Текст книги "Золото и мишура"

Автор книги: Фред Стюарт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 43 страниц)

Глава пятая

– Стало быть, ты хочешь поменять свой билет на билет до Нового Орлеана? – осведомился Ганс Фридрих Рихтер на следующее утро; он сидел в своем кабинете на главной палубе и внимательно разглядывал Арчера.

– Какие-то возражения?

– Решительно никаких. Но, разумеется, это обойдется в некоторую сумму.

– Сколько?

Эконом открыл выдвижной ящик рабочего стола и вытащил оттуда полицейское объявление.

– Давай прикинем, – сказал он. – Ты украл из банка семьсот долларов, а твой билет первого класса из Цинциннати в Каир обошелся тебе в сорок долларов, следовательно, у тебя осталось… Ну, скажем, шесть сотен у тебя должно остаться, это наверняка. Значит, билет до Нового Орлеана обойдется тебе в шестьсот долларов.

– Ты вонючий вор!

– Ну-ну, спокойнее! Это вы вор, мистер Коллингвуд… прошу прощения, Кларк. Именно так сказано в полицейском объявлении. Я ведь должен еще учитывать, что не смогу получить награду в тысячу долларов за твою поимку. Так что, полагаю, будет более справедливо, если ты заплатишь мне шесть сотен золотом, в противном случае, – он показал на объявление, – как только мы остановимся завтра утром в Каире, я уверен, тамошняя полиция заинтересуется тобой.

– Но мы ведь договорились!

– Именно, но всякий договор может быть расторгнут. Кроме того, хочу добавить, что я не вполне уверен, что найдется много людей, которые поверят слову банковского грабителя, вроде тебя, если этому слову будет противостоять слово достопочтенного человека вроде меня. Но есть, разумеется, и еще одна альтернатива.

– А именно?

– Один из членов команды сказал, что видел, как сегодня утром фрейлейн де Мейер покидала твою каюту. Не могу выразить, насколько я был потрясен, услышав, что на этом судне совершилось прелюбодеяние. Но я воздержусь от морализирования по этому поводу.

Арчер стоял перед столом, за которым восседал Рихтер, уперевшись пальцами в столешницу.

– Если ты скажешь еще хоть одно слово о мисс де Мейер, – вкрадчивым голосом сказал он, – я убью тебя, грязный ублюдок!

– Сомневаюсь. Однако меня тронуло твое рыцарство. Могу лишь предположить, что между вами вспыхнуло некое романтическое чувство.

– Мы любим друг друга! Разве в этом есть что-нибудь плохое?

– Как человек, родившийся в Германий, то есть в том самом краю, который считается колыбелью романтики, вряд ли я могу иметь что-то против любви. Но дело в том, что ее отец все еще обладает некоторым состоянием в виде бриллиантов. Если бы ты смог добыть эти бриллианты для меня, то смог бы оставить свое золото при себе.

Арчер перегнулся через стол, схватил Рихтера за грудки, рывком вытащил из кресла и ударил кулаком в нос. Со сдержанным стоном Рихтер плюхнулся на место, опрокинулся вместе с креслом на пол, ударившись при падении головой о перегородку.

– Я принесу тебе свое золото, – сказал Арчер, открывая дверь. – Можешь засунуть его себе в ж… – И вышел из каюты, хлопнув дверью.

Рихтер с трудом поднялся. Из носа текла кровь. Вытащив из кармана носовой платок, он приложил его к носу.

– Даром вам это не пройдет, мистер Коллингвуд, – пробормотал он, пряча полицейское объявление в стол. – Дорого вам это обойдется, очень дорого.

Она принадлежала к той категории женщин, про которых французы говорят «бальзаковского возраста»: хотя ей было уже сорок лет, она вполне могла сойти за тридцатилетнюю. Когда в тот вечер она вошла в корабельный салон, при ее появлении все разом повернули головы. Тут даже Эмма не могла не позавидовать: такой женщине надлежало бы быть при лучших дворах Европы, а вовсе не на корабле, забитом неизвестно какого рода и племени людьми. Ее платье, каштанового цвета, украшенное черной отделкой, выглядело просто и очень элегантно. На голове была бриллиантовая звезда и – по моде времени – перья, что делало ее и без того очень красивую прическу произведением искусства. Эмма была уверена, что эта эффектная блондинка чуточку, как говорили тогда, «подправила цвет волос с помощью своей французской служанки». То, как она держала себя, придавало ей естественную элегантность – сразу видно было, что у этой женщины есть свой определенный стиль. Метрдотель проводил ее к столику. Феликс, Дэвид и Арчер почтительно встали, а она всем им улыбнулась и сказала с легким акцентом, который Эмма не смогла определить.

– Добрый вечер. Я графиня Давыдова, у меня место за вашим столиком. Вы позволите составить вам компанию?

– Разумеется, графиня, – сказал Феликс, поднося ее затянутую перчаткой руку к губам. Арчер, потрясенный, лишь безмолвно взирал на них. Он никогда прежде не видел графинь, как, впрочем, не доводилось ему прежде видеть и то, как целуют руки. И кроме того, он был несколько удивлен тем, что на голове столь прекрасной женщины нет короны.

– Позвольте представиться, – говорил меж тем Феликс. – Меня зовут Феликс де Мейер, я родом из Франкфурта, а это моя дочь Эмма, мой кузен мистер Левин, а это мистер Кларк.

– Я рада видеть таких приятных джентльменов своими соседями по столу, – сказала она, присаживаясь рядом с Феликсом. – Но скажите, герр де Мейер, правильно ли мне рассказывали, что прошлой ночью вы стали жертвой бандитского нападения?

– К сожалению, да.

– О, это ужасно! – сказала она, разворачивая салфетку. – Мне говорили, что на этих пароходах каких только бандитов не бывает. Воры, профессиональные карточные шулеры, потом эти, как их иногда называют, «внимательные попутчики одиноких женщин». В моей стране этим людям не позволяют так спокойно разгуливать на свободе.

Когда Эмма поинтересовалась у графини, из какой страны она родом, Арчер позавидовал той легкости, с которой европейцам удается поддерживать друг с другом приятный, ничем не обремененный разговор. Акценты, с которыми произносились английские слова, казались ему сущей музыкой в сравнении с тем гнусавым произношением, к которому с детских лет привык сам Арчер у себя на ферме.

– Из России. Я из Санкт-Петербурга. Мой покойный супруг граф Давыдов служил в дипломатическом корпусе. Сейчас я направляюсь в Буэнос-Айрес к дочери, которая вышла замуж за одного плантатора, живущего в пампасах. У моей дочери двое детей, моих внуков, которых мне еще ни разу не доводилось видеть. Так что вы, должно быть, понимаете, насколько мне не терпится поскорее добраться до Аргентины.

– Одно удовольствие видеть на борту женщину такой красоты, графиня, – сказал Феликс, внимательно разглядывая элегантную бриллиантовую с рубинами брошь на левом плече графини. – Как ювелир, хочу отметить, что у вас очень красивая брошь. Тонкая работа, а этот бирманский рубин так и вовсе потрясающий.

– Благодарю вас. Это подарок мужа.

– Готов предположить, что он купил эту драгоценность в Париже у мсье Леммонье.

Радостная улыбка осветила ее лицо.

– Герр де Мейер, да вы почти волшебник! Я просто поражена!

От этого комплимента Феликс зарделся.

«Папочка явно заинтересовался этой женщиной, – подумала меж тем Эмма и под столом протянула руку и незаметно коснулась руки Арчера. – Надо же! Никогда не видела, чтобы он интересовался какой-либо женщиной помимо матери».

Сидевший слева от Эммы Дэвид увидел ее руку в руке Арчера, и сердце его преисполнилось гневом.

– Могу я спросить, – сказала Эмма, – почему вы не поплыли прямиком в Буэнос-Айрес?

– Ой, что вы, это было бы так скучно! А мне захотелось увидеть эту новую страну, о которой мне доводилось столько всего слышать. И кроме того, я купила немного земли в Кентукки, которую я хочу осмотреть. Это ферма, где выращивают лошадей. Я села на корабль в Луисвилле, но, к сожалению, немного простудилась, и потому некоторое время мне пришлось провести в постели. Но теперь, слава Богу, теперь все прошло, и я надеюсь, что смогу не без удовольствия добраться до Нового Орлеана.

– Мы как раз в те края и направляемся, – сказал Феликс. Там мы пересядем на «Императрицу Китая» и на ней доберемся до Калифорнии.

– Как интересно! Ведь на том же корабле, на «Императрице Китая», я отправляюсь в Буэнос-Айрес. – Она улыбнулась Эмме. – Мы должны будем подружиться.

«Но что-то говорит мне, что мы не подружимся», – подумала Эмма. А тем временем Дэвид, который чувствовал себя так, словно его поджаривают на медленном огне, рассуждал: «Эмме нравится этот парень Кларк лишь потому, что симпатичный. Если бы у меня была такая вот внешность! Черт бы его побрал!..»

– Должен предупредить вас, графиня, – сказал Арчер. – Не прибегайте для хранения драгоценностей к услугам эконома. Ему нельзя верить.

Графиня Давыдова перевела свои зеленые глаза на Арчера, думая о том, что этот молодой человек необычайно красив.

– Спасибо за предупреждение, мистер Кларк, я обязательно прислушаюсь к вашему совету.

«Эта женщина авантюристка, – подумала Эмма, чувствуя, как в душе у нее растет неприязненное чувство к этой русской графине. – Охотница за мужчинами, вот кто она! И лучше ей держаться подальше от моего Арчера, или же я выцарапаю ее зеленые глазищи!»

Эмма в своей каюте с нетерпением дожидалась половины двенадцатого. Она полагала, что к этому времени большинство пассажиров разойдутся по каютам и палуба опустеет. Дождавшись этого времени, она выскользнула из каюты, осторожно прикрыла за собой дверь и отправилась по ветренной палубе в каюту номер десять. Из темноты вдруг выступила чья-то фигура и схватила Эмму за руку.

– Эмма, куда ты?

Это был Дэвид.

– Мне не спится, вот я и подумала, почему бы не прогуляться немного по свежему воздуху…

– Ты лжешь! Ты ведь направлялась к немув каюту, не так ли?

– Что ты имеешь в виду? И вообще, дай пройти!

– Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду! Ох, Эмма, и как ты могла опуститься до такой степени! В конце концов, кто такой Кларк? Обычный деревенский парень, необразованный, некультурный, олух – вот он кто! В нем нет ничего от джентльмена!

Эмма вырвала свою руку и ударила Дэвида что было силы.

– Как ты смеешь говорить такое про человека, который спас жизнь моему отцу? Мистер Коллингвуд замечательный, прекрасный человек. Он добрый, откровенный и кроме того…

– Что еще за мистер Коллингвуд?

Эмма чуть замешкалась.

– Я имею в виду мистер Кларк. И кроме того, ни от тебя, ни от кого бы то ни было другого я больше не потерплю, чтобы мне указывали, что я могу, а чего не могу делать, понял?

Дэвид взялся за щеку. От ее пощечины щека горела, но отношение Эммы, ее слова еще больнее ранили его сердце.

– Ты что же, любишь его? – шепотом спросил он.

– А если и да, что такого?

– Но ведь он из гоев!

Она закусила губу, чтобы сдержаться. Более всего ей хотелось сейчас убежать.

– Ты не только сноб, Дэвид, ты еще и настоящий фанатик.

При этих словах Дэвид вновь схватил ее за руку. Едва ли не впервые он понял, что если не хочет потерять это сокровище, то должен действовать напористо.

– Я люблю тебя! – прошептал он. – Меня убивает, когда я вижу, как ты швыряешь свою репутацию, да и… самое себя к ногам этого дурака-американца.

– Он вовсе не дурак. И каким же это образом я «швыряю свою репутацию»?

– Ты занималась с ним любовью! – В его шепоте было столько зависти и злобы, что звуки слились в единое змеиное шипение.

И снова она вырвала у него руку.

– Ради Бога, я ведь не девочка! – сердито, но также шепотом сказала она. – И кроме того, это решительно не твоего ума дело. А теперь прекрати преследовать меня! – И решительно повернувшись, зашагала по палубе.

«Черт бы ее побрал! – подумал Дэвид, у которого навернулись на глаза слезы ревнивой злобы. – Она не стоит того, чтобы из-за нее разрывалось мое сердце!»

Но что бы он ни говорил себе, сердце его все равно разрывалось.

Когда Эмма подошла к двери каюты Арчера, она несколько поколебалась, прежде чем постучать. Она была ужасно расстроена тем, что сказал ее кузен. И хотя она злилась на Дэвида за то, что он пытался вмешиваться в ее дела, но втайне понимала, что многое из сказанного им – правда. В родной для Эммы Германии представители среднего класса, к которым она причисляла себя, имели строгие представления о морали, и только молодые романтики во главе с художниками, писателями и поэтами восставали против притворной стыдливости и призывали к «свободной любви».

Эмма вовсе не желала быть порочной женщиной, даже если подчас и говорила обратное. С другой стороны, то физическое наслаждение, которое довелось ей испытать с Арчером, было таким сладким и притягательным, что Эмма не могла поверить, будто его тоже следует считать порочным. И чем дальше она удалялась от европейского берега и европейской социальной структуры, чем ближе оказывался практически необжитый край Америки, тем менее и менее порочным казалось ей собственное поведение. Арчер пробудил в Эмме чувства страсти, которых прежде она никогда не испытывала. И в то же самое время Эмма понимала, что Дэвид никогда бы не понял этих ее переживаний, как не понял бы и отец.

И все же со всей присущей ей рациональностью Эмма понимала, что если сейчас постучится в дверь Арчера, то ей придется сжечь множество мостов, многие из которых были весьма удобны и комфортабельны.

Она постучалась.

И пока Эмма ожидала, в памяти вновь и вновь звучали сказанные Дэвидом слова: «Деревенский парень, необразованный, некультурный, олух…» Она вынуждена была признать, что данное кузеном описание вполне подходит к ее любовнику. Страна, в которой практически не знали фортепиано, – разве не так ее мать описывала Америку? Шопен, Бетховен… Эмма внезапно ощутила сильную тоску по этим композиторам, по всей той культуре, что стояла за ними: красота, искусство – разве не это самые прекрасные вещи на свете? «Так что же я делаю? – испуганно подумала она. – Что я уже сделала?!»

Дверь каюты открылась, и за ней стоял ее любовник, мужчина, которого Эмма любила и хотела. Она вошла в каюту, закрыла за собой дверь. Арчер обнял ее и принялся жадно целовать, но через секунду отступил.

– Что случилось? – спросил он.

– Да просто… нет, ничего.

– Неправда, я ведь чувствую, что ты чем-то обеспокоена!

Эмма несколько отстранилась.

– Арчер, – сказала она наконец, – приходилось ли тебе когда-либо слышать о человеке по имени Фредерик Шопен?

Молчание. Она посмотрела на его лицо. «Он прекрасен, как божество, – подумала она не в первый раз. – У него такое великолепное лицо. Но и такое простое!»

– Фредерик… Как ты сказала?

«Он – еще один Хенкель фон Хеллсдорф, – подумала она. – Прекрасный, но пустой. Впрочем, нет, это не так. Он tabula rasa, чистый лист. Тот самый благородный дикарь, про которого говорил Руссо».

– Да так, не важно.

– Нет, важно. Кто этот мужчина? Кто-нибудь из твоих знакомых?

Она едва сдержалась, чтобы не прыснуть со смеху.

– Фредерик Шопен – это знаменитый композитор, умерший в прошлом году.

Арчер нахмурился.

– Понятно. Хотя, полагаю, не так-то уж он знаменит.

Эмма взяла его руку в свою.

– Нет, правда, все это совершенно не важно, – улыбаясь, сказала она.

– Значит, ты все-таки упорствуешь. О'кей, пусть я никогда не слышал о Шопене. Ты только не думай, будто я не понимаю, что между тобой и мной существенная разница. Я очень хорошо увидел это как раз сегодня за обедом, когда с нами сидела эта русская дама. Вы, иностранцы, и говорить ловко умеете, и манеры у вас безукоризненные, тогда как я всего лишь неотесанный провинциал, деревенщина. Кто-то сказал так обо мне, да? И кто же, хотел бы я знать? Твой отец, может быть?

– Нет, мой кузен Дэвид. Видишь ли, он ревнует меня к тебе. Он знает, что мы стали близки, и хочет оказаться на твоем месте, потому и нападает на тебя. И на меня тоже. Он сказал, например, будто бы я швыряю свою репутацию, что веду себя совсем не так, как подобает леди. Думаю, он совершенно прав.

– Что, репутация так много значит для тебя?

– Ну… вообще-то, конечно.

Он вырвал из ее ладони свою руку.

– В таком случае тебе лучше отсюда уйти. И я вполне понимаю тебя. Между прочим, я сказал твоему отцу, что когда я отправился к эконому, чтобы поменять билет до Нового Орлеана, этот самый эконом пытался подбить меня на то, чтобы украсть у него оставшиеся драгоценности.

Внезапно Эмма вспомнила, чем обязана Арчеру. «Может, он действительно неотесанный, – подумала она, – может, он и вправду никогда не слышал музыку Шопена, но ведь он истинный джентльмен, истинный! Он стоит двух таких, как Дэвид, который может запросто надраться и выболтать какому-нибудь Бену-Шекспиру о наших бриллиантах».

– Впрочем, плевать мне на моего кузена! – вырвалось у Эммы, и она обняла Арчера. – И Бог с ним, с Шопеном! Ох, Арчер, я так люблю тебя, что… не перестану любить, даже если ты думаешь, будто Земля плоская.

Он рассмеялся, а Эмма принялась покрывать его лицо поцелуями. Отсмеявшись, Арчер также начал целовать ее в ответ.

Казалось, что протекло лишь одно-единственное мгновение – и вот она уже лежала на койке, глаза ее были закрыты в экстазе, а на своей груди Эмма чувствовала горячий язык Арчера. Казалось, что Арчер как бы играет ее отвердевшими сосками, время от времени проводя языком по коже меж грудей. Он прокладывал горячий путь от сосков выше и выше, к горлу и шее. Эмма застонала от удовольствия, а Арчер осторожно раздвинул ей ноги. Рука ее принялась гладить его сильные гладкие бедра. Арчер лег на нее, и Эмма почувствовала его мощный возбужденный член, зажатый меж двух тел так, что оказался как раз у нее на животе. Словно в гипнотическом танце Арчер двигался по ее телу вперед-назад, вперед-назад, языком касаясь мочки ее правого уха, щеки.

– О, Арчер, – прошептала она, – любовь моя!

Затем ощутила у себя на губах его губы, а его язык у себя во рту. Как только языки коснулись один другого, Эмма почувствовала, как Арчер вошел в нее. И затем очень медленно – «ларго», подумала она, использовав музыкальный термин, – Арчер начал двигаться в ней.

Шопеновская прекрасная мелодия, ноктюрн ми-бемоль зазвучал у нее в голове. Затем, по мере того как пульс ее учащался, начал звучать вальс «Бриллиант», который в свою очередь сменился бетховенской «Вальдштейновой» сонатой. Когда же Эмма напряглась от охватившей ее страсти, зазвучали мощные аккорды величественной, сопровождаемой звуками ударных, финальной части хорала из Девятой симфонии.

– Freude, – прошептала она, когда он лег рядом с ней.

– Что?

– Это значит «радость» по-немецки. Именно это исполняет хор в финале Девятой симфонии Бетховена. Ты хоть слышал о Бетховене?

– Да, но я никогда не слышал саму симфонию.

Приподнявшись, Эмма взяла обеими руками его лицо и поцеловала.

– О, мой дорогой, – прошептала она, – настанет день, и мы вместе пойдем в филармонию, будем сидеть, держась за руки, и наслаждаться Девятой симфонией. Ты получишь такое же огромное удовольствие, какое испытала я в тот самый день, когда впервые услышала эту симфонию в исполнении оркестра под управлением герра Мендельсона.

– Герра… кого?

– Это не суть важно. Дорогой мой Арчер, ты подарил мне радость любви, и я всегда буду благодарна тебе за это. А придет день, я познакомлю тебя с радостью, которую дает музыка.

Арчер на секунду задумался, затем сказал:

– Ты и есть моя радость и моя музыка.

Эмма вздохнула. Благородный дикарь, он действительно благородный дикарь…

Никогда прежде не доводилось ей спать таким спокойным и глубоким сном. Сейчас, когда стук в дверь каюты разбудил Эмму, она все еще была исполнена радостью сексуальной близости.

– Арчер… – пробормотала она, переворачиваясь на правый бок и вспоминая, как Арчер ласкал ее груди своими сильными руками.

– Эмма! Ты проснулась?

Это был голос отца. Она села на койке и зевнула.

– Одну минуту, папочка.

Потерев глаза, она поднялась с постели и побрызгала на лицо водой из умывальника. Быстро вытерлась полотенцем, надела халат и подошла к двери.

Феликс был элегантным мужчиной. Некоторые их знакомые во Франкфурте даже критиковали его за некоторое щегольство, хотя ни изнеженным, ни тем более женственным он не был. Дело в том, что, будучи ювелиром состоятельных людей, Феликс де Мейер вынужден был одеваться так, как это было принято среди его клиентов. Его врожденный тонкий вкус и приятная внешность придавали ему аристократическую элегантность, которая так восхищала Эмму. В это утро он выглядел как всегда безукоризненно опрятным, в серой бобровой шапке, с украшенной золотым набалдашником прогулочной тростью в руке. Однако Эмме достаточно было взглянуть на его лицо, чтобы понять: что-то случилось.

– Утро доброе, папочка, сколько времени?

– Почти полдень.

– Боже праведный, ну я и заспалась!

– Наверное, потому, что тебя не было в каюте до трех часов ночи. Можно войти?

Она посторонилась, поняв наконец, что случилось. Войдя, отец снял шапку. Эмма закрыла дверь.

– Садись, пожалуйста, на постель, папа.

– Благодарю, я лучше постою.

Она неуверенно улыбнулась и сама уселась на койку.

– Эмма, после трагической гибели твоей матери, – начал он, – я счел естественным принятие на себя как сугубо отцовских, так и материнских обязанностей, насколько это вообще осуществимо. Однако, боюсь, я не особенно-то в этом преуспел. Скажи, какие у тебя отношения с мистером Кларком?

Эмма перевела дыхание.

– Не стану лгать, папочка, я люблю мистера Кларка.

– Полагаю, именно с ним… с ним ты и провела эту ночь?

– Да.

Он нахмурился.

– Неделикатный вопрос, но и все-таки… вы занимались любовью?

– Да.

– Понятно. – Феликс провел указательным пальцем по губам. Эмма часто видела этот жест, означавший, что отец крепко задумался. – Видишь ли, я ничего не имею против мистера Кларка, – продолжил отец. – Более того, мы все перед ним в долгу за то, что благодаря именно ему нам удалось сохранить хоть часть нашего состояния. Между прочим, после того что произошло прошлой ночью, я немало размышлял о том, нужно ли нам вообще продолжать путь в Калифорнию при наших-то заметно уменьшившихся средствах. И все-таки пришел к выводу, что денег наших вполне достаточно для того, чтобы вполне прилично обосноваться в Калифорнии, хотя мы и не сможем наладить жизнь на таком высоком уровне, о котором я раньше мечтал. Скажи, ты одобряешь это мое решение?

– Разумеется, папочка. Мне и в голову не приходило, что мы не поедем в Калифорнию.

– Да, но такая мысль пришла в голову мне. Но раз уж мы все-таки заплатили за билеты на «Императрицу Китая», а заплатить пришлось весьма значительную сумму…

Феликса прервал мрачный рев пароходной сирены. Вытащив из кармашка золотые часы, он посмотрел на циферблат.

– Полдень, – сказал он. – Какие бы недостатки ни были у этого корабля, он, по крайней мере, идет по расписанию. Мы должны отплыть из Каира ровно в полдень.

Пароход вздрогнул, и Эмма услышала отдаленное «шш-шш-шш», издаваемое начавшими вращаться колесами. Феликс положил часы в кармашек.

– А ты знаешь, – продолжил он, – что мистер Кларк не настоящее его имя?

– Да, но как ты об этом узнал?

– Об этом говорит весь пароход. По-видимому, твой юный любовник ограбил в Огайо банк.

Эмма вся напряглась от тревожного чувства.

– Папочка, что случилось?

– Примерно два часа назад, вскоре после того как мы пришли в Каир, на пароход явилась полиция и арестовала мистера Кларка, которого в действительности зовут Коллингвуд, если не ошибаюсь.

– Арчер! – Эмма вскочила с постели. – Я должна пойти к нему! Где он?

– Его арестовали и увели на берег. Он будет отправлен обратно в Огайо, где его будут судить…

– Арчер!

Эмма ринулась к двери, но Феликс поднял трость, преграждая дочери путь.

– Слишком поздно. Пароход уже отошел от причала.

С гневным выражением лица она резко обернулась, ее восхитительные аметистовые глаза были наполнены слезами.

– Почему же ты не разбудил меня? – почти крикнула она.

– Ты должна забыть мистера Коллингвуда, Эмма. Поначалу тебе будет очень больно, я понимаю, однако ты должна забыть…

– Ты специально сделал все это! Ты дал мне возможность спать, когда они арестовывали и уводили его. – В ее глазах мелькнуло паническое выражение. – Это наверняка корабельный эконом выдал Арчера.

Отведя отцовскую трость в сторону, Эмма выбежала из каюты, оставив дверь раскрытой.

– Эмма!

Она бежала босиком, в неглиже.

– Эмма, вернись!

Она бежала на корму, расталкивая глазеющих на нее пассажиров, и наконец достигла палубного ограждения. Возле правого борта со звуком «шш-шш-шш» вращались огромные лопасти, приводящие судно в движение. Опускаясь в воду, каждая лопасть вскоре выныривала на поверхность, поднимая тучу брызг, и каждый гребок все более и более отдалял пароход от иллинойского берега, все далее уносил его по волнам Миссисипи. Ветер трепал волосы Эммы, которые рассыпались на множество кудрявых черных локонов. Она уставилась на маленький прибрежный городок Каир, который все более отдалялся, тая вдали.

– Арчер! – зарыдала Эмма.

Двое средних лет коммерсантов из Луисвилля поспешили прийти ей на помощь, иначе Эмма рухнула бы на палубу.

– Мой дорогой господин де Мейер! – воскликнула графиня Давыдова, подойдя к Феликсу, в то время как двое мужчин осторожно перенесли Эмму в ее каюту. – Что могло случиться с вашей очаровательной дочерью?

– Боюсь, – печально сказал Феликс, – что только что разбилось ее сердце.