Текст книги "Собрание"

Автор книги: Елена Шварц

 
– Я по тебе так тосковал, Лисица,
Пойдем домой, пойдем скорей домой.
– Пойдем, но после. Лучше погуляем.
– Ну, раз уж тебе охота,
Пойдем посмотреть на китайцев,
Единственных в Петербурге. —
– Да кто такие? – Ши-цза [26]26
  Ши-цза – китайские драконы на Петровской набережной.


[Закрыть].
Слегка уязвленный Цинь
Повел ее к этим страшным,
Жестоким и маленьким львам.
Через Неву пролетели.
– Вот они! Отвернулись. Делают вид, что не знают.
Забавные всё же зверьки.
Про них ходят разные слухи,
Говорят – зазевается в полночь
Человечек – и утром находят
Кровь на пасти Ши-цза.
Лиса отвечала в том смысле – что —
"Как хорошо, мы не люди,
А то нам было бы страшно.
Но мы, хвала Небу, не эти
Кожаные мешки,
В которые вдует ветер – все, что захочет.
Ой, прости, я забыла, что ты…"
– Ничего, ничего, я тоже
Не совсем уже человек.
Я их кормил в Новый год
Пельменями из пельменной,
А если ты дашь им откушать
Китайского пирожка,
Им будет гораздо легче
Стоять здесь еще столетья
Под шорох невского льда.
 

 
– Оживет Любовь от обморока,
Удивится – где была?
Кажется, я три столетия
Сном болезненным спала.
Где же я была, шаталась,
Где же я, Любовь, была? —
Так Лиса лукаво пела,
Юбкою гранит мела.
 

 
Лиса из туфли достала
Бумажный кораблик,
Плюнула – получилась лодка
Деревянная, сели они, поплыли
По стеклянным залам белой ночи,
По Фонтанке, Мойке и каналам
И доплыли даже до залива.
Цинь домой Лису просил поехать,
Но она все любовалась видом:
– Ведь такого нет у нас в Китае. —
Так они плавали, плавали
До звона в ушах,
До прозрачности в глазах,
И в ознобе легком наконец-то
По каналу повернули к дому.
Торопились люди на работу.
 

 
Дверь открыли – в прихожей
Цинь Лису обнимает, целует,
А она все смеется звонко.
В коридоре стоит соседка,
Странно смотрит, к стене прижалась.
– Что такое? – Да вот – смотрите!
Дверь распахнута в комнату,
Холодильник продырявлен
Будто пушечным ядром.
Цинь побелел. Соседка тараторит —
Слышу грохот, вижу —
Человек от вас бежит —
Рыжий, страшный,
Я ему – кто такой? А он как пырскнет!
Изо рта огонь! Я испужалась. —
Цинь ей говорит – Идите, спите.
Уползла соседка. Цинь на пол сел
И дышит, как рыба на песке:
– Знаю я, кто это, – красный злой дракон! —
Это он, конечно, это он! —
Смеха колокольчатый звон —
Это Лиса смеется и в форточку хочет
Пролезть.
Цинь в изумленьи руку протянул,
Заклятье прошептал – та в воздухе повисла.
Теперь я понял —
Зачем всю ночь
Меня водила!
Агент! Шпионка!
На кого работаете, госпожа Ляо? —
Она же в воздухе застыла,
И, как воск на свече,
Ее одежда вся оплыла.
И в воздухе висит
Лысеющая лиска.
– Вот хвост отрежу!
Что ты – без хвоста? —
Взмолилась тут Лиса:
– Пусти меня, пусти!
Состава не вернуть,
Он слишком был опасен
В твоих руках.
Ты все же человек…
– Да знаешь ли ты, старая зверюга,
Что я могу в кувшин тебя упрятать,
И будешь ты без воздуха и света
Томиться век здесь в питерских болотах?
– Цинь, миленький, припомни нашу дружбу!
Не делай этого.
Любовь ты нашу вспомни,
Заоблачные песни.
Ведь мы с тобою на одной подушке спали
И укрывались рукавом одним,
Пускай тому три века,
Но все-таки! Цинь, миленький! —
Цинь отвернулся и махнул рукой.
Лиса со свистом в форточку умчалась,
Вернулась, заглянула, прошептала:
– Прости меня, себе я не хозяйка.
Единорог велел. Прости. Прощай!
Дней через пять
Соседи на полу нашли
Холодного и старого китайца.
 

Февраль 1984 г.

Лестница на пустыре. В лестнице нет не только площадок, но кое-где и этажей.

 
До сердцевины спелого граната,
И даже переспелого, быть может,
Прогрызлась я.
И соком преисполнилась так, Боже,
Что даже и глаза кровоточат.
Но перебродит сок в вино лиловое,
Чем дальше, тем все больше я хмельней,
И радость позабытую и новую
Я раздавлю и утоплюся в ней.
Какие звезды в темноте граната!
Пусть даже он летит и падает куда-то,
С какого-то стола, в какую-то трубу —
Я и тогда Тебя благодарю.
Пусть нож разрежет плод посередине,
Пусть он пройдет хоть по моей хребтине —
Малиновым вином Тебя дарю.
Густеет и мерцает половина,
Которая, быть может, предстоит,
Хмельнее мне не стать уже, чем ныне,
А эту терпкость кто мне сохранит?
Казалась страшной жизнь – и иногда сейчас…
Но сердце жизни влагой серебрится,
Как жемчуг, внутренность, как под крылом – столица,
И прижимаясь глазом в глаз,
Я вижу – мозг ее лучится.
В пыль бархатную мне не превратиться,
И ягодой лечу в кипящий таз.
 

 
Идешь и песенку свистишь,
Простую и не из ученых:
"Поедет мой дружок в Париж
И разных привезет парфёнов"
Parfum? Я говорю – Парфен.
Парфен? Ну уж тогда Рогожин.
Каким огнем насквозь прожжен
При кучерской такой-то роже.
Когда несешь большую страсть
В самом себе, как угль в ладонях,
Тогда не страшно умирать,
Но страшно жить необожженным.
Тогда всё в плесени. Из окон тянет лепрой,
Такою сладкою, и воздух шаток,
Когда родишься сразу пеплом,
То кажешься себе немного виноватым.
Но из захламленного ада
Всё кто-нибудь зовет. Зови!
Мне раз в полгода слышать надо
Признанье хоть в полулюбви.
 

 
Отростки роговые на ногах —
Воспоминанье тела о копытах,
Желание летать лопатки надрывает,
О сколько в нас животных позабытых!
Не говоря о предках – их вообще
По целой армии в крови зарыто.
 
 
И плещутся, кричат, а сами глухи…
Не говоря о воздухе, воде, земле, эфире,
Огне, о разуме, душе и духе…
В каком же множественном заперта я мире —
Животные и предки, словно мухи,
Гудят в крови, в моей нестройной лире.
Протягивают мне по калачу.
Я – не хоккей и не собранье,
Напрасны ваши приставанья —
Себя услышать я хочу.
Но
Кричит гиена, дерутся предки,
Топочет лошадь, летает птица,
В сердце молчанье бывает редко,
Они не видят – я единица.
 

 
У круглых дат – вторая цифра ноль,
Он бесконечен, можно в нем кататься,
Как в колесе. В нем можно и остаться,
Пусть он ударится о столб —
И к единице можно привязаться.
И цифры, я скажу, тем хороши,
Что в каждой – выступы, угольники, круги,
И в каждой цифре есть за что держаться.
Но жизнь струится, льется, ткется
Широкой быстрой буквой "S",
Сплетенная из крови, света, тени,
Из шелковичных змей и из растений.
Как в час отлива, тянет за колени
В глубины. Из плечей растет.
Остановись! А то уже не в радость,
Но льется мне на плечи – мягко, душно.
На что мне столько? Что сошью я? – Старость.
Здесь хватит на широкие морщины,
На мягкое, свободное в покрое,
Объемистое тело. На одежды,
Пожалуй, царственные…
Потом она шерстинкой обернется,
В чужой цветной ковер воткется,
Которого нам не видать.
 

 
Я опущусь на дно морское
Придонной рыбой-камбалой,
Пройду водой, пройду песком я,
И – ухо плоское – присыпано золой, —
К земле приникну, слушая с тоскою.
Я слышу: хрип, и визг, и стон,
Клубятся умершие ветры,
И визги пьяных Персефон,
И разъяренный бас Деметры,
Трепещет ее чрево смутно —
Еще бы! Каждое ведь утро
Ее бесчисленные лонца
Бичом распарывает солнце,
И в глуби мира волокут.
Кто ей, уставшей так смертельно,
Споет тихонько, колыбельно —
Не ты ль – нашлепка на боку?
 

Н.Сайтановой

 
В печи сияющей, в огромном чреве
Нерожденный Пушкин спал —
Весь в отблесках огня и отсветах светил,
Два месяца всего назад зачатый —
Уже он с бородой
Или как после тифа был.
В черном, стриженый, сквозящий,
И как пирог он восходил,
И широко раскрытыми глазами
Смотрел в огонь, лежал, кальян курил.
Шумели ангелы, как летний дождь, над ним,
Вливались в уши, вылетали в ноздри,
Ленивый демон прятался в углу,
Их отгонял, как мух, как туча звезды.
Он зорок был, бессонен – потому,
Чтоб с цепкостью ко тьме младенец шел во тьму…
 

 
Я знаю, чего я хотела,
Теперь уж того не хочу,
Хотела я муки и славы
И в руки попасть палачу.
Чтоб едкою этой печатью
Прижечь свои бедные дни,
Конец осветил бы начало,
И смыслом они проросли.
Но мышкою жизнь проскользнула,
В ней некогда даже хотеть,
Но в следущей жизни хочу я
Снотворным маком расцвесть.
В день летний, похожий на вечность,
Самим собою пьянеть,
Никого не любя и не помня,
И беззвучно внутри звенеть.
Я знаю, чего я хотела,
Но этого лучше хотеть
И опиумным соком
Зачаток сознанья известь.
 

 
– Как эта музыка скучна. Нет, это слишком!
 
 
Который час? – Сосед достал часы,
И щелкнула серебряная крышка.
Три человечка там – размером стрекозы —
 
 
Служили стрелками, насажены ногами на шпенек,
По швам их руки, к цифрам – их власы,
И мучал среднего – что? – внутренний щелчок.
 
 
Другой почти висел, а тот летал рулеткой,
Один так плавно, а другие – дерг,
И самый маленький летал, как белка,
 
 
Час отбивала смерть ребром косы.
Три времени, душа, в тебе – три мерки.
Хихикнул он и проглотил часы.
 

 
О скинуть бы все одежды,
И кожу и кости тоже,
И ту, что в зеркало вечно
Глядит – надоевшую рожу.
С ветром в пустыне носиться,
В облаке лунном сиять,
Тьмой над водою разлиться
И в зеркалах не дрожать.
Я пролечу через птицу
Теплым живым пробелом,
Мимо – живой пустотой,
Вспомни – другое есть тело,
(В звезды одеты нагие),
Мозг есть другой, голубой,
Вспомни – есть жилы другие,
Мед в них течет золотой.
 

 
Путь желаний – позвоночник
Начинается от звезд,
Долгой темной тела ночью
Он ведет нас прямо в хвост.
Образует он пространство
Для златых круженья вод,
И без этой гибкой палки
Череп был бы, где живот.
Мост он, шпалы, он дрожит,
Лестница, опора зданья,
Трепет по нему бежит,
В нем кочует тайнознанье.
 

 
Колкий лед звезд,
Гуденье огня мирового,
Построй через холод мост
И стань саламандрой снова.
 
 
Боли бомбой человек
До времени себе пасется,
А подожгут фитиль —
Она взорвется
Тоскою черною, черней инферна,
И покатишься головой Олоферна —
В боль.
А казалось, Юдифь, ты меня любила,
Ласкала. Жизнь, ты меня молоком поила,
Целовала, но меч свой точила
И в крови моей прятала, зарывала,
И в складках одежды своей таила,
И вот – взмахнула.
И вспыхнул мой язык, как от бензина,
Спасаясь от тебя – я убегу огнем.
Юдифь, о жизнь, зачем ты гильотина
С машинным и мясницким секачом?
 

 
Я воин, я солдат. Взрывать, колоть
И убивать себя – моя работа.
Я – камикадзе, втиснутый во плоть,
Она мне вместо самолета.
 
 
Внизу сверкал подножною луной,
Омытый ливнями до белизны фарфора
Адамов череп – под землей.
С отпавшей челюстью —
(Трехзубой перевернутой короной),
Уже божественною кровию омытый,
Но не одетый, все еще зарытый.
Среди созвездий я металась долго,
Туда-сюда, без смыслу и без толку,
В одежде грязной,
С кепкой нечесаных волос,
С глазами красными, клыками изо рта,
И задавала встречным надоевший
От века всем больной вопрос.
Но ангел встал, дрожащий, как струна, —
"О счастье ль речь, когда идет война.
Вот латы, вот труба, вот лук,
Лети к дракону вниз, туда – на луг.
И помни же всегда, что воин Бога
Себя жалеть не должен очень много."
 

 
Меняет город цвет,
И сносятся дома,
И, съевши столько лет,
Сменилась я сама.
На Выборгской трамвай
В такую глубь нырнет,
Как будто – вот – дверь в ад,
Как будто ада рот.
Три зуба мудрости,
На десять лет – один,
Три в челке волоска седых,
Звон ранних льдин.
Трамвай вращается, звеня,
И снег идет из фонаря,
И жалко мне, нет, не себя —
Не жизнь, прожитую мной зря, —
Свой бедный труп —
Так как-то неуместен он
В картине бытия,
Неловок будет он и туп
И выведет под небосклон
Полынь да волчий зуб.
 

 
В темное вино в ночах
Превратится боль,
На твоих зрачках
Звезд проступит соль.
 
 
Твои глаза – заброшенная шахта,
И все пути туда оборвались,
Но кажется – взлетает мелкий уголь,
И осыпается он снова вниз.
 
 
Будто там – под землей, глубоко,
Забытый людьми и Богом,
Заваленный рудокоп
Руками роет дорогу.
 
 
Или жизнь зарывает сама себя
В мелком сыпучем песке
И вьется, как червь на дне, как судьба,
Наподобие жилки в виске.
 
 
Рыбу жизни на дне глушить —
В черных ямах всплывает боль,
Это дикое мясо души
Разъедает звездная соль.
 

Белле Магид

 
Кровью Моцарта атласной,
Фраком ласточки прекрасной,
Растворимым и сладимым
Родником неутолимым
Мир пронизан. Хаос страстный
Держится рукою властной
На растяжках жил богов.
Аполлона это жилы, это вены Диониса,
Вживе вживленные в жизнь.
Аполлон натерся маслом, Дионис натерся соком,
И схватили человека – тот за шею, тот за мозг,
Оборвали третье ухо, вырезали третье око,
Плавят, рвут его как воск,
Но сияющий, нетленный,
Равноденственный, блаженный —
Где же Моцарт? – Силой чар
В хрустале звезды Мицар.
 

Михаилу Шварцману

 
Ткань сердца расстелю Спасителю под ноги,
Когда Он шел с крестом по выжженной дороге,
Потом я сердце новое сошью.
На нем останется – и пыль с его ступни,
И тень креста, который Он несет.
Все это кровь размоет, разнесет,
И весь состав мой будет просветлен,
И весь состав мой будет напоен
Страданья светом.
Есть все: тень дерева, и глина, и цемент,
От света я возьму четвертый элемент
И выстрою в теченье долгих зим
Внутригрудной Ерусалим.
 

Ирэне Ясногородской

 
Танцующий Давид, и я с тобою вместе!
Я голубем взовьюсь, а ветки, вести
Подпрыгнут сами в клюв,
Не камень – пташка в ярости,
Ведь он – Творец, Бог дерзости.
Выламывайтесь, руки! Голова,
Летай из левой в правую ладонь.
До соли выкипели все слова,
В Престолы превратились все слова
И гнется, как змея, огонь.
Трещите, волосы, звените, кости!
Меня в костер для Бога щепкой бросьте.
Вот зеркало – граненый океан —
Живые и истлевшие глаза,
Хотя Тебя не видно там,
Но Ты висишь в них, как слеза.
О Господи, позволь
Твою утишить боль.
Нам не бывает больно,
Мучений мы не знаем,
И землю, горы, волны
Зовем как прежде – раем.
О Господи, позволь
Твою утишить боль.
Щекочущая кровь, хохочущие кости,
Меня к престолу Божию подбросьте.
 

Январь-февраль 1978

Татьяне Горичевой

 
I
 
 
Вижу – черная пантера,
Вся в пятнах светло-золотых
С треножника вверху смотрела,
Но не в глаза, а прямо – в дых.
Лениво, ласково, не гневно
Она лизала кровь с усов.
Она не говорила слов,
Но я узнала – Смерть, царевна.
Она ударила хвостом
О бок крутой златопятнистый
И скрылась – в кроткой и густой
Пшенице бледно-золотистой.
 
 
II
 
 
Моя отравлена вся кровь
И измордована любовь,
Но всё ж – горька и горяча
В мозгу горит свеча.
Стою заплеванной часовней,
Нет алтаря и нет икон в ней.
И только ветер в ней шуршит,
Да мышка лапками стучит,
Но служба в ней идет.
 
 
III
 
 
Мне Бог приснился как гроза,
Всю ночь гремевшая в пустыне,
Луны катился вдаль алмаз
В потертый бархат темно-синий,
Хвостом павлиньим распустились
Лилово-алым облака,
В разломах молнии сквозились
Серебряные города.
Углился блеск по всей земле,
И грозный рай сгорал во мгле.
 

 
Созвездья, как большие звери,
Холм обступили тесно в ряд,
Уперлись лапами о землю,
В них перстни светлые горят.
Венеры – голубиное яйцо,
А прочие – таят ли лебедят,
В сугробов скрупулы, в замерзшее лицо
Зимы гремящее – оледенев, глядят.
 
 
Горенье – пенье немоты,
Угроза – шелест этих кружев,
Кружась, осядут с высоты,
Я вижу павших звезд хлысты,
А эти – слившись лбами – кружат.
Обваривает сердце ужас,
Печальный ужас красоты.
 

 
Гляжу на звезды слезы сквозь,
Они дробятся, жгутся, тонут.
О виноградье скользкое! О гроздь
Альдебаранов красных и соленых.
Глаза протравлены – и вот,
Репейником кольнув, Юпитер
Горячий из-под века вытек,
И раздроблённою слезою
Слепой забрызган небосвод.
 

 
Пусть в этой черной яме
было б еще темней,
вижу – плещет руками,
по ребрам скачет Орфей.
 
 
Лайф – не молебен. А что же?
Лайф – это найф – это ножик.
Или дробление множеств
До еще больших ничтожеств?
Или подземная келья,
Слезные звезды у горла,
Сыплются, рушатся комья,
Грозно колеблются своды…
Меду, утешного меду
Вырыть успеть золотого!
 
 
О вита мэа! В тот же час
Вас попрошу я удалиться,
Как только выпорхнет из глаз
Темновскипающая птица.
 

 
Тоски землистый лик
К душе моей приник,
И хочется – под корень выдрать
И вытянуть слепой язык.
Как фокусник – себя как ленту
Из горла вынуть, размотать
И кинуть воробьям и кошкам,
Чтоб им в мороз не голодать.
Убийце, вору и поэту
Позволено скинуть плоть.
Другое – но только не это
Вменяет им в грех Господь.
 

 
Истерика растет
Листом Раффлезии Арнольди,
Мясистым, красным в белых пятнах,
И все течение души
Забито телом ее ватным.
Когда же пена с губ сойдет
И слезы схлынут и рыданья,
И жизнь омытая в глазах мерцает
И вот – воскресшую тоску
Вновь скорлупою одевает.
 

 
Гнев мой сокруши,
Ярость – растерзай!
Кротости прошу,
Кротости подай!
Натолки мне в еду
Что-нибудь такое,
Чтоб, куда я ни пойду,
Кротость шла за мною.
Чтоб умчался злобный бес,
Стукнувши калиткой,
Кроткий – кукла, что в себе
Оборвал все нитки.
Ярость я сожгу дотла,
Злобу изувечу,
Чтоб, куда я ни пошла,
Кротость шла навстречу.
 

 
I
 
 
Я слышу по ночам
Чудесный часто звон,
Такой примерно – драм —
Дрон-дрон-дорон.
Обрывки вязнут слов в трясине.
На лютне ль звон, на клавесине?
Но сразу исчезает он,
Как только утра сумрак синий
Начнет просачиваться в дом.
 
 
II
 
 
Еще мерещится – две желто-черных
Иглы, крутнув, в бока воткнули,
И там, где ребра разошлись, —
Они столкнулись, заскреблись
Ножом о ржавую кастрюлю.
На них – в предвестье адских мук —
Грехов своих вращаю круг.
 
 
8
 
 
Служит крепкими столбами
Праздников круговорот,
На которые кругами
Кто-то мечет – год на год.
Но пылинка – что же блещет
Пыль от мига Твоего?
В каждом атоме трепещет
Сретенье и Рождество.
 

 
Сумрак на полусогнутых
Подошел и обрушился тьмой,
Где я сижу, обняв колени,
Над загнивающей рекой.
На горе лиловеет церковь,
Сухо скрипит причал,
Бас возглашает – Премудрость.
Слышится мне – Печаль.
Будто сплетясь корнями,
Или две карты в руке,
Двойник, прорезающий ребра,
Рванулся как меч к земле.
Наклонилась, почти отделилась,
Снова слилась со мной,
Но вот, наконец, упала
На песок сырой.
Русоволосая, капли пота
Над верхней губой…
Что же? Мои заботы
Будут теперь с тобой.
А я – куда волна стеклянная плывет
И лодка правит без руля,
Где Астрахань, а может – Шамбала,
Луна дохнёт, как ветер, и несет
И ворошит – не гаснет ли зола.
 

 
Сквозь закрытые веки
Вползла в сознанье луна
И впилась когтями навеки
И даже сквозь солнце видна.
Были вроде понятья – совесть и честь,
Как заржавевшей краски опилки на дне,
Меня манит туда, где покато и жесть,
Я не здесь, я давно уж не здесь – я в Луне.
Будто слякоть морская,
За нею приливом тянусь,
А запри меня в погреб,
Найду в потолке – не собьюсь.
Я – сова, в моих венах дорожки луны,
И такими, как я, – твои сети полны,
Кто совиный украл зрачок,
Чьей крови клубок
Зацепила зубами Луна,
Кто, как море, послушны,
Как ветер, слепы,
В полдень —
Как в полночь.
 

 
О нет – ты не осудишь строго
Эфемериду на огне.
Огромного сияющего Бога
Я не унижу – спящего во мне.
 

 
Плещет шелковое знамя вкруг кости.
Тяжело любовь в себе нести —
Латаное платье —
На кого-нибудь —
А все накинешь.
 
 
Посредине тела тьмы
Сердце ткет багровый шелк
И струится холодок.
Если в проруби зимы
Будешь зол и одинок —
Ты к себе как гость приди,
Пивом-медом угости,
Не на век нам по пути,
Гость залетный дорогой,
Погостил – и проводи
До кометы золотой.
 

 
Внутри утеса городского,
В пропасти двора
Пескарится детский смех,
Плещется игра.
Жили мы в больших камнях,
Голоса в них – свечи в церкви.
О поленницы сырые —
Это был наш вертоград.
Помнишь – Кеннеди с Хрущевым
По Шпалерной быстро катят,
Помнишь – лысина на запад
И расплавилась в закате.
 

 
Так сухо взорвалась весна,
Уже и почки покраснели,
Но выпал серый сирый снег
На день второй Святой недели.
Он выпал на грачей суровых,
Сидящих твердо в гнездах новых,
Он первую ожег траву.
Я думала – зачем живу?
Все покачнулось будто в вере,
Котенок дико завопил,
Спускалась чаша будто череп
И Бога Бог в саду молил.
И Троицы на миг крыло
Как бы подбитое повисло,
Ума качнулось коромысло
И кануло на дно весло.
Набухли от воды кресты,
Пытались расцвести могилы,
Средь плодородной черноты
Я в синем сумраке бродила.
Не все равно ли – сколько жить?
Мешок, что шею натирает,
Воспоминаний груз вмещает,
В шесть, шестьдесят —
Таков же он – взгляни назад.
То выбросишь, а то положишь,
А после потеряешь весь.
Жить – чтобы лучше стала я?
Но лучше уж бывала я,
А после снова, как свинья,
В грязи валялась.
Себе скажу я в укоризне —
Плывет река и лодке плыть.
Как утреню – вечерню жизни
Без страха надо отслужить.
 

 
Кружилась тьма кругом глухая,
Неслась я в зевы полыньи,
И, пролетая мимо Рая,
Огни я видела, огни.
Крылатый остров тек в сияньи,
Никто руки не протянул,
И снова – хлюпнула в зиянье,
В глухой и беспросветный гул.
 

 
Внутри Таврического сада
Плутает нежная весна,
И почки жесткая ограда
Корявая листу тесна.
Я нахожу себя свечой
На подоконнике горящей,
Стучащей пламени ключом
То в тьму, то в этот сад саднящий.
Я нахожу себя пылинкой
Внутри большой трубы подзорной,
К стеклу прилипшей. Чье-то око
Через меня бьет взора током
И рушится в ночные дали.
Я нахожу себя у церкви,
Среди могил, у деревянной,
Все в тучах небеса померкли,
Но льется дождик осиянный
Огнями сотен свеч пасхальных,
Он льется на платки и плечи,
Но льется и ему навстречу
Дождь свечек – пламенный, попятный.
Молитв, надежды – дождь отземный
С часовен рук – детей, старух,
И в дверь распахнутую вдруг
Поет священник как петух,
И будто гул идет подземный…
 

 
Чтоб взгляд могил был опушен
Травой ресниц зеленоватых,
Дождь горько рушится – и он
Как Бога сын, как сын распятый.
А тот, который вверх взовьется,
Колосьями растет и вьется,
Но хлебом общим испечен.
А там, где два дождя сольются
И на мгновение прервутся,
Небесных струн я слышу звон.