Текст книги "Золото и мишура"

Автор книги: Фред Стюарт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 43 страниц)

– Ну, в общем-то они намазывались синей краской, – заметил ее муж, в то время как дворецкий налил ему в бокал «Шато-Грий».

– Наверное, это прозвучит старо и избито, – продолжила Клаудиа, – но я верю в то, что самые замечательные в этой жизни вещи даются нам даром. Например, звезды или луна, или земля.

– А-а, – протянул Билли Чинг, сидевший рядом с ней, – так, стало быть, вы полагаете, что и земля дана нам задаром? А ведь земля как недвижимость – самое ценное что только есть. Вот скажите, разве вы отдадите за просто так ранчо «Калафия»?

– Разумеется, нет. Но ведь я не имела в виду недвижимость…

– Но всякая земля суть недвижимость, так ведь? А поскольку Соединенные Штаты становятся второразрядной державой, то для того, чтобы оставаться на плаву, Америка будет продавать нам, иностранцам, все, что только сможет. И в последнюю очередь дело дойдет до недвижимости, после чего история завершит свой цикл и вернется к исходному моменту. Начавшая свою историю как колония, Америка и завершит свои дни как колония.

Посмотрев на его лицо, гладкое и плоское, как лицо Будды, при свете свечей ставшее похожим на лунный диск, Клаудиа сказала:

– Во-первых, я совсем не считаю, будто Америка превращается во второразрядную державу…

– Это потому, что вы давно уже не были на родине. Что-то около двадцати процентов всех американцев неграмотны в самом прямом смысле. Около половины всех молодых людей в Америке знать ничего не знают об истории своей родины, не могут даже с точностью до полувека сказать, когда была Гражданская война. Постоянная обработка рок-музыкой привела к тому, что мозг среднего американца превратился в студень, тем же целям служат примитивные развлекательные шоу и национальный культ «звезд». Большинство американцев куда больше знают о Ванне Уайт, нежели об Аврааме Линкольне. В итоге вы даже в принципе не можете конкурировать с нами, иностранцами, которые гораздо более образованны, нежели вы, а ваш торговый дефицит будет неизменно расти, пока вы в нем не потонете. Ваши политики знают эту ужасающую правду, однако боятся признаться вслух. А уж коли не это характеристика второстепенной страны, тогда не знаю…

– С Америкой уже покончено, – сказала Перфюм. – Пф-ф! – И она взмахнула унизанной драгоценностями рукой.

– Насколько я припоминаю, с Европой, а уж про Китай-то я вообще не говорю, – тоже было бы покончено лет сорок тому назад, если бы не мы, – сердито сказала Клаудиа.

– Вы победили в войне, – согласился Билли Чинг. – Однако в мирное время вы потерпели поражение. Америка медленно, но верно сползает на мусорную свалку истории. Ирония заключается в том, что все это вы сами себе устроили.

– Мы тут что-то все вдруг ополчились на наших американских друзей, – сказал Найджел, – что едва ли справедливо.

– Могу я закурить? – спросила Перфюм. – Знаю, что все курильщиков за столом терпеть не могут, но ведь я не могу ничего как следует поесть, потому что в противном случае не смогу влезть в это жуткое платье за двадцать пять тысяч баксов. Так как, можно закурить?

Однако сигарета была уже у нее во рту. Сидевший рядом с ней Ги вытащил из кармана изящную золотую зажигалку.

– «Балгари», – сказала Перфюм, кивнув на зажигалку. – Чистейшее золото. Спорить, стоила вам не менее двух тысяч баксов.

Тут даже Клаудиа рассмеялась. Она сама на прошлое Рождество покупала мужу эту зажигалку и заплатила в точности две тысячи.

– О чем это вы задумались? – сказал Найджел, подойдя к Клаудии, когда та стояла у правого борта яхты, глядя с палубы на огни Танжера, сверкавшие в черной африканской ночи. Вскоре после ужина она вышла сюда, чтобы немного подышать свежим воздухом.

– Да, знаете, раздумываю о том, неужели и вправду с Америкой все так плохо, – сказала она. – И потом, я ужасно соскучилась по дому.

– По ранчо?

– Именно.

– Любите его?

– Естественно.

– А почему же вы тогда вышли замуж за французского винодела?

– Влюбилась. Конечно же, отец считает, что я манкирую семейными обязанностями?

– Какими, например?..

– Ну, видите ли, моя семья, как вы знаете, накрепко связана множеством уз с историей Калифорнии, которая… – Она пожала плечами. – Не знаю, впрочем, как и объяснить. В некотором смысле я, может быть, несколько отошла от семейной истории. И, возможно, именно поэтому иногда испытываю чувство вины.

– А если бы вам предложили вновь войти в русло истории вашей семьи?

– Это каким же, интересно, образом?

Он взял ее за руку.

– Пойдемте, я покажу вам. – С этими словами он увлек Клаудиу в носовую часть яхты.

Найджел привел ее в свой большой кабинет, стены которого были обиты деревянными панелями. Серебряный потолок освещался с помощью скрытых в специальных нишах светильников. Кроме того, здесь висели несколько великолепных полотен, среди которых Клаудиа узнала одну работу Одильона Редона. Все же прочее проскользнуло как-то мимо нее, поскольку ее внимание сразу же приковала к себе топографическая модель, стоявшая на огромном столе посреди комнаты. Приблизившись, Клаудиа с восхищением принялась рассматривать великолепно, с большим знанием выполненную трехмерную конструкцию. Реки и океан были выкрашены в голубой цвет, земля имела пурпурно-коричневый оттенок, похожий на цвет почвы ранчо «Калафия». Затем вдруг Клаудиа узнала свой дом.

– Да, это именно ваше ранчо, – сказал Найджел. – Изготовившая этот макет парижская фирма сделала ландшафт по рисункам Габриэля Катру, молодого французского архитектора, в котором есть признаки гениальности, как мне представляется. Взгляните сами.

Клаудиа медленно обвела взглядом стол, приглядываясь к крошечным миниатюрным городкам, расположившимся вдоль побережья. «Что это за городки? – подумала она. – Ведь на ранчо никаких городков не было».

– Габриэль потратил полгода на изучение фотоснимков ранчо, сделанных с воздуха, равно как и на изучение топографических карт, – говорил тем временем Найджел. – Он продумал, кажется, все мелочи, включая систему резервуаров для воды, расположенную высоко в горах. Видите, вон они.

– Да…

– Наши исследования и проекты разработок дают основание говорить о том, что в ближайшие пять лет мы увеличим общую численность людей, проживающих на этой территории, до двух миллионов. И потому нам, разумеется, понадобятся водные запасы, поскольку дожди не смогут нам дать даже приблизительно того количества воды, которое необходимо стольким людям.

Она подозрительно взглянула на него.

– Стало быть, вы хотите развивать район ранчо? А кто это «мы»?

– Я и Билли Чинг. Мы владеем компанией, которая называется «Группа всемирного отдыха», и нам уже удалось организовать очень неплохой курорт неподалеку от Биаррица. Мы успели также построить кое-что и на западном побережье Флориды. Нам принадлежит, кроме всего прочего, система «Эксельсиор-отель» – целая сеть гостиниц, объединяющая пятьдесят восемь первоклассных отелей, разбросанных по всему миру. И все это дает некоторое основание полагать, что мы можем считать себя достаточно квалифицированными людьми, чтобы начать освоение ранчо «Калафия». Это будет самым большим и наиболее потрясающим из всех наших начинаний.

– А мой отец знает об этом?

Найджел облокотился на письменный стол, изготовленный в стиле Английского Регентства, скрестил руки на груди и улыбнулся.

– О нет. Мы отлично знаем, что Спенсер Коллингвуд терпеть не может новаторов. Именно поэтому мы и решили прежде всего выйти на вас. Ранчо «Калафия» представляет собой один из лучших кусочков недвижимости, который еще остается в Америке, и потому его нужно правильно усовершенствовать не только с целью увеличить отдачу с каждой единицы земельной площади, но и для того, чтобы наилучшим образом сохранить экологию края. Нам вовсе не нужно, чтобы там бродили, вытаптывая все и вся, толпы тех, кто может соблазниться супермаркетами или посещением ресторана типа «Макдоналдс». Не заинтересованы в этом также и вы. Вот потому, собственно, я и подумал, что если удастся пригласить вас на яхту, познакомиться с вами и показать, что мы вовсе не из тех, кто гоняется за легкими деньгами и скорыми прибылями, а напротив, заинтересованы в том, чтобы сохранить природу и ландшафт ранчо в наибольшей степени… ну, словом, возможно, в этом случае вы сможете присоединиться к нам в наших условиях. Мы уже пытались подъехать к вашему кузену Джеффри Бретту, который контролирует половину ранчо, являясь представителем других членов вашей семьи, или, если выражаться точнее, представителем держателей акций класса «А» «Коллингвуд корпорейшн». Джеффри заинтересовался нашим проектом, и если бы мы сумели привлечь на свою сторону и вас, то, я уверен, в этом случае мы смогли бы сделать весьма и весьма серьезное предложение вашему отцу.

– Но я же объяснила, что папа никогда не продаст ранчо.

– Возможно, и так, но все имеет свою цену.

– Вы говорите, как Перфюм.

– Она, может быть, права, кто знает? Действительно, похоже на то, что деньги правят этим миром. Как бы там ни было, мы предлагаем два миллиарда долларов.

Клаудиа была в замешательстве.

– Два миллиарда? – негромко повторила она.

– Именно. Это очень неплохие деньги.

– Верно. Однако ведь и земля немаленькая. Несмотря на то что вот уже два года я живу за пределами Калифорнии, связь я все равно поддерживаю. И очень хорошо знаю, что происходит в округе Ориндж. Там все вокруг развивается, перестраивается. За такое ранчо без труда выложат два миллиарда. А какое отношение ко всему этому имеет мой муж?

– Собственно, мы только попросили его устроить так, чтобы вы очутились здесь, на этой самой яхте.

– Почему вы не обратились прямо ко мне?

– Я разговаривал со многими людьми, и все они, в том числе Джеффри Бретт, в один голос говорят, что если бы мы, так сказать, напрямую вышли на вас, вы не стали бы с нами даже разговаривать. И я сделал все возможное, чтобы диалог оказался возможен. Так что, сами понимаете, Клаудиа, рано или поздно ранчо придется развивать. Нет никаких шансов на то, что столь обширные земли, к тому же расположенные в непосредственной близости от Лос-Анджелеса и Сан-Диего, могут еще долгое время оставаться необжитыми. И, стало быть, вопрос лишь в том, как сделать все это правильнымобразом. Я надеюсь на то, что смогу убедить вас, что лучше нас людей для этого не сыщешь. Скажите теперь, считаете ли вы мое предложение неприемлемым?

– Нет, полагаю, что нет. Но дело в том, что вы столь неожиданно обрушили на меня все это… Надеюсь, вы не ожидаете, что сейчас я дам ответ?

– Разумеется, нет. Можете думать столько, сколько сочтете нужным. Решение очень важное, каковым бы оно ни было.

Клаудиа вновь перевела взгляд на макет.

– Наверное, это будет одно из самых важных решений в моей жизни. И с этими словами я отправлюсь спать. После нашего разговора мне нужно восстановить дыхание, а для этого лучшее средство – сон.

– Ну разумеется. – Он подошел к двери, распахнул ее и улыбнулся. – Доброй вам ночи, Клаудиа.

Клаудиа вышла на прохладный вечерний воздух; ум ее лихорадочно работал. Нельзя не признать, что Найджел был прирожденным шоуменом, Зигфилдом от Большого Бизнеса, и потому сумел застигнуть ее поистине врасплох. Клаудиа подошла к своей каюте, подумала и вошла внутрь. Гостиная была пуста, однако она услышала шум льющейся воды, который доносился из ванной комнаты. Закрыв за собой дверь, Клаудиа направилась в спальню. Ги уже разделся, готовясь ко сну, и теперь чистил в ванной зубы.

– Что ж, загадка разгадана, – сказала она. – Теперь мне известно, каким образом я оказалась тут. Более того, кажется, я узнала об этом самой последней. Чувствую себя первоклассной раззявой.

Ги прополоскал рот, поставил на место зубную щетку.

– Найджел показал тебе модель?

– Да. И ты все время знал об этом?

– Да.

– И Марго с Родни? Полагаю, они также были в курсе?

– Ну конечно же. Ведь Родни – маклер Найджела. Найджел отстегивает ему одних только комиссионных до полумиллиона фунтов стерлингов в год.

– Но, Ги, почему ты ничего не сказал мне?! Почему бы не сказать мне, что вся эта хитроумная шарада – всего лишь игра? Я ведь как-никак твоя жена!

– Так захотел Найджел. Он попросил меня, чтобы я на годовщину нашей свадьбы привез тебя в «Ритц», и даже выписал чек…

– Черт тебя побери! Ты хочешь сказать, что даже и этобыло липой?

– Видишь ли, у меня нет столько лишних денег. Он сказал, что хочет настроить тебя на благожелательную психологическую волну, чтобы «подготовить тебя к презентации идеи», – так он выразился. После этого оставалось лишь привезти тебя сюда, остальное он брал на себя.

– Но как ты мог так обращаться со мной! Ведь это же форменное предательство!

Ги подошел и попытался обнять ее, но Клаудиа оттолкнула его и ушла в спальню.

– Что ж, ты сердишься, и это естественно, – сказал он, последовав за ней.

– Сержусь?! Да я буквально вне себя! И сколько же он тебе заплатил?

– Ну, знаешь, это такой вопрос…

Она повернулась к мужу.

– Но почему? Родни, муж моей лучшей подруги продал меня за полмиллиона комиссионных. Интересно было бы узнать, на сколько же, по мнению мужа, тяну я?

– Ох, ради Бога, Клаудиа, не драматизируй ты все это до такой степени! Найджел ничего мне не заплатил. Вопрос в том: согласна ли ты быть с ним заодно?

– Не знаю.

– Миллиард долларов – огромная сумма, а именно такой будет сумма, которую ты получишь за свою половину земли.

– Да? Стало быть, это и есть моя цена? Ты ведь всегда усмехался, когда речь заходила о моих деньгах. Ты называл меня «богатой испорченной американкой» – я не забыла, как видишь, – но, как оказалось, миллиард баксов неожиданно сделал меня менее испорченной, не так ли?

– Ну зачем же так? Ты говоришь ужасные вещи! Уж кто-кто, а ты прекрасно знаешь, что я ненавижу твои паршивые деньги.

– А почему же тогда? – почти крикнула она. – Почему ты предал меня? Я именно так расцениваю все это – как предательство!

Даже сквозь загар на его лице Клаудиа смогла увидеть, что Ги побледнел. На секунду он закрыл лицо руками и застыл на краю постели, затем поднял голову и, посмотрев на Клаудиу, сказал:

– Я это сделал, потому что боюсь их.

– Боишься?! – спросила она, понимая, что муж сказал ей правду. – Скажи, а не стоял ли Найджел за теми людьми, что на прошлой неделе ворвались и разгромили твой винный завод?

– Да, Клаудиа, и потому, умоляю тебя, сделай, как они говорят. Отдай им то, что они хотят. Эти люди чрезвычайно опасны.

Страх мужа передался и ей.

– А что они могут сделать, как ты думаешь? – прошептала Клаудиа.

Ги сжал кулаки, затем медленно разжал.

– Билли Чинг… – прошептал Ги. – Он особенно страшен. В Париже я разговаривал со свояком, а он, в свою очередь, беседовал с некоторыми банкирами. Говорят, будто гонконгский банк Билли помогает отмывать деньги Триадам…

– Кому?

– Бандитским кланам Гонконга. Китайцы во всем мире тесно повязаны с уголовщиной, а Гонконг нечто вроде их родового гнезда, во всяком случае он останется таковым еще минимум восемь лет, покуда коммунистический Китай не присвоит себе эту британскую колонию. Найджел хочет уговорить тебя, чтобы ты вместе с ним выступила против отца. Однако если ты не согласишься…

– Что тогда?

– Билли Чинг послал предупреждение, организовав разгром винного завода. Предупреждение нужно понимать так, что они в крайнем случае будут готовы применить силу.

– Бог ты мой, это как же?

– Не знаю, да и знать не хочу.

Клаудиа принялась кружить по спальне, стараясь хоть как-то успокоиться.

– Ну хорошо, – сказала она наконец, – не будем паниковать. Никаких громких сцен. Я скажу Найджелу завтра утром, что хочу съездить в Калифорнию и переговорить с отцом. Ты отправишься в свой замок. Чтобы выбраться с этой чертовой яхты, мы сделаем вид, будто намерены принять их предложение. – Неожиданно Клаудиа резко обернулась к мужу. – Но почему же ты раньше ничего мне не рассказывал, Ги? Вот чего никак не могу понять. Почему ты не доверяешь мне?

Ги соскочил с постели.

– Ты, только ты! – выкрикнул он. – Неужели только об этом и можешь сейчас думать? Все только о себе! А как же я? Как же мой замок, который принадлежал моим предкам триста лет? Или ты думаешь, что нужно и замок поставить на карту ради твоего проклятого американского ранчо, на которое мне тридцать раз наплевать?!

– О чем ты говоришь-то?!

Ги пересек спальню, подошел к одному из полированных шкафов, открыл верхний ящик, вытащил оттуда портмоне и извлек из него в несколько раз сложенный листок бумаги, который сунул Клаудии.

– На следующее утро после того, как неизвестные вломились на завод, – шепотом сказал Ги, – я получил это по почте. Это – второе предупреждение Билли Чинга.

Клаудиа развернула письмо и увидела два небрежно сделанных рисунка. Один изображал Шато де Субиз – с легко узнаваемыми круглой башней и островерхой крышей. Над крышей был изображен огонь.

Второй рисунок был и того хлеще: грубо нарисованный нож отрезал мужские гениталии.

Еще через день утром лайнер «Конкорд» взлетел со взлетнопосадочной полосы международного аэропорта имени Шарля де Голля и принялся вспарывать своим вытянутым заостренным носом хмурое свинцовое небо. В салоне самолета, расположившись в одном из тесно поставленных кресел в правом ряду, Клаудиа посмотрела в иллюминатор и увидела, как наполовину скрытая тучами оставалась под крылом Европа. По прошествии двух лет она возвращалась домой и в глубине души была уверена, что никогда больше не вернется во Францию, во всяком случае как графиня де Субиз. Действительно, угроза, что замок сожгут, а его самого кастрируют, до смерти перепугала Ги. Но главное – он не рассказал ей всю правду и, значит, не до конца верил ей. Вместо этого согнулся, как былинка под ветром, перед Найджелом и Билли и фактически отдал в их холеные руки свою ничего не подозревающую жену. Предательство мужа было сродни бесчестию, которого гордость и любовь Клаудии выдержать не могли. Как только возникла угроза, что фамильный замок может быть сожжен, Ги тут же продемонстрировал приоритеты своей жизни: замок оказался для Ги важнее жены. Возможно, в данном случае она не была беспристрастной, однако Клаудиа не могла больше любить мужа, как бы несправедливо, даже жестоко по отношению к нему это ни было. Она пока не сказала Ги, однако приняла твердое решение получить развод.

Клаудиа полагала, что развод – вполне ординарная вещь, но сейчас, когда из области теории данный шаг превратился в неизбежность, через которую следовало пройти, она неожиданно для себя почувствовала такую горечь, о какой ранее даже и понятия не имела. «Мне сейчас двадцать пять, я одинока, и мне предстоит настоящая война. Смогу я все это вынести, пережить?» – думала она вновь и вновь. Билли Чинг, его безупречный оксфордский акцент… И Найджел, такой пленительный мужчина, такой богатый, оказавшийся в самом сердце британского истеблишмента… они способны, подобно уголовникам, прибегнуть к насилию?

«Некоторые называют его пиратом», – звучали у нее в ушах слова Родни. Разбитые бутылки с коньяком, вульгарные угрозы сжечь и кастрировать. Да, наверное, такое возможно. Ей удалось сравнительно спокойно покинуть яхту, однако по поводу того, что она видела Найджела и Билли последний раз, – на сей счет Клаудиа не заблуждалась. Яхта была всего лишь своего рода пристрелкой в войне за право обладания ранчо «Калафия». Учитывая связь Билли с гонконгскими Триадами, война предстояла долгой и кровопролитной, подобно Тонговым войнам прошлого столетия. Что ж, ее предки, в частности Эмма, пережили кое-что похуже. Так что и Клаудиа обязана выжить в этой войне.

Она прекрасно понимала, что для этого ей нужно быть такой же сильной и находчивой, какой была Эмма, если она думает спасти то, что ее семья создавала на протяжении многих поколений.

Часть I

Путь в Калифорнию

Глава первая

Эмма де Мейер не знала, да и знать не могла, что это будет последний ее концерт в Старом Свете.

Был теплый месяц май 1849 года, воскресенье. Сидя в многолюдном бальном зале за фортепиано фирмы «Плейел», изготовленным из красного дерева, она была само совершенство. Джентльмены, которые получили приглашение, были даже несколько шокированы тем фактом, что Эмма, совсем недавно потерявшая мужа, позволила себе облачиться в белое шелковое платье с пышными, по последней моде рукавами, однако Эмма давала тем самым понять, что решительно не намерена ходить в трауре. Ее иссиня-черные волосы были забраны назад, открывая лицо, и ниспадали на плечи волнистым каскадом. Большие аметистовые глаза – про которые мать ее, явно гордясь, говорила, что они самые прекрасные во всей Германии, – неотрывно следили за пальцами, которые легко порхали по клавишам из слоновой кости. Хотя от чрезмерной сосредоточенности Эмма иногда хмурилась, лицо ее от этого не становилось менее привлекательным: прямой и правильной нос, небольшой, с намеком на чувственность рот, ровные белоснежные зубы. Единственное, что несколько ее портило, – если, конечно, можно было вести речь о том, что ее красивый облик мог быть чем-то испорчен, – так это маленькая родинка на правой щеке. Правда, сама Эмма называла эту родинку печатью, удостоверяющей ее красоту, с чем трудно было не согласиться.

«Она – само совершенство», – думал Дэвид Левин, кузен Эммы из Лондона, которому в этом году исполнилось двадцать два года. Он жил у де Мейеров вот уже почти два года, помогая Эмме совершенствовать ее и без того превосходный английский. «Но, – напомнил себе Дэвид, – она ведь никогда не полюбит меня, с моей внешностью книжного червя. Разве только, если я отпущу бороду… Эмма прекрасно ко мне относится, я даже немного нравлюсь ей, но сможет ли она когда-нибудь полюбить меня – вот в чем вопрос. Да, она восхищается моим умом, восхищается тем, что я хочу стать писателем…»

Сколько уже времени не покидала его мысль обнять Эмму, поцеловать ее. Целомудренная, чистая душа Дэвида едва ли допускала в воображении картины того, как он с Эммой занимается любовью, и это при том, что сама Эмма уже не была девушкой: целых две недели пробыла она женой незадачливого Антона Швабе.

Закончив исполнение сонаты Бетховена, Эмма приподнялась в ответ на вспыхнувшие аплодисменты, которыми разразились представители немногочисленного клана еврейской элиты Франкфурта. Большие балконные двери зала на втором этаже были распахнуты, открывая доступ легкому ветерку. На улице перед домом собралась небольшая группа людей, также желавших насладиться музыкой.

Когда Эмма улыбалась трем с небольшим десяткам человек, собравшимся сейчас в зале, украшенном двумя внушительными хрустальными люстрами, она неотрывно смотрела на барона Хенкеля фон Хеллсдорфа, одного из немногих гоев, то есть христиан, приглашенных на этот концерт. Густые светлые волосы и усы придавали Хенкелю импозантность, а Эмма питала слабость к красивым мужчинам.

Именно потому она так сердилась на мать, которая заставила ее выйти замуж за Антона Швабе. Эмма невольно вздрагивала всякий раз, когда он прикасался к ней, испытывая сильное отвращение. А прикасался он к ней слишком даже часто. Она терпеливо сносила все, что положено выносить женщине, потому что любила свою мать, которой очень хотелось, чтобы дочь вышла замуж за Швабе – из-за того только, что дядя Антона был самым уважаемым раввином во всей Германии. Но и Господь Бог может ошибаться… Несмотря на то что Антон являлся племянником раввина, он погиб в катастрофе, когда столкнулись два экипажа, вскоре после свадьбы. Таким вот неожиданным образом Эмме удалось освободиться, чтобы начать поиски нового мужа – на сей раз красивого и представительного.

Эмме нравилось думать о себе как о женщине романтического склада, хотя в глубине души она догадывалась, что сумела в полной мере унаследовать практическую хватку своей матери. И потому, когда Эмма улыбалась залу, она адресовала свою улыбку Хенкелю, обладателю не только красивого лица и статной фигуры, но и баронского титула.

«Разумеется, ему нужны лишь папулины деньги, да к тому же он наверняка сущий профан в музыке, – думала она, вновь усаживаясь за инструмент, чтобы исполнить специально подобранные для сегодняшнего выступления шопеновские вальсы. – Да и мамочка ни за что не позволит мне выйти за него замуж».

«Посмотрите только на него, – думала тем временем сидевшая в первом ряду Матильда де Мейер, одетая в серо-коричневое с черным узором платье. – Посмотрите на алчный блеск в его глазах. И это барон фон Хеллсдорф! Все, что интересует гоев – это деньги и титулы, а ведь еще смеют называть нас жадными! Если бы моя Эммочка не была до такой степени своенравной и гордой… Она ведь просит, подумать только, чтобы ее называли Эммой де Мейер, как если бы она вовсе не выходила замуж! Но девочка явно положила на него глаз!»

Рядом с Матильдой восседал ее супруг. Если фрау де Мейер была высокой и порядком располневшей, особенно за последние годы, дамой, то Феликс де Мейер был субтильным, не слишком крепким в кости мужчиной. Нетрудно было увидеть, что свои прекрасные черты Эмма унаследовала именно от него. У Феликса было задумчивое, почти женственное лицо с большими грустными глазами темно-синего цвета; лишь начавшая седеть густая борода придавала его облику оттенок мужественности. Слушая игру дочери, он растрогался до такой степени, что на глазах у него навернулись слезы. Феликс обожал свою единственную дочь.

Даже когда он слушал музыку, стараясь забыться, его не покидало предчувствие грядущей беды. Будучи евреем и главным франкфуртским ювелиром, он не мог не думать о тех зловещих событиях, которые происходили вокруг. Вооруженное восстание в Дрездене на прошлой неделе явилось звеном в цепи революций, которые в прошлом году сотрясли Берлин и Париж. После них начали уже поговаривать, что обстановка нормализуется, когда вдруг произошли эти дрезденские события. А если разор и смута будут и дальше продолжаться, наверняка это будет сопровождаться ростом ненависти к евреям.

Евреи сумели добиться немалых успехов в Германии – и это при том, что германские гетто были открыты всего лишь около пятидесяти лет назад, при том, что во франкфуртском гетто условия жизни были даже хуже, чем в иных местах. В прошлом веке, когда Майер Амшель Ротшильд начал свой путь из франкфуртского гетто, евреям императорским указом предписывалось жить лишь на Юденгассе, улочке двенадцати футов шириной, которая проходила между городской стеной и сточной канавой и была отделена от остальной части Франкфурта тяжелыми металлическими воротами, якобы служившими защитой от христиан. Евреи были обязаны пришить к одежде желтую полоску, им запрещалось пудрить парики, а кроме того, всякий еврей вынужден был платить так называемый «еврейский налог» каждый раз, когда переходил мост через Майн. Теперь многое изменилось, и де Мейеры могли жить в одном из наиболее престижных кварталов города, практически по соседству с Ротшильдами, многие из которых были давними клиентами Феликса де Мейера.

Но только дурак мог поверить в то, что с антисемитизмом в Германии покончено. Едва только в Европе вспыхнули революции, роялисты и консерваторы принялись обвинять евреев в том, что те, дескать, финансируют революционное движение, с тем чтобы сбросить старые режимы, в то время как либералы, коммунисты и многие студенты клеймили евреев, называя их алчными капиталистами, пытающимися взять под свой контроль мировые финансовые рынки. Европа распалась, и Феликс, как и многие другие евреи, чувствовал то, что именовалось тогда «американской лихорадкой». Он был сравнительно молод: ему исполнилось сорок три года… а какие приключения сулила Америка! Девственные леса, свобода от антисемитизма, который в Европе имел уже многовековую историю… Недавно пришло известие, что в Калифорнии обнаружено золото… Все это очень манило. «Разумеется, – рассуждал сам с собой он, – Матильда никогда не согласится отправиться в столь дикую страну, как Америка. Как-то она даже сказала, что не уверена, отыщется ли в целой Америке хотя бы два фортепиано…» И все-таки Америка манила Феликса, подобно Лорелее.

Эмма извлекла из инструмента несколько энергичных финальных аккордов «Минутного вальса» и поднялась в ответ на аплодисменты аудитории. Когда в руках дам запорхали вееры и публика начала подниматься с позолоченных стульев, ливрейные лакеи Феликса, в своих напудренных париках, внесли серебряные подносы с бокалами шампанского и блюда с клубникой. Высокий просторный зал наполнился звуками множества разговоров, подобно тому, как за минуту до того был наполнен звуками музыки. Полуденное солнце светило в окна, на которых были парчовые шторы. Как только Эмму окружили друзья и родственники, поздравляя и благодаря ее за доставленное удовольствие, она подумала, что никогда прежде не была так счастлива.

– Фрейлейн! – красавец Хенкель пробирался к ней сквозь толпу. Подойдя, он взял руку Эммы, поднес к губам. В ответ Эмма одарила его самой очаровательной из своих улыбок. – Вы играли восхитительно! И несмотря на то, что вообще-то я считаю музыку Черни весьма и весьма поверхностной…

– Да, но это был Шопен, барон.

– Точно! Я так и думал, что или Шопен, или Черни, словом, кто-то, чья фамилия начинается с шипящей.

Она буквально глаз не отводила от красивого барона, тогда как в ответ на его слова стоявшие поблизости девушки дружно захихикали, да и сам Хенкель благодушно рассмеялся над своей ошибкой.

– Я, впрочем, и не строю из себя этакого большого знатока музыки, в чем ином, а уж в этом меня никто не упрекнет, – продолжал он, беря с подноса проходившего мимо слуги бокал шампанского. – Я всегда говорил, что музыка создана для женщин. Ваш истинный инструмент, моя дорогая Эмма, – это фортепиано. Мой же инструмент – ружье. Вы стреляете нотами и звуками, а я пулями.

– Если бы Наполеон стрелял вместо пуль нотами, представьте, сколько молодых людей остались бы в живых. – Эмма улыбнулась, забавляясь крайним изумлением, которое отразилось на его лице. – И пускай эти молодые люди оглохли бы для мира музыки, но зато они остались бы живыми, – добавила она, а сама подумала: «Господи, да ведь он же туп!..»

Матильда приблизилась к дочери и взяла Эмму за правую руку.

– Мне очень понравилось твое выступление, дорогая, – сказала она и улыбнулась Хенкелю. – И, однако, мне кажется, что последний вальс ты исполнила слишком уж быстро. Превосходная техника игры не заменяет чувство. Ну да ладно, пойдем, ты должна пообщаться с гостями. Мы ведь не можем позволить, чтобы барон фон Хеллсдорф монополизировал тебя.

И она повела Эмму в толпу гостей. Именно в этот момент до их слуха донеслись звуки отдаленного скандирования. Сначала то были разве что неразличимые звуки, похожие на стрекотание саранчи, однако сравнительно быстро эти звуки становились громче и более различимыми. Единственное повторяемое слово можно было уже разобрать без труда: