Текст книги "Собрание"

Автор книги: Елена Шварц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 43 страниц)

На улице шумит дождь. Неизвестно откуда взявшаяся гроза испортила нам настроение. Зина простужена и не может идти под дождем. Постепенно небо светлеет, лужи перестают извергаться, голуби вылетают из-под карнизов. Мы бежим домой. Вокруг все свежо и чисто. Зина бежит в гостиницу, а я в театр. Во втором акте играет Зина. Когда она выходит, мне становится смешно, я чувствую превосходство над несчастными зрителями, не знакомыми с Зиной. Зина мне очень нравится. Меня к ней тянет.

Вечером у нас небольшая компания. Товстоногов, Нателла, дядя Женя, Слава и тетя Люся. Сначала все мрачно поглощают кабачки и винегрет. Наевшийся Георгий Александрович затевает спор, кто умней в массе, мужчины или женщины. Он яростно грызется с Нателлой. Женя, мирно слушающий дискуссию, вдруг заговорил. Никто, кроме меня и тети Люси, его не слушал. Сначала он говорил смешно, наигрывая просветленность и вдохновение, но постепенно Женя увлекся. Смысл его длинной, изобилующей примерами и отступлениями речи сводился к тому, что женщина более эмоциональна по своей природе, у нее более богатый внутренний мир, она как губка впитывает в себя все, что ее волнует, мужчина весь во внешнем, в делах.

Постепенно, все уже выпимши, перешли на тему – умный ли Лев Толстой. Мама говорила, что Толстой гениален, но не очень умен, правда, она соглашалась, что он не глуп. Все набросились на нее, стали доказывать, что Толстой один из умнейших людей. Товстоногов просто кричал, я тоже не отставала. Вдруг Георгий Александрович сказал: «Лена, а зачем ты кричишь, на маму и так все напали, зачем же тебе?» Я покраснела. Все замолчали. «Но она же не права». – «Это не имеет значения». Все вдруг заторопились домой. Г. А. долго разговаривал с мамой, потом подошел ко мне: «Спокойной ночи, Леночка». – «Спокойной ночи».

X. Зина, театр, Сережа – последний день

До конца гастролей осталось несколько дней. Я пью эти дни жадно, выдыхаясь. Я подружилась с Зиной. Сегодня после обеда я пришла к ней. Корогодские уезжают, и поэтому мы немного выпили. Я немного пьяна: «Тетя Зина, наверно, интересно общаться с пьяным ребенком?» – «Мне интересно общаться и с не пьяным ребенком. Давай я прочту тебе французскую книжку». Мы читаем и все время смеемся. Розового круглого поросенка Пьера очень волнуют морально-этические проблемы. Пьер дружит с кошкой, собакой и тому подобными личностями и занимается самоанализом. Ей звонят. «Лена, поедем в кемпинг. Там красивые чемоданы – французские».

Зина берет меня за руку, и мы ошалело, перепрыгивая через пять ступенек, несемся вниз. Мне весело. Зина останавливается. «Ленка, сбегай к Г. А.». Я поднимаюсь. Стучу. «Кто там?» Я молчу. «Кто там?» – «Георгий Александрович. Это Лена». Он открывает дверь. «Георгий Александрович, тетя Зина приглашает вас поехать в кемпинг. Машина ждет». – «Что, я поеду в таком виде? Я переоденусь, вы подождете. Хорошо?» Я бегу вниз. Согласился. Мы ловим машину – в кемпинг никто не хочет ехать. «Лена, ты подожди Георгия Александровича, а я пойду на стоянку». – «Нет, ни за что. – Выходит Г.А. – Мы пойдем втроем». – «Да». Идем к стоянке. Долго ждем такси. Наконец садимся. Г. А. впереди, мы сзади. Время от времени мы с Зиной понимающе переглядываемся и смеемся. Машина несется по гладкому шоссе. Мне легко и весело. Мне ничего больше на свете не надо. Красный светофор гипнотизирует водителя. Две маленькие собачки лижут друг друга. Они очень противные. Меня почему-то душит смех. «Собачки смешные», – оправдываюсь я. Магазин в кемпинге закрыт. Мы едем обратно. Выходим около театра. Г. А. идет в зал. Зина берет меня за руку. За кулисами много народа. Мама видит нас с Зиной. Мама очень пьяна. Она подходит ко мне и, протягивая руки, патетически кричит: «Лена, не унижайся, иди домой!» «Тетя Зина», – шепчу я. Зина говорит: «Дина, тебя зовут, иди». «Тетя Зина, приходите к нам вечером, у нас есть горилка и свежие грибы. Приходите с Сережей». – «Хорошо. Обещаем. Да». – «Тогда я пойду жарить грибы». – «Подожди, пошли посмотрим спектакль». Мы смотрим, потом идем к выходу, к Зине подходят две тетки. Они благодарят ее, дарят цветы. Зина дает мне часы Сережи. Он на сцене. «Только не разбей. Сережа нас обеих убьет». – «Хорошо». Часы большие, желтый тугой ремешок. Я смотрю на стрелки, цифры. Сережа смотрел на них, я ухожу подальше, где меня никто не видит, долго смотрю на часы, а потом, потом я медленно целую желтый кожаный ремешок.

После спектакля все садятся в театральный автобус. Сережа с гитарой. Рядом со мной Люся Макарова. Автобус трогается. Шипучая городская ночь прыгает за окнами. Сережа поет «Виновата ли я». Люся подпевает, напротив сидит Вовка. Он идиотски улыбается. Я тоже, но потом перестаю. На руке Сережи часы с желтым кожаным ремешком.

Около гостиницы Вовка и Толька останавливают меня. «Давай поговорим». – «Давайте». Мы долго разговариваем о разных пустяках. Мимо проходит Таня Доронина. В руках у нее гладиолусы. Она дарит их нам. Мальчишкам по одному, мне два. Толька протягивает мне свой, Вовка, поколебавшись, тоже. Какой-то парень кричит Вовке: «Малыш, у тебя спина белая!» Вовка молчит. Толька улыбается, он доволен.

XI. Сережа

Я сижу в кресле, читаю. Если он не придет, все будет кончено. Стук в дверь. Входит Сережа с бутылкой вина. «А где все?» – «Зина и Лида сейчас придут». – «А где мама?» – «Мама жарит грибы». Он смеется: «Мама жарит грибы, я зайду за Зиной». Он уходит. Наконец все собираются. Наливаем по первой. «Леночка, за премьеру», – говорит Сережа. Выпиваем по второй, по третьей. «Лене хватит», – говорит мама. Зина контрабандой наливает мне еще. «А я до четырнадцати лет не пил, – говорит Сережа. – Однажды у нас были гости. Папа говорит, Сережа, выпей с нами. Я вышел в другую комнату, снял галстук и выпил. Отец посмотрел и говорит: Вот теперь я вижу, что он не сопьется. С тех пор я спокойно пью. Может быть, Леночке еще налить?» – «Нет, хватит». Ленка дрожит, она жадно смотрит на Сережу, на его профиль, он замечает, я опускаю глаза. Зина с Лидой собираются уходить. Я подхожу к ним: «Не уходите». – Я боюсь, что Сережа уйдет с ними. «Не уходите, я вас очень прошу». – «Нет, Леночка, наступают минуты, когда мы чувствуем, что перестаем быть желанными. Тогда мы уходим». Они уходят. Сережа остается. Он долго говорит о книгах, о театре. Потом читаем идиотскую статью о нем. Газета называется «Комсомолка». «Комсомольский маразм», – говорит Сережа. В статье его называют пышночубым. Сережа поворачивается ко мне. А пышночубый-то нахал. Сереже надо домой. У Сережи национальные глаза. Сережа встает, я смотрю на него. «До свидания, Леночка», – говорит он, с юмором смотрит на меня, пожимает мою руку. Он прощается с мамой. Я думаю, посмотрит на меня или нет. Нет, он уходит. Сказка кончилась, все кончилось.

Август 1962

XII. Последний день

Сегодня мы уезжаем. Я поздно встаю. Иду в ресторан. Толька подсаживается ко мне за столик. Говорит гадости про Кирку.

– Ты знаешь, он даже сказал мне, кто тебе нравится.

– Кто? – медленно спрашиваю я.

– Ты же знаешь.

– Сколько ему лет?

– Двадцать шесть.

– Как его зовут?

– Сергей.

– Это тебе Кирка сказал?

– Да.

Мы молчим.

– Знаешь, Лен, я очень уважаю Сережу. Я хочу стать таким, как он.

– Не станешь.

– Почему?

– Сережа обаятельный, талантливый, умный.

– Обаяние можно развить, актерскому мастерству научиться.

В ресторан вбегает Вовка. Он почти кричит: «Идем, автобус ждет!» Мне становится тяжело. Как будто кто-то наступил на сердце. Я сажусь в автобус. Толька рядом. Я смотрю на улицы, на людей, все это я вижу в последний раз. Мне хочется плакать. Я ругаю себя сентиментальной дурочкой и плачу. Плачу оттого, что долго теперь не увижу театра, артистов, Сережу. Какой ты счастливый, Толька. Он улыбается. Мы садимся в поезд. «До свидания, Лена», говорит Толька. Он пожимает мне руку, Вовка тоже прощается со мной. Они уходят. Я выбегаю на перрон, может, они вернутся. У меня теперь ничего не осталось. Единственный друг Толька. Мы едем на юг, в Коктебель, там Люся Макарова с Киркой и Роза. Кирка – подлец. Поезд трогается. Я реву как белуга. Сижу на мусорном ящике и реву. В одиннадцать часов вечера Зина, Сережа поедут в Пицунду и Толька с ними в одном вагоне.

Вторая часть

I

Поезд останавливается. Мы выходим из вагона. Чемоданы стоят на южной горячей земле. Жирный, одесского типа носильщик отвозит вещи к такси. В Коктебель никто не хочет ехать. Какой-то дядька согласился довезти до вокзала. Я мрачно, но цепко смотрю в окно. У самого вокзала я заметила машину с надписью «Ленфильм». Мама бежит к машине. Я стою у каменной стены, увешанная с ног до головы авоськами, и плачу. Мама подъезжает на зеленой машине. Шофер, худой и нервный, запихивает чемоданы в багажник. Затем они едут за директором картины. «Только вы ему не говорите, что заплатите мне. Он у нас злой», – предупреждает шофер. Шофер все время в экстазе, но немного успокаивается, когда директор садится в машину. Директор довольно любезен. Выезжаем из Симферополя, машина несется по гладкой серой дороге. «Сколько километров?» – спрашиваю я. «Девяносто четыре». Я открываю окно. Я думаю, что не выдержу девяносто четыре, меня иногда тошнило даже в автобусе. Однажды в Киеве взяли покататься – в результате обратно я шла пешком. Какая я была счастливая там, в Киеве. За окном горы, странные волнующие краски. Я устала. Мне одиноко в этом мире с горами и огромным небом. Директора высаживают в Феодосии. В городе пахнет морем, темно. Мы едем в Коктебель. Недалеко от Коктебеля останавливаются, ловят съемочный грузовик, там может быть Роза. Я выхожу из машины. Ленка, ты в степи, сволочь, в степи. Ты слышишь, как пахнут травы, ты слышишь, как падают звезды, собака. Становится веселее. Где-то далеко огонек грузовика. Грузовик подъезжает ближе. Останавливается. Выскакивает Роза. Целует маму, меня. Все вместе едем в Коктебель. Люси с Киркой в доме отдыха «Голубой залив» нет. Идем их искать в дом отдыха писателей. Мы нарываемся на Лешу. Идем обратно в «Голубой залив». Я широко расставляю руки. Воздух стекает по ладоням. Ленка, ты сейчас полетишь. Звезда упала. Люся и Кирка уже дома. Люся очень обрадовалась нам. «Здесь скука, у нас путевка на двадцать четыре дня, но я не выдержу, продам раньше». Кирка выжидающе смотрит на меня, удивляется, что не выражаю особой радости от встречи с ним. Мы оба сидим молча. Я зла на Кирку и на весь мир. Жить мы будем в Феодосии. Роза предложила нам переночевать у нее. Около ее дома все время танцы. На столе стоит миниатюрная бутылка водки. Я почтительно смотрю на нее и ложусь спать.

Август 1962

II

Утро. Мы идем к морю. На самом берегу стоит ларек с квасом. Мы выпиваем по кружке. Квас из изюма. Я оборачиваюсь и смотрю на море. Ничего не происходит, море постепенно вливается в мои глаза необходимым предметом обихода и становится привычным как земля. Мы садимся на пароходик и качаемся по направлению к Золотому пляжу. На Золотом пляже крупный золотой песок, зеленое грязное море и тысячи чистых отдыхающих. Я заплываю далеко. Мне скучно. Я впервые в городе, где так мало знакомых. Все время тупо ныряю на выглаженное в складку песочное дно. На берегу сидит скучающая мама. «Как здесь хорошо. Не уезжала бы отсюда». – «Скучно. Ты не уезжай, а я уеду». Мы идем обратно. Вдруг кто-то окликает маму. Она оборачивается. Знакомые. Симпатичный маленького роста критик, его жена и девочка, моя ровесница – ее зовут Галя. Мы с Галей чинно сидим рядом и поедаем фрукты. Потом идем купаться. Она не умеет плавать. Держится робко и страшно рада заведению подруги. Вместе со знакомыми мы наконец садимся в пароходик. Качаемся по направлению к берегу. Синие гладкие полосы моря под неподвижными, мертвыми кораблями. Пароходик подходит к борту корабля. Огромный старик в рыбацких сапогах прыгает в катер. Он молчаливый, грузный, просоленный. Он расталкивает пассажиров.

– Лена, отчего ты такая молчаливая?

– Голова болит, и скучно здесь.

– Да. Давай дружить.

– Давай.

– Лена, знаешь, я в Киеве живу.

– А мама с папой?

– В Ленинграде. Я с бабушкой. Ты никому не говори – это не настоящий папа. Настоящий развелся.

– А ты какого любишь?

– Который развелся. Он был сильный боксер и поэт. А ты сейчас из Киева?

– Да.

– Ты с театром была?

– Да.

– У тебя есть знакомые актеры?

– Есть.

– А у меня нет. Но у меня много любовных актеров, ну в которых я влюблена. Мы причаливаем. Идем в чебуречную. Чебуречная маленькая, грязная. Мы проходим по залу и неожиданно оказываемся в темном дворике. Там деревья загораживают зеленые столы, все жрут чебуреки, слоеные жареные пирожки с мясом и луком. Мы тоже съедаем по пять штук и прощаемся с Сахновскими до завтра.

Мы дома. Ложимся спать. Мне бешено грустно. Я читаю «Лже-Нерона». Когда мама засыпает, я заворачиваюсь в простыню и босиком выхожу на балкон. Я тихо напеваю «Виновата ли я» – песню, которую пел Сережа. Он далеко. Тоже у моря. Он видит такую же зеленую луну. Луночка-луна, будь человеком, передай ему привет пламенный. Напротив танцы. Парочки целуются под деревьями. Я постояла немного и пошла спать.

III

На следующий день к нам приходят Сахновские. Они восхищаются комнатой, балконом, видом с балкона, чистотой пола в уборной, в комнате, на лестнице и хозяйкой. Хозяйка у нас худая, с вытянутым удивленным лицом, нос, длинная закорючка, лезет вверх к маленьким глазам. Носит она белую кофточку с черной юбкой по праздникам и платье с талией ниже колен в будни. Разговаривать она может сутки. Мы с Сахновскими хотим съездить в Коктебель. Мы идем к такси. Несемся по городу, мимо столбов с надписью «Феодосия», по дороге в голубой степи чуть не наехав на добрых скучных баранов. Проносимся мимо столбов «Коктебель» и останавливаемся у дома отдыха. Идем к морю. Долго ищем Люсю и Кирку. Наконец находим. Нам с Галей родители вместе с куском сердца оторвали по одинаковой шляпе, с огромными полями и цветочками по бокам. Мы складываем их на топчан, переодеваемся и лезем в воду. С Галькой плавать скучно, с Киркой разрыв дипломатических отношений. Я мрачно плыву к буйку, устала, я ни разу не доплывала туда. Вянут руки, жжет в голове. Ленка, плыви, если доплывешь, будет хорошо, ты встанешь на буек и гордо помашешь рукой Кирке, ты устала, отдохни, милая, но больше так не делай. Плыви, тогда увидишь Сережу раньше, чем через три месяца. Ты не волнуйся, Ленка. Я доплыву. Мне бы только его увидеть на улице и все. До буйка оставалось метров десять, когда я оглянулась. Люся и мама звали меня назад, лица у них были испуганные. Пошел дождь. Мне стало страшно, все выскакивали из воды и смотрели в сторону гор. Над крайней, выступающей в море скалой ввинчивался в небо столб дыма. Стало страшно. Ленка помчалась к берегу, не думая о свинце в руках. Ее черные пятки безвыходно колотили воду. «Что это?» – спросила Ленка. «Смерч, – сказала Люся. – Бегите в дом». Мы спрятались в глиняный розовый домик, набитый людскими телами. Было холодно, но постепенно дыхание согрело комнату. Кругом барабанил дождь. Галька обняла меня – теплее. Маленький мальчик спросил Гальку: «Почему все говорят смерть»? – «Не смерть – смерч», – сказала Галька. Мы засмеялись. Мне надоело стоять в домике, мы выбежали под мокрый крупный дождь и, кое-как одеваясь, побежали домой. Мама и Люся делали неосторожные попытки помирить меня с Киркой, но когда нас оставляли вдвоем, мы уныло расходились в разные стороны. В пять мы уехали. Дома Ленке стало горячее. Температура 39,8. Прежде чем лечь спать, она мелькнула на балкон, постояла, спела «Виновата ли я» и убедительно попросила Луну передать привет Сереже. Проделав этот ритуал, она прыгнула в кровать. Необычайное, пьяное веселье залило ее. Мама подсела к ней на кровать:

– Что с тобой, Леночка?

– От тоски.

– Нет, перекупалась.

– Мне лучше знать – от тоски. Мама, в Коктебеле лучше, там звезды, я не могу жить без звезд, я хочу пить звезды, я люблю звезды. Подари мне Андромеду.

– Нет такой звезды.

– Есть, она мне вчера говорила, что есть.

– Кто говорил?

– Андромеда.

– Я положу тебе мокрое полотенце.

– Посиди со мной. Слушай, я счастливая, правда, у меня родинок много, и еще я Сережу видела – это счастье. Правда, Сергей Юрьевич лучше всех?

– Спи, Лена, спи.

– Я боюсь, засну и не проснусь, и все родинки пропадут даром.

– Лена, я дам тебе пирамидон, и помолчи немного.

Лена метнулась в левый стенной угол кровати. Возбуждение прошло, ей было легко и сухо. Она молчала. Ей хотелось помолчать.

IV

Сегодня у меня температуры нет. Тягуче, уныло тянется день. Мы на медицинском пляже. Мы должны досидеть здесь до четырех часов. Я иду в море. Мне не хочется купаться. Ленка, каждый раз проходи по той доске, тогда Сережа один разочек по какому-нибудь поводу вспомнит о тебе. Сентиментальная дура ты, Ленка, и, кроме того, сноб невероятный. Приехала на Черное море и еще тоскует, а кто тоскует? – тринадцатилетняя козявка. Ленке весело, ей приятно в купальнике резиновой походкой входить в море, нравится покачивать плечами и бедрами. Она входит в море. Я долго ныряю, лежу на животе не дыша, пока не надоедает. Четырех еще нет. Сейчас два. В три мы выходим. День тянется медленно и тягуче.

На следующий раз мы вместе с Розой едем на Золотой пляж. Купив билет, мы садимся прямо на дощатый настил мостика и болтаем. А я, главным образом, пересаживаюсь к меняющемуся источнику сплетен, чтоб слышно было. Вода под мостиком зеленая. Я нигде не видела такой зеленой воды. Мальчишки плавают в ее зелени, размазывают по лицу. На пляже Роза привела нас к излюбленному месту их киноэкспедиции. На берегу сидели молодые актеры нашего театра Краско и Штиль. Я стеснялась их сначала, но они хорошие ребята. Читали вслух «Звездный билет» Аксенова. Потом пошли купаться. Жора научил меня нырять по-московски. Из положения лежа на спине ныряешь головой вниз назад, подгребая руками, проходишь не переворачиваясь в глубине, в результате оказываешься в исходном положении. Жора делает это шесть раз подряд. Он маленького роста, с внешностью Швейка, умный и добрый, впрочем, я его плохо знаю. С Ваней Краско я знакома еще хуже, он худощавый, среднего роста. С ребятами девушка Аня – студентка театрального института. Она симпатичная, но лицо как-то сплющено снизу. Она молчалива, иногда говорит что-нибудь в мою сторону, например: «В твои годы я тоже была серьезной девочкой».

Вечером мы едем в Коктебель. Нас с Киркой посылают за мороженым. По дороге я высказываю все, что думаю после того, как он выболтал Тольке, кто мне нравится. Кирка говорит, что это брехня и что он выяснит отношения с Толькой в Ленинграде. Мы с Киркой миримся. Вечером мы с мамой не уезжаем, остаемся ночевать у Люси. Нас с Киркой отпускают в кино. Мы идем по длинной лунной дороге.

– Кирка, – говорю я, – если за время пока мы дойдем до кино, упадут три звезды, то исполнятся наши самые сокровенные желания.

Небо … над головой. Маленький голубой город тянется ввысь в вечное звездное море. Земля заразилась беспокойством неба. Наверное, Ван Гог писал «Звездное небо» в Коктебеле. Впереди горы. Одинокие и мрачные. На вершине горы зазвездился далекий странный свет. Он все ближе, ближе – мы отскакиваем в сторону – мимо проносится мотоцикл.

– Смешно, – говорит Кирка. Мне страшно – звезды не падают.

– Раз, – говорит Кирка.

– Два, – говорю я. Третьей нет. Кино уже близко. Мы молчим.

– Есть! – кричит Кирка.

Разрезав небо на два ломтя, метеорит сгорает ради нас.

– Кирка, как ты думаешь, счастье какого цвета?

Кирка долго думает:

– Красного, нет – синего.

– Я думаю – синего. Кирка, а ты счастливый?

– Не знаю.

– А я?

– Не знаю.

– Ты, Кира, не знаешь, а я знаю, я все-таки должна быть счастливой – обязана. Угадай почему?

– Не знаю.

– Потому что у меня сто сорок восемь родинок – они приносят счастье. У меня даже на кисти правой четыре штуки – это редкость. Я в первом классе правую руку по родинкам узнавала.

Мы покупаем билеты на десять часов. Прежде чем войти, Кирка спрашивает контролера – молодого здорового парня: «А нам можно?» – «А почему нельзя, валяй – не задерживай». Мы валяем и садимся во второй ряд. Кино – среднее. Я смотрю на небо. Десять звезд влипло. Какие-то парни все время гогочут рядом, один ложится на скамейку и, напевая «Маруся отравилась», смотрит на экран. После кино – мы уже не считаем звезды – бежим домой – хочется спать.

V

Опять тянется сгущено-молочный день. Мы уже были на медицинском пляже, сейчас сидим в феодосийском ресторане. Заказываем по шашлыку, больше здесь ничего нет. В шесть часов приходят музыканты. Они играют мелодии модные в 20–30-х годах. Пианист худой, с нервными длинными пальцами и выпирающим из-под зеленой ковбойки горбом. Думая о чем-то своем грустном, он безучастно, монотонно барабанит по клавишам. Рядом с ним сидит толстый улыбчатый руководитель оркестра. Лицо у него рыхлое, глаза смотрят насмешливо и жалко. Пошептавшись, они играют песню из кинофильма «Судьба солдата в Америке». Это песня маминой юности, она тихо ее мурлычет. Становится тоскливо. К нам за столик садятся девушка с парнем. Одеты они в высшей степени элегантно. Мы с мамой треплемся, они прислушиваются, сами разговаривают только о шашлыке, на подтексте. Мы вспоминаем Киев. Иногда мама может быть товарищем, но это становится искусственным почти всегда.

Дают шашлык. Гарнир – свекла и картошка. Здесь всегда свекла. Мы идем домой. Медленно – нам некуда торопиться. У ларька выпиваем по стакану слабого красного вина. И покупаем бутылку. Завтра приедут Люся с Кирой.

VI.

Люся с Киркой приехали сегодня утром. Ваня Краско и Жора Штиль взяли Кирку и меня на пляж. Мы ныряем на самом глубоком месте. Жора с Ваней скрещивают руки замком. Я залезаю, они раскачивают меня, размахивая руками и ногами, шлепаюсь об воду. Мне стыдно, я не сразу вылезаю. Потом мы ищем ракушки на дне. Жора и Кира плывут рядом. Под водой они зеленые, неземные. Когда притрагиваешься ко дну, медленно взрывается складчатый светлый песок.

Вечером мы идем в кино. Все время треплемся с Киркой, он завтра уезжает, а нам быть здесь еще три дня. После кино мы открываем школьный календарь, ищем стихотворения, переделываем их на свой лад, ставя после каждой строчки английские имена: Вилли, Джонни, Полли и т. д. Мы орем песни пьяно, прощально. Потом мы стоим на балконе и мурлычем «Виновата ли я» и «Ексель-моксель».

– Видишь, Кира, здесь звезды не падают.

– Да, – говорит Кирка.

Ему все равно, он завтра уезжает.

– Счастливый ты, уезжаешь.

– Да, – говорит Кирка.

Мы болтаем о театре, об актерах, разыгрываем сцены из «Гибели эскадры». Потом нас зовут спать, чтобы отвязаться, выходим побродить. Город тенистый, темный, мы молчим.

– Счастливый, ты уезжаешь.

– Да.

– Пошли домой.

– Пошли.

Дома мы снова треплемся, поем.

– Кирка, сегодня ночью ты увидишь привидение. Мы ложимся спать. Завернувшись в простыню, я встаю и тихо кружусь вокруг стола. Вдруг Кирка гомерически фыркает. «Что такое?» – кричит тетя Люся. Привидение скидывает простыню на ходу, бросается в кровать. В пять часов утра мы выходим из дома. Мне дают нести Люсин зонтик. Кира и Люся садятся в такси. Мы прощаемся. Кирка сурово по-мужски жмет мне руку. Теперь мы не увидимся месяца три. Такси трогается. Я стою, грустно провожаю глазами машину, в руках у меня зонтик. Кирка оглядывается, смотрит на меня. Когда они уезжают, все вспоминают про зонтик. Придется тащить его в Ленинград.

Август 1962

VII

Сегодня уезжаем и мы. Всю ночь я не могу заснуть. Выхожу на балкон. Мне грустно. Я долго теперь не увижу Коктебель, его летучий видимый воздух, очертания серо-голубых скал, ночные пьяные степи и падающие звезды. В четыре утра мы встаем. По сонной бело-серой Феодосии идем к поезду. Станция у моря. Оно тоже еще спит, тихое, волны беспомощно-сонливы. Мы садимся в поезд, прощаемся с Розой. Я ложусь на верхнюю полку и смотрю на море, бегущее вдоль вагона. Потом сплю. С нами в вагоне едут муж с женой и их дочка. Муж маленький, крепкий – жена большая, худая. Я лежу и думаю о Киеве, Феодосии, жизнь печальная штука. Впереди нет светлого, все позади. Я думаю о Сереже, виновата ли я, мне приятно думать о нем. Он – сказочный, он – море. Поезд останавливается. Херсон. Мы покупаем абрикосы. Мама задерживается на рынке, я иду к поезду. Ко мне подходит цыганка с хитро-глупыми глазами:

– Девушка, давай погадаю.

– Денег нет.

– Да мне немного – рубль.

– У меня ни копейки.

– Вам не везет в учебе. В вас заинтересован один мужчинка больше чем в себе. Дайте рубль – дальше скажу.

На горизонте появляется мама.

– Мам, дай рубль.

– Зачем?

– Видишь.

– Вы что, с ума сошли, нахалка, ребенка совращать, ты тоже хороша.

Я лежу на полке, какой мужчина заинтересован во мне? Не знаю. Нет такого мужчинки. Маленький мужчина, в коротеньких штанишках.

Жизнь, ты проносишься за окном, мчишься в поезде, мухлюешь в городах, делаешь людей несчастными. Говорят, есть счастливые люди. Я таких не видела. Подойдешь к человеку ближе, и всегда у него свое несчастье, своя хвороба. Мы все чего-то не понимаем. Может, я пойму. Может, буду еще счастливой – у меня родинок сто сорок восемь штук. Не зря же они прилеплены. Я гляжу в окно. Идет дождь, мелкий, противный, серого цвета дождь. Нечеткими линиями он чертит в воздухе что-то неясное.

1961

Публикация Кирилла Козырева

Опубл. в „Петербургском театральном журнале“ № 3 (61), 2010