Текст книги "Золото и мишура"

Автор книги: Фред Стюарт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 43 страниц)

Глава третья

В сан-францисской «Таймс-Диспетч» 17 апреля 1906 года появилась следующая заметка:

ГОРОДСКИЕ СПЛЕТНИ

ОБЩЕСТВЕННЫЕ НОВОСТИ ОТ СИДНИ ТОЛЛИВЕРА

Сегодня вечером мистер и миссис Дэвид Левин устраивают прием в своем особняке на Ноб-Хилл. На обеде будет присутствовать его честь мэр Юджин Шмиц, которому миссис Левин намерена сделать еще один направленный на благо города подарок. Миссис Левин, которую все жители Сан-Франциско знают как «Эмму», без сомнения, может считаться доброй феей и главной благотворительницей нашего города. Среди множества ее прошлых даров следует назвать Мемориальный госпиталь Арчера Коллингвуда, пожертвование десяти миллионов долларов в дар Калифорнийскому университету, пяти миллионов – нашему оперному театру, а также немало других, анонимных, пожертвований, все сейчас просто невозможно перечислить. Поговаривают, что сегодня вечером будет объявлено о ее пожертвовании на строительство Музея изящных искусств. Если о каком-нибудь жителе Сан-Франциско и можно сказать, что он представляет все самое лучшее, что есть в нашем городе, то это, без сомнения, наша дорогая и любимая Эмма.

Альма Коллингвуд Бретт выбирала драгоценности, которые она наденет на даваемый бабушкой обед, когда в ее берлингамской спальне зазвонил телефон.

– Трубочку можешь взять, сладенькая моя? – крикнул из ванной ее муж. – Я еще бреюсь…

Альма взяла два из десяти бриллиантовых браслетов, которые лежали в кожаном футляре флорентийской работы, затем прошла через всю огромную спальню и подняла трубку французского телефонного аппарата из слоновой кости и золота.

– Да?

– Альма, это Джимми.

Она подобралась, бросила взгляд на далекую дверь в ванную комнату, где возле умывальника стоял Себастьян.

– Нет, мне не требуется подписка на «Субботнюю вечернюю почту», – произнесла она, пользуясь их условленным кодом, что означало «муж рядом».

– Я должен увидеть тебя. Я только что приехал в Сан-Франциско.

– Мы идем на обед к бабушке, – прошептала она. – Будем там всю ночь.

– Я тоже буду там. Уточни номер моей комнаты у прислуги.

– Мне бы хотелось, чтобы вы прекратили докучать мне, – громко сказала она. – Я терпеть не могу вашу «Субботнюю вечернюю почту»! – И она швырнула трубку на рычаг.

– Кто это был, сладенькая моя? – крикнул правивший бритву Себастьян, великан около шести футов роста, который в бытность студентом играл нападающим за команду Йельского университета и был сейчас наследником огромного состояния, нажитого на добыче серебра.

– Звонил какой-то идиот, пытался уговорить меня подписаться на «Субботнюю вечернюю почту».

– Снова? Черт возьми, никак не хочет угомониться этот тип! Это, наверное, самый настырный распространитель журналов во всей Америке.

Альма чуть приподняла бровь, удивленная тем, до чего же все-таки глуп ее муж.

– Может, подписаться, чтобы уж он наконец заткнулся?

В комнату вошла служанка Альмы Лили.

– Мисс Альма, вы уже выбрали драгоценности?

– Да, заверните вот эти два браслета, – она передала украшения Лили, – а также сапфировое ожерелье и еще парные к нему серьги.

– О, с серебристым платьем эти сапфиры просто божественны!

– Для бабушки я должна выглядеть как можно привлекательней. Скажите Энтони, чтобы через двадцать минут подавал машину.

– Слушаюсь, мадам.

«Джимми… – подумала Альма и тотчас же ощутила приятное возбуждение. – Интересно, что у него случилось? У него был такой испуганный голос».

Она вновь бросила взгляд в сторону ванной комнаты. Себастьян закончил бриться и теперь, подавшись к зеркалу, внимательно разглядывал свое лицо, нет ли на нем порезов.

«Вот буйвол, – подумала Альма. – Может, если ночью он, как всегда, напьется, я смогу тихонечко прокрасться в комнату Джимми?..» Ее сердце учащенно забилось, стоило только Альме подумать, как замечательно они с Джими смогли бы заняться любовью! По сравнению с Джимми, ее муж был похож на вареную рыбу. Альма была убеждена, что в тот самый момент, когда Себастьян засовывал в нее член, он неизменно думал о своей бирже и биржевых делах. Одно только утешало: с каждым месяцем их ужасного замужества это делалось все реже и реже.

– Не понимаю, почему меня не пригласили на обед к твоей бабке, – сказала Элли Донован, жуя шоколадное пирожное. Она сейчас возлежала на диване в своей спальне на Рашн-Хилл. – Можно подумать, что я заразная какая-нибудь…

– Все равно тебе там было бы страшно скучно, – ответил ее любовник Честер Коллингвуд, который, стоя перед небольшим зеркалом, повязывал себе белый галстук.

– Хватит врать, Честер! Мне отлично известно, почему меня обошли приглашением. Я представляю из себя женщину, которую ты держишь подальше от своей семейки, потому и поселил меня здесь, на Рашн-Хилл, как какую-нибудь дешевку-актрису! Я так и слышу, как в твоей семейке судачат обо мне: «О, моя дорогая, она, эта женщина, такая ужасная дешевка, она, представьте себе, красит лицо…» Да, я уж читала про твою семейку. Одна твоя бабка чего стоит – шлюхой была в кафе «Бонанза!»

– Мы стараемся смотреть на это сквозь пальцы, – сказал Честер, младший из сыновей Арчера и Арабеллы. Они с Альмой унаследовали ослепительную красоту родителей своего отца.

– Все вы – шайка снобов с Ноб-Хилл, которые на всех в этом городе смотрят свысока. Иногда у меня возникает желание послать тебя к черту. А ведь если я не буду радовать тебя в постели, тебе, поверь, будет очень меня недоставать. Все ваши недотроги из высшего света искренне убеждены, что секс – это занятие для бродячих собак, но никак не для них.

– Думаю, что здесь ты несколько ошибаешься.

– Значит, поэтому ты и не женишься на мне?

– Моя сладчайшая Элли, подобно всему, что исходит от тебя, такое предположение просто очаровательно!

– Ерунда!

Он подошел и поцеловал ее.

– И если ты подойдешь к камину и заглянешь в лежащий на полке конверт, ты обнаружишь там билет на спектакль Джона Барримура в «Тиволи». Начало ровно через час, так что самое время тебе начать одеваться.

Красивое лицо Элли осветилось.

– Он самый обворожительный актер в Америке!

– А ты – самая обворожительная актриса. Я вернусь около полуночи и расскажу о самом тягомотном обеде у моей высокомерной бабки. Потом мы будем трахаться до утра.

– Звучит великолепно, – хихикнула Элли. – Это мой любимый вид спорта.

– И ты в нем очень хорош, дорогой. Спасибо за билет. Извини, что была занудой. Ты ведь знаешь, что я и вправду люблю тебя.

Честер еще раз поцеловал ее и заспешил вниз по лестнице дома, который он арендовал специально для Элли. Была туманная ночь. Вице-президенту «Пасифик Бэнк энд Траст» и сыну Коллингвуда самой судьбой было предназначено когда-нибудь возглавить семейный бизнес, а Кертису – руководить всеми семейными газетами. Усевшись в шикарный лимузин, стоимость которого составляла невероятную сумму в пять с половиной тысяч долларов, Честер отправился сквозь туман на Ноб-Хилл.

Автомобиль, подобно личному железнодорожному вагону, был игрушкой лишь очень богатых людей, но многие уже поняли, что какими бы отравленными ни были выхлопы двигателей, все-таки загрязнение города автомобилями было куда меньшим, чем от конского навоза. Хотя, с другой стороны, навоз источал дурной запах, ощутимый лишь на расстоянии в несколько футов, тогда как отравленные выхлопные газы автомобилей поднимались в атмосферу, отравляя всю планету.

– Но вы должны дать мне комнату, – говорил Джимми Лопес, стоя возле стойки администратора в «Гранд-Отеле».

– Мне чрезвычайно жаль, сэр, но отель заполнен до отказа, ответил администратор. – Сеньор Карузо исполняет партию дона Хосе в «Кармен» сегодня вечером, и любители оперы со всего Запада прибыли в город.

– Вы ведь недавно здесь работаете, так?

– Именно так, сэр.

– Стало быть, вы не знаете, кто я такой. Я племянник Арчера Коллингвуда и хочу вам напомнить, что тесть Арчера Коллингвуда как раз и выстроил этот отель. А теперь, черт возьми, дайте мне комнату!

Управляющий поколебался.

– У нас есть двухкомнатный номер на самом верхнем этаже, это номер 6-А.

– Вот это другое дело. Я полагаю, мистер и миссис Себастьян Бретт тоже остановились у вас?

– Да, сэр. Они в таком же точно номере, как раз под вами.

Джимми вытащил из бумажника двадцатидолларовую купюру и вложил ее в ладонь администратора.

– Потрудитесь сообщить миссис Бретт, в каком номере я остановился.

За две мили от отеля по дну Сан-Францисского залива двигались десятки крабов-отшельников. Им приходилось делить океан с миллионами уникального вида креветок, называемых crago franciscorum. Прятавшийся под одной из подводных скал осьминог представлял собой одного из наиболее тихих, застенчивых и потому неприметных обитателей залива, и это несмотря на то, что в схватке осьминог мог смертельно поразить противника. Поверху плыл огромный электрический скат, надеясь поживиться устрицами – своей излюбленной пищей.

Далеко внизу, под океанским дном, по линии Сан-Андреасского разлома накапливалось титаническое давление, высвобождение которого было эквивалентно взрыву двенадцати миллионов тонн тринитротолуола. Этого количества взрывчатки было бы вполне достаточно, чтобы разрушить всю хрупкую экологию океана.

Что-то огромное намеревалось сдвинуться с места, и этим огромным был город Сан-Франциско.

Глава четвертая

Огромный особняк на Ноб-Хилл был ярко освещен, как и всегда во время многочисленных торжеств, происходящих под его крышей на протяжении последних трех десятков лет. Домашняя прислуга Эммы – а в особняке постоянно находилось два десятка слуг – занималась своими обязанностями с привычной точностью и скрупулезностью. На кухнях, расположенных в подвальном этаже, полным ходом шла работа. Французский шефповар завершал последние приготовления к гастрономическому гала-концерту. Сегодняшнее событие, по иронии судьбы, куда в большей степени, чем шестилетней давности новогоднее торжество, знаменовало вхождение города Сан-Франциско в XX век. Классическое, составленное по канонам XIX века, меню обеда Эммы, которое было просмотрено и одобрено поседевшим Кан До, выглядело весьма продуманным:

Устрицы

Шабли

Консоме «Руайяль»

Шерри «Изабелла»

Лосось «гласе», запеченный а-ля Шамбор

Сотерн

Белая кровяная колбаса а-ля Ришелье

«Шато ля Тур»

Говяжье филе а-ля Провиданс

Шампанское

Паштет из гусиной печенки

«Шато д'Икем»

Запеченная в тесте куропатка по-сенаторски

«Кло Вужо»

Котлеты из ягненка «соте» со спаржей

Шербет

Бекасы с кресс-салатом

«Шато Марго»

Французский салат

Десерт

Молодой шеф-повар, который проходил стажировку у Эскофье в парижском «Ритце», считался самым лучшим в Сан-Франциско и, подобно всем жителям «Американского Парижа», получил тут прозвище «Кескиде», явившееся местным вариантом французской фразы «Au'est qu'il dit?» – «Что он говорит?» Сейчас повар колдовал над одной из восьми больших плит, где готовился соус для дичи.

Наверху, на третьем этаже, в картинной галерее Маргарет Гиллиам, секретарь Эммы по связям с общественностью, в самый последний раз проверяла, где кому из приглашенных отведено место за огромным овальным столом, который специально по случаю такого торжества был установлен в зале. На нем красовалось знаменитое столовое серебро Эммы, изготовленное в Париже мастером Томиром в 1820-х годах прошлого века (точно такое же серебро было впоследствии приобретено президентом Джеймсом Мэдисоном для Белого дома).

Под стать серебру были тарелки – Лиможский сервиз, изготовленный по заказу Екатерины Великой. На стол было также выставлено огромное блюдо из позолоченного серебра, некогда принадлежавшее королю Франции Луи-Филиппу. Шесть огромных канделябров из позолоченного серебра, в каждом из которых было по дюжине свечей, придавали всему столу поистине царский вид, задавая соответствующий тон всему вечеру. Между канделябрами, подобно белым разрывам фейерверка, застыли белоснежные тюльпаны, любимые цветы Эммы. Возле каждого прибора стояло на специальной фарфоровой подставочке каллиграфически выполненное меню, вокруг которого были расставлены по шесть хрустальных бокалов, вручную сработанных стеклодувами с острова Мурано для одного из венецианских дожей XVIII века. В последнюю четверть века Эмма потратила многие миллионы долларов, однако стиль Ротшильдов ей пока не прискучил.

Поскольку она считалась одной из первых женщин Сан-Франциско, кто еще десять лет назад провел в свой дом электричество, что произошло вскоре после того, как Эмма вышла замуж за Дэвида Левина, то висевшие в картиной галерее около сорока полотен были ярко залиты электрическим светом. А какие это были полотна! Тут были прекрасно представлены старые мастера: Ватто, Рубенс, Рембрандт, де Латур, Копли, Энгр, Фра Анжелико, Фра Липпо Липпи, а также две работы Тициана и три полотна Гейнсборо.

За последние десять лет Эмма начала приобретать также и некоторые работы современных французских художников: Дега, Моне, две картины Мане, две блестящие работы Ван Гога. Современные полотна, приобретаемые Эммой, вызвали немало усмешек и даже насмешек, когда Эмма впервые вывесила их в галерее, однако теперь эти полотна вызывали всеобщее восхищение. Консервативный Сан-Франциско, словно осторожный кот, подошел и уже сунул лапу в страшноватые воды потока, который уже начали называть «современным искусством».

К парадному подъезду особняка подкатил лимузин «грейт эрроу». Позади шофера восседала Зита, которая для женщины восьмидесяти с лишним лет выглядела весьма неплохо. На шее у нее было бриллиантовое колье, которое подарил ей Феликс де Мейер в 1890 году и куда входили еще восемь больших рубинов «голубиная кровь», сделанных из знаменитого рубина «Могок», найденного в Северной Бирме. Это колье было одной из многих драгоценностей, которые Феликс подарил своей любимой женщине. Когда в 1894 году он умер, то оставил Зите около десяти миллионов долларов, а остальной свой капитал, в том числе половину сети супермаркетов «Де Мейер и Кинсолвинг», он завещал Эмме. Когда Феликс лежал на смертном одре, Зита держала его руку, а он шептал ей: «Я всегда любил тебя, всегда…» Для Зиты, которая всю жизнь верила в Настоящую Любовь, эти слова были дороже всех драгоценностей и денег.

Выбравшись из автомобиля, она направилась к сделанным из полированной стали и стекла входным дверям, которые перед ней услужливо распахнул порядком постаревший Кан До.

– Добрый вечер, Кан До, – сказала она с улыбкой. – Тайтай у себя в комнате?

– Oy, да, мисси Зита, и очень есть расстроена.

– В самом деле? Из-за чего же?

– Ей не нравится цвет нового платья, которое вы сделать ей к сегодняшнему вечеру.

Зита вздохнула.

– Чувствую, опять назревает спор.

Пройдя по мраморному полу фойе, она начала подниматься по огромным каменным ступеням, бросив взгляд на огромный портрет Эммы. «Сколько же времени утекло с того дня, когда все мы прибыли в Калифорнию», – подумала она. Одолевая сейчас ступени лестницы, она подумала о том, о чем нередко задумывалась в последнее время: кому же оставить свое состояние? Ведь у нее были не только деньги Феликса, но и те деньги, которые она сама заработала на пошиве платьев. И вот надо же: у нее так много денег – и никого из близких родственников, кому можно было бы их завещать. Зита с грустью вспомнила о своей дочери, жестоко убитой кровожадным южно-американским диктатором полвека назад. Она вспомнила, как ее жизнь чудесным образом переплелась с жизнью семьи Феликса, и ей пришло в голову, что, может быть, оставить свое состояние кому-нибудь из них. Направляясь в комнату Эммы, она прикидывала: «Может, Джоэлу, сыну Кертиса? Он самый молодой, и в этом случае меня будут поминать добром на протяжении текущего века».

– Да, скорее всего, Джоэлу.

Открыв дверь спальни, Зита увидела, что Эмма стоит перед огромным, в полный рост зеркалом и придирчиво изучает новое платье.

– Кан До сказал мне, тебе не пришлось по душе новое платье, – сказала Зита, входя в спальню.

– Оно фиолетовое, – отвечала Эмма. – Только пожилые женщины носят фиолетовый цвет.

– Глупости. Фиолетовый тебе очень идет.

– Но тем не менее это старушечий цвет. Пусть мне сейчас семьдесят четыре, однако я не чувствую себя старухой. В этом платье я выгляжу так, как будто мне пора усаживаться в инвалидное кресло.

– Послушай, я шью тебе наряды столько лет, что лучше не упоминать вслух, сколько именно. Скажи, был ли хоть один случай, когда я оказывалась неправа?

– Не было. Сегодня – первый раз, причем в такой вот день! Само платье превосходное, только вот цвет его мне не нравится.

– А вот и Дэвид. Пускай он рассудит нас.

Дэвид вошел в спальню, одетый в белый фрак с белым галстуком. Несмотря на то что он был на четыре года старше Эммы, он до сих пор выглядел на удивление подвижным. Волосы его и борода приобрели красивый снежно-белый оттенок.

– Эмме не нравится это платье, – сказала Зита, – а тебе?

Дэвид подошел к двум пожилым дамам.

– Думаю, платье восхитительно. Дорогая, ты никогда прежде не выглядела такой очаровательной.

– Это, конечно же, ложь, но в мои годы уже никакой лестью пренебрегать нельзя. Ну хорошо, будем считать, что фиолетовый – вовсе не старушечий цвет. Я надену это платье.

– Арчер внизу, – сообщил Дэвид. – Он только что прибыл из Лос-Анджелеса и спрашивает, можно ли провести вечер в твоем доме, поскольку Арабелла еще в Нью-Йорке.

– Конечно. Пусть отправляется в свою комнату, она полностью в его распоряжении.

– Он хочет поговорить с тобой. Кажется, он чем-то расстроен.

– Скажи, чтобы поднялся ко мне.

– Я передам, – сказала Зита, направляясь к дверям. – Я как раз собралась вниз, чтобы не мешать двум влюбленным голубкам.

– Влюбленным голубкам?! – воскликнула Эмма, когда дверь за Зитой закрылась. – Это в нашем-то возрасте? Зита явно уже немного ку-ку.

Дэвид обнял и поцеловал жену.

– Ну, не знаю, не знаю… Ты сегодня так прекрасна, что я чувствую себя почти шестидесятилетним. Так что с моей стороны не исключена какая-нибудь глупость.

Она рассмеялась и погладила его по щеке.

– Если в нашем с тобой возрасте позволять себе какие-нибудь глупости, можно запросто оказаться в больнице. Вот что, я хочу на сегодняшний вечер дать тебе в пару сенаторскую жену, чтобы ты ее развлекал.

– Огромное тебе за это спасибо. Последний раз, когда мне доводилось ее развлекать, она только и говорила, что о гардеробе Алисы Рузвельт.

– Да, она зануда, я знаю, но таковы жены подавляющего большинства политиков. Придется тебе с этим смириться.

– Я очень горд тем, что ты устраиваешь сегодня, Эмма. Музей для города – это потрясающий подарок. И все твои картины!

В глазах у нее мелькнуло какое-то детское волнение.

– Ты думаешь, им это понравится?

– Понравится ли? Разумеется! Они будут круглыми идиотами, если им это не понравится. Это самая замечательная вещь, которую ты когда-либо делала.

– Ну уж нет, – мягко сказала она. – Самая замечательная вещь, которую я когда-нибудь совершила, это когда вышла за тебя замуж. Если бы ты знал, дорогой, как я люблю тебя! Ты сделал меня счастливейшей женщиной Америки.

Она поцеловала его, после чего они, держась за руки, пристально посмотрели друг другу в глаза. Сейчас они и впрямь, выражаясь словами Зиты, выглядели как два влюбленных голубка.

Раздался стук в дверь и вошел Арчер. Эмма по его лицу тотчас заметила, что что-то действительно случилось. Арчер, обыкновенно такой жизнерадостный, полный сил и энергии, сейчас выглядел потухшим. Подойдя к матери, он поцеловал ее, затем обменялся рукопожатием с Дэвидом.

– Ну как там Лондон? – поинтересовалась Эмма, направившись к стенному сейфу, скрытому благодаря отодвигавшейся панели.

– Туманен и дождлив. Сегодня утром у меня с Джимми была отвратительная встреча. Отвратительная. – Он присел в ногах обтянутого ситцем материнского шезлонга. – Разговор расстроил меня до такой степени, что впервые в жизни я не знаю, что делать.

– Стало быть, ты убежден в том, что именно он убил Карла Кляйна? – спросила Эмма, поворачивая наборную ручку сейфа.

Внук Кертис держал ее в курсе этого дела, равно как она была в курсе всех тех дел, которые имели отношение к ее гигантской империи, которую Эмма по-прежнему контролировала, если даже не управляла…

– Нет, я не уверен, что он убил Кляйна. Он утверждает, что у него алиби, потому что он был со своей сумасшедшей евангелисткой – преподобной Вандой Уандер.

– С антисемиткой.

– Совершенно верно.

– Странная, мягко говоря, компания для одного из моей семьи, – заметила Эмма. Открыв сейф, она вытащила две кожаные шкатулки, на каждой из которых большими буквами была сделана надпись: «Felix de Meyer, Haute Joaillerie ^[42], Сан-Франциско». Обе шкатулки она поставила на туалетный столик.

– Действительно, странно, – согласился Арчер.

– А что насчет «Вэлли Фанд»? – продолжала мать, открыв большую из шкатулок и вынимая бриллиантовое колье с восемью изумрудами, каждый из которых был размером с голубиное яйцо: эти камни ее покойный отец купил у одного индийского махараджи. Дэвид помог ей застегнуть колье. – Имеем мы какие-нибудь доказательства, что Ченнинг намерен использовать лос-анджелесский акведук, чтобы провести воду в долину Сан-Фернандо?

– Карл Кляйн имел эти доказательства у себя в голове, поэтому его и пристрелили.

– Я все же не понимаю, – сказал Дэвид, – что это за проблема с долиной Сан-Фернандо?

– Генерал Ченнинг и его компаньоны, включая Джимми, по чудовищно низкой цене приобрели много сотен акров земли, – сказала Эмма, вдевая в уши серьги. – Сейчас это голая пустыня, однако если с помощью акведука они сумеют провести туда воду, то из пустыни сделают равнину и будут лопатой грести деньги. Причем получится так, что остальные налогоплательщики Лос-Анджелеса проголосуют за билль по добыче воды, тогда как сами с этого ни пенни иметь не будут. Это грабеж на большой дороге, но очень изощренный грабеж. Правда, в данном случае лучше сказать не «грабеж на дороге», а «грабеж на воде». – Она обернулась к сыну. – Но если ты не думаешь, что Джимми убил Карла, что же в таком случае произошло сегодня утром, что ты так расстроен?

– Дело в Альме, – сказал Арчер. – Джимми – ее любовник.

– Боже! И с каких же пор?!

– Понятия не имею. Известие прямо-таки подкосило меня. Ты же знаешь, как я буквально дышал над ней. Я-то, дурак; думал, что они с Себастьяном счастливы, но теперь… И из всех мужчин именно Джимми! Этот грязный, омерзительный…

Эмма подошла и села рядом с сыном на шезлонг. Взяв его за руку, она заметила в его глазах слезы.

– Дорогой, ты в этом абсолютно уверен?

Арчер кивнул.

– Он показал мне ее записку. Она послала ему ключ от своей студии. Боже, такое чувство, будто вся жизнь пошла крахом, а я – страшный неудачник.

– Не глупи. Уж кто-кто, но только не ты неудачник. Все мы ужасно гордимся тем, что тебе удалось сделать в газетном бизнесе. Даже Дэвид признал, что совершенное тобой сродни чудесам. А ведь не секрет, что он не самый ярый твой приверженец.

– Да, мне удалось сделать чудеса. Я превратил свои газеты в цирк. Джимми популярно объяснил мне это сегодня. Он сказал, что я строчу редакционные статьи о материнских чувствах и гордости национальным флагом, а сам завлекаю читателей заголовками об убийствах и изнасилованиях, чтобы газеты лучше раскупались. И, черт побери, он прав! Если бы ты только видела подлое выражение на его мерзкой роже, когда он показал мне записку Альмы…

– Арчер, ты можешь как угодно называть Джимми, но только у него никак не рожа.

– А для меня его лицо – именно рожа. Более того, я даже думаю, что и Альму он затащил к себе в постель только для того, чтобы иметь против меня оружие на случай, если я пойду против него и против ченнинговской затеи с «Вэлли Фанд». В любом случае сегодня вечером он уже в Сан-Франциско. Я видел его на вокзале. Надеюсь, ты не приглашала его на обед?

– Нет.

– Значит, он приехал, чтобы как-нибудь остановить меня.

– То есть?

– Чтобы я не успел поговорить с тобой о том, чтобы ты вычеркнула его из завещания.

Эмма была потрясена. Тут зазвонил телефон.

– Я подниму трубку, – сказал Дэвид, направляясь к ночному столику и поднимая трубку внутреннего домашнего аппарата. – Да? – Некоторое время он слушал, потом положил трубку. – Звонил Кан До. Приехали сенатор и мэр Шмиц.

– Тогда нужно спускаться вниз. – Эмма поднялась и погладила сына по голове. – Мне очень жаль, что все так получилось с Альмой, – сказала она, – но, может быть, все еще образуется?

– Как? Такие вещи никогда не образуются.

– Она твоя дочь. Естественно, что ты думал, будто она святая, но дело в том, что в этом мире не слишком-то много святых.

Арчер поднялся.

– Мой отец часто повторял, что не оправдал надежды индейцев. Однако, если он и неудачник, то неудачник, достойный уважения. Я же – просто неудачник, и все тут.

Эмма резко повернулась к нему, и ее аметистовые глаза сверкнули, как в былые времена.

– Ну хватит! – сказала она. – Хватит заниматься самобичеванием, Арчер. Ты совершал в жизни ошибки – все мы ошибаемся, но ты отнюдь не неудачник. В этой семье нет неудачников. Это касается меня, тебя, это касается… – Она повернулась в сторону Дэвида и протянула ему руку, вспомнив сейчас тот день, когда он сделал ей предложение. – Особенно это касается моего любимого мужа. В чем-то мы все неудачники, однако терпя неудачу в одном, мы добиваемся успеха в другом, и так всю жизнь. А теперь пойдем-ка вниз, пора встречать гостей. – Она подала сыну другую руку, и они пошли к двери. – Но я намерена сделать так, чтобы Джимми был наказан. Может быть, я лишу его наследства в пользу его сестер. Они очень милые, особенно Алисия. Я должна хорошенько подумать. Ну, а пока в моем доме праздник, которого я ждала очень долго. Будем веселиться.

* * *

– Я хочу поблагодарить всех, кто счел возможным прийти сегодня ко мне, – говорила Эмма два с половиной часа спустя, когда последние блюда утонченного обеда были убраны со стола. – А теперь вам придется заплатить за те яства, что приготовил для нас Ален, и выслушать мою небольшую речь, хотя я обещаю вам, что она будет короткой. Дэвид собирался помочь мне в составлении речи, но немного простудился, что, конечно же, ложь: всем вам известно, что при каждом удобном случае я произношу речь.

Длинный овальный стол взорвался смехом, и в свете свечей засверкали драгоценные камни. В этом зале собрались сливки города Сан-Франциско: промышленные магнаты, крупные брокеры, общественные лидеры, а также мэр Сан-Франциско и несколько сенаторов от штата Калифорния. Эмма стояла во главе стола, ее седые волосы были зачесаны наверх, что придавало ей несколько напоминавший пуделя вид, который за многие годы стал чем-то вроде ее торговой марки.

– Я приехала в Сан-Франциско пятьдесят шесть лет назад, – продолжала Эмма. – Мне пришлось огибать Южную Америку вместе с моим дражайшим покойным отцом; мы плыли на корабле, который принадлежал моему первому мужу, Скотту Кинсолвингу. В те времена Сан-Франциско и городом-то в настоящем смысле этого слова не был. Помню, первым впечатлением, которое на меня произвел этот город, было: дыра.А Скотт тогда сказал: «Погоди, пусть этот город чуточку подрастет». И он был прав. Город вырос, теперь нас, жителей, почти полмиллиона, хотя в это трудно поверить. Говорят, что Калифорния – это штат будущего. Не исключаю, что те, кто так думает, окажутся правы. – Она сделала паузу, отпила воды. – Как бы там ни было, но в те годы мы все жили исключительно мечтами о лучшем будущем, – продолжала Эмма. – Мы мечтали о великом городе с больницами, отличными школами, хорошо работающими предприятиями, собственной оперой. И вот сегодня мы все это имеем; единственное чего у нас нет, это Музея изящных искусств. – Тут она лукаво улыбнулась. – И я намерена восполнить сей досадный пробел.

За столом раздались оживленные восклицания, глаза всех присутствующих обратились к развешанным по стенам замечательным картинам.

Рано утром 18 апреля город утопал в тумане и мглистой дымке. В десятиэтажном здании страховой компании «Золотой штат», расположенном на Монтгомери-стрит между Калифорния-стрит и Саттер-стрит, было темно. Далее по Монтгомери-стрит, в здании компании «Пасифик Бэнк энд Траст» горели всего два-три окошка, поскольку все двадцать четыре часа в сутки требовалось следить за многочисленными счетами банка и котировкой ценных бумаг как на бирже Сан-Франциско, так и на нью-йоркской бирже. Еще дальше по Монтгомери-стрит, в доме номер 15, где располагалась редакция «Таймс-Диспетч», свет горел во всех окнах: газетчики готовили утренний выпуск с кричащим заголовком: «Эмма дарит городу свои картины и музей!»

Театры уже опустели, однако в барах многочисленных отелей было битком народу: обожавшие вечеринки горожане и гости праздновали визит в Сан-Франциско великого Карузо и молодого Джона Барримора. На Ноб-Хилл сказочно богатый Джеймс Бен Али Хаггин давал ужин после театрального выступления певца, и ужин этот был почти такой же блестящий, как и прием, который устроила Эмма.

В июне 1836 года мощное землетрясение разрушило всю округу Сан-Франциско и порт, и хотя тогда стихией были нанесены огромные разрушения, погибло всего несколько человек, поскольку жителей в городе было очень мало. Два года спустя землетрясение еще раз тряхнуло весь Сан-Францисский полуостров. Открылся громадный разлом, южный конец которого дотянулся до Санта-Клары; от землетрясения стены многих домов пошли трещинами как в Пресидио, так и в Миссис Долорес. В 1857, 1865 и 1890 годах трясло вдоль всего Сан-Андреасского разлома, а в 1868 году землетрясение случилось возле Хейуардского разлома на восточной стороне залива.

Сан-Андреасский разлом считается одним из древнейших разломов земной коры; он идет от мыса Мендосино в Северной Калифорнии до пустыни Колорадо, восточнее Лос-Анджелеса. В районе Сан-Франциско разлом проходит под Тихим океаном неподалеку от Золотых Ворот. Когда мэр города Юджин Шмиц развлекался и наслаждался за столом гостеприимной Эммы на Ноб-Хилл, его мысли куда больше были сосредоточены на еде и винах, нежели на проблемах городского водоснабжения. Хотя расположение Сан-Андреасского разлома было прекрасно известно, хотя беды проистекшие за последнее время от этого разлома также были свежи в памяти многих горожан, однако трубы диаметром в тридцать футов, по которым Сан-Франциско снабжался питьевой водой, в нескольких местах пересекали этот разлом. В случае повреждения труб было бы негде раздобыть воду для тушения пожаров.

Это был готовый рецепт катастрофы, и хотя никто об этом не знал, катастрофа была на подходе.