Текст книги "Собрание"

Автор книги: Елена Шварц

 
Поэзия в гробу стеклянном
Лежит и ждет,
Когда услышит она снова
Неровные шаги.
 
 
Когда к ее ланитам нежным
В слезах прильнет
Отчаянно, самозабвенно
Какой-нибудь урод.
(Поскольку монстры и уроды – ее народ),
И воспаленными губами
Она поет.
 
 
Напрасно к ней спешит безумный,
К ней опоздавший человек,
Но в инистом гробу нетленна
И беспробудная навек.
 
 
В груди ее подгнил
Миндаль надкусанный утешный,
Который так манил
Святых, и нелюдей, и грешных.
 
 
Сияют ледяные веки,
Примерзнуть бы к тебе навеки!
К тебе навеки я примерзла,
И спим – уже на свете поздно.
 

 
Зерном среди зерен толкаясь,
В воронку мельницы плыть,
Чтобы твердую свою твердость
И черный свой блеск избыть.
 
 
Узнает ли меня мой ангел
В измолотой во прах муке?
И мечется песок, стеная —
Мельчась, дробясь в слепой тоске.
 
 
И всех вас сварят, подадут…
Ужель, душа, к тому тружусь,
Чтоб в этом горестном напитке
Чуть-чуть, но изменился вкус?
 

 
«Чем виноват соловей – что в эпоху лесного пожара
Довелось ему сгинуть в огне?
Страшно ему,
В час последний
Глаза закрывая,
Видеть, как свитки родимых деревьев
В пепел сухой обратились —
Будто и не было вовсе.
Гибель родного всего.
Варваров новых язык —
Вот до чего суждено
Было судьбою дожить.
Разве мне жаль было б жалкое тело покинуть,
Если б душа моя в свитках родимых жила?»
 
 
С жалобой этою римской свою я свивала
Сидя в развалинах римских в слезах:
В городе сняли трамвай,
Не на чем в рай укатиться
Гнусным жиром богатства
Измазали стены.
Новый Аларих ведет войско джипов своих.
Седою бедною мышкой
Искусство в норку забилось,
Быстро поэзия сдохла
Будто и не жила.
 
 
Римлянин, плач твой напрасен —
Через века возродится многое, пусть изменясь.
Ныне ж все кажется мне безвозвратным,
Столь безнадежным, что лучше
Хрупкий стеклянный поэзии город
Грубо о землю разбить.
 

ПЕРЕЛЕТНЫЕ ПТИЦЫ [6]6
  Опубл.: «Знамя» 2010, № 3


[Закрыть]

Елене Поповой

 
На том берегу мы когда-то жили…
(Отчуждайся, прошлая, отчуждайся, жизнь)
Я смотрю в Невы борцовские прожилы
И на угольные угриные баржи.
Я у окна лежала, и внезапно
Взяла каталку сильная вода.
Я в ней как будто Ромул утопала,
А вместо Рема ерзала беда.
И влекло меня и крутило
У моста на Фонтанке и Мойке
Выходите встречать, египтянки,
Наклоняйтесь ко мне, портомойки!
К какому-нибудь брегу принесет
И руки нежные откинут одеяльце
И зеркало к губам мне поднесут
И в нем я нового увижу постояльца.
 

 
Это было Петром, это было Иваном,
Это жизнию было – опьяневшей, румяной.
А вот нынче осталась ерунда, пустячок —
Опуститься ль подняться на века, на вершок.
И всего-то остался – пустячок, кошмарок —
Нежной, хилой травинки вскормить корешок.
 

 
Мы – перелетные птицы с этого света на тот.
(Тот – по-немецки так грубо – tot).
И когда наступает наш час
И кончается наше лето,
Внутри пробуждается верный компас
И указует пятую сторону света.
Невидимые крылья нервно трепещут
И обращается внутренний взгляд
В тоске своей горькой и вещей
На знакомый и дивный сад,
Двойною тоскою тоскуя
Туда караваны летят.
 

 
Ветер дохнул, и вдруг
Речка Славянка
Обратилась
В Диану Эфесскую.
Бугорками пошла,
Мелкой грудью заволновалась,
Из каждого сверкающего соска
Утки пьют молоко, как младенцы.
Птицы, вскормленные осенним
Оловянным молоком,
Солдатами когда-то были
Игральным павловским полком.
Всё ждут – вернется повелитель
И, скинув перья свои серые,
Мундиры синие наденут
Как будто горлышки у селезней.
И будет он наш вечный зритель.
Как скучно было в утках жить!
 

 
Вошедши с плотомойни в реку,
Вся съежась, баба говорила:
Какой ты, Оредеж, холодный,
Как будто молодцу случайному
Или родному человеку.
– Какой холодный ты сегодня…
Сказала и погладила рукою
Нагую воду с нависшей от березы тенью,
А Оредеж, стремительный и темный,
Как будто бы чурался ее горячего бесформенного тела
И мимо пролететь хотел
И ускользал ее прикосновенья.
Как будто не рекою был, а духом
Или горою льдистой,
Что с отвращеньем будто муху
В алмазах терпит альпиниста.
 

 
Как будто рой подводных швей
Вбивает тысячи играющих иголок
С изнанки моря, услышав глас
– подкладку мне пришей!
Иглы взлетают вверх
И падают под воду,
Где снова ловят их
Глубоководные юроды.
Иль рыбы финские,
Летучим подражая,
Взлетают вверх изо всех сил
Сияние изображая,
Живыми иглами,
Сверкая блестками?
Иль просто солнце раскололось
На щепки острые?
Ужель и морю свойственно тщеславье?
И оно, представ пред ангелов толпой,
Последним Судным смутным утром
Откинет горделиво полу скользкого пальто —
Весь дым глубин, расшитый перламутром.
 

 
Вдруг зеркало по мне скользнуло,
Чуть издеваясь, чуть казня —
Придурковатая старуха
Взглянула косо на меня.
Я часто в зеркалах менялась,
Но узнавала. А теперь…
Я б удивилась даже меньше
Когда б оттуда прыгнул зверь.
 

 
Солнышко вставало
с песнею утешной,
ведь оно не знало
о любви кромешной.
Синева слетела
На сугробы сада,
и синица спела —
больше жить не надо.
 

 
Меня, как сухую ветвь,
К Риму долго несла река,
И очнулась я, чуть отпив
Древле волчьего молока,
Что сочится из всех щелей,
Что от самых младых ногтей
Каждый римлянин жадно пьет
Из Волчицы, простёршей над Градом
Голубой и бездонный живот.
Вот я шла и брела под ним,
Бормотала себе, и незримо
Обломок жизни моей
Прилепился к руинам Рима.
 

 
В мандорле живого огня,
На лазурном подножии
В темном облачке
В туманном орешке
Черным иноком фитиль
Колеблется в такт молитве.
Святой, ты живешь в огне,
Который порой недвижен,
Порой качает его дыханье
Невидимого Бога.
 

 
Соловей: Чучело, огородное чудище
В сереньком косеньком пиджаке,
На колу жестоко распятое,
Свить бы гнездо в гулкой твоей голове!
На палке повисшее
Со скалкой в руке.
Свистом и щелканьем
Бестелость твою щекотать.
Пугало: Голова моя горшок.
Я лечу наискосок
Мира поперек.
Я распятое ничто…
Соловей: И ничто – коли распято —
Тень страдающего брата.
Пугало: Пусть вороньё меня трепещет,
Но ты лети в надежде вещей.
Пусть я – изгой,
Упрек всем грубо воплощённым,
Всем темной кровью развращённым.
Соловей: Фиал страдания пустой,
Пусть щелканье и нежный свист
В тебе живут.
Пускай поет
Взамен души
Мой высвист, посвист мой ночной
Пугало: Пусть трель звенит твоих колен
Взамен души, меня взамен.
Взамен души, взамен души
Ты в призрак тела поспеши.
Сместился ум у соловья
И он уже поет не розу,
А небу смутную угрозу
Из грязи, скорби и тряпья.
 

 
Нет, не зачах он, не иссох,
Его не съела смерть сама,
Его нам выцарапал Бог
На яблоке глазном ума.
То образ есть души негрубый —
Втеснясь, объяв состав телесный,
Всё сожигает, но не губит
Огонь небесный.
В неопалимой купине
Провижу уголь уст.
Распят, распят и человек,
И ты – терновый куст.
 

 
Для астрологов Марса иль Венеры
Земля – недобрая звезда,
Посереди небесной сферы,
Пульсирующая и живая
И темно-синяя слеза
Из-под невидимого века.
И пять лучей, как острые шипы
Как бы прообраз человека
Пронзают все миры окрест.
И знает лунный астролог
Ему издалека видней —
Мрачнее ли она Сатурна,
Урана ли холодней.
Когда на чуждом небосводе
Земля восходит в новый дом,
То вряд ли помнит о своем
Надменном призрачном народе.
 

ПОСЛЕДНИЕ СТИХИ

 
Один лишь чертеж,
только замысел созвездия Ориона —
Доказательство Божьего бытия.
И другого не надо. Наглядно и строго.
Если б волки завыли на всходящего Бога,
Принялась с ними выть бы и я.
Если б волки завыли,
Если б птицы запели,
Я б подпела им в тон,
Глядя, как по невидимой цели
Сквозь серебристые ели
Бьет трехглазой стрелой Орион.
 

К.К.

 
каждый год в начале мая
медленно почку вскрыв
лист распухает, воздух бодая
и повторяя
Большой космический взрыв
И листва понеслась, помчалась
Как оглашенная,
И взрывалась и расширялась
Как вся Вселенная
Как цветок от стебля
Разлетается
Так и вся вселенная
Распускается
 

 
все получилось просто
как во сне
Точка пылающая затрепетала
Что это с ней?
Космическое яйцо
Разорвано Божьим вдохновением.
Гоня пред собой андрогина,
Майя вылетела, демоном, гением,
И закричала – пасись, скотина.
Время-пространство тянут ее платье во все стороны
Мириадом когтей
И всегда уворачиваются
От ее плетей.
 

 
Галактики как табуны пегасов
Обезумевших разбежались
То ли падают, то ли несутся
Кружились вертелись живыми казались
на преграду все же наткнутся
разбегающиеся светы
и время свернется как свиток
забарабанит сердце вспять
будет горло снова петь
и зубы болеть
могила вспорется, стихнет стон
в горькую юность старик вживлен
в родное лоно клонится он,
катится в эмбрион
 

 
электроны вы мои, протоны мои,
косточки мои космические,
звездная пыль моя, лунная сыпь…
Вы помните —
полчища скрупул сошлись
в беззвездном и беспланетном пространстве
и те, что со знаком минус
были света детьми,
их поглотила болотная плоть.
Но узнаю тебя,
Сердца зерно,
античастица Духа
Чуждая всем и всему
В грубой томится глине.
 

 
Сколько младенцев в слюнявых фартучках
Сколько старух в чистеньких платьицах
Клерков унылых, угрюмых бомжей —
Все они как цветы в песках
И только блестка у всех в зрачках
Говорит о том, что душой они поглощенный свет
А тело – звездный разметанный прах
 

 
а, может быть, это голоса был взрыв?
Длится божественный вокализ?
И сотни неведомых гласных
Уносят материю ввысь.
Звезды, солнца, страданье —
Поющиеся слова.
Но хрипота проникла
В костный мозг вещества.
 

 
покуда Вселенная достигнув предела
не закатится в точку опять,
пока электронный саван – тело,
зачем она сияла, пела
нам не узнать
одно хорошо – в ней повсюду есть выходы,
столько их, что, по сути,
Все скользит из космической мути
И весь Космос – огромный Исход.
И ведет
Всю Вселенную
В Точку нетленную.
В огненном облаке невидимый Моисей
 

31 окт. <2009> [7]7
  Публикация Кирилла Козырева
  Опубл.: НЛО; № 103


[Закрыть]

САМЫЕ ПОСЛЕДНИЕ СТИХИ

 
Корабль Жизни уносился вдаль.
Я с вашего упала корабля.
Не различить где небо, где земля,
Где воздух, звезды, череп иль лицо.
Зачем заветное глотаю я кольцо?
Мне ничего в себе не сохранить,
Сгнила в воде и Ариадны нить.
Птенца самосознанья утопить
(Но он не хочет исчезать, хоть и устал),
И вольною волной средь волн уплыть.
Ах, зубы скалить белые у скал.
Сверкать сиять в ночи привольно
И морю не бывает больно.
Бывает болен Бог? Он ведь боль.
А ей не больно. И меня уволь.
 

Нач. января 2010

 
Как флорентийский дюк,
Отравленный коварно,
Я угасаю. Дух,
Мечась по клетке тварной,
Уже почти вовне,
Уже почти снаружи,
Глаза туманятся, мерцая,
Смотрят вчуже.
 

30 янв. 2010

 
Крыса сидела на кромке канала.
Вся в забытьи, она созерцала
Плывущие корки, бутылки, зерцала,
Но заслышав шаги, в ноябрьскую прыгнула воду
 
 
Едва я вошла и вдруг оглянулась,
Огромная черная крыса в дверях подбоченясь стояла
И что-то в сердцах бормотала:
«Я бы выпила, я б закусила».
К себе придвинув чарку, замолчала,
Чуть отхлебнула кьянти молодого.
Она была метаморфоз купца
Венецианского расчетливого злого
И маску сдвинула, но треть лица скрывала
 

1 марта 2010 г. [8]8
  Публикация Кирилла Козырева


[Закрыть]

ДИКОПИСЬ ПОСЛЕДНЕГО ВРЕМЕНИ [9]9
  Новая книга стихотворений.
  СПб.: Пушкинский фонд, 2001.
  Серия «Автограф».
  ISBN 5-89803-071-9
  88 с.


[Закрыть]

 
Я так люблю огонь,
Что я его целую,
Тянусь к нему рукой
И мою в нем лицо,
Раз духи нежные
Живут в нем, как в бутоне,
И тонких сил
Вокруг него кольцо.
Ведь это дом их,
Скорлупа, отрада,
А все другое
Слишком грубо им.
 
 
Я челку подожгла,
Ресницы опалила,
Мне показалось – ты
Трепещешь там в огне.
Ты хочешь, может быть,
Шепнуть словцо мне светом,
Трепещет огонек,
Но только тьма во мне.
 

Ты – царь, живи один.

А.П.

 
Я – царь, поверженный, лишенный
Воды, огня,
Но древнюю зубчатую корону
Не сдернете с меня.
Сей обруч огненный,
Печать, златой обол
Сияет надо мной, —
Чтоб в пропасти нашел
И в круг провеял Дух,
Сметая прах с нее.
Сей крошечный воздух —
Вот царство все мое.
И это есть мой столп —
Но не пятой босой
В него – а, вздернув лоб,
Врастаю головой.
 

 
Никого, кроме Тебя,
Больше нету у меня,
Свет жестокий, Бог.
Разве взвесил ты, измерил
Бремя груза Твоего?
Мое сердце меньше боли,
Горя своего.
Ехать дальше нету силы,
Смерть насквозь изъела жилы,
Жизнь куснула щеткой жал.
Никого, кроме Тебя,
Нету больше у меня,
Никого же, ничего же —
Кроме боли и огня.
Божеская немота,
Человечья глухота,
Над Тобою высота,
Под Тобою глубина,
Высота и глубина.
И в одном глазу лазурном
Дырочка видна,
А в другом глазу пурпурном
Нету дна.
 

 
Есть существа, чьи сны – молитва.
Едва заснут – бегут всё выше,
И горячо и быстро Имя
Господне говорят в подушку,
И просыпаются внезапно,
Твердя – Спаситель, Элохим.
 
 
А днем у них глаза пустые,
Слова неверней тонкой тени,
Все дни их – вычет. Ночи ждут,
Едва ли зная – что простые
Своих монахи сновидений.
 

 
Старушка махонькая – так,
Старушка худенькая – тик,
И замолчала вдруг…
И с ней сомлела я навек
И вмиг.
 
 
Я горе горькое горе
Отдам,
Она расскажет на заре
Шипам своим, цветам.
 
 
И вот уже я не в аду.
Смотрю, все позабыв, —
Как выдувает стеклодув
Шар новой головы.
 

декабрь 1998

Корабль в Балтийском море

 
Я думала – меня оставил Бог,
Ну что с того – он драгоценный луч
Или иголка – человек же стог. Жесток…
Я отвернулась от него – не мучь.
Но кто из нас двоих жесточе и страшней?
Конечно, тот, кто не имеет тела, —
Он сделал нас бездонными – затем,
Чтобы тоска не ведала предела.
 

Провиденс

 
С помраченным сознаньем
Статью о цветах напишу,
И, осыпавшись пеплом,
Увядшею розой дышу.
А потом через город
Плестись, иль бежать, иль ползти
Через трубы подземные,
Повторяя: прости!
Так и ворон подстреленный
Машет последним крылом,
Хоть и стал уже дымом
И черным в небе цветком.
 
 
Я клянусь перед страшной
Черной свечой,
Что я Бога искала всегда,
И шептала мне тьма: горячо!
Распухали слова изнутри,
Кривились тайным смешком,
Я в слезах злою ночью
Обшарила дом,
Надрезала Луну
И колодец копала плечом,
И шептала вдогонку белая тьма:
Вот уже, вот уже, горячо!
Только сердце в потемках
Стояло мое за углом
И толкалось, как прорубь,
Расцветая черным цветком.
 

 
Когда поле в угольной крошке
Зелеными прыщами плюется в лето,
Когда мать, потерявшая сына,
Нового в чреве носит – это
Сила жизни – она и в комете,
На луне – гроза, в пропасти мошка, в сердце – заплатка.
Нефти сытый фонтан,
Брызнувшая волосом пятка —
 
 
Сила жизни. Но есть ее антипод —
Жизнь все время свой хвост грызет,
Льется, захлебывается, прет
Через край, – превращаясь в двойник, —
Как зломудрый младенец,
Как сладострастный старик.
 

 
На днище в ночь летящего парома,
Рыдая на его котлах,
Рождение и смерть я проклинала,
Грозя рукою яме в небесах.
А до небес так все равно далёко —
Чрез палубы и рубку напролом,
Со дна морей горело злое око,
Буравило и замышляло взлом.
Я не была Ионой в чреве рыбы,
В каморке колотясь пустой,
Заламывая руки, как на дыбе.
Меня не выблюет чудовищная глыба,
Ей контрабандный дорог золотой.
 

 
Черно-белая снежинка
В голове моей лежит…
Или это паутинка?
Кругло-острая крупинка
Веко правое свербит.
 
 
Вот умру я – уже скоро —
И мохнатый снег пойдет,
Черно-белая снежинка
Тебе в ухо упадет.
 
 
И пойдет она кружиться,
И пойдет она расти,
Но тогда уже с тобою
Будет нам не по пути.
 

С.Стратановскому

 
Сироте… Сироту… Ой вы, люди и звери,
Что же делать еще с сиротой —
По весне его в небо кидают в сапогах землемеры,
Мерят небо его пустотой.
Что ж, ты хочешь сказать: сирота – это мера,
Мера всех измеримых вещей?
Ничего не хочу, в сироту только верю —
Как в наживку – он слаще червей.
На него ты поймаешь белую в обморок птицу
Или рыбу в придонных цветах,
А на сонной воде может Сам им прельститься —
Бог клюет хорошо в камышах.
Сиротой не согреешься – не загорится,
Но поставь на окно как маяк —
Перед ним на шажок, волосок, на крупицу
Отступает дымящийся мрак.
 

 
Так надрывно и длинно вопил паровоз
(Он по небу развозит пар).
Он промчался, взвывая, чрез сердце мое,
Чрез его опустевший вокзал.
И потом он так долго кричал в полях,
Источая с одышкой пар,
Только волк за болотом подхватил этот вой,
Потому что он зол и стар.
И всю ночь я душила душу свою,
Как снимают со свечек нагар,
Представляя дрожащие рельсы и даль
И к Хабаровску мчащийся пар.
 

 
Меж шумом жара
Ядра земного
И гулом моря
Всегда ночного —
Шахтерствует трехглазый
Упорный гном,
Пронзая тьму зеленым
И тройственным лучом.
Он то к огню на лоно,
То к днищу моря никнет,
И море вскрикнет.
Плывет, как будто лодка, тонет.
Плывет и тонет.
Меж лавой и водой
Буравит он проход,
Меж тьмой и тьмой,
Когда он их сольет —
То чья возьмет?
Когда устанет он – прыжком
В глубины – белкою
И корни древних городов
Грызет зубами мелкими.
Ты спросишь – как забыть его?
Вслед чистому уму
В лазурной яркости витать,
Неведомой ему.
 

 
Над ядром земным, обжигая пятки, пробегать,
Рассыпаясь в прах, над морями скользить,
Солью звезд зрачки натирать
И в клубочек мотать жизни нить.
 
 
Сколько слез! Сколько жемчуга!
Надо глотать их!
В животе они станут пилюлей бессмертья —
Это круг моих ежедневных занятий.
 
 
Говорить всем сразу – сюда! И – прочь!
Левым глазом читать, а правый
Скашивать вправо. Вот, право,
Это все, что я делаю день и ночь.
Потеряю во тьме свое имя
И охриплым голосом стану петь я,
Все забуду и снова вспомню,
И друг друга толкают мои занятья,
 
 
И упорствовать в том, что ночь не для сна —
Для него – нашатырный настойчивый день,
И всегда не сама, и всегда не одна,
Как небесное облако ширится лень,
И смотреть, как пульсирует жилка в запястье
И в нем кружится жизни моей колесо,
И как белка всегда торжествующий враг,
Почему-то я в его власти.
Вот собака бродячая, как несчастье.
Я не Бог – я жалею собак.
 

 
Не плясала б я на крыше —
Не разлилась бы в небе заря.
Не хочу быть ни ниже, ни выше
Золотого земного царя.
То ль смирение, то ли гордость —
Но тогда удается житье,
Когда выльется доверху в форму
И замрет, застывая, литье.
 

24 февраля

В поезде из Нью-Хейвена в Нью-Йорк

 
На вершине часа в свой черед
Цифра-птица запоет.
Какие странные настенные часы —
Как будто Китс придумал их завод.
Когда у Вас кричит сова
И это означает полночь,
Ворона корочку сухую
Роняет в форточку мою.
И я сама часов ущербней —
Без стрелок – оттого верней,
При солнце я хрипливей чайки бедной,
Зимою – пышный соловей.
Во тьме глухой он, не надеясь,
Поет, что он оставлен Богом,
Но друга непонятная любовь
Обетованьем служит…
 
 
И через океан две птицы
Поют навстречу – где сольются,
Под волны пенье упадает,
Жемчужина болит и зреет
Под грубой складчатой корою.
 

 
Когда выплачешь море,
То и кончится горе.
Едкое из глаз сочится
По слезинке в час,
Будто хочет броситься в землю,
Вылиться через нас.
Горькое на вкус, теплое для уст,
Но вот уж источник пуст.
Лилось оно, сочилось,
Кончилось – нет его.
Тут все, что было на дне, в глубине,
Прихлынуло тоже ко мне,
Все его осьминоги,
Кораллы и камни
Толкают изнанку глаз,
Хвостами, мордами злыми,
И выскочат вместе с ними.
Почему с моими?
В каких же ты было, море,
Погибельных местах,
Что решило вдруг раздробиться
В человеческих скудных слезах?
 

 
Слезы льются по горлу
И превращаются в брюхе
В мелкий горбатый жемчуг.
Их глаза проливают,
Отворачиваясь от мира
В хаос своей головы, —
Черные с белым зрачком
Слезы горькой водою
Были, а блещут огнем.
 
 
Кто соберет эту жатву?
Этого я не знаю,
Слезоточивый колос,
С краю растущий, с краю.
 

 
Мы с кошкой дремлем день и ночь
И пахнем древне, как медведи,
Нам только ангелы соседи,
Но и они уходят прочь —
Нам не помочь.
 
 
Кругом бутылки и окурки,
Больная мерзость запустенья.
В нас нет души, лежим как шкурки,
Мы только цепкие растенья,
Нам нет спасенья.
 
 
Дурман, туман, ночная ваза,
Экзема, духота – всё сразу.
И время не летит (зараза!),
А словно капля из пореза,
Плывет не сразу.
 
 
О нет – не только голова,
А всё кругом в табачном пепле,
Тоска в лицо влетает вепрем,
Ум догорает, как листва
По осени. Конец всему?
И мне, и горю моему.
 

 
«Я выпью, а закусишь ты», —
Я кошке говорю, а та
Мне отвечает торопливо
Ударом пышного хвоста.
"Пусть плачущие будут как не
Плачущие – кто, кошка, так сказал? Не Петр?"
Она не отвечает мне,
Упорно, молча гложет шпроту.
От мертвых нет вестей, а странно:
Из смерти ль трудно вырыть лаз?
Она, понурившись, мурлыкнет,
Но зорких не отводит глаз.
 

Б. Ахмадулиной

 
Напрасно мною выстрелит метро
В пустое сердце мокрого проспекта,
Меня не видно, я никто, ничто,
Я выпала из радужного спектра.
 
 
Напрасно мною выстрелит метро.
В его стволах ружейных мчась напрасно,
Я раню жизнь, царапнув только рот,
Но это не смертельно, не опасно.
 

 
Ксения Ксению в жертву принесла,
«Умер мой любимый. Стану им сама».
Со своего ума сошла
И, как на льдину круглую,
Прыгнула в чужой.
В чужую память,
В чужие сны,
В шелковый камзольчик,
В красные штаны.
Бежит она и басом
Кричит в сырую тьму:
Живи – я исчезаю,
Живи – кричит ему.
Выбегает из Ксении,
– Ату ее, быстрей.
И вот она уже —
Опять живой Андрей.
Но жизнь плывет, чуть жжется,
Обоим не живется.
Придется выйти ей,
Да вот куда? – беда!
Пока ты уходила,
В твой дом стучала, била
Подземная вода.
Она размыла ум и сон,
И в эту пустоту
Тебе вселиться нету сил —
А токмо что Христу.