Текст книги "Золото и мишура"

Автор книги: Фред Стюарт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 43 страниц)

Глава пятая

Хотя в первые после «золотой лихорадки» годы в Калифорнии не было сильных антикитайских настроений, но когда после Гражданской войны тысячи китайцев были привезены для строительства трансконтинентальной железной дороги, слепая фанатичная злоба против них начала распространяться, особенно среди низших классов, представителям которых приходилось вести с кули настоящую борьбу за рабочие места, тем более, что кули готовы были работать практически даром. К 1870-ым годам антикитайские настроения в Сан-Франциско достигли опасного уровня. На распространение таких настроений оказывали также влияние легенды о китайской преступности, о рабском положении «певичек», о драках среди китайских игроков и курильщиков опиума. Был выпущен муниципальный указ о так называемых «свиных хвостах», согласно которому всем заключенным в тюрьмах волосы на голове должны были быть подстрижены до одного дюйма. И хотя очевидно, что это была всего только лишь санитарная мера, чтобы избавить их от вшей, китайцы восприняли этот указ как попытку унизить их, запретив ношение ритуального «хвостика». (Хотя манчжуры приказали китайцам носить «свиные хвосты» именно как знак неполноценности и низкого положения, калифорнийские китайцы превратили его в символ национальной гордости). Был также выпущен указ «О кубических метрах воздуха», направленный против чудовищного перенаселения жилищ в Чайнатауне, а кроме того, было принято решение об уплате пятнадцати долларов за лицензию на открытие в городе прачечной. А прачечные были главным бизнесом кули. «Шесть Компаний», как называлась крупная, уважающая закон китайская организация, постоянно подвергалась нападкам в прессе, которая связывала ее деятельность с нелегальной деятельностью сугубо криминальных тонг, тогда как в действительности «Шесть Компаний» не имели с ними ничего общего. Лидеры «Шести Компаний» выразили протест против принятых указов, рассматривая их как легализацию застарелых предубеждений, и они послали меморандум президенту Гранту, требуя дать им возможность развивать свою экономику. Однако они оказались не в состоянии справиться с волной усиливающихся антикитайских настроений, которые теперь принимали все более жесткую форму: американцы требовали не только запретить дальнейшую китайскую иммиграцию в Америку, но и репатриировать китайцев в Азию. По всей стране создавались тайные антикитайские общества, а случаи насилия в отношении китайцев стали настолько частым явлением, что китайцы начали вооружаться кто чем: огнестрельным оружием, кортиками, длинными охотничьими ножами. Чайнатаун стал бомбой замедленного действия, которую и взорвала тонга Суэй Синг. Началась Тонговая война.

На следующий день после убийства в игорном доме четырех тан кунов Вонг Йем Йен, главарь тонги Хоп Синг, пришел с двумя своими охранниками на Уэйверли Плейс, ту самую улицу, которую китайцы Сан-Франциско прозвали Хо Бун Гай – «Пятнадцатицентовая улица», потому что здесь одна за другой тянулись парикмахерские, в которых стрижка обходилась клиентам в пятнадцать центов. Вонг вошел в заведение своего любимого парикмахера Чин Поя, тогда как оба охранника, толстый Чарли Конг и Эрни By, с пистолетами в руках заняли позицию перед входом.

Вонг потерял свой «свиной хвост» во время двухлетней отсидки в Ливенворте и решил больше не отращивать его, потому что ему нравилось бравировать своим уголовным прошлым. Сейчас же, войдя в узкое помещение, он уселся на единственное парикмахерское кресло, а Чин Пой сразу же набросил ему на лицо горячее полотенце. Чин Пой выбрал бритву и стал править ее лезвие на кожаном ремне, глядя в окно на спины двоих охранников. Когда бритва была отточена, Чин Пой подошел к креслу, запустил руку под полотенце и перерезал горло Вонг Йем Йену так быстро, что тот даже не пикнул. Издал лишь слабый булькающий звук – и безмолвно отошел в вечность. Чин Пой накинул полотенце на его лицо, выбросил бритву в таз и выскользнул через заднюю дверь.

Прошло семь минут, прежде чем Чарли Конг обернулся и увидел, что парикмахерская пуста, если не считать Вонга, который как-то неестественно выпрямился в парикмахерском кресле.

А потом он увидел, как на полотенце, накрывавшем лицо Вонга, проступает красное пятно.

– Черт! – выругался он на кантонском и бросился в парикмахерскую, Эрни By – за ним. Полотенце было сдернуто с лица. Кровавая рана на горле Вонга была настолько широка и глубока, что голова чудом держалась на плечах. Кровь потоками стекала на пол.

Чарли Конг взбесился. Он ринулся в задние комнаты, затем через заднюю дверь выбежал в узкий, кишевший людьми переулок.

Но Чин Пой исчез.

– Дэвид, не могу поверить, – воскликнул Арчер, едва только ворвался в кабинет Левина на втором этаже редакции «Таймс-Диспетч», находившейся на Монтгомери-стрит, 15. – Ты запихнул статью об убийстве в парикмахерской на шестую страницу!

Седой средних лет редактор, в зеленых очках для защиты глаз и нарукавниках, поднял от верстки глаза. Дэвид все еще любил Эмму, однако ее сын ему определенно не нравился.

– Арчер, я знаю, что ты работаешь здесь меньше недели, но, думаю, этого времени достаточно, чтобы понять: я предпочитаю, чтобы мои служащие стучали, прежде чем врывались в мой кабинет.

Арчер нахмурился, взглянув на этого человека, у которого с матерью были особые отношения.

– Служащие?! – переспросил он. – Мне почему-то казалось, что я нечто большее, чем просто «служащий».

– Казаться тебе может все что угодно. А для меня ты всего лишь служащий, не больше и не меньше. Ну, а теперь выкладывай, что там у тебя?

Арчер подошел к редакторскому столу, протягивая утренний выпуск газеты.

– Ты похоронил мою статью об убийстве в парикмахерской. Но это же сущий динамит! «Бюллетень» посвятил одной только этой теме всю первую страницу.

– «Бюллетень» – дрянная газетенка, и твоя статья о так называемом «убийстве в парикмахерской» тоже дрянная. Потому я поместил ее на шестой полосе, как и «убийство в игорном доме». Более того, я намерен и впредь помещать мусор туда, где тому и надлежит быть.

Арчер уставился на редактора.

– Мусор?! – повторил он, не веря собственным ушам.

– Мусор. Я редактирую эту газету вот уже четверть века и могу сказать, что не намерен пичкать своих читателей рассказами про ужасных убийц и зловещие убийства.

– А они остались, эти читатели? Ведь эти «зловещие убийства» являются новостями, а то, что мы делаем – газетой. Разве ты не понимаешь, что в Чайнатауне началась настоящая тонговая война? Может, эта ерундовая война, из разряда мусора, но тем не менее это война, и наша газета должна освещать ее ход.

– Закрой дверь.

Смутившись, Арчер вернулся и прикрыл дверь, взглянув через вставленное в верхнюю часть стекло на большую редакционную комнату и две дюжины находящихся там столов для репортеров и редакторов. Затем вернулся к заваленному бумагами столу Дэвида.

– Буду с тобой откровенен, Арчер, – сказал тот. – Я вовсе не был рад, когда твоя мать сказала, что ты будешь работать в этой газете, хотя она и заверила меня, что ты начал новую жизнь. Ты говоришь, что ты больше, чем просто служащий. Да, разумеется, так оно и есть. В один прекрасный день эта газета перейдет к тебе, ты станешь ее владельцем, и я это знаю. Но до тех пор, пока ты здесь – для твоего же собственного блага, могу добавить, я не могу делать тебе никаких поблажек, потому что остальные служащие просто возненавидят тебя. А моральный климат в газете играет огромную роль. Мы все – единая команда, а сегодня именно ты являешься самым молодым членом этой команды. У тебя могут быть собственные мысли по поводу того, как делать газету. Надеюсь, я ясно выразил свою мысль?

– Предельно ясно. А тем временем моя мать тратит деньги на эту скукотищу, а наш тираж менее пятнадцати тысяч. И кроме того, «Таймс-Диспетч» невозможно, прямо-таки невозможно читать без зевоты. Со времен «золотой лихорадки» эта Тонговая война – самая горячая тема. Все другие газеты пишут про эту войну и хорошо продаются, а ты тем временем рассуждаешь о мусоре. А ты знаешь, что люди делают с нашей газетой? Уж точно не читают. Они используют ее, чтобы заворачивать пищевые отходы, так что не говори мне про мусор.

Дэвид холодно посмотрел на него.

– Ты уволен, – сказал он.

Арчер даже заморгал от такого поворота дел.

– Ты не можешь уволить меня.

– Именно это я только что сделал. Ты уволен. Убирайся из моего кабинета.

Упершись в редакторский стол кулаками, Арчер подался к Дэвиду.

– Ты ненавидишь меня, – негромко сказал он. – Ты всегда ненавидел меня, потому что мать влюбилась в моего отца, а вовсе не в тебя. Ты просто ничтожество, Дэвид, и всегда был им, вместе со своим идиотским палисадником на своей идиотской Джексон-стрит, со своими паршивыми кошками и шлюхами. Только не думай, будто бы мне не известно о твоих девочках, равно как и о твоих – назовем их тайными – посещениях – самых занюханных борделей на Пасифик-стрит. Может, именно поэтому ты не желаешь печатать, как ты говоришь, мусор? Потому, что ты сам мусор?

– Моя любовная жизнь – это мое дело, – сказал Дэвид, чеканя каждое слово. Он с трудом сдерживался, чтобы не взорваться: Арчеру удалось пронюхать о его маленьком и довольно-таки грязном секрете. – И кроме того, уж если кому и читать мораль, то не тебе. А теперь убирайся к чертовой матери, Арчер, пока я не вышвырнул тебя собственноручно, что, признаюсь, страшно хочу и могу сделать.

Арчер от удивления выпрямился: он никогда прежде не видел Дэвида таким.

– О'кей, я ухожу. Но как только мать вернется домой, тебе придется паковать чемоданы. Газета требует много сил и энергии, Дэвид, а у тебя их нет вот уже много лет. А у меня они есть, и я сделаю эту газету крупнейшей и лучшей на Западном побережье. – Он подошел к двери, шагнул через порог, но вдруг повернулся и, ткнув в Дэвида пальцем, сказал: – И не только на Западном побережье, но и в мире!

Дэвид смотрел на него через стекло. Он не сожалел о том, что сделал. Пусть Эмма тридцать лет вытирала о него ноги, но, будь он проклят, если позволит ее сыну так обращаться с собой. Дэвид потянулся за ручкой, чтобы написать прошение о своей отставке.

Ему вовсе не улыбалось, чтобы его выгнали.

Кан До пересек огромный, как пещера, холл и открыл дверь. На пороге стояла очень хорошенькая, заметно нервничавшая молодая девушка в голубом атласном вечернем платье.

– Я мисс Доусон, – сказала она. – Мистер Коллингвуд ожидает меня.

– Конечно, входите, пожалуйста.

Оказавшись в холле, девушка сняла шиншилловую накидку, защищавшую ее от прохладного майского ветра, и передала Кан До вместе с легким шарфом, который покрывал ее голову.

– Сюда, пожалуйста, хорошая мисс.

Кан До проводил Арабеллу к сдвоенной лестнице, где висел портрет Эммы в полный рост. Арабелла украдкой огляделась по сторонам, стараясь, чтобы слуга не заметил ее любопытства. Она жадно принялась осматривать интерьер особняка, о котором было столько разговоров в Сан-Франциско и который наполнял сердце ее матери жгучей завистью. Конечно же, она никогда не сможет признаться матери в том, что приходила сюда. Никто из родителей не знает, куда она направилась на самом деле. Арабелла сказала лишь, что хочет навестить Клару Флуд, одну из кузин мистера Флуда, жившего через улицу от Коллингвудов. Отец Арабеллы был человеком вспыльчивым, и хотя он практически никогда не поднимал руку на дочь, но если он только узнает, что она приняла приглашение Арчера Коллингвуда пообедать у него дома, вряд ли он сможет отвечать за свои поступки.

– Мистер Арчер, он ожидать вас наверху в картинной галерее, – сказал Кан До, провожая девушку по правой лестнице. – Он сказал, что подумал, что вы можете захотеть видеть картины тайтай перед ужином.

– О, это было бы замечательно, – сказала Арабелла, стараясь скрыть свое нетерпение. Во время обеда с Арчером в «Палас-Отеле» она недвусмысленно дала понять, что очень бы хотела взглянуть на собранные Эммой картины. Подобно многим сан-францисским девушкам из обеспеченных семей, Арабелла получила образование за границей, а именно в привилегированной школе для молодых леди в Париже, где единственным ее интересом, скоро ставшим настоящей страстью, было искусство. Она закончила колледж год назад и десять месяцев потом осматривала крупнейшие музеи и кафедральные соборы Европы. Лишь совсем недавно она вернулась в Сан-Франциско, и почти сразу судьба столкнула ее с Арчером.

Архитектор, который строил для Эммы этот особняк, разместил картинную галерею на верхнем этаже, с тем чтобы днем картины освещались естественным светом. Добравшись до третьего этажа, Кан До распахнул двойные двери красного дерева и объявил:

– Мисс Доусон!

Затем он отступил в сторону, давая Арабелле пройти. Миновав двери, она увидела, что находится в начале длинной галереи, освещенной газовыми светильниками в круглых, как маленькие глобусы, плафонах. Посередине галереи тянулась красная бархатная дорожка, с которой надлежало любоваться картинами. Стены были сплошь увешаны ими, и в свете газовых светильников замысловатого рисунка золоченые рамы картин чуть загадочно сверкали.

Арчер, выглядевший потрясающе красивым в белом галстуке и фраке, подошел и поцеловал ее затянутую в печатку руку.

– Добрый вечер, мисс Доусон, – сказал он. – Так как, насколько я понимаю, вы в некотором роде эксперт по искусству, почему бы вам не посмотреть картины, собранные моей матерью? Если вдруг у вас возникнут какие-либо вопросы, я попытаюсь ответить.

– Благодарю вас, мистер Коллингвуд.

Арабелла подошла к левой стене галереи, и первая же картина, на которую она взглянула, заставила ее затаить дыхание.

– Ватто! – воскликнула она. – Я обожаю Ватто!

– Да, мне и самому он нравится, – сказал Арчер, сцепив руки за спиной. – Я люблю клоунов.

Смущенно взглянув на Арчера, Арабелла открыла свою крошечную серебристую сумочку.

– Вы не будете против, мистер Коллингвуд? У меня небольшой астигматизм. – Она извлекла из сумочки золотой лорнет и раскрыла его. – Стараюсь это особенно не афишировать, но поскольку уж тут собрана такая замечательная живопись… – Приложив лорнет к глазам, Арабелла жадно впилась в полотна. – Да… – вымолвила она наконец, обращаясь больше к самой себе, нежели к Арчеру. – Какая техника! А краски… Потрясающе!

Почти пять минут Арабелла рассматривала картину, и Арчер наконец напомнил о себе, деликатно прочистив горло.

– Следующее полотно – это Рубенс, – сказал он. – Если мы чуть-чуть не увеличим скорость осмотра, то, боюсь, обед у нас может превратиться в ужин.

Арабелла опустила лорнет.

– Извините, но для меня это такое наслаждение, что я могла бы и вовсе обойтись без обеда.

– Правду говорят, что перед лицом такой сверхъестественной красоты – в ее разряд я включаю и вас, мисс Доусон, – надо быть чрезвычайно вульгарным, чтобы думать о еде. Но поскольку я как раз и являюсь очень вульгарным… А кроме того, мама просто убьет меня, если я огорчу ее повара.

На лице Арабеллы появилось презрительное выражение.

– Я попытаюсь шевелиться быстрее, мистер Коллингвуд. Тем не менее живописью нужно упиваться, а не поедать ее впопыхах, хотя грубиян вроде вас может не понять, в чем тут разница.

Она шагнула к следующей картине, огромному полотну работы Рубенса, на котором был изображен мускулистый плотоядно ухмыляющийся сатир, бегущий по полю с пышными розовыми наядами на руках; на ягодицах наяд имелись ямочки, а груди были навыкат.

– Это «Изнасилование сабинянок», – сказал Арчер. В данном случае «изнасилование» имеет смысл «похищение», или «захват», в таком примерно духе.

Арабелла окинула его холодным взглядом.

– Вы и впрямь вульгарны и любите паясничать. Искусство – это религия, и потому следует к нему относиться с величайшим уважением. – Взгляд ее вернулся к картине.

– А как вы думаете, о чем Рубенс думал, когда выписывал всю эту плоть? – спросил Арчер. – О религии?

Арабелла взглянула на полотно – сладострастный гимн человеческому телу – и через секунду тихонько фыркнула. Потом виновато взглянула на Арчера, стараясь сохранять строгое выражение лица, и снова перевела взгляд на картину.

Прошло несколько мгновений, и Арабелла громко расхохоталась.

– Вы ужасный человек! – только и смогла произнести она.

Арчер улыбнулся.

Сорок пять минут спустя, когда глаза ее насытились созерцанием самых прекрасных картин, которые она только видела в Америке, Арабелла в сопровождении Арчера спустилась в главный холл. И тут настал черед пировать ее ушам: Арабелла услышала музыку Бетховена.

– Что это? – спросила она.

– Сюрприз, – ответил Арчер, предложил ей руку и повел по мраморному полу к дверям, по бокам которых стояли, в классическом стиле, колонны. Двое китайцев-слуг изнутри распахнули створки дверей, и Арчер ввел Арабеллу в гостиную. Золоченые китайские обои, изображавшие легендарный зимний сад, сверкали при свете свечей. На другом конце комнаты стоял огромный стол, сервированный знаменитым, из позолоченного серебра сервизом Эммы с высокой пирамидкой из фруктов и четырьмя массивными канделябрами. Прекрасная музыка доносилась из алькова, задрапированного голубой бархатной шторой.

– Немного камерной музыки очень полезно для пищеварения, – сказал Арчер Арабелле, подводя ее к стулу. Кан До усадил ее, а сам Арчер обогнул стол и уселся напротив.

– Это первое трио Бетховена, – сказал он, разворачивая камчатую салфетку, в то время как один из слуг проворно наполнил венецианские кубки ледяной водой. – Вам нравится Бетховен?

– Конечно. И мне также нравятся ваши обои. Что это такое?

– Это большая редкость, они сделаны по рисунку, который изображает знаменитый «Юань Минь Юань», что значит «Круглый светлый сад», который был построен в 1709 году Канши, императором Китая. Это был своего рода земной рай, сооруженный неподалеку от Пекина – там были павильоны, озера и сады. Каких только животных и птиц ни поселили в этот дворец! Семнадцать лет назад это архитектурное сооружение было полностью уничтожено английскими и французскими войсками. По-моему, это один из самых постыдных актов, который когда-либо совершил так называемый «цивилизованный» белый человек.

– Почему?

– Почему? Да вы только взгляните! – и он обвел жестом светящиеся в отраженном свете обои. – Это было сооружение невероятной красоты. Не может быть оправдания тем, кто уничтожает красоту.

Арабелла по-новому, с интересом взглянула на Арчера.

– Знаете, мистер Коллингвуд, – сказала она, – я начинаю подозревать, что вы закоренелый романтик, нацепивший на себя личину грубияна.

Он посмотрел на нее.

– Может быть, я немного и то, и другое.

В то время как слуги-китайцы наливали в изящные китайские чашки суп из телячьей головы, Арабелла через стол изучающе смотрела на Арчера. Молодой плейбой с дурной репутацией, оказывается, более сложный – и интересный – человек, чем она представляла. После того как слуги удалились, Арабелла взяла позолоченную ложку.

– Мистер Коллингвуд, – сказала она, – скажите мне, а чего вы добиваетесь?

– Разве непонятно? – улыбнулся он. – Вас.

Она почувствовала легкий озноб. Арабелла не могла понять, то ли от предчувствия, то ли от страха.

А может быть, это просто волнение?

Час спустя Арчер открыл другие двери и пригласил Арабеллу в бальный зал. Когда один из корреспондентов «Бюллетеня» писал в статье о том, что по своим размерам этот зал не уступит Тронному залу Букингемского дворца, то, разумеется, это была гипербола, хотя это помещение, безусловно, поражало воображение. Двадцать футов в высоту и шестьдесят в длину; одна стена представляла собой сплошную череду стрельчатых дверей, откуда можно было попасть на узкий балкон, нависающий над Калифорния-стрит. Остальные три стены были выложены рыжевато-белым сиенским мрамором; поверх мраморных плит висели три огромных гобелена XVII века, изображавшие «Свадьбу в Кане Галилейской». Две огромные хрустальные люстры мягко освещали помещение, отражаясь в паркете. Однако Арабеллу больше всего поразило то, что в дальнем конце зала сидел целый оркестр, в котором она узнала любимца Сан-Франциско – Общественный оркестр Болленберга. В тот самый момент, когда Арчер широко распахнул створки дверей, дирижер взмахнул палочкой, и оркестр заиграл начальные такты «Geshichten aus dem Wienezwald», или, как перевели название этого нового штраусовского вальса в Америке, «Сказки венского леса».

– Потанцуем, мисс Доусон? – предложил Арчер.

– Да, но вы не предупредили, что устраиваете танцы.

– Я не устраиваю их. По крайней мере, здесь больше некого приглашать.

Она взглянула на безбрежный пустой пол.

– Вы хотите сказать, что мы только вдвоем будем танцевать?

– Именно. Итак, потанцуем? – И он протянул ей руку.

– Вы сумасшедший! – воскликнула она, когда они закружились по паркету. – Вы самый настоящий сумасшедший!

– Я сошел с ума от любви, – с улыбкой сказал он. – И сошел с ума из-за вас.

Когда они вальсировали по огромному, дух захватывающему залу, Арабелла подумала, а не снится ли ей все это. Всем отчаянно колотившимся сейчас сердечком она надеялась на то, что происходящее является сном, потому что она, Арабелла Доусон, которую с детства учили ненавидеть Коллингвудов, вдруг почувствовала, что влюбилась.

– Ледяная вода, женщина и музыка, – сказал Арчер. – Разве это не прекрасно?

– Да, – выдохнула она, а перед глазами у нее кружились окна и гобелены. – Это прекрасно, совершенно прекрасно.