Текст книги "Золото и мишура"

Автор книги: Фред Стюарт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 43 страниц)

Глава пятая

3 января 1851 года ужасный тихоокеанский шторм обрушился на Сан-Франциско. Стоя у окна спальни, Эмма смотрела на проливной дождь. Услышав за спиной звук открываемой двери, она обернулась и увидела Скотта.

– Там внизу детектив Доббс, – сказал он. – У него есть известия об Арчере Коллингвуде.

Эмма поспешила к дверям, но Скотт поймал ее за руку.

– Ты, конечно, понимаешь, что Коллингвуд – не самая симпатичная для меня личность в мире, – сказал он. – Но ради тебя, ради твоего спокойствия, надеюсь, что новости – хорошие.

Эмма была тронута.

– Спасибо, Скотт. В сложившихся обстоятельствах это очень любезно с твоей стороны. – И она почти вылетела из комнаты.

Оставшись один, Скотт устремил взгляд на то самое место, где еще десять дней назад сидела собачка Фу. Теперь тут стоял ночной столик европейского образца. Кан До так и не сумел разрешить загадку, кто же именно уничтожил чи линг. Если бы в городе была Ах Той, то Скотт подумал бы на нее. Несмотря на то, что Одноглазый установил для китаянок ежегодные выплаты наличными, что сделало манчжурских принцесс богатейшими из «поднебесников» города, Ах Той даже не пыталась скрывать свою ненависть к отцу внучки: эта ненависть заявляла о себе все еще видимыми шрамами на щеке Скотта, по которой прошлись ногти Ах Той. Однако же Ах Той вернулась в Китай, чтобы навестить расположенную на Западных Холмах неподалеку от Пекина могилу мужа. Скотт иногда задавался вопросом, насколько может чувствовать себя в безопасности в Поднебесной Империи вдова бравшего взятки принца Кунга, но, по мысли Скотта, у Ах Той было теперь достаточно много средств, чтобы, не рискуя головой, приезжать в Китай и выезжать оттуда. И поскольку иных подозрений не было, Скотт решительно не представлял, кто бы мог разбить собачку Фу у них в спальне. Он, пожалуй, уже и думать бы забыл о случившемся, если бы не знал, насколько серьезно китайцы относятся к своим верованиям и суевериям. Для «поднебесников» злые духи были не менее реальными, чем, например, туман для представителей западной культуры. Кто-то, вероятно, желал навести порчу на их семейные отношения. А единственным человеком, за исключением Ах Той, у которого была причина совершить такой странный, но символический поступок, была Чинлинг. Но Скотт отметал эту мысль, поскольку она никак не сочеталась с мягким и добрым характером Чинлинг.

Услышав тихое всхлипывание, Скотт обернулся и увидел Эмму, входящую в комнату.

– Он мертв, – сказала она, прижав к глазам платок. – Пытался бежать из тюрьмы, и его застрелили. О, Скотт…

– Мне жаль.

Она подошла к мужу, он обнял ее и сжал в объятиях, как сжимают ребенка.

– У нас есть Арчер, – желая успокоить ее, сказал он, отметив про себя, что детектив в точности выполнил его поручение.

– Я знаю, что ты ненавидел его, – всхлипывая, проговорила Эмма, – но он никак не заслужил такого конца! Он и банк-то ограбил потому, что у него отобрали ферму.

– Я знаю.

Она представила себе молодого человека с ангельским лицом, который так страстно любил ее на борту речного парохода, и снова разрыдалась. И пока Эмма плакала у мужа на плече, Скотт думал: «Теперь она только моя…»

Неделю спустя Эмма получила следующее письмо, написанное крупными, едва ли не детскими прописными буквами:

«10 января 1851 г.

Дарагая миссис Кинсолвинг. Теперь вы иметь малютку мальчика и, может, вы хотеть бы встретиться с его сестричка по отцу, который звать Стар.

Если да, пожалуста, приходите в дом 2 на Дюпон-гэ завтра в четыре на чай. Пожалуста, не говорить кап. Кинсолвинг, если захотите приходить.

В надежде стать ваш друг Чинлинг».

Чинлинг… Эмма подняла голову. Чинлинг, женщина, про которую она всегда думала, что ненавидит ее, приглашает на чай и хочет показать своего ребенка. Надеется стать ее другом? Все это так странно! Да и о чем они будут разговаривать? О пеленках, что ли? О женской гигиене? О том, как делить мужа?

Но тем не менее Эмма, в определенном смысле, была рада этому письму. И не только потому, что в ней были сильны любопытство и желание увидеть прежнюю сожительницу мужа. Эмма была уверена, что эта женщина не пригласила бы ее в гости, если бы Скотт тайком встречался с ней. Эмма будет всегда с благоговением чтить память об Арчере. Однако сейчас, когда он погиб, а у нее на руках был маленький Арчер, начала происходить любопытная вещь.

Эмма понемногу стала влюбляться в собственного мужа.

С начала года Скотт по-настоящему развернул свою предвыборную кампанию. Он ездил по всему огромному штату, и вот теперь оказался в небольшом южном городке под названием Лос-Анджелес, который в Калифорнии отличался наивысшими показателями уровня преступности, за исключением самого Сан-Франциско.

Скотт знал, что большинство калифорниос,как называли себя мексиканские фермеры, были категорически против предоставления Калифорнии статуса штата. Три года назад по договору Гваделупы Идальго, который положил конец Мексиканской войне, Калифорния, Аризона, Нью-Мексико и Техас – то есть, по существу, территория всей древней испанской империи севернее Рио-Гранде – передавались победившим Соединенным Штатам. Случайная находка золота на Шаттерз-Милл вскоре после того, как эти земли отошли американцам, привела к тому, что толпы «гринго» – американцев, проживавших восточнее Калифорнии, – повалили сюда в поисках счастья. Неожиданно для себя калифорниос обнаружили, что ушлые иностранцы перевернули вверх дном тихую, неспешную жизнь края.

Понимая, что ему наверняка потребуется помощь владельцев ранчо из Южной Калифорнии, Скотт устроил обед с одним из наиболее влиятельных людей, доном Висенте Лопес-и-Гусманом, владельцем огромного ранчо «Калафия», расположенного к югу от Лос-Анджелеса. Когда Скотт и его помощник скакали к дому владельца ранчо, выстроенному в стиле христианских миссий, Скотт наслаждался красотой изрезанной береговой линии.

– Я не раз видел эти скалы со стороны океана, – сказал он Уолтеру Хазарду, который совмещал обязанности секретаря и руководителя его предвыборной кампанией, – но только сейчас мне довелось увидеть их со стороны континента. Если не это Богом благословенный край, тогда уж я и не знаю… Впрочем, не знает, наверное, и сам Господь Бог.

– Да, здесь очень красиво, – ответил Уолтер.

Он вместе с родителями проделал в фургоне огромный путь через Великие Равнины от штата Теннесси до Калифорнии. Это было в 1849 году. Будучи чрезвычайно одаренным молодым человеком, он уже более года работал на Скотта и сам вызвался руководить предвыборной кампанией. И поскольку о профессиональных менеджерах в Калифорнии никто слыхом не слыхал, Скотт с удовольствием принял его предложение.

Уолтер заранее изучил положение дел в Южной Калифорнии и лишь после этого устроил обед с доном Висенте. И вот сейчас, когда они приближались к двухэтажному оштукатуренному дому под оранжевой черепичной крышей, то издали увидели троих людей, вышедших на веранду.

– Тот, толстый, и есть дон Висенте, – сказал Уолтер. – Женщина в черном – его жена, донья Фелисидад. Она из рода Сепульведа, аристократической семьи из Мехико.

– Сколько у них земли?

– Около сотни квадратных миль.

– Бог ты мой!

– Эту землю дед дона Висенте получил в качестве дара от испанского короля Карла Третьего. У дона Висенте также около пяти тысяч голов скота; на него работают полсотни «вакерос». Но, как я уже вам говорил, у него трудности с наличными. Как, впрочем, и у других владельцев ранчо.

– И они нервничают?

– Чрезвычайно. Боятся, что если вопрос о пожалованных королем землях будет рассмотрен в американских судах, то судьи могут признать владение недействительным. Так что лучший способ заручиться их голосами – это с самого начала внятно заявить, что вы поддержите испанские земельные пожалования.

– Надеваю на лицо свою самую очаровательную улыбку, – сказал Скотт, когда они подъезжали к дому. Спрыгнув с коня, Скотт подумал: «Сотня квадратных миль! Вот это дар! Поистине королевский!»

– Сеньор Кинсолвинг… – сказал дон Висенте, сняв белую шляпу и отвесив галантный поклон. – Biervenidos. Mi casa es su casa.

«Мой дом – это ваш дом, – мысленно перевел Скотт, пожимая пухлую ладонь владельца ранчо. – Да, хотел бы я, чтобы твое ранчо было моим…»

– А это моя супруга, донья Фелисидад, – продолжал дон Висенте, говоривший с приятным испанским акцентом. Скотт поцеловал руку смуглой чувственной красавицы, которая казалась чуть ли не вдвое моложе мужа. – Моя жена недавно сделала мне восхитительный подарок – дочку. – Владелец ранчо так и сиял. – Это мой первый ребенок, хотя мне уже пятьдесят три. Неплохо, правда?

Он прищелкнул языком от удовольствия, затем представил управляющего ранчо, стоявшего тут же, и пригласил всех к столу. Внутри дома сохранялась прохлада, комнаты были красиво обставлены. Дом располагался рядом со скалой, фасадом в сторону океана, и из его окон открывался замечательный вид. Когда Скотта усадили в гостиной рядом с хозяином дома, он время от времени посматривал в окно на Тихий океан – ослепительно лазурный в обрамлении безоблачного неба.

– У меня дом в Сан-Франциско, – сказал Скотт, обращаясь к хозяину, – там тоже хороший вид на залив, однако вид из вашего дома, должен признать, значительно красивее.

«Какое великолепное ранчо! – думал он между тем. – Черт побери, хочу, чтобы оно было моим…»

– Да, здесь красиво, я каждый день по многу часов совершаю прогулки по окрестностям, – сказал дон Висенте, в то время как слуги наполнили зелено-голубые бокалы белым вином. Мне тоже очень нравится здешний вид. Один из моих предков, живший в XVI веке, его звали дон Луис Лопес, упал с манильского галеона во время шторма – это произошло неподалеку отсюда, в какой-нибудь миле от берега. – Он указал за окно. – И вот буквально в этом самом месте океан выбросил его на берег. Индейцы сделали его своим рабом, однако он сумел убежать из плена с помощью прекрасной индеанки по имени Нан-Да, которая влюбилась в него. Очень романтичная история. Дон Луис и Нан-Да пешком одолели расстояние до Калифорнийского залива, там их и подобрал корабль, направлявшийся в Акапулько. Когда они добрались до Мехико, дон Луис сделался героем, поскольку знал про Калифорнию больше, нежели любой другой испанец. Когда король Карлос даровал моему деду это ранчо в 1776 году – том самом, которым вы датируете вашу независимость, – то отчасти это было сделано в знак признательности за ту информацию о Калифорнии, которую он предоставил испанской короне.

– Вы сказали «вашу» независимость, дон Висенте, – заметил Скотт, в то время как слуги-мексиканцы раскладывали puchero– тушеные говяжьи ножки. – Разве это не «наша» независимость? Как бы там ни было, сейчас вы американец, сэр.

Дон Висенте скептически приподнял мохнатую черную бровь.

– Да, конечно же, так мне сказали. Вы мой гость, капитан Кинсолвинг, поэтому я никоим образом не желаю оскорбить вас. Но мы, калифорниос, вовсе не считаем себя американцами. Вам удалось выиграть несколько сражений в Мексике три года тому назад, и в результате вы забрали себе как награду половину всего североамериканского континента. Но это вовсе не военная добыча, сэр! Это грабеж!

– Вашингтон предпочитает именовать это «Манифестом Судьбы».

– Вашингтон весьма легко играет словами. Вы, гринго, заполонили всю Калифорнию и теперь полностью там распоряжаетесь. И теперь получается, что все мы, кто раньше говорил по-испански, должны теперь говорить по-английски. По мановению чьей-то руки должны исчезнуть два столетия испанского господства и все испанское наследство, накопленное за эти годы. Может, и мне выкрасить волосы и стать блондином, чтобы походить на гринго? Но я этого не сделаю, сэр. Если вы станете губернатором, каким образом вы намерены финансировать свое правление. Почему я должен верить, будто бы вы, гринго, дадите штату в качестве налогов необходимую ему сумму целиком? Вряд ли такое произойдет, и, значит, вся тяжесть налогового бремени ляжет на плечи нас, ранчеро, поскольку именно нам принадлежит большая часть земель.

Он говорил с чувством и плохо скрываемой горечью.

– Вы правы, дон Висенте, – сказал Скотт. – В Сан-Франциско много говорят о налогах на земельную собственность. И как раз поэтому вам и прочим калифорниос нужен такой человек, который мог бы, находясь на самой вершине власти штата, защищать ваши интересы. Я полагаю, что именно таким человеком могу оказаться я.

– Буду с вами откровенен, синьор. Вы – гринго, так же как и ваш соперник, мистер Пауэлл. Как я вообще могу верить гринго?

– В отношении Гаса Пауэлла вы абсолютно правы, поскольку это такой конокрад, какого прежде никогда не бывало. – Скотт сказал это наполовину в шутку, но только наполовину. – Думаю, мне удастся убедить вас в том, что мне можно верить. Я уже разговаривал со многими владельцами ранчо, и они говорили мне, что сейчас скотоводство переживает очень трудные времена.

– Именно так. Цены на кожу значительно снизились.

– Как вам известно, мои суда перевозят калифорнийские кожи в Бостон, где мы продаем их обувным компаниям. И вот я предлагаю вам лично и всем ранчеро, которые поддержат меня на губернаторских выборах, снизить перевозочные тарифы на одну треть.

Дон Висенте с удивлением посмотрел на Скотта.

– Это было бы замечательно, сэр.

– Мне также говорили, что некоторые ранчеро на Юге хотели бы заняться чем-нибудь иным, например выращиванием салата или апельсинов.

– Да, но здесь недостаточно дождей.

– Вырыть каналы и колодцы – и тем самым можно будет значительно улучшить водоснабжение.

– Это дорого стоит.

– Я могу дать вам ссуду, дон Висенте, чтобы создать на этом ранчо ирригационную систему. Если мы докажем, что фермерство на калифорнийском юге может оказаться прибыльным, это будет благом для всего штата – и благом для его губернатора.

– Может потребоваться тысяч пятьдесят долларов, если не больше.

– Я готов дать взаймы сколько понадобится. Под три процента. Ваше ранчо заложено, дон Висенте?

– Нет, сэр! – с негодованием воскликнул калифорниос. – Я целиком владею ранчо «Калафия» и никогда его не закладывал.

– Первая закладная на ранчо и явится в таком случае моим обеспечением кредита.

Дон Висенте нахмурился.

– Можете считать, сэр, что никакой сделки у нас с вами не состоялось.

Его жена, следившая за ходом разговора, казалась разочарованной. Она сказала что-то мужу вполголоса по-испански, однако дон Висенте отрицательно покачал головой.

– Нет. Моя жена говорит, чтобы я принял ваше предложение. Она уже не единожды говорила о том, чтобы я превратил ранчо в сады, но я совершенно не хочу закладывать землю.

Скотт подался вперед.

– Ходят разговоры о том, что какие-то гринго требуют, чтобы были признаны их права на огромные испанские ранчо, чтобы американские суды рассмотрели законность и обоснованность прав владельцев, таких, например, как вы. Лично я против подобного пересмотра, потому что он сразу же приоткроет двери разного рода юридических зацепок и крючкотворства. Судьи могут быть подкуплены, а если хотите знать мое мнение – они неизбежно будут подкуплены. Для слишком большого числа людей возможность приобрести землю почти даром явится непреодолимым искушением. Но, дон Висенте, если вы возьмете у меня, гринго, и, возможно, губернатора, в долг и в качестве обеспечения заложите землю, ваши права на это ранчо будут гарантированы. Подумайте об этом.

Когда слуги подали еще графин с изысканным белым мексиканским вином, дон Висенте Лопес-и-Гусман размышлял о только что услышанном. Затем тихо сказал:

– Может быть, сеньор, я и не прав. Возможно, в конце концов мы заключим сделку. Я готов поддержать вашу кандидатуру на выборах губернатора, а кроме того, я посоветую поступить так же и другим ранчеро, которые в лице Скотта Кинсолвинга получат себе друга и защитника.

Скотт был удовлетворен. «Если заложит землю, то у меня появится шанс, – подумал он. – И в один прекрасный день ранчо станет моим».

Он исходил из фундаментального американского постулата о том, что политика и бизнес способны создавать империи.

Глава шестая

Дом номер 2 по Дюпон-гэ проступил из густого тумана, и Эмма поднялась по деревянным ступеням. Расположенный в самом центре Маленького Китая, этот дом был совершенно новый, возведенный менее чем за месяц в стиле тех домов, которые появлялись тут и там в Сан-Франциско, знаменуя собой бум городского строительства. По местным городским стандартам узкий трехэтажный дом считался элегантным: один из немногих в Сан-Франциско, он был выкрашен в белый цвет с голубой окантовкой. Эмма позвонила и на мгновение задумалась, что это такое – китайское чаепитие.

Почти тотчас же дверь открыл юноша-китаец, одетый в черный шелковый костюмчик, черные мягкие туфли; волосы у него были заплетены в косичку, которую венчала традиционная шапочка из черного шелка. Хотя у него было симпатичное лицо, у Эммы создалось впечатление что, несмотря на молодость, этот юноша уже начисто лишен невинности.

Он отвесил резкий поклон.

– Кинсолвинг-тайтай, добро пожаловать, – сказал он напыщенно на ломаном английском. – Входить, пожаласта.

Одетая в пальто из меха выдры и красивую голубую шляпку, Эмма вошла в дом. Юноша закрыл дверь и тотчас же запер ее на замок, после чего проводил Эмму через холл к зашторенной двери. Подняв штору, он открыл находившуюся за ней дверь, за которой оказалась гостиная, как определила Эмма. Выходившая окнами на маленький задний дворик с садом комната была обставлена мебелью в китайском стиле. Мало-помалу Эмма притерпелась к этому стилю и в последнее время находила его даже симпатичным. Эмма также обратила внимание на жирного каменного Будду возле камина; на коленях Будды стояла емкость, в которой дымились благовония. Струйки пряного дыма медленно поднимались к потолку. Несмотря на китайскую мебель, камин был выдержан в европейском стиле. Над ним висела явно не китайская картина: изображение несколько феминизированного Христа с огромными мечтательными глазами.

– Вы удивлены, что китайский девушка быть христианкой? – раздался мягкий высокий голос. Эмма обернулась и увидела Чинлинг – та стояла возле жардиньерки, в руках у нее был папоротник гигантских размеров.

На Чинлинг было плотно облегающее зеленое шелковое платье, украшенное серебряным драконом. Лицо было густо напудрено, губы ярко накрашены, волосы собраны в одну из сложных китайских причесок. Эмма почувствовала укол ревности: Чинлинг была восхитительна. Теперь Эмме стала понятна тяга Скотта к этой китаянке.

– Да, в некотором роде я удивлена, – ответила Эмма.

Чинлинг, улыбнувшись, пошла навстречу, протягивая руку для пожатия.

– Я хочу сделаться настоящий американка, а все американки есть христианки. Это очень приятная религия. Иисус так приятный мужчина, простивший все свои враги, хоть я не совсем понимать непорочное зачатие. А вы понимать?

– Нет, для меня это слишком сложный вопрос. Но ведь я вовсе не христианка, я – еврейка.

– Ах вот как, – сказала Чинлинг, хотя лицо ее выразило при этом некоторое смущение. – Это тоже есть хорошая религия. Благодарю вас, что пришли сюда. Я раньше думать, что вы есть мой враг, но я разговаривать с Иисусом, и он говорить мне: «Будь благорасположена к Кинсолвинг-тайтай». Я надеюсь, мы будем дружить?

Эмма улыбнулась.

– Конечно, почему бы нет?

– Крейн, возьми у тайтай пальто. Очень хороший пальто, и мне также нравится ваш платье. Это есть из магазин «Де Мейер»?

– Да, это платье сшито графиней Давыдовой.

– Я любить ее платья. Я иногда носить европейский стиль, иногда китайский. Хотите сейчас взглянуть мой ребенок?

– Пожалуйста.

Хозяйка сказала юноше несколько слов по-китайски. Крейн поклонился и торопливо вышел. Чинлинг приглашающим жестом указала Эмме на плетеное кресло.

– Крейн ^[14]– мой слуга. Его так называть в честь птицы, потому что журавль в Китае считаться символ долголетия. Крейн есть очень талантливый мальчик. Он прошел курс военный искусство, у него прекрасный тело. Он сирота, сын девушка Синсонг…

– Чейсын?

– Той девушка, что продает радость мужчинам. Она умирать, когда Крейну было девять лет. Перед тем как отправиться в Китай, моя мать нанять его, чтобы защитить меня. Он есть очень преданный мальчик, очень преданный.

Тут Эмма услышала плач ребенка. Возвратился Крейн, держа на руках Стар, и показала ее Эмме.

– О, она изумительна! – воскликнула Эмма.

– Красивый папочка, красивый мамочка – ребенок должен быть красивый тоже, разве нет?

– Да, она просто восхитительна.

– Вам нравится ребенок?

– Очень.

Вновь Чинлинг сказала что-то Крейну по-китайски, и тот стремительно, как и принес, унес ребенка. Чинлинг уселась рядом с Эммой.

– Мы будем пить чай со специальный пирожные, которые я сама делать. Не желать ли трубочка ah pin yin?

– Что?

– Опиум. У меня есть самый лучший – «патна», из самой Индия. После «патна» не будет никакой головная боль, одни только сладкий сны.

Эмма была несколько шокирована. Хотя ей и было известно о широко распространенной среди «поднебесников» привычке курить опиум, но ей как-то и в голову не приходило, что Чинлинг тоже употребляет это зелье.

– Я… гм… думаю, нет, спасибо.

– А Скотт, он все еще курить?

На этот раз Эмма была не просто «несколько шокирована».

– Мой муж? Он курил опиум?

– Ну конечно! Не всегда, однако достаточно часто.

– Нет, теперь он больше не курит.

Чинлинг улыбнулась.

– Вы так удивлены? Я могу рассказать про Скотт немало такого, что вас шокировать. Но, может быть, вы не хотеть слушать про это?

У Эммы внутри все напряглось: так ей хотелось узнать.

– И что, например? – спросила она после некоторой заминки.

Но как раз в эту минуту вновь вошел Крейн, держа в руках серебряный поднос, на котором стояли серебряный чайник и серебряные чайные принадлежности. Поставив поднос на восьмиугольный столик напротив Чинлинг, он бросил быстрый взгляд на китаянку.

– Я пью чай на английский манер, – сказала Чинлинг, наливая в изящную чашку сначала из одного чайника, на носике которого было укреплено ситечко, потом из другого.

– Молоко или лимон?

– С молоком, пожалуйста.

Чинлинг со знанием дела добавила молока, после чего Крейн подал Эмме чашку. Чинлинг передала слуге также блюдо, на котором были разложены маленькие пирожные белого цвета.

– Попробуйте мой рисовый пирожные. Они очень вкусный.

Эмма откусила от одного пирожного. У него был какой-то странный, но сладкий привкус.

– Очень необычный вкус.

– Нравится?

– Да.

– Тогда возьмите еще, пожаласта.

Эмма взяла с блюда еще пирожное.

– Спасибо.

– Мне рассказывали, будто у вас в спальня рассыпался на кусочки чи линг, что это делать злой дух, – доверительно сказала Чинлинг и поинтересовалась: – Это оказать влияние на то, как Скотт заниматься любовью?

И опять Эмма была шокирована.

– Простите?

Чинлинг засмеялась.

– О, я забыть, что круглоглазые люди не любят разговаривать о счастливом времени в постели.

– А как вы узнали о собачке Фу?

– О, это есть очень просто. Я послала злой дух, чтобы он разбить ее. Злой дух в обличье Крейн, который принял обличье трубочист.

Эмма взглянула на юношу, который едва заметно улыбался. Только теперь она припомнила молоденького трубочиста, который приходил перед самым Рождеством прочищать в доме трубы. И сразу же лицо Крейна стало более знакомым.

– Стало быть, у вас крепкие нервы! – воскликнула она, обратившись к Чинлинг.

– О, совсем нет! Я хотеть навести порча на ваш со Скотт счастливое время в постели, потому что вы отняли Скотт у меня. Конечно, теперь-то я понимать, насколько это было неправедно с моя сторона так поступить. Иисус сказал мне, что я плохо поступить. Чинлинг хотеть извиниться. Я надеяться, мы друзья?

Эмма недоумевающе уставилась на хозяйку.

– Ну… Я, собственно, даже не знаю…

Чинлинг подалась чуть вперед и, понизив голос, сказала:

– Чтобы загладить нанесенный зло, Чинлинг рассказать все любовные секреты, все особенный штучки, которые Скотт любит делать в постели. Вы знать о секретах и особенных штучках при занятии любовь?

– Я понятия не имею, о чем вы сейчас говорите.

– Разве Скотт никогда не пытался любить вас по-другому? Он ведь так быстро делаться усталый от однообразия. Мне приходилось много работать, много выдумывать, книги очень помогать.

– Какие еще книги?

– Книги, которые моя мать мне давать. Их написать очень умные люди две тысячи лет назад. Они называются «Учебник женских таинств», «Секретные законы Нефритовой комнаты», «Искусство в спальне». В них рассказано про самый разный позиции, чтобы мужчина был счастлив в постель. Например, есть позиция «Белый Тигр Прыгает» – это когда мужчина брать женщина сзади.

Эмма едва не поперхнулась чаем.

– Сзади?!

– О да! Скотт не раз проделывать это со мной. Есть еще позиция «Поворот Дракона» – это когда женщина поднимать зад и так вот держит. Еще бывает «Приближение к Зарослям Благоухающего Бамбука» – когда мужчина и женщина любят друг друга стоя. А вот что и на самом деле очень прекрасно, так это «Нефритовая Девушка Играет на Флейте» – это когда женщина берет в свой рот большой мужской игрушка…

– Довольно! – крикнула, вскакивая, Эмма. – Я никогда в жизни не слышала о таких отвратительных… Вы… вы порочная женщина! Я ни за что не поверю, будто мой муж проделывал все эти возмутительные вещи!

Чинлинг улыбнулась.

– О, вы есть очень неправы, тайтай! Но я прошу прощений за то, что так расстроить вас свои слова. Пожалуста, не уходить! Мы ведь с вами остаться друзьями, разве нет? Иисус желать, чтобы мы дружить. Он так мне и говорить.

Эмма уставилась на китаянку: не сошла ли она с ума? Внезапно Эмма скользнула взглядом направо. Странный слуга, стоявший возле камина, смотрел на нее так пристально, что Эмма, непонятно почему, вдруг ощутила страх. Этот страх и вовсе перерос в настоящую панику, когда благовонный дым, поднимавшийся с колен Будды, проник ей в ноздри.

– Не знаю уж, что говорил вам Иисус, – сказала она. – Я, например, никогда не имела случая поговорить с ним лично… Правда, в конце концов это понятно, ведь я не христианка. Пожалуй, сейчас я пойду домой.

– Тайтай сердитая есть, – сказала Чинлинг, поднимаясь со своего места. – Чинлинг очень жаль, очень жаль…

– Что-то говорит мне, что Чинлинг вовсе не жаль – ответила Эмма. – Было очень интересно познакомиться с вами. До свидания. – Она повернулась к Крейну. – Пальто, пожалуйста.

Юноша поклонился и поспешил через комнату, двигаясь с подлинно кошачьей грацией. Он открыл дверь, приподнял штору и вновь поклонился, когда Эмма проходила в узкий холл. Проскользнув рядом, он опередил Эмму, первым добежав до вешалки. Помог Эмме надеть пальто, открыл ей входную дверь и снова поклонился.

Когда она ушла, Крейн бегом отправился обратно в гостиную.

– Ушла? – спросила его Чинлинг.

– Да.

– Через день будет мертва.

На лице Крейна выразилось явное удивление.

– То есть как?

Чинлинг подошла к изображению Иисуса, висевшему над камином. Глядя на полотно, она мягким голосом пропела:

– «Иисус любит меня, и я знаю это. Библейской любовью душа согрета…» – Чинлинг сняла картину с крючка, повернулась и ударила ее о голову каменного Будды.

– Ненавижу Иисуса! – крикнула она. – И ненавижу эту женщину, которая украла моего Скотта!

Сорвав обезображенное полотно с головы Будды, китаянка швырнула его в угол комнаты, затем закрыла лицо руками и разрыдалась. С выражением грусти и смущения наблюдал Крейн эту сцену.

– Что вы наделали? – спросил он наконец.

– Я положила отраву в ее рисовые пирожные, – спокойным голосом сказала она. – Я знаю, что за это я должна умереть. И ты, Крейн, поможешь мне приготовиться.

– Зачем вы так поступили? – спросил Крейн, сдерживаясь, чтобы самому не расплакаться, потому что он любил хозяйку, как свою старшую сестру.

– Как только Скотт бросил меня, я почувствовала, что устала от жизни. Ты наверняка можешь меня понять.

– Я ненавижу капитана Кинсолвинга, – прошептал юноша, и темные глаза его недобро сверкнули. – Круглоглазый подонок!

Чинлинг сокрушенно покачала головой.

– Поздно теперь ненавидеть. Скотт поступил так, как и должен был поступить, наверное. Я же лишь отплатила ему, убив его тайтай, поэтому ты не должен его ненавидеть. Кроме того, деньги, которые Скотт дал мне, теперь твои. Я полюбила тебя, как своего собственного сына, Крейн. Я вписала тебя в свое завещание. Ты получишь все, что сейчас принадлежит мне.

И вновь на лице юноши появилось смущение.

– А как же малютка Стар? – спросил он.

– Она будет жить со своим отцом. Я все хорошо обдумала: для Стар будет лучше, если она вырастет в мире круглоглазых. Но за ее безопасность ответственность несешь ты, Крейн. Ты всегда будешь присматривать за ней, как брат. И если она когда-нибудь окажется в опасности, ты должен будешь защитить ее также, как защищал меня. Ты клянешься выполнить мою просьбу?

Чувствуя, что происходит нечто ужасное, Крейн со слезами на глазах прошептал:

– Клянусь.

– Я написала матери письмо. Когда она вернется сюда, передашь ей. Ну а теперь помоги мне. И не оплакивай Чинлинг. Она вовсе не страшится смерти. Если нет любви, то смерть оказывается предпочтительнее жизни.

При виде Чинлинг сердце Крейна разрывалось, однако ее мужество вдохновляло и окрыляло его: для юноши главным принципом жизни было презрение к смерти.

Когда Эмма в наемном экипаже отправилась домой (чтобы Кан До или кто-нибудь еще из слуг не узнал, куда она ездила, Эмма наняла экипаж), она задумалась о странном чаепитии в странном доме. Неужели все то, что говорила Чинлинг о Скотте – правда? Неужели и вправду Скотт курил опиум и получал удовольствие от эксцентричной сексуальной практики? Вспоминая свои сексуальные отношения с мужем, Эмма вынуждена была признать, что отношения эти были самые что ни на есть обычные, хотя, если судить по его пылу, Скотту они очень нравились. Но что Эмма знала о том, каковы эти самые обычные отношения? Допустим, она сумела зачать ребенка вне брачных уз, однако в целом ее изыскания в области любви оставались весьма убогими по стандартам, скажем, Лолы Монтес, зажигательной танцовщицы, чья любовная связь с королем Баварии шокировала всю Европу. В мире, к которому принадлежала Эмма, практически ничего не знали о других странах, а то немногое, что было известно, оказывалось густо замешанным на чудовищных преувеличениях. Так, например, китайцы считались экзотическими варварами; судя по тому, что она слышала о них, они, возможно, даже любить друг друга могли вниз головой на деревьях. В Эмме вновь проснулась заглохшая было ревность к Чинлинг при одной только мысли, что китаянка знала, как «сделать приятное» Скотту способами, о которых Эмма даже понятия не имела. И тут новый страх опалил душу: может быть, явное удовлетворение Скотта их физической близостью было напускным? Может быть, на самом деле ему было просто скучно? От этой мысли Эмма почувствовала сильнейшее замешательство, ее начала точить мысль о том, что она наивная и глупая женщина. Ведь сама она начинала испытывать все более нежные чувства к мужу и потому меньше всего желала, чтобы Скотт считал ее недотепой, которая ничего не умеет в постели и потому заставляет своего мужа страстно желать редкостных удовольствий, которые описаны в китайской сексуальной инструкции двухтысячелетней давности.