Текст книги "Собрание"

Автор книги: Елена Шварц

 
Как стыдно стариться —
Не знаю почему,
Ведь я зарока не давала
Не уходить в ночную тьму,
Не ускользать во мрак подвала,
Себе сединами светя,
Я и себе не обещала,
Что буду вечное дитя.
Но все ж неловко мне невольно,
Всем увяданье очевидно.
Я знаю – почему так больно,
Но почему так стыдно, стыдно?
 

1994

 
Как радуга мелькнет и верба расцветет
Трепещущей голодною весною —
Тогда состав мой понимает весь:
Что есть Евангелье иное.
 
 
Четыре древние Евангелья живут,
И ими сокровенно жизнь цела:
Вода, Огонь, и Воздух, и Земля
Несут Тельца, Ягненка и Орла.
 
 
Когда-то прошептала мне Пчела,
Что воздух жив, которым Бог дышал.
Подстрижен ветер, и еще он пьян
Вином, которое во тьме была вода.
Ночь горняя – не ночь, а Иоанн.
 
 
И влага шумная всё помнит Океан,
И капля хладная воды крещальной
Скользнула с плеч, упала в Иордан
И стала там жемчужиною тайной.
 
 
И, розовея там, на дне веков,
Она вдруг засветилась, загорелась,
И тут Вода с Огнем сплелись и спелись,
Огонь поплыл рекой среди песков.
 
 
Как будто бы Марк и Лука
Срослись спиной, а пересохшими губами
Шептали вместе, влажными глазами
Смотрели в небо, рыб держа в руках.
 
 
Когда-то две чудесных рыбы,
Собой пять тысяч накормив,
Жар крови в них собой затмив,
Вдруг в саламандры обратились.
 
 
Земля оседлая зашевелит плечом,
Она живет – по ней ступал Господь.
Она освящена – в ней спит Адам,
Как зерна в ней прозябнет плоть.
 
 
Огонь священный жив, он, под землей горя,
Как Лазарь заметался в пеленах,
И вместе сразу Пламя и Земля
На четырех бормочут языках.
 
 
Орел захлопал крыльями,
Заклекотал Матфей,
На землю кровь лилась из ран,
Земля мычала. Шел ангел средь мечей.
В одежде, сшитой из живых ночей,
Неумиравший вьется Иоанн…
 
 
Когда касался дождь его плечей,
То становился осиянным,
А Время все растет, а из него —
Четыре нераздельных неслиянных.
 

1994

 
Девочка шла с крысой на плече,
Крыса распласталась, как погон.
Этому никто не удивлялся,
Потому что это – древний сон.
Крыса живо-живо посмотрела,
Гладит девочка ей корнеплодный хвост,
А сама – серее, чем картошка,
Не пошла еще ни в цвет, ни в рост.
Снег их кроет сереньким пушком,
Удивляясь древности союза,
Крыса дышит в тонкое ушко —
(Но напрасно) – как немая Муза.
 

1994

 
Пробился ключик посреди
Пустого дуба,
Он поднимается весной
До среза, где была вершина,
Да молния ее сожгла.
 
 
В колодец этот возвышенный
Посмотрит птица, пролетая,
И забывает – где юг, север,
Да и зачем сей глаз мерцает.
 
 
И говорят – в году раз ночью
Там что-то будто вдруг вскипает,
Оттуда с шумом, плеском, пеньем
Всплывает лешая русалка,
На мир посмотрит – и обратно
Несется вниз в жерло глухое.
 
 
И я кругами там ходила,
Как кот прозрачный и ученый,
И думала: сей дуб есть образ
Безумца, пифии, пророка.
 

декабрь 1994

 
У ног Обводного канала
Она баранкой торговала.
 
 
В ее лице (их было целых три) —
Одно белело круглое, как рама,
Другое из него одутло выступало,
А третье – просто пятачок,
Бутон или густой цветок.
 
 
Который не приманит никогда
Пылящих мимо насекомых,
И полувдвинутой трубой
Смотрела в окна незнакомых,
В закатное нагое солнце,
Пот утирая полотенцем.
 

1994

 
В церковь старушка спешит
(Непременно надо согбенную),
Ворона кричит через размокший снег,
Со слезой радуется
Здешний навек человек.
Тает в углу мертвец
С молитвой, ко лбу прилипшей,
Может, впечатается в кость
И отпрянут духи под крышкой.
Священник, погибший при начале конца,
Похожий на Люцифера и Отца,
Немного светский и слишком деятельный,
Но избранный в жертву (назло чертям?),
Может, кровью своею – верите ли? —
Пропитает ворону, старушку и храм.
Снег не просыплется больше в юдоль,
Разве снизу пойдет – от земли – в январе?
Наша скоро утихнет боль,
Но выступит соль на топоре.
 

1992

 
Печален старичок, допив настой на травке,
И думает коту, лежащему на лавке:
 
 
Ты знаешь, деточка, зверек пушистый,
Что вечер настает февральский, скорый, мглистый?
 
 
Что все давно недвижны, кто помнили о нас,
Забудем же и мы их в ночной и снежный час. —
 
 
Последняя чекушка допита, и теперь
Заклеена морозом, насмерть зальдела дверь,
 
 
И в окна льется синева, вразмешку с пеной.
Мы будем так лежать – и разомкнутся стены,
 
 
Покуда потолок не отворит нам путь,
По льдистой колее куда-нибудь,
 
 
Промерзлый домовой нас поцелует в лоб.
И сыплет снег не в гроб и не в сугроб.
 

1994

 
Я не хочу, чтоб мной играли силы,
Как на трубе.
Не буду я подсвистывать унылой
И мизерной судьбе.
 
 
С блаженной радостью встречаю
Я новый день,
Сладка, сладка мне чашка чаю,
Утешна лень.
 
 
Какое счастье – что тебя
Никто не любит,
Твоих родимых во гробах
Засохли губы.
 
 
И вот летим – круглы и остры,
Дробь из ружья,
Все растворились братья, сестры,
Ушли мужья.
 
 
И всё – от шляпы до ботинок —
Внутри пальто,
Переходя в раствор пылинок,
Благою стало пустотой.
 
 
Но что, на плечи налегая,
На лапах привстает?
Во мне, в берлоге одичалой,
Медведь живет.
 
 
Вся жизнь – зима, и он зимой
Все плачет, уменьшаясь в росте,
Но миг настал – и он тобой
Выходит в мир, ломая кости.
 
 
И вот весной – ay – весной,
Как время петь,
Глаза вращая – он со мной
Давай реветь.
 

осень 1994

 
Кошка прижалась – будто спит —
И тихо в усы поет,
И слышит, как сердце мое спешит,
Как время мое идет.
Привычно земля, как грузовик,
Вошла в лихой разворот,
Травы очнулись под твердой корой,
Спи – еще солнцеворот,
Спи еще – сколько крови шуметь
В домашних своих родных конусах,
Знает дыханье и сонный медведь —
Сколько снегу скользить в часах.
 

1994

 
Белоруссия. Пустошь. Недалеко от границы.
Здесь было когда-то местечко,
Но оно улетело, как птица,
Все в нем шило, шипело, болело,
Но… немцы, время и ветер.
Ивы, полынь, ковыль.
Жила здесь бедная мышь
В развалинах нищего дома.
Она была здесь тогда,
Когда два старика умирали,
А в углу белела девчонка —
Отпрыск их ветхого лона.
Мышь белела в другом углу
И смотрела в дитя из-под век,
Девчонка шептала, молчала,
А потом убежала навек.
В солому закутав голову,
Как в молитвенной шали,
Мышь у камня сидит и ждет холодов
И сводит на груди концы печали.
Луна ей жует затылок,
Жжет проплешину лунный взгляд —
Вставай же, мышь, подымайся
И встраивайся в парад,
В котором идут, приплясывая,
До края земли – и раз…
А пустошь – она останется,
И золоченый глаз,
А мышке везде достанется
Черствая корка и лаз.
 

1992

 
Мир кончился: всхлип, вздох,
Тишь —
Но еще после всего
Пробегает мышь.
Гул отдаленных труб,
Вой уже близок,
По Невскому мышь бежит —
Нет, уже ее призрак.
 

 
Господине Люцифере, если бы я вам гадала,
то вот ваша судьба – до времени и когда времени уже не будет.
 
 
В тулове темной бездны
Кружился Крест ледяной,
Грубый, глухой, зеленый,
Как рубленый топором.
 
 
В пронзенное перекрестье,
В разверзнувшуюся рану,
Влетали светлые птицы,
А выпорхнули – мухи,
 
 
Сдирая на лету
Белейшие одежды,
В черном гнусном теле
Навзрыд они летели,
 
 
А главный их водитель,
Архистратиг и мститель,
Косил во гневе – вверх.
 
 
Он знал – начнется Время,
Подымется Земля.
Потом придет Спаситель,
Оплачет Он ее,
 
 
Потом свернется Время,
И молот-крест расколет
Земли гнилой орех.
 
 
Он знал – и до паденья
Он – злейшее из злейших,
Седой отец греха,
Что ледяное солнце
На плечи упадет
И станет, расколовшись,
Крестом промерзлым грубым,
Пригнет его к себе.
 
 
Пронижет его ужас,
И ледяную душу
Прожжет чужой мороз.
 
 
И с головой висящей
Из снежного Креста
Он понесется бездной
К источнику Огня.
 
 
Чрез Крест он продерется
В игольное ушко
И, ободравши плечи,
Смиренно упадет
 
 
Перед престолом Божьим.
И черный Огнь на белом
Начертит приговор.
 

1995

 
Мне нынче очень грустно,
Мне грустно до зевоты —
До утопанья в сон.
Плавны водовороты,
О, не противься морю,
Луне, воде и горю,
Кружась, я упадаю
В заросший тиной склон,
В замшелых колоколен
Глухой немирный звон.
 
 
Птица скользит под волнами,
Гнет их с усильем крылами.
 
 
Среди камней лощеных
Ушные завитки
Ракушек навощенных,
И водоросль змеится,
Тритон плывет над ними,
С трудом крадется птица,
Толкаясь в дно крылами,
Не вить гнездо на камне,
Не, рыбы, жить меж вами,
 
 
А петь глубинам, глыбам
В морской ночной содом
Глухим придонным рыбам
О звездах над прудом,
О древней коже дуба
И об огне свечном,
 
 
И о пещных огнях,
Негаснущих лампадках,
О пыли мотыльков,
Об их тревоге краткой,
О выжженных костях.
 
 
Птица скользит под водами,
Гнет их с усильем крылами.
 
 
Выест зрачок твой синяя соль,
Боль тебе клюв грызет,
Спой, вцепясь в костяное плечо,
Утопленнику про юдоль,
Где он зажигал свечу.
 
 
Птица скользит под водами,
Гнет их с усильем крылами.
 
 
Поет, как с ветки на рассвете,
О солнце и сиянье сада,
Но вести о жаре и свете
Прохладные не верят гады.
Поверит сумрачный конек —
Когда потонет в круглой шлюпке,
В ореховой сухой скорлупке
Пещерный тихий огонек —
Тогда поверит морской конек.
 
 
Стоит ли петь, где не слышит никто,
Трель выводить на дне?
С лодки свесясь, я жду тебя,
Птица, взлетай в глубине.
 

24 декабря 1994

Злате Коцич

 
В зло-веселой Москве, у кладбища, в ограде собрались
Юроды Христа ради.
Порешили они покаяться – и отправиться ко святым костям,
К пещерным мощам, что покоятся в граде Киевском.
 
 
Кто помрет по дороге —
Суждено уж так,
А, глядишь, доползет
Хоть какой дурак —
Пусть попросит Бога
О всех, о всех,
И отпустится
Даже смертный грех.
Безъязыкий пусть,
Пусть и хром, и сир,
Он помолится
За крещеный мир.
 
 
Порешили они – и отправились. Одни уснули в кабаках,
Другие – в темных лесах, третьи петляли,
Вернулись домой, а иных – убили злые люди.
 

 
Шла Марфушка, припевая,
От трактира до трактира
И, дорогу измеряя,
По стопушке выпивала,
Да и далее по тракту
На одной ноге скакала.
 
 
Вот Владимир позади,
И Рязань прошла,
И Калуга пролетела —
Киева не видно.
Хоть бы он из-за угла,
Что ли, выскочил,
Из-за леса синего
Выпорхнул.
 
 
– Поплыву-ка рекой,
Водой лучше я,
То болотом, то струей,
То волокушею.
Выменяла злат-платок
На дощаночку-челнок,
Парус ставила – лопух наискосок,
И плыла рекою синею,
Баламутя облака веслом
Под корягой с тиною.
 
 
За ней рыбы шли
На хвостах, хвостах,
На хвостатищах,
Лодку мордами толкали до утра,
Говорили: прыгай к нам,
Мати будешь пескарям,
Осетру – сестра.
Пляшут с ней водовороты
И поет вода,
И никто ее не видел
Боле никогда.
 

 
В Киев ко святым мощам
Юрод бредет с клюкою,
Но что этот Киев такое
И где он – не знает сам.
 
 
Он разум на лучине сжег,
Пепел скормил траве —
Только в круглой его голове
Тлеет еще уголек.
 
 
Пред ним вся белая, в пыли,
Луна бочонком катится,
А утром его по лесу вели
Бормочущие птицы.
 
 
Однажды он Луну догнал
И нечаянно внутрь ступил,
Как будто там Киев небесный сиял,
И с нею на небо взлетел.
 
 
Несет он посох и суму,
Кружится его житие,
Я вижу его, как всмотрюся в Луну;
Как белка он крутит ее.
 
 
О как одичился Луницы лик
С тех пор, как он в ней бежит,
Ума сгоревшего уголек
Личину ее темнит.
 

 
Топ – могучая Матрена —
Топ-топ – кряхтит, идет,
Переваливаясь, бредет —
Где же, где же великий Киев?
Кругом одни леса.
 
 
С пути свернула в лес дремучий,
Лбом в дерево – а там —
Стала грозовою тучей
С выпушкою по краям.
 
 
Стала, стала Божьим страхом,
Налетит в дороге
Прямо в душу черной тушей,
Вынешь смертную рубаху —
Вспомнишь и о Боге.
 

 
Вот пьяница бредет Пахом
В блевотине своей, как в злобе,
Идет молиться он – грехом
Бо он дитя угробил.
 
 
Все тяжелей бредет Пахом,
Вот позади уж полпути,
Вдруг стал он на дороге Дом,
Прохожему не обойти.
 
 
Едва войдет и соль найдет,
На печке вспялится сова,
А из-под лавки подмигнет
Ему кабанья голова.
 
 
Под паутиною висит
Вся темная икона,
А если бросится он спать —
Змея ему на лоно.
 
 
И стены странно задрожат,
Из подпола несется чад
Горелых тел – там двери в ад,
Там мучают убогих.
 
 
Из дома кинешься бежать
До первого в потемках стога,
От ужаса теряя тело
И превращаясь быстро в Бога.
 

 
Вот Матрена потерялась
На лугу, на лугу,
Мы бежали, восклицали:
Угу-гуй, угу-гу.
Только след мы отыскали,
Только хлеб мы обретали,
Что Девица потеряла на бегу.
Вот глядим – лежит сухая корка хлеба,
Но, чудесная, растет,
Давит сок из ягод неба,
Подымает свод.
 
 
Мы на хлеб на той напали,
Стали грызть со всех концов,
Вдруг Матрену там отыщем,
С нею Киев и отцов.
 
 
Феодосий – он гундосый, он такой,
Он – безногий, красноглазый, он – плохой.
"Ах зачем, ах зачем я в краюху вбежал?
Как в болоте увяз, как в навозе застрял.
 
 
Мягкий хлеб, теплый хлеб,
Тесный пористый путь,
Я оглох, я ослеп,
Я теперь – кто-нибудь".
 
 
Вот Федула вбежала
С другого конца,
У ней нос набекрень,
Язвой рот в пол-лица.
 
 
И Пахом-живоглот,
И мордастый Максим,
Все вбежали во хлеб
И колышутся с ним.
 
 
Понеслись они все,
Кто безглаз, кто горбат,
Прямо к центру земли,
Как четверка мышат.
 
 
Как там сытно, тепло,
Не задохнутся там.
Жаркий хлеб на крови
Со слезой пополам.
 
 
Они взад и вперед,
Они вниз – к небесам,
Нет Матрены нигде,
Закружилися там.
 
 
Тут прохожий прошел,
Странник некий чужой,
Он и съел этот хлеб
Пеклеванный и злой.
 
 
И четыре юрода
В его животах
Говорили на сто десяти
Языках.
И в его-то крови
Они вольно живут,
То ли он их несет,
Ноги в Киев несут.
 

 
Я шла, чертила угольком
По туче – что пристала?
И в страшный заходила дом,
Невидимою стала.
 
 
Но и невидимая я
Шептала и крестилась,
И долго в темноте рука,
Бледнея, все светилась.
 
 
Чужое сердце сразу стало,
Как будто кто отрезал бритвой,
И в нем сама себя шептала
Исусова молитва.
 
 
Пост-эпилог
 
 
Ты был там, путник? Ты прочел
Пергамент темный старцев строгих,
Что улием бессонных пчел
Уж не о мире молят, а о Боге.
 

1994

 
На звезду молился столпник всею ночью —
Бо она лежала на востоке,
И ему не удивлялись звери,
Ведь они не удивятся даже —
Если Бог придет к ним одинокий.
(Но они немного удивятся,
Если человек подарит хлеба),
А святой молился неустанно
На икону ночи, сполох неба.
И к утру ему казаться стало,
Что внутри звезды он, как в пещере,
В цитрусе и в кожуре сиянья,
И вокруг него ходили звери,
Как вокруг сияющей березы,
Так смотрел он долго на мерцанье,
Что входил во света сердцевину,
Там внутри о бессловесных всех
Он молил за нищую скотину.
Да и все мы бессловесны, все,
Безъязыким стал и он с зарею,
Всё вокруг – в тумане и росе,
А звезда плыла уж под землею.
 

1995

ЛОЦИЯ НОЧИ
Книга поэм [31]31
  СПб.: Советский писатель, 1993.
  ISBN 5-265-01935-9
  Обложка Александра Помпеева.
  С.3-10.


[Закрыть]

1

 
В Сингапуре пестрых дней
В розовой кружася лодке,
По волнам веселой водки
Я ныряла средь теней,
Счеловеченных неловко.
 

 
Горою вспучился залив.
Миг, нечто значащий, горбат.
И звезд вдруг удлинились гвоздья.
Сосен мерзнущие гроздья —
Тяжкий зимний виноград —
Он чуть подсолен, чуть в укор.
Чего ты вздыбился, залив?
Но он молчит, как будто горд,
Что к небу бросил, не спросив,
Зеленый непрозрачный горб.
 

2 (Пробуждение)

 
Заката острая игла
Кровавая накалена,
Прямо в сердце впиться хочет,
В сердце, слабое со сна.
Болят соски – натерты
Небритою щекой.
Ты мне чужой, как мертвый,
Мертвец не так чужой.
В зеркало косо взгляну —
Глаза камикадзе,
Только светлей,
Да сигарета пыхтит веселей
И небрежней.
Вдруг быстро и нежно
Мандолина возле уха
Пробежала бойким пони,
Только-только я проснулась,
А корабль дня уж тонет.
Засыпала на рассвете
И проснулась я под вечер,
И неделями мне светят
Только лампы, спички, свечи.
Пахнет блуд кавказской травкой,
И козел бежит к козлице —
Для кого-то они блюдо,
Для кого-то они боги,
Для кого-то облака.
И зме и шипенье в страсти,
Потные хладеют руки —
На краю как будто счастья
И в краю смертельной скуки.
 

3

 
О несданные бутылки,
Обниму вас, соберу вас,
Ваши шеи и затылки,
С вами я спущусь в подвал,
Где лампа тонко
Пищит и будто бы чадит,
Где очередь стоит
Обиженным ребенком.
Бог тоже там, но Он пока молчит,
Хоть слышит Он молитву из бочонка.
Он запах перегара, водки, гнили
Вдруг превратит в чистейшую из лилий.
И всё, что стоило нам слез,
И всё, что было нам как груз,
И вся тоска уйдет в навоз,
Чтоб дивный сад на нем возрос
Для Диониса и для Муз.
 

4

 
Я в заснеженном Египте,
Я в развале пирамид —
Будто кто глушил пространство,
Бросил страшный динамит.
Зачем комета к нам летит?
Зачем ты вспучился, залив?
Ответ лежит под белым дном,
Драконом невысоких гор,
Как дева на ветру шарф о м,
Загородился.
И побережье всё как спальня,
Где детский сад в свой тихий час резвился,
Где в перьях и подушках пол,
Сползли матрасы, клочья ваты…
Что значит этот миг горбатый?
И что сломалось нынче в мире?
Хоть не узнать нам нипочем,
Мы все гадаем – кто на чем:
На воске кто, кто – на Шекспире.
Быть может, просто чернь минут
Задумала времен сверженье,
Но потерпела пораженье,
И белый царствует террор.
В небытие мятежников угонят.
Как, впрочем, всех. Рисунок на ладони
Сместился. Куда-то линии полезли,
И я гляжу в глаза созвездий,
Подернутых молочной пленкой, —
Щенка невиннее, ребенка,
Они не знают ничего.
Ветшает ткань небес,
Свежа одна лишь булка.
Луна свисает ухом недоумка,
Куда блохою космонавт залез.
 

5

 
Как женщина, когда она в разводе,
Румянится, и шьет, и красит брови, —
Паук, когда и мух-то нет в заводе,
Уж в январе свой цепкий ромб готовит.
И я вот так – иду сдавать бутылки,
Хотя на сигареты мне б хватило,
Так жалко их – как будто я на рынке,
Они – цыплята, я их год растила,
Они звенят, они пищат в корзинке.
 

6

 
Гляну в зеркало – и снова детский вид,
Время, что ли, во мне стоит?
И сломались во мне часы?
И не слышу я свиста косы?
И я опять подросток нервный,
То жалко грубый, то манерный?
И запылились только веки,
С них не смахнуть уже вовеки
Пыльцу дорожную времен.
 

7

 
.
 

8

 
Ночью проснулась от крика —
Да это же мне подпиливают переносицу:
Два-три взмаха
напильником,
И путь от глаза до глаза
Опасен – грозит обвалом.
Ах, горб лица, и ты болишь!
Вселенную уронили ребенком,
И она всё еще плачет.
Она горбата.
Я видела вчера горбунью юную в аптеке,
Она торговала – такая веселая, впрочем.
Мужчина в одежде рабочей
Попросил у нее презервативы,
Так беззащитно и кокетливо
Она ему их подала
И улыбнулась так приветливо…
Чужая боль – как музыкант за стенкой:
Мозг раскололся, и любая белка
Его достанет сточенным когтём,
Дыша, кусая мелко-мелко
И в лапках комкая, – для друга своего
Несет комочек в домик поднебесный,
Чтоб вместе слопать им святое вещество
И снова ждать, когда оно воскреснет.
 

9

 
Что же значил этот миг?
Отчего он стал горбат?
Но что-то значил он.
Я слышала какой-то крик,
Какой-то странный был ожог.
Быть может, в стакан вселенной
Брошен яд,
Комет ужасный порошок,
Но в жилах космоса еще не растворился?
Гадалки говорят: верней всего,
Что в будущем году враг человечества родится,
И, может, в этот миг родители его
Решили пожениться.
 

10

 
Конек заржавленный луны
Чертил носком дурные сны
В моем мозгу
И дуги, смутные круги
В замерзнувшем пруду.
Знаменья значили: беги!
Иль – жди, вот-вот приду?
Встал Новый год не с той ноги
И плакал на углу.
Комета канула во мглу,
И мутно-серым языком
Залижет горб залив.
Опять летит равнина дней,
Ты, время, уравняло шаг,
И мы, как камень муравей,
Твой обползли желвак.
 

1974

(Практический очерк эволюционного алхимизма)

 
В тигле ранней весны
Преобразилась.
Пост, Алхимик невидимый,
Кровь подсинил,
Влил в глаза пустоту,
Живой водой покропил
Священную точку меж глаз.
Понимаю старые сны
Жизни своей бесноватой,
Оседаю в кастрюле весны
Порошком красноватым.
 

1

 
Мозг (а верное имя – мост) —
Он повсюду. Звезд
Брызготня – это он,
Вплеснутый в темень.
Я чашу протянула к промоклым небесам,
И Он ее наполнил сам
Ореховатой горькой
Кашей знанья.
Подмешан морфий к ней,
Она – водоворот,
Тропический цветок
Там, у глазных ворот.
Когда гроза в мозгу,
Он кружится, плывет.
Беспокойною вдовой
Он трясет свой крепкий терем,
Ливни белые секут
Изнутри свой черный череп.
Нет, он не зеркало для мира —
Я не верю,
А мир есть зеркало
Сему седому зверю.
 

2. (Алхимик)

 
Луну впустил он в левый глаз,
А солнце – в правый,
Разум гас.
За переносицей его
Свершилось брака торжество.
Под чаном огнь развел,
Шептал, чего-то сыпал,
Нырнул в кипящее жерло,
С молитвой к небу обратясь:
«За Бога растворюсь сейчас,
Как погибал и Он за нас,
За Бога распадусь тотчас,
Чтоб вырос из земли алмаз».
Пришел нескоро ученик,
Нашел он чан остывший,
В нем – белый порошок,
Как манна.
На дне – большую жабу,
Во мгле ее зеленой чистой
Был человечек с ноготок,
Весь каменистый.
Но взять его он не решился
И бросил в море – видеть сны.
 

3

 
Хьюмби чашку протянул к небесам,
И Он ее наполнил сам
Горячей кашей
Синеватой – впрочем, белой.
И Хьюмби, взяв ее несмело, —
На свой двуножник ставит и вар и т,
И сам в себе помешивает ложкой.
Века проходят – каша не кипит
Иль, закипев, сникает.
Но иногда встречаются средь хьюмби —
Как васильки в полях – почти не хьюмби.
Их мозг оранжевый, зеленый или синий,
Они, бывает, видят все ногтями,
Как правило, бесстрашны, нелюдимы,
На вид они – совсем простые хьюмби,
Еще их признак – мяса не едят.
Иные хьюмби любят их смертельно,
Другие ж хьюмби очень их не любят —
Ведь чем хьюмбабистее, тем суровей.
А он, несчастный, смотрит ввысь, коровой,
Он доится, как все, но чем?
Настойкой ядовитою спиртовой.
Но все-таки и он
Немного хьюмбоват,
Глухонемой и прозорливый,
Но он вам – брат.
 

4

 
При дневной луне
Хьюмби едет на коне
В розовую тьму,
Ухмыляется весне,
Кланяется соловью —
Радостно ему.
Вдруг голос с неба:
«Хьюмби, дети!
Ради приятности одной разве вы на свете?
Для того вас породил?»
Хьюмби с коня упадает,
Восклицает: «Сила сил!
Этой радостью земной
Я мечтал с Тобой делиться».
Бедный Хьюмби, фарисей.
Тихо, только в черепушку
Бьет крылом большая птица.
Этой птице клетка – ты,
Она выпорхнет
Из тесной темноты.
Хьюмби едет на трамвае
По окраине – барак
За бараком проплывает,
Ноет зуб и жмет башмак.
«Хьюмби, Хьюмби, ты – дурак.
Ум бы —
Разве
Жил бы так?
Я летал бы на такси
В облаках, в небесах…»
В это время
В голове его кружится
Окровавленная спица,
И перо широко машет
И размазывает кашу
По краям,
То попробует, то сплюнет.
Хьюмби же идет на рынок,
Покупает васильки
И себя он дома, плача,
Хлещет по глазам.
Хьюмби,
Ум бы!
И невидимый Алхимик
Подбирает этот веник
И несет за небеса.
Хьюмби – что?
Поест картошки,
С телевизором немножко
Он в гляделки поиграет,
Хлопнет рюмку, да и спать.
Вот тогда перо, и спица,
И сама большая птица
Очищают его зренье,
Как тяжелый апельсин.
И во сне его хоронят.
«Ницше!» – плачет он и стонет,
Нишей видит он себя.
Зверь бестрепетный – судьба,
Сидя в ней, клубок мотает.
 

5

 
Мне все виднее, все видней,
Ау-ау – о ангел мой!
Я становлюсь глухонемой.
Но что же этого честней?
Я слишком долго много знаю,
Я задыхаюсь – пузырями
Прольется только лепет злой.
Тебя – и то, о ангел мой, —
Дозваться ли глухонемой?
Хотела я достать руками
Ту точку – там, где вокализ
Хватает ангела босого
За пятку – то ль он тянет вниз,
То ль ангел вверх его – не знаю.
Меня не слышал ангел мой,
И полетела вверх ногами,
И становлюсь глухонемой,
И с духом говорю глазами —
Меня ты слышишь, ангел мой?
 

6. Достоевский и Плещеев в Павловском парке

 
«Пора идти, мне надо в город.
Ну я пошел, пойду, иду». —
«Я провожу вас». – «Как угодно». —
«Мы через парк здесь прямиком». —
«Мне нездоровится немного,
Припадок может вдруг случиться». —
«Так заночуйте, ведь дорога…» —
«Нет, нет, мне надобно домой».
Через синий парк тревожный, вечереющий, шуршащий.
Вот кузнечиком вдали показался Павел…
Обойдется, обойдется – мимо, мимо пронесется,
Может, в памятник ударит.
К этим сумеркам лиловым
Кровь подмешана легавой,
Той, которую жестоко злой солдат трубой ударил.
Как она скулила, выла.
Бессильно плакал Павел,
Князь великий.
Горло, горло
Расширяется трубою —
Вот сейчас и я завою,
Или ангел воет мною?
Вот уж под руки схватили
Меня Павел и собака
И зовут: «Пойдем, писака,
Поплясать».
С ними трубы, и лопаты, и корона, и порфира…
«Этот парк, он парк ужасный,
Здесь Конец ведь где-то мира?» —
«Да, вон там». —
«Да, близко, близко».
Римских цезарей печальных жирный мрамор представляет.
Как пионы, они дремлют,
Когда ночь повеет тенью,
В их пустых глазницах зренье
Туман вечерний обретает.
«Вот Нерон. Я был Нероном.
И еще я буду, буду». —
«Вы не бредите ли, Федор?» —
«Да, как будто. Извините.
В голове немного… Одурь».
Вот сейчас оно начнется.
Деревянными шагами он к скамейке.
«Федор, плохо?»
Ах, скамейка-зеленушка,
Твое тело деревянно,
Вдруг ты стала осиянна.
Он вцепился, задохнулся, мягко полуповалился —
И скамейка вся в припадке,
По морю плывет вся в пене.
Ночной грозой расколот череп,
Молнии, ножи сверкают.
И ливень хлынул вдруг на мозг,
На скорчившийся, пестрый, голый.
Он расцветает, вырастает,
В нем небу тесно,
И тюленем
Оно шев е лится в мешке
Худом телесном.
Здесь – таинство:
Случается со всеми нами что-то в миг,
Когда надрывно эпилептик бьется.
К нам кто-то исподволь приник,
И нерожденный закричит, и мертвый тихо повернется.
Здесь операция, быть может.
И кто умело надрезает
И зелье едкое вливает?
Ужели я – марионетка
И мастер нитки подправляет?
Все под наркозом, под наркозом.
И сад из роз шумит, гиганты розы.
(Я прислонился головой к стеблю,
И лепестки выс о ко так, выс о ко.)
Блаженство
Задувается, как свечка,
И он встает,
Тупой остриженной овечкой
К вокзалу шумному бредет.
(A боль и брага заперты в висках —
«Спасу, кого могу, от этой фляги».
Он будет убивать по голове
Всех тех, кого убьет, – хоть на бумаге.)
Фиалки запахом визжат
Ночные – о, как жалки. Жалко.
Захлопнут череп. Статуй ряд,
Как лошадь под уздцы, ведет аллею парка.
«Постойте, я вам воротник поправлю.
Вам, правда, лучше? Как я рад».
И с плеч, шепча, сползает Павловск,
Как нашкодивший леопард.
 

7

 
Вот алхимический процесс:
В мозгу у Хьюмби созревает
Волшебный камень.
Но это очень долго длится,
Уже и крылья прорастают,
Уж хьюмби полуптицы,
Кентаврики с другим лицом.
Вопрос лишь в том:
Сначала мир захочет провалиться,
Иль Хьюмби раньше высидит яйцо?
Еще есть вариант – что он когда-то
Уже разбил его случайно, равнодушно.
Метались ангелы, оплакивая брата,
Как будто бы горел их дом воздушный.
 

1982