла Эмму за руку.

– Посмотри.

Эмма обернулась. Зита указывала вниз, в направлении залива и тихоокеанского побережья, которое, казалось, уходило в бесконечность, как и сам океан. Эмма долго смотрела на этот восхитительный вид, испытывая блаженные мгновения восторга, затем повернулась к Скотту.

– Беру все ранее сказанное назад! – воскликнула она. – Мне теперь уже неважно, насколько непригляден сам город. Это – самое замечательное место на земле.

Он улыбнулся.

– Вот и отлично. Я надеялся, что и ты полюбишь все это так же, как полюбил я. Ну, а теперь, миссис Кинсолвинг, как и подобает новобрачной, я намерен перенести тебя на руках через порог твоего нового дома.

Он легко поднял ее на руки, чуть не утонув в пышной белой юбке Эммы, и поднялся по четырем ступеням на широкую веранду. Еще двое «поднебесников» тотчас распахнули двухстворчатую входную дверь, в которую было вставлено цветное стекло, Скотт переступил порог и только тогда опустил Эмму на пол.

– Добро пожаловать домой, Эмма, – сказал он, обнимая и целуя ее.

– Ох, Скотт! – воскликнула Эмма, высвободившись из его объятий. – Дом такой огромный! И все такое замечательно новое!

Она оглядела гигантских размеров холл. Здесь центральное место занимала большая широкая лестница, полированные ступени которой покрывала красная дорожка. Разделяясь надвое, эта дорожка вела на второй этаж, в галереи, так что из холла, подняв голову, можно было видеть, как изящно выполненные деревянные перила опоясывают три стороны большого прямоугольника. На третьем этаже была сделана еще одна галерея. Потолок холла парил на огромной высоте, до него было футов пятьдесят; потолок тоже был весь застеклен цветным стеклом, сквозь которое проступали хорошо различимые контуры венчающей особняк башни.

– Кан До проводит тебя в твою комнату. Прими ванну, отдохни, а вечером мы организуем банкет. – И Скотт направился к входной двери.

– А ты сейчас куда? – спросила она.

– Нужно проследить за разгрузкой судна, – сказал он от самых дверей. – Буду вечером.

Она нахмурилась, уверенная, что Скотт лжет. Эмма очень даже хорошо понимала, куда он идет.

Экипаж, теперь уже с поднятым верхом, двинулся по Дюпон-гэ или, что то же самое, Дюпон-стрит, главной магистрали китайской части города Гам Сан Та Фоу – Большого Города Земли Золотых Холмов, или «Фа-лан-цзе-ко», как большинство живущих здесь китайцев произносили «Сан-Франциско». Деревянные тротуары шли вдоль непрерывной череды лавок, магазинчиков, большинство из которых прямо на тротуар выставили свои прилавки, на которых громоздились продукты, китайские деликатесы, разного рода шелка. Владельцы лавок охотно торговались с покупателями, а над их головами трепетали красочные полотнища с рекламой товаров.

Ландо Скотта остановилось перед деревянным зданием, над которым не висело никаких полотнищ, а перед фасадом не было никаких прилавков. Вывеска над дверью строго извещала: «СУДОХОДНАЯ КОМПАНИЯ КИНСОЛВИНГА. СКЛАД № 4». На первом этаже здания не было никаких окон, и только два верхних этажа украшали несколько балкончиков, на которых в несколько рядов были поставлены горшки с розовой геранью. Выйдя из экипажа, Скотт направился к двери под вывеской. Открыв ключом замок, вошел внутрь. Взбираясь по плохо освещенной лестнице на второй этаж, он думал о тех китайцах, которые валом валили в Сан-Франциско из Кантона и Гонконга и тащили деньги в его банк. Тысячи «поднебесников» иммигрировали в «Ка-ла-фо-ни-ю», и каждый вынужден был платить около сорока долларов за право пересечь Тихий океан на одном из принадлежащих Скотту судов, и половина этой суммы оседала в карманах Скотта. Однако же подавляющее большинство китайских иммигрантов, которые бежали из Китая от нищеты, решительно не склонны были доверять «чужеземным дьяволам», и потому главной своей задачей считали необходимость заработать как можно больше денег, с тем, чтобы потом возвратиться к себе на родину, открыть свое небольшое дело и сделаться в конечном итоге Гам Сан Хок, иначе говоря – «вернувшимся с Золотых Холмов Сан-Франциско». Таким вот образом тысячи и тысячи возвращались в Китай каждый год, что практически удваивало прибыли Скотта. Условия плавания на нижних судовых палубах, надо сказать, оставляли желать много лучшего, и Скотт знал, что его корабли постепенно превращались в настоящие помойки, хотя он и приказывал капитанам своих судов поддерживать чистоту, насколько это было возможно. Как бы то ни было, но китайцы не были рабами, хотя те суммы, которые нищим китайцам казались целым состоянием, не позволяли осуществлять перевозку в более приемлемых условиях.

Поднявшись по ступенькам, Скотт оказался в небольшом холле. Войдя туда, он невольно улыбнулся, услышав приглушенные звуки расстроенного пианино, которое исторгало из себя «Оставайся верен мне». Пройдя через холл, Скотт открыл дверь. Тут начинался Китай.

По крайней мере, здешний декор был сугубо китайский, вкупе с любопытной смесью американских стилей образующих какой-то экзотический коктейль. С потолка свешивались китайские фонарики, большинство мебели и все раздвижные ширмы были тоже сугубо китайскими. Лишь возле дальней от двери стены находилась явно американская латунная кровать, рядом с которой стояло американское же маленькое пианино.

Около него, повернувшись в сторону Скотта, стояла манчжурская принцесса Ах Той. Женщине было, наверное, лет около сорока. У нее было красивое бесстрастное лицо, сильно напудренное и потому казавшееся неживым. В середине нижней губы женщины была нарисована крошечная ярко-красная «мушка» в виде слезы, на щеках киноварью нанесены небольшие правильной формы круги. Иссиня-черные волосы женщины были зачесаны на тот сложный манер, каковой отличал придворный стиль причесок в Манчжурии, в волосы воткнуты несколько длинных шпилек из слоновой кости. На женщине было ярко-красное, с высоким воротником шелковое платье, украшенное сложным узором из черных и золотых нитей.

Когда Скотт вошел и закрыл за собой дверь, девушка, сидевшая спиной к дверям и мучившая инструмент звуками «Оставайся верен мне», прекратила играть и оборвала пение. И только теперь она обернулась. На вид лет двадцати, одета она была в серебряное платье манчжурского покроя. Выразительное лицо явно указывало на то, что между нею и Ах Той имелось тесное родство, только молодое лицо было более утонченным и более красивым. Не было в нем и намека на жестокость, которая была написана на лице Ах Той.