Текст книги "Собрание"

Автор книги: Елена Шварц

 
Петербургский снег горячий
Обжигает мне лицо
И в глаза мои влетает
Ядовитою пыльцой.
 
 
Что цветет? Скажи мне тихо.
Что так семя сеет грубо?
Тонки жилы повилики
На водопроводных трубах.
 
 
Слышишь – лед на реках лопнул,
Видишь – древо расцвело.
Это древо ледяное,
Древо хрупкое зимы.
 
 
Её цветы замерзли в окнах,
Её сирень с небес летит,
И с розой белою январь
В зубах – над городом висит
 
 
Эта роза – она стеклянная
Эта белая и промерзлая,
Раскрывается, рассыпается
И зима разверзается грозная.
 

 
Не хочется больному пони
Бежать по кругу
И воздух белый жрать с ладони
Врага ли, друга.
Не хочется мне пепел сыпать
В ладонь, а сыплю.
Под радио глухие сипы
Под утро выпью.
А хочется мне, бесприютной,
Рвать путы,
И прыгать с вышки парашютной
Без парашюта.
 

 
Мы пришли и схлынем быстро
Как солдаты на постой —
Жрать табак с горящей искрой
Говорить – «я выйграл сто».
Жадно жизнью отравляться
Говорить – «я проиграл».
И вполуха ждать горниста
В небо тянущий сигнал.
 

…to breathe in all-fire glances.

„The wreck of the Deutschland"

G. M. Hopkins

1

 
Ночью случился пожар.
В комнате весело огонь трещал.
Очнулась – в три роста огонь.
Будто мышь на лопате
Бросили в печь.
Беги, спасайся.
Юркнула душа за дверь,
Да и тело к себе подтащила.
 

II

 
Черною сажей помазали лоб,
Благословили на время военное,
Весело плакал Бог
В чреве дождя весеннего.
Иов не сам говорил,
Горе его говорило
Горе Богу под стать,
С горем у них союз.
Может с Ним говорить.
Все любимое отнял,
Да и нужное все забрал.
Горько смеялся Бог
И шутя крест на лбу
Пальцем в саже
Чертил, стирал. Рисовал.
Входит Бог
В горелую комнату
Запах гари ему
Ладана слаще и мирра.
 

III. Чем была и чем стала

 
1
Была римской поэтессой,
Китайской Лисой,
Эстонским каким-то поэтом,
Безумной монахиней,
Пустотою, выдохом ночи,
Чьей-то возлюбленной, чьим-то другом.
А теперь я сделалась головней,
Говорящей
И танцующей на хвосте,
Как змея.
 
 
2
Безучастной, бестрепетной,
Милости прося, пугая лепетом,
Нишею, вырубленной в воздухе,
Что-то в ней спрячут?
Разбойники – что-то спрячут,
Сокровище принесут,
В пустыне ночной припрячут.
Века, уж века не плачу.
Сироткой седой, дряхлым львенком —
Крошкой, Йовенком-крошкой
В Иове большом как в матрешке,
О сколько же нас в нем!
От века мы говорили в нем,
Терзали болью своей как огнем,
Мы бока ему прогрызем.
Предвечный Иов горит во тьме костром
И черными языками пламени мы —
Полыхаем в нем.
 

IV

 
Итак – за мною шла беда,
На пятки наступала
И птица, пролетая вкось,
Меня почти не замечала,
А видела меня как тень,
Поводыря медведя,
Который как Эдип бредет,
В плечо вцепясь мне, бредит.
И видит птица как слепец
В косматую густеет тучу —
Вдруг закачается, падет
В падучей неминучей.
 

V

 
Всего я лишилась:
Любимых книг, фотографий
Поры счастливой,
Даже родинку со лба
Обронила,
Стала сама черной меткой,
Отметиной
В белом мраке заметной,
На округлом лбу
Тоски
По утешном слове,
Чудесней выщебетанного птицей,
Потешном, утешном для Бога,
Щекотном.
 

VI. Морзянка

 
Ты говоришь: за все благодари,
все к лучшему, —
но лицемер последний
за гибель существа любимого
и муки – благодарить не сможет.
 
 
Вослед Иову, подобно Иакову,
Да и всякому,
Кто с ангелом
В ночи боролся,
Известно,
Что измученное сердце,
Притянутое к бездне,
Трепещет и передает морзянкой
Всю нашу боль не нашими словами,
И только херувимы их поймут.
И стон отчаянья, невыносимой боли
Преображаются в неизреченной глубине,
В молчание любви земной юдоли
К молчанию живому в нас и вне.
 

VII

 
Меж дождинок – что князь Цицианов
Проберусь – не заденут меня,
И смерть, как француз деловитый и пьяный,
Не всем подмигнет, казня
Будто знает он что-то хорошее, знает
И радуется не зря.
 
 
Пусть Земля, будто яблоко падшее
Темное, липкое насквозь,
Валится в бездну – и натыкается
На хрустально-смертельную ось
 

VIII

 
Огонь идет – и свитки все свиваются,
Свисают струпья и дрожит зола
Хоть твоя суть и ледяна и зла.
Сжигай мой дом, мне это втайне нравится
 
 
Пускай сгорели книги, фото, карты,
Как жаль, что не сгорела я сама —
О черное барокко в сердце марта!
О пламя, бьющее из моего окна!
 

 
На Черной речке птицы щебетали,
Как будто щеки воздуха щипали
И клювом дергали
И лапками терзали,
И сердце напружив,
Забыв о друге, о душе, о дали
До смерти небо тьмы защекотали.
Хвостами резали и опереньем
И взвизгами, и судорожным пеньем.
 
 
Да, птицы певчие хищны,
Их хищность в том,
Чтоб воздух догонять,
Терзать его потом.
 
 
Перетирать, крошить,
Язвить, ласкать, журить,
Чтоб наконец
В нем истинные звезды пробурить.
 
 
И в том они подобны Богу,
Он к сердцу моему свечу подносит
И самого себя он только спросит:
Что если в нем дыру прожжет —
Что там увидит? зеркало, дорогу?
И почему Ему мы застим взор
 
 
И исступленья сладостным огнем
И вдохновенья режущим лучом
Он нас заставит душу разорвать
И чрез нее в свою глазницу глянет.
 
 
О птицы певчие, терзайте воздух нежный.
Я – ваше небо, я – позор безбрежный.
 

 
Я взглянула краем глаза —
Глазом всем смотреть нельзя —
Что это было – заяц? Коза?
Белый винт ребер, остатки морды,
Розовые глаза.
Он лежал на траве,
Но казалось —
Костяная пружина,
Устремленная в небо,
Штопор, взламывающий ум,
Открывающий длинную бутылку,
Где спит великий Ремесленник,
Смастеривший машинерию тела,
Ребра-шпангоуты, бочки…
Ее хитрость сложна,
Ее белизна
Ужасает —
Когда весна
Раздувает на ветках почки.
 

 
Весна свои покрасит когти
Тоскливо-смутным перламутром,
Чтобы царапнуть ими небо,
На волю выпуская утро.
И сгустком крови тяжким Солнце
Качнется вверх. В обнимку с тенью
Сосна закружится тихонько
До нового тьмы сотворенья.
 

 
Ключ серебристый, ключ точеный,
Упавший в яму выгребную —
Вот так и разум золоченый….
Но я его не критикую.
Действительно, он чистый, ясный,
Вращается как шар прекрасный
Во тьме и скован крепкой костью,
Двойник несчастный Демиурга.
Зачем сюда пришел он в гости
Спадая по цепи атласной.
 

 
Звезды какие мертвым светят,
Солнца какие горят для них —
Узнать не пытайся, потерпи, не пробуй
Очерк созвездий иных.
 
 
Здешние – я хорошо их знаю —
Этот горящий терновник ночной, —
Кулаки их круглы, их суставы сияют,
По ночам будто в цирке следят за Землей
Бестелесные Девы, Телец мой родной,
Привиденья Стрельцов глазами, стрелами стреляют.
 
 
Но иные круги, но иные вращенья —
Там иной, неземной, из сотен фигур,
Раздавая жребии и превращенья,
Зодиакальный вращается шнур.
 
 
И в одежде из звезд там сидит Он, один,
И зелеными солнцами в мячик играет.
Пожалей же нас, трюмных, о Капитан, Господин!
Кто на низком своем потолке едва разбирает
Смысл знаков далеких плошек чадящих
Черный парус Вселенной весь в дырах горящих,
Наш корабль заблудился, мористее все забирает
В бездну черную держит он путь
И бушпритом своим пропорол зодиак,
Отменяя все судьбы, тот сыплется в грудь
Бессмысленным желтым дождем,
 

 
Варварской крови грубые токи
В теле моем – как не быть мне жестокой
К замкнутой жизни своей?
Силу казачью от воли йудейской
Не отгородишь в себе занавеской,
Вот и сплелись в кадуцей.
Вот и замкнулись как провода,
Вот и сомкнулись как невода —
Парою змей.
Только вот жезл – наш бескровный водитель
Кровь его – свет, он – третий родитель,
Он нас ведет в Эмпирей.
 

 
Смысла я не ищу,
не хочу состраданья.
Сердце умножить на крест,
и нарождается знанье….
 
 
Четверкою нос обозначился,
Брови дрожали
Разъединенною тройкой…
О милые цифры,
Как будет мне вас не хватать – там, где ни чисел, ни меры.
О буквах я не жалею, ни о плодах, ни о травах.
Но цифры родные!
Сама я живу в номерах
У чужих,
Уже долго,
Мгновенно и долго.
То сплю, то на запад смотрю или плачу.
Какое то в сердце число —
Как альраун в корнях мандрагоры
В красном живет шалаше.
И какую-то цифру с дробями, несомыми в вечность я значу.
Вот дроби они и спасут нас,
Превращаясь
В холодную звездную дробь,
В дробинки охотничьи,
Которыми небо расстреляно
Летней последнею ночью..
В число безымянное Бога
Влиться щепоткою меряной пыли,
Где восьмерку, бокастую и молодую,
Набок уже повалили.
 

 
Я буду искать —
Кого люблю —
В закоулках Вселенной,
В черных дырах ее,
В космоса гриве нетленной,
В бороде у Бога,
В зачарованном этом лесу волос.
За вьющейся белой колонной
Волосинки
Найду
Кого я люблю,
Когда я умру —
В раю ли, в аду.
Если и память сгубят
И потеряю севя.
Даже звездная пыль
Рыщет в потемках, любя.
А если найти невозможно —
Повисну,
Руки раскинув крестом,
Где-нибудь под Южным Крестом,
И огонь изрыгну
Как дракон.
И все, все, все
Уничтожу.
 

СТИХИ

 
Когда я в бездну жизни собственной гляжу —
Чего я только там ни нахожу —
Как бы в разверзшейся воронке под ногами —
Что было так давно, что было с нами,
Что там со мной и что не повторится.
Всплывают тьмой изъеденные лица.
И разгребаю выгнутой стопою
Осенний сад, где были мы с тобою.
Я рисовала, ты смотрела на меня,
И листья реяли, вином своим пьяня.
И Хлебниковым, скажем, опьяненье,
И аппарат “Любитель”, и стремленье
Страдать за всех, за всех, и больше всех,
И одноклассница Вовк-Курелех…
Вот прошлое, похожее на свалку,
Гудит, царапает, и мне его не жалко.
Как будто бы несчастные у рынка
Три продают непарные ботинка,
И горсть забытых снов, и замшевая куртка,
Там жалю я ладонь огнём окурка.
Зачем же я на берегу весь этот хлам ужу?
Он обречён огню, он обречён ножу.
Всё кажется, что отыщу я там
Совсем забытое, завидное богам.
Затем, что там мой рай, а здесь – внезапный ад,
Мне боязно забыть родной погасший взгляд.
Зачем дана вся эта бесконечность
Адаму, мне – как некая увечность?
Зачем внизу зияет Эверест,
Куда всё валится, что вижу я окрест?
 

 
C такою лёгкостью в теле проснулась —
Будто я вчера застрелилась
Вишневой косточкой…
Всё же косточка попала в цель
(хоть и не было там светло) —
В красную землю, лепестков метель
В благодатную занесло.
Она упала не в путь проезжий
И не на камне
И машет белыми руками
И цветью снежной
В самом деле (экое дело!)
В сердце что-то цвело и белело —
Сакура там расцвела.
Все – вплоть до самой малой кровинки, —
Замирая, дивились этой новинке.
Vita nuova болела,
Vita nuova бела.
 

 
Когда Спасителя в пещеру положили,
День cерый занялся и тучи, нависая,
Шар обернули земный
В саван.
Птицы не служили,
Вздыхали судорожно бедные ягнята,
А люди сонно жили,
Виновато.
Да, никому на свете не жилось —
В день смерти Бога
Сгнило всё
Насквозь.
А крест покинутый
Чернел, как бы сожжённый,
Уже не помня, где его срубили, где пилили,
А кипарисный пень-отец по сыне тосковал,
Раскинув лапы и глубоко в землю вгрызшись.
А крест был ближе всех,
И он поддерживал страдающего Бога —
Сын-кипарис, Бог Сын, они слились
Божественным он прокалён огнём
Кровь Бога светлая на нём.
Он помнит Его прикосновенье
И тяжесть Бога,
А Бог – его шершавую древесность,
И жалость деревянную, и нежность.
И ночью видели – взошла луна
Она была крестом разделена.
Четыре красные куска,
Была разрезана она.
Когда случилось Воскресенье —
Крест вздрогнул и вспотел огнём,
И вдруг воскрес,
И вот он снова кипарис
В саду небес.
 

 
Я смотрела на звезду, понимая
Что между нами длинный канал.
Руки поднять и скользить туда, где она, сияя,
Нервничает, как ночной вокзал.
Пока я смотрела – небосвод кружился
И качнулся, сдвинув на пядь её,
Она была позвонком предвечного
Горнего ледяного распятия.
Млечный полог чуть колыхался – там какие-то тени
Из крыльев лебяжьих гвозди, плача, тянули.
Но вдруг замерли, оцепенели,
Все в полёте чрез чёрное небо уснули.
Называли ведь “Лебедь”, но это ли птица?
Руки надломлены… Глуха высота.
Начинается – но века оно длится —
В скорбном небе – снятие со креста.
 

 
Звезда над ними клонит голову,
И, круглолобее вола,
В издревле стойло ей знакомое
Как зверь и пастырь их гнала.
 
 
Я с юности знала трёх странных царей имена —
Три царственных странника – юный, и средний, и старый…
Но в книжице этой старинной Гаспар
Был назван иначе – Йаспаром.
Лениво читала я книгу о чудных царях,
Как шли они к точке одной с трёх сторон кругозора,
Как нить путеводную им размотала звезда,
Себя истощая, с царей не сводящая взора.
Лениво читала о том, что дарили они —
Шары драгоценного ладана, смирну, златые монеты,
И там толковалось – что знаменуют они
И чем обернётся всё это.
Задумавшись, я посмотрела окрест
(А финское море сверкало очами своими златыми)
Звезда уносила в груди своей крест…
“Нет, не зря изменилось то имя:
Гаспар на Йаспар” – кто-то рядом сказал.
Иль это был тонкий сон
Начальное “йа” да “Б” – Бальтазар —
Инициалы священных колонн.
А что ж означает тогда Мельхиор
(Как медленно строится храм!)
И буквы внезапно менялись местами,
И имя плясало – Хирам.
А финское море своё серебро расшвыряло,
Звезда уносила свой крест.
И сердце пустое моё узнавало
Забытую тайну – пока я смотрела окрест.
 

 
Под лимонным кислым деревцем
Стынет завтрак Бонапарта.
Южный ветер мерзок,
Океан неспокоен.
Смутен он сам и шепчет a parte:
“Пьяной саблей звеня,
Смерть шла впереди меня,
А теперь норовит встать за спиной,
Ядовитой плюёт слюной”.
Вдруг он видит – в его огород
Бык забрёл и нагло капусту жуёт,
– Граф, подайте мне дробовик.
Целит в лоб,
И как молния падает бык.
“А! я ещё не отвык!
Рука тверда пока”.
Сегодня быка,
А вчера козлят (правда, стонал козлёнок,
Когда на кухню его волокли).
А позавчера – поросёнок.
“Словно смерть ещё,
Пьяной пулей звеня,
Летит впереди меня”.
Умиротворенно глядя в даль,
К чайной чашке приник,
Выпитый роком, жёлтый
Насупленный Смерти двойник.
 

Людмиле Березиной

 
Как сладостно, отрадно знойным летом
В кустах смороды разогретых
Читать о кораблях во льдах,
Торосах, вьюгах, полюсах
И мужественных снегирях.
Зимою небо сизо
Как горла сизарей,
Что жмутся на карнизах,
Когда дохнёт Борей.
В благоуханьи срезанного сена
Я вспоминаю буйного Нансена,
Его корабль Фрам, чьё даже имя
Хрустит, как будто валенки по снегу
(фрам-фрум, хрум-хром),
И сполохи над бесконечным льдом.
 
 
Корабль весь замёрз – от клотика до киля,
Льды медленно влекут его куда-то.
От пенья птичьего очнусь – зима умчалась,
И не корабль, а туча лиловата
Куда-то душу ветрено манила.
 
 
Всё это я пишу в мороз,
Глаза пронзающий до слёз,
Мечтая, будто знойным летом
В кустах смороды разогретых —
Лежу я с книгою в руках
О злых морозах и снегах.
 

 
Ещё не прах, ещё не птица,
Ещё не ангел, дух иль змей,
Лечу над пропастью столицы.
Ещё во мне слова и лица,
Ещё я помню своё имя и имя матери моей.
Ещё настанут скоро святки.
В Вертеп войду я Рождества
Вслед за Каспаром, Мельхиором
В благую тьму.
Едва-едва
Младенца видно, он сияет
Как спичка в кулаке пещеры.
И я младенца обожаю,
И я сама себе чужая,
И я, как царь, забывший царство.
Оно плащом лежит за входом…
А там уже – и с Новым годом!
Войдём же в дверь, стучи сильней!
Ещё я помню своё имя и имя матери моей.
Со мной безумный друг идёт,
Он – пациент, он – идиот.
В мозгу безумца
Дыра разверзлась.
И свет, и тьма туда стекают,
Влетит ли птица – умирает,
И бесы мочатся туда.
А так нельзя! Душою, силой
Противостать им до могилы,
А там – не знаю, может быть…
Но, бедный друг, не мне тебя судить.
Сверкают скальпели, ножи,
В ночи кипит врачей работа.
В больном ещё трепещет жизнь,
Но он лежит, лицо откинув,
И чистоты ручьёвой хочет.
Над ним хлопочет оператор,
(Над нами всеми так хлопочут —
Иные в белых одеяньях,
Иные в чёрных одеяньях,
И вырезают в сердце прочерк)…
А крохотное мирозданье
В моей ладони вдруг очнётся,
В руке недвижной, коченелой
В руке немой, обледенелой.
Рассыпанной жаровней город
Внизу лежит, мы под углями
Горящими, и Бог наш с нами.
Ему иль нам – кому больней?
Лететь ли вдаль, промчаться ль мимо?
Я опускаюсь вниз кругами…
Ещё я помню своё имя и имя матери моей.
 

 
Марш жрецов из Волшебной флейты
И расквашенный тёмный снег.
Объятье собора чугунное
Слаще нам человеческих нег.
Бутылки битые Шампани
На грязном льду седой Канавы.
Год пришёл, он слегка растерян.
Колесо повернулось, дрожит.
Что за жалобный слышится звон!
Над белым чулком Канала
Пальмовый лес коринфских колонн.
И по неровным каннелюрам
Привычно Oдин злой скользил,
Иль много Oдинов (их много),
Но только лишь один из них
Скользнёт в плиту, во мглу собора,
Чтоб мёд поэзии украсть,
И в мире нет блаженней вора!
Да и утешней мёда нет,
Горчей и слаще,
Чем этот вмиг животворящий,
В крови скользящий и бродящий,
Тебя глотающий навек.
Из крымской бутыли
Тягуче течёт,
Таится и в крипте собора
Поэзии дикий мёд.
Он в плодах и ветвях,
Он повсюду, но скрыт.
Он разлит в словарях
и в могиле зарыт.
Белый мёд дарят сны,
Чёрный – смертная рана.
Без него мне пресны
Парадиз и нирвана.
 

 
Если забудешь земное
Заёмное лёгкое имя
Вспомни (куда уж деться)
Небесное – скрупулом света
Оно выплывает из сердца.
 
 
Он идёт впотьмах из больницы.
Он забыл, что не помнит имени.
Птица снега точит дырку в темени.
Ангел мой, узнаёшь ли Ты меня?
Он ещё жив, но потерян вовсе.
Имени тайного он не знает.
Потому он у Бога воды не просит,
И телефон его сердца занят.
 

 
Каменный подарила безумцу шарик
С прожилкой экваторной нутряной.
Его в больнице он завертит
Как демиург наш шар земной.
И станет отменять он смерти,
Из камня друга позовёт.
Земля вдруг вздрогнет и запнётся,
И всё пойдёт наоборот.
Вселенная с ума сойдёт.
Смесятся бред и вдохновенье,
Затянет небо ткач-паук…
Покуда боги не очнутся
И шарик выдернут из рук.
 

 
В сквере зимой
Па-де-де исполняют
Только хозяин-Полкан,
И хозяин-Белка —
В морозную ночь
Длиннобородый старик
Ходит кругами
Как часовая стрелка.
Дама (к её ноге прикреплена такса,
Как крошечный самокат)
Подходит и спрашивает, озираясь:
“А где же ваша собака?”
А он, всё так же вращаясь,
указывает – “тень”.
Посолонь он вертится,
Вздрогнет и – замрёт.
Но ждут, замерзая, птицы,
Что он назад повернёт.
 

 
Подобно Сусанину Время нас водит,
Подобно Сусанне блазнит и глумится
Над старцами, нами, и в руки не дастся.
То петлёй изогнётся, то забредит, забродит
Квашнёй.
С тех пор как империя пала – неровным
Время стало, рассыпчатым и сумасбродным,
Время стало почве природно —
Руды с вкраплением, если угодно.
Пространство-Время – Андрогин.
То год как день, то день как год,
В котором странные пустоты,
Провалы, тёмный мёда сот —
Всё поглощает тёмный рот.
Вампир невидимый нас гложет
Во сне. Томительно проснуться,
Почуяв убыль – улыбнуться
Вампиру, Жизни.
Жертвой
Блаженно быть.
Нас отделяет от безумья пелена,
Плева
Меж зёрнами граната.
Она же
Мерцает тускло меж мирами —
В её овал прыжок – не за горами.
Марш жрецов из масонской Флейты.
Поживи на высокой горе!
Ты узнаешь, как сладко гореть.
Быть свечой в самом нижнем мире,
Задуваемой детским ртом.
Безмерностью время больнo,
Изъедено, изъязвлено.
Часов препинается ход.
Кристалл чужой вошёл во чрево
И вечность там как плод растёт
Или цветочек из-под льдин.
И поезд объясняет так
Колёс о рельсы перестук:
Пространство-Время – Андрогин.
 

 
Лопнула душа стручком:
Новое “я” кружится
Спутником тела.
Затравленным бычьих,
Отстранённым птичьих
Глаз
Движеньем
Озираюсь.
Вижу круг земной,
Циферблат,
Тонет он в дымящемся море.
Кто изменился весь насквозь,
Кто этих злых метаморфоз
Узнает радость-Боль,
Швыряет в безымянность неба
Имён родимых соль.
Я на чужой корабль всхожу,
Плывя средь ледяных морей.
Как хорошо забыть мне имя
Моё и матери моей.
 

2006

17.12.2006

 
Мне рифму жаль. А как она была
Услужлива, пророчлива, мила!
Болела долго, умерла.
Гуляя во измайловских дворах
Я будто бы брела у ней на схоронах.
Немногие ее, бедняжку, проводили,
Волос не рвали. Не вопили.
Но вдруг она воспряла. Сразу
Открылись медленно ее четыре глаза.
Но жизнью просиял один лишь только глаз:
– Отец мой Ритм, он не оставит вас.
И отвернулась вся в слезах.
Скисал октябрь в измайловских садах.
 
 
Сегодня небеса как светлое болото,
В котором утонуть не страшно отчего-то.
В саду таится деревянный театр,
В котором призраки танцует па-де-катр.
К стене приклеены две горбоносых маски
Глядящих весело на струпья старой краски
Светло-сиреневой. А за стеною зал,
Где запустенье правит бал.
Он мой двойник, подобна я театру
В котором призраки твердят все ту же мантру.
 
 
Какое светлое болото это небо!
Ах, к рифме так привязчива потреба.
Хотя она, как мнится, устарела.
Но говорила, что сама хотела.
Ее подбрасывал как карту Аполлон,
Но вот поэзия истаяла как сон.
Зажигалка прозябла нежным синим листком,
Будто с древа упал, напоенного светлым огнем.
 
 
Жизнь завершается, чужда и бестелесна,
Каким-то вокруг эго ходом крестным.
Как обруч катится над бездной
Гонима хворостиною небесной.
 

 
1
Как велика, честна моя награда!
Едва проснусь – вскочив из-под простынь,
Мне лапку церемонно, величаво
Мой подает японский хин.
 
 
И пожимаю лапу в полусне я.
И думаю: не надо мне (пьянея)
Ни свежих на подушку роз,
Ни сливок от дворцовых коз.
Мой утренний levee пышнее,
Чем твой убогий, о Луи Каторз!
 
 
2
Едва проснусь – а сумерки настали,
И потемневших улиц снегопад
Мне обещает легкое забвенье,
Как опиум, мне дарит в утешенье
Толпы многоочитой мельтешенье,
Глотающей бензинный чад.
 
 
Бреду сквозь жалостный туман
С японцем махоньким на поводке,
Как будто бы я – длинный караван,
Следов не оставляющий в песке.