Текст книги "Собрание"

Автор книги: Елена Шварц

 
Мне было грустно так вчера,
От слез рукав промок,
Ночь напролет просила я:
«Приди, мой Ангел-Волк.
Слети, о серый мой, приди,
О сжалься, сделай милость,
Такая боль в моей груди,
Такая глубь открылась».
Легла я пред восходом Солнца,
Его дождаться не сумев,
Вдруг из стены, что у оконца,
Сияя, вышел Ангел-Лев.
«А где же Волк?» А он в ответ:
«Он умер, умер для тебя,
Душа твоя сменила цвет,
Сменилась вместе и судьба.
Теперь я – Лев – защитник твой!»
Прошелся вдоль стены устало,
Сверкая шкурой золотой
И угольками глазок ало
Кося. И я ему сказала: «Ох,
Брат Волк! Ведь я тебя узнала!» —
«Да, – Волколев ответил мне, —
Сестра, мы изменились оба,
Друг друга поднимая вверх,
Ты – как опара, я – как сдоба
И vice versa. От двух опар
До твоего, сестрица, гроба
Во что, во что не превратимся».
Захохотав, открыл он пасти шар
Багровый (от усов озолотился).
«Расти меня. Зови! Почаще».
И скрылся в блеске восходящем.
 

 
«Что вчера я ночью видела!
Может, я с ума сошла? —
Серафима говорит. —
Я в окошко посмотрела —
По двору огонь бежит,
Молния летит кругами,
В искрах страшный, золотой,
Как двойное пламя.
Я крестилась, и молилась,
И глаза я протирала,
А оно кругом носилось,
Басом хохотало». —
Зря ты, зря ты испугалась,
То не страшные огни.
Это я на Льве каталась
Вдоль ограды, вдоль стены.
 

 
В руке зажата змейка ночи,
И сжаты челюсти мои,
Слезы дымятся паром.
Седло накину на хребет дракона,
И мы несемся с ним
За солнечной травкой – туда,
Где Солнца бушует корона.
 
 
В своей постели голубой,
Земля, ты головокружишься,
Вид серый, жалкий и больной —
Но исцелишься.
 
 
Мой перелет тебе помог,
Дай пятку из-под одеяла,
Из бороды у Солнца клок
Я травки огненной нарвала.
 

 
Печальное постное пенье
Проникло легко под ребра
И сердца лампаду
Протерло
Ладонью.
Как будто я стала сама
Мягкою белою церквью.
И толпы детей и старушек
Входили, крестясь и мигая,
Мне в чрево и кланялись сердцу,
А сердце дымящим кадилом
Качалось, так мерно качалось.
Когда же они уходили —
В буреющий снег полей
Храм под дождем опускался
И в сумерки растворялся
Замерзшим забытым ягненком,
Разорванной смятою грудой.
Печальное постное пенье
С врачебным презреньем вонзалось
Мне в сердце – и там оказалось
То же, что и у всех, —
Тьмы потоки, безмерности малость,
Бог, завернутый в черный мех.
 

 
Ангелов дело такое —
Им бы только плясать,
А наше дело другое —
Стариться и умирать.
Ангелы знают – кроме
Радости нет ничего,
А мы, мы разлиты в кувшины,
Как разное вроде вино.
Я знаю, о Господи Боже,
Что мучусь я оттого,
Что Ты не сумел Другого
Создать из себя самого.
 

 
Быстрей молись – чтобы молитв
Друг к другу липли кирпичи,
Сплошь, чтобы не было зазора,
Не уставай днем и в ночи.
Чтоб вырастал большой собор
Без окон и дверей. Ни щели.
Чуть замолчишь – внутри уж вор,
Нечистые скользнуть успели.
 

 
Я – город, и площадь, и рынок,
И место для тихих прогулок
Для перипатетиков-духов,
И ангельский театр, и сад.
Я – город, я – крошечный город
Великой Империи. Остров
В зеленых морях винограда.
Но что так стучат барабаны?
Враги подступили. Осада!
Я – тихий, и кроткий, и круглый,
И в плане похож на гвоздику.
Но что это трубы так воют
Протяжно, несчастно и дико?
 
 
И крики я слышу – «Смолу
В котлах нагревайте!
Ройте колодцы!»
Восходит косматое солнце.
Погибнет и крепость, и замок,
И вся наша библиотека,
Что мы собирали от века.
Вы слышите – Демон
Соблазна стоит при вратах.
А я в это время в башне
Торчала лицом к небесам,
Сдавленная кирпичами
По рукам и ногам.
Враги приближались, влажной
И грязной блестя чешуей:
Отдайте нам чудище в башне
И более ничего!
И тут была страшная битва,
И дым, и грохот – и снова
Наш город тихий
Живет задумчивой жизнью,
Похожий с высот на гвоздику,
Империи остров великой,
И перипатетики-духи
Гуляют в прохладных аллеях,
И чуткое чудище в башне
Их слушает странные речи.
 

 
Закат точильщиком склонился,
Остря блистающие вербы.
Смотрела в Солнце Экономка,
Губу прикусывая нервно.
 
 
«Сестра, мне кажется, что Солнце
Не там садится – право, право!
Оно всегда за той березой,
А нынче забирает вправо».
 
 
«И звезды учишь?» Подняла
Она из пыли хворостинку
И как овечку погнала:
«Левее, Солнышко, скотинка!»
 

 
У нас в монастыре
Крещеный черт живет —
То псалтирь читает,
То цепь свою грызет.
 
 
Долго он по кельям шалил…
С Серафимой… Молод еще.
То сливками в пост блазнил,
То влепится в грудь ей клещом.
 
 
Серафима с молочной бутылкой
Вбежала ко мне:
«Смотри, говорит, поймала —
дрянь какая на дне».
 
 
А там бесенок корчится
Размером с корешок,
Стучит в стекло пчелою,
Рук не жалея, рог.
 
 
Горошинки-глазенки
С отливом адской бездны
Сверкают: «Ой, пустите!
Я улечу! Исчезну!»
 
 
«Что мы с ним делать будем,
Когда он в нашей власти?
Ты, бес, летать-то можешь?» —
«Приучены сызмальства, —
 
 
Он тонко отвечает, —
Да вас не повезу!»
Ну, мы тут смастерили,
Накинули узду.
 
 
Поводья привязали
Из тонкой лески —
Хоть крутился, кусался,
Вытянули беса.
 
 
Серафима говорит:
«Стань побольше, будто конь!
Эх, куда бы полететь?
Ну, давай, бес, на Афон».
 
 
Понеслися, полетели,
Будто молния вдали,
Да монахи им не дали
Коснуться Святой земли.
 
 
Никчемушный, непригодный,
Жалкий бес!
Сам и виноват – в бутылку
Ты зачем полез?
 
 
Мы его отнесли к Аббатисе,
Та взглянула, сказала: «Сжечь!
Но, впрочем… Для поученья
Можно и поберечь».
 
 
«Веруешь ли?» – спросила.
Черт затрясся, кивнул.
«Хочешь, чтоб окрестили?»
Он глубоко вздохнул.
 
 
Отнесли его в церковь, крестили,
Посадили на цепь,
Дали имя ему Теофила —
И на воду и хлеб.
 
 
Что ж, и злая нечистая сила
Тоже знает – где свет и спасенье.
И дрожит тенорок Теофила
Выше всех сестер в песнопенье.
 
 
Кланяется, не боится креста,
Но найдет на него – и взбесится.
Пред распятьем завоет Христа
И – следи за ним – хочет повеситься.
 
 
Так он с год у нас жил и томился,
Весь скукожился и зачах,
То стенал, то прилежно молился
Напролет всю ночь при свечах.
 
 
Заболела нечистая сила,
Помер, бедный, издох.
За оградой его могила.
Где душа его? Знает Бог.
 

 
Я вчера псалмы читала ночью
Над покойником – фабричным счетоводом.
Было холодно. Луна светила яро,
Тени по стене перебегали,
Медленным водоворотом
Меж бровей покойника крутились.
Я читала, а читать мешала
Мне душа покойного, садилась
Прямо на страницы и шумела,
Все она ругмя ругала тело.
А покойник супился печально.
«Что же ты со мной, душою, сделал?
Ты же Будда! Ты же мог быть Буддой!
Он же Будда!» – мне она кричала.
Я ж читала твердо и крестилась.
А покойник супился печально.
«Что же ты со мной, душою, сделал?
Жил как с нелюбимою женою,
Как с женой глухою и забитой.
Ну так и лежи теперь, как ящик
С драгоценными камнями, с жемчугами,
Но в земле зарытый, позабытый.
Ты меня глушил вином, работой,
Болтовней и грязною любовью.
Я тебе кричала, говорила
Изо всех твоих священных точек.
Ты не слушал – вот теперь томись.
Мне, задушенной и сморщенной, куда,
Покалеченной, куда теперь деваться?»
Так она кричала, выла, ныла,
А покойник супился печально.
Он лежал небритый, очень острый,
С белой розою бумажною в кармашке.
 

I

 
Когда я стихи говорю
В келье – в пустыню ночи
Слетается целое воинство
И образует Ухо.
Я перед ними кочет
Жертвенный. Голошу.
Мелькают, бледные, садятся ближе,
Подобны торопливому ножу.
Средь них – как в облаке – себя я вижу,
Им жизнь дика, я жизнию дышу.
И думаю – за что ж мне эта сила?
Мне, жалкой, а не светлым им?
Да потому же – что цветок из ила,
Из жертвы кровяной – молитвы дым.
 

II

 
Когда белое Солнце восходит Луной
(На Луне живут Заяц и духи) —
Крови темный прибой
Подползать начинает глухо.
Пена морская тогда на губах,
Мечется ум фрегатом – совсем плох.
«Где же я? В Луне? корабле? волнах?
Где же я?» – по слогам повторяет Бог.
 

 
С тела жизни, с ее рожи
Соскользну – зовут. Сейчас!
Как ошметок наболевшей кожи,
Под которым леденеет третий глаз.
 

 
Мальчишки на заднем дворе развели
Живой огонь из ящиков и тряпок,
И он гудел, как сердце, и сиял —
Напрасно март в него слезами капал.
Мы с Аббатисой мимо шли, и я
Все плакалась и хныкала и ныла
Про жалкую и к жалкому любовь,
О том, что не совсем я мир забыла.
Ей надоело. На руки меня
Схватила, как беспомощную мышку,
И в сердцевину жидкую огня
Швырнула. «Во дает!» – пропел мальчишка
И бросился куда-то наутек.
А я горящий приняла урок.
 
 
Мне Аббатиса говорила так:
«Терпи, терпи – миг, пустяк!
Гори, дитя, гори, старушка,
Расчесанной души
Бинтом огня перевяжи
Все язвы, зуды,
Намажься жаром,
Огня тоской».
И наконец меня оттуда
Кривою выгребла клюкой.
«Дитя, не больно? Саламандрой
Была ты в прошлом. В настоящем
Я поменяла твою кровь
На пламень легкий и кипящий».
Я стала новой, золотой,
Звенящею, странноприимной.
Огонь трещал, а мы пошли
В обитель, напевая мирно.
Я стала крепкой, золотой,
Какими идолы бывают,
Когда они вдруг забывают,
Что сами были – Бог простой.
Когда на взгорьях средь лесов
Стоят, упершись лбами низко,
Забытые. Вдруг из боков
Полевка прыснет с тихим писком.
 

 
Я читаю псалмы над самою собой,
Над ладонью, над белой рукой,
Над сплетением линий, над Волей, Судьбой.
О забудь, о забудь свое счастье и горе,
И расступится Жизни Чермное море!
На глазах у себя превращаюсь в костяк,
Сползает от пенья плоть.
О, как скоро все будет пыль.
И земля, и звезды – и даже Огонь
Воды не переживет.
Я оставила все —
Как моряк на утопшем своем корабле, —
Деньги, паспорт, одежду,
И долго кружилась в море, держась за весло,
И не чаяла жизни уже, но теченье
К островам Блаженства несло.
 

 
Наконец смирилась,
Наконец – умалилась.
Видно, это угодно Богу.
У себя на руках уместилась,
Отнесла в собор к порогу.
Положила на паперть дитя Поста —
В лед молчанья,
В воду покаянья,
В весеннего в трещинах снега стекло.
Не в отца – слабосильно
И слезьми обильно,
В мать – провал лица,
И совсем оно —
Спуск куда-то вниз,
Где темным-темно.
Беру я, как мертвец,
Дар пустоты – и мир
В игольное ушко
Сочится глаз моих.
 

 
Стою за вратаря – а бесы бьют
Мячом соблазна – чтобы пропустила,
И, отбивая, прыгая весь день,
Лицом в траву упала – нету силы.
О, тут они сбежались всей гурьбой!
И, гомоня и окружив кольцом,
С расчетом лупят сблизи – чтоб
Похлеще мне окровянить лицо.
Но не дождетесь: шеей, языком,
Глазами отобью я – чем угодно.
Я знаю: проигравшему – в огонь,
А Богу – победители угодны.
Тут мне на помощь выступает Лев,
Он их пронзает золотой стрелою,
Они кричат и корчатся, а он
Мне лечит раны жаркою слюною.
 

 
Снятся мне до сих пор светские сны,
Грешным делом – даже постом,
Вот сегодня – будто бы на бегах
Ставлю на лошадь по кличке «Потом».
О Боге я думала – где Он, – бродя по двору,
Вдоль стены кирпичной, ворот.
То к дереву никла, то к нутру.
И когда он меня позовет?
Что он мне ближе отца, сестры,
Но не бренного моего ребра.
Все искала я слово – роднее, чем «ты»,
И чуть-чуть чужее, чем «я».
 

 
В наше кладбище с древних дней
Ложатся святые, девицы, старухи,
Проросло камнями, на буквах – цвель,
Сирени тянутся вниз руки
Взбить эту черную постель.
Рассказывали сестры, что когда-то
Чудн о е было здесь явленье —
Все слышалось из могилы святой
По ночам – флейта, смехи и пенье.
Ну не вынесли – стали копать,
Видят – щели в гробу светятся,
Будто свет там горит внутри.
Подумали – бесы бесятся.
А великого старца домовина была,
И они его громко спросили:
«Слышишь, отче? Во имя Христа —
не обидишься? – мы б отрыли».
Доски подняли – там горит свеча,
А старец смеется, сидит,
Рубаха сотлела, сползла с плеча,
И веселый, как пьяный, на вид.
А гроб и вправду полон вина,
И его как лодку качает.
Старец весело им говорит:
«Воскресения мертвых чаю.
Уж близко, близко, заройте скорей,
Не мешайте праздновать тут.
Я слышу, слышу предпенье трубы,
И ангелы обновленье несут».
Я с тех пор – как мимо иду,
Наклонюсь, крестясь от прельщенья, —
«Отче, скоро ль?» – и слышу гул,
Будто ветер из-под земли: «Мгновенье!»
 

 
Братец Волк! Братец Лев!
 
 
Ох, держите меня под руки —
Сейчас я буду восклицать!
Как слова ждут! Как некоторы жаждут
Окно ножом под горлом открывать.
 
 
Братец Волк! Братец Лев!
Бог как ночная рубаха
К телу прилип —
Сорочка счастливая
Вдохновенья и страха,
Сердца морской прилив.
 
 
Братец Волк! Братец Лев!
Вдохновения запой – запила.
Ноги мягкие, как водоросль,
Кровь пьяна!
О, запой! Да пьют – меня.
 
 
Не отличить – как слово переходит
В огонь и воздух. За спиною ждут
Так нежно – будто демон с человеком
Как близнецы сиамские живут.
 

 
Старый ворон сердце мое просил —
Воронятам своим отнести:
«А то закопают в землю тебя,
мне уж не выскрести». —
«Злая птица, – ему отвечала я, —
Ты Илью кормил и святых,
А меня ты сам готов сожрать,
Хоть, конечно, куда мне до них».
Отвечала птица: «Вымерзло все кругом.
Холодно, греться-то надо.
Я сердце снесу в ледяной свой дом,
Поклюют пусть иззябшие чада.
Не шутка – три сына и дочь…»
Я палку швырнула в него: Прочь!
Ночью проснулась от боли в груди —
О, какая боль – в сердце боль!
Спрыгнул Ворон с постели, на столик, к дверям —
С клюва капает на пол кровь.
 

 
Вчера, вчера топили баню,
И, крепко веником хлещась,
Все становилась я грязнее —
О, бело-розовая грязь!
 
 
Но все же, все ж таки – по контуру
Легчающих нагих телес
Двойник златой протерся, огненный
Чрез поры лавою пролез.
 
 
Кругом же банный чад парил,
Как ладан грубый, – виноваты,
Все терли бедный свой мундир,
Новили кожаные латы.
 
 
И двойника я пламенеющего
Обратно втерла руковицей,
Бросая в вечер, маем веющий,
И ржавый веник свой лысеющий,
И скользко тающее мыльце.
 

 
Вот праздник Поста гремит,
Как воды поток.
Стала я пустой, как водосточная труба,
Как барабан.
Выбивают руки мои
На боках – песню.
Как воды поток,
Пост меня омыл —
Он сползает вниз,
Унося старую кожу.
«Постой, куда,
Человек ветхий?»
Вот уже Поста
Половина,
И я половиной чиста,
Половиной – змея,
Мелюзина.
Но надеюсь я,
Что к его концу
Стану я гола,
Как из почки лист.
Обступила меня
Пустынников тьма,
Из египетских, темных,
И пригоршнями прямо в глаза, в висок,
Прямо в нежные глуби ума
Раскаленный и томный
Швыряют песок.
 

 
Каялась я – по шее ладони ребром
Лупила, хлыстом обвивала тело, —
Много раз заходило солнце во гневе моем,
И добра своего жалела.
Наедалась и в пост досыта
И грешила, бывало, вином.
Даже солнце светить мне стыдится,
Иногда – как ударит лучом.
Только дождь не жалеет горючих,
На меня не жалеет слез,
И паук с презреньем паучьим
Свой домик к другим перенес.
Мнится мне – так я извратилась, —
Страшна, как непогребенный,
А гляну в зеркало – иногда
Лицо как у просветленных.
 

 
Мне призналась сестра – бородатая Фрося:
«Вот ты видишь, что я некрасива, как грех,
Бородавка под носом – с грецкий орех,
Бороденка щетинится грубым покосом.
Даже бабушка, мать не любили меня.
И в кого я уродом таким уродилась?
Я взывала бы к Богу, молилась,
Но Богу – как ты думаешь – тоже ведь я не нужна?
Вот когда б красоту принесла и швырнула
На алтарь как овцу —
Так другое бы дело…»
Мы корзинки плели. «Ты б отдохнула, —
Скоро в церковь, и прутья к концу».
Мы на службу пошли. На закате
Фиолетово церковь нежна.
Полно, полно, сестра, тебе плакать,
И ты тоже Богу нужна.
Ты молись так: «Боже, Царь!
Если б дал Ты мне шелк, и парчу, и злато,
Я бы все принесла на алтарь,
Но Ты дал мне сермяжку и жабу —
Вот я все, что могу, отдала.
Ты зачти, как вдове ее лепту….»
Отшатнулась она от меня,
Дико вскрикнула, как эпилептик:
«И сама ты не больно красива
И не очень-то молода.
Я-то думала – ты мне подруга,
А ты жабою назвала!»
Зарыдала она, побежала
И рыдала в весенних кустах.
Я за ней: «Ах, прости! Ты прекрасна!
Ей-же-ей – на закате, в слезах!
Я завидую тебе,
Бороды твоей кресту,
Я б с тобою поменялась —
Не держусь за свое „я“.
Что такое „я“? Фонтан
В океане. Бульк – и сгинул – мириады.
А мы мучимся, горим,
Будто запертые ады».
Так я долго бормотала —
Слезы вытерла она и сказала только – «Ах!». —
«Я клянусь, что ты прекрасна
с лентой бороды, в слезах!
Ну прости, в последний раз!»
Колокола длинный бас.
И пошли мы с нею мирно
В церковь, что ждала уж нас,
Как купца Багдад иль Смирна.
 

I

 
В иноке ухватка хороша
Ловкого борца, мастерового.
Знает, потрудясь, его душа
Хитрости, приемы беса злого.
Он твердит Исусову молитву
Так, как сеют, машут до заката.
И когда уснет – душа на битву,
То ж твердя, идет, сменяя брата.
Четки приросли к его рукам,
Свечи зажигаются от взгляда,
На псалом плечом – как на таран
Он наляжет, бьет в ворота ада.
Бденьями, постом смирилось тело,
Служит, тихое, как леснику топор,
Как крутящий жернова по кругу
Кроткий мул – двужильный и слепой.
 

II. Прощанье со Львом

 
Сказала я Льву, что метался по клетке моей:
«И так мы, люди, как звери,
Не хочу я помощи дикой твоей!
Пусть Ангел станет при двери».
«Ах так! – Лев сказал. – Пожалеешь еще.
Когда позовешь – приду ли!»
И, взрыкнув, когтями стуча, ушел.
А я, поплакав, уснула.
С тех пор мой Хранитель невидим мне.
Спрошу – да где ж он? Да вон где!
Как облако – на плече, на стене,
Как солнце сквозь веки в полдень.
Однажды во сне сказал: «Это я».
Узнала – зерно, души водопой,
Тот, к кому я прильну в мраке небытия
Иероглифом кости слепой.
 

 
Проглоти, душа, молитву.
Выучи – чтоб твердо знать,
Чтобы мне – как свет покину —
Сразу же ее сказать.
 

 
Выгоняли меня, говорили: «Иди!
Спасайся, сестра, где знаешь,
А нас ты, сестра, ужасаешь».
Разве вы петуха прогоняли,
Как, хрипя, по ночам орал?
Разве вы звезду уносили —
Когда луч ее страшно дрожал?
Как же я отсель уйду?
Я поволоку с собою,
Как ядро на ноге,
Как сурка на плече
И лису под рубахой, —
Монастырь весь.
Уйду – за мной по горам и долинам
Монастырь ваш на цепи поволочится,
А трястись весь тяжкий путь мой длинный
Сладко ли вам будет в нем, сестрицы?
Лягу в поле спать —
Под голову положу.
Хорошо ли вам будет на голой земле?
Нравятся мне только два,
Только два жития мне привычны,
Схожие между собою весьма, —
Иноческое и птичье.
 

 
Стою ли на молитве или сплю —
Лукавый – он не дремлет, он – бессонный.
И шепчет про забытую любовь —
Без имени, без облика, – а вспомню.
Как будто бы меж ребер втиснут гроб —
Такой, что он и виден только в лупу,
А в нем – нагая жирная любовь
В твоих ботинках, с бородою глупой.
Чуть пошевелится любовь – я вниз,
За плечи уложу покойницу уныло:
«Лежи, лежи! Ты у меня проснись!
Ты – синяя, ты вся давно остыла».
 

 
Звезда, волнуясь, перешла
За крестовину переплета —
Как будто вынесла волна
Вверх колокольчик перемета.
Вся в каплях темной, ой, воды,
Из забытья, из древней бездны —
За переплетом умерла,
В стекле неровном ты воскресла.
Звеня, лепечет мне: «Вонми —
Совсем не страшно, ты не бойся,
В колодце вечности умойся
И голову приподними».
 

 
Задумавшись, иголку проглотила
Я в супе. Может, солнца лучик?
А может, просто волос поварихи?
Но что-то колет изнутри и мучит.
Я не заметила – а вдруг игла простая,
Нагая, острая – а вдруг? О ужас!
О, старица врачебная златая!
К ней в келью я скорей метнулась.
Пахнет
В келье ее святой
Дустом, ладаном
И весной.
Она спала и тяжко простонала —
Должно, грядущее влилось ей в сон,
И руку выпростала из-под одеяла,
Что не истлеет до конца времен.
Она проснулась вдруг и просияла,
Меня увидев, – будто с вестью ангел
Пред ней стоял. Мне стыдно стало.
Она мне меду наскребла из банки.
Заговорила, как судья и грешник,
Как оксфордский профессор (Оксфорд – там,
Где тривиум преподают
Скользящим в небе школярам),
Как хоровод детей пророчащих, блаженных,
И голова кружилась – я ушла,
Поцеловав ей руку. Говорила
Мне вслед она: «В обрезанное сердце льется Жизнь,
Любовь, и дух, и царствие, и сила,
А что-то колет – плюнь и веселись».
Ну я и плюнула – у ног лежала
Игла, светясь мертво и ало,
И с нею в лес я, к змейкам, побежала:
«Где нищая? Я подарю ей жало».
 

 
Без вдохновенья и труда —
А просто жилы развязала,
Веселой рыбой в неводах
Я на хвосте, хвосте плясала.
Вода – фонтаном из ума,
И пролилась – в дрожащий ум,
Я в ней плясала до утра
Среди двора – ни чувств, ни дум.
Живая, страстно-ледяная
Вода – из глаз и из ушей,
И изо рта – как бы из бездны,
Сейчас поднимет Божье имя
Со дна глубокого морей —
Все закружится и исчезнет.
 

 
Пред пышною болезнью лета,
Пред тем, как зеленеть, бывает
Такая ночь, – все замирает.
Земля как будто зажигает
Фитиль расцвета – а сама,
Зажмуриваясь, отбегает.
Всю ночь визжала под окошком
Надсадно Мурка, наша кошка,
Хоть я ее увещевала —
Она мешала и орала.
«Зачем кричишь так страстно, низко?
Уймись!
Ты монастырская же киска —
Молись!»
В нее и камнями швыряли,
А все орет, как одалиска,
Как будто валерьянку в миску
Ей подмешали.
Как будто помыслы греховные,
Когда мы рыбу ей ломали,
Скользнули с пальцев и упали
В ее доверчивую пасть.
 

 
Страстная идет по ступеням тяжелым,
По каменным – в человечий рост,
И вдруг исчезает она – под гуденье
Разбивчатое – у звезд.
Быть может, и дальше идет – не видно.
Обидно, но глаз мой плох.
Монашкой закутанной шла – на вершине
Все скинула. Видно, что Бог.
 

 
Кипарис в Гефсиманском саду
Не так печален, как ты,
Сестра моя бедная, Яблоня,
Белея средь темноты.
Как в пост ты худеешь, сушеешь,
Как ветки крестами ломаешь,
Не раньше ты лист выпускаешь,
Как звякнет выс о ко: «Воскрес».
Мы долго с нею стояли,
Вздыхали и громко молчали,
Так громко – как будто стучали
Внутри сторожа в колотушки.
Поправила я ей солому,
Погладила ствол и пошла,
Псалмы распевая,
Не вдруг понимая,
Что вижу рассеянным зреньем,
Что рядом кто-то идет.
Смотрю – это яблоня рядом
С усилием скачет на ножке
На белой и длинной, и плачет.
«Увидят! Нельзя! Обидят!
Пойдем, я тебя провожу».
И тихим покорным животным
Она поспешила обратно,
На руку мою опираясь,
На место свое у ограды
И прыгнула крашеной ножкой
В замерзшую темную лунку.
Поправила сбитые ветки
Я ей, корешки утеплила,
Шепнула: «Не делай так больше.
Обидят». Она мне кивнула.
Блаженная! Замерзшая! Не век же так!
Ты скоро расцветешь цветами мягкими,
Где крестик золотой внутри качается.