Текст книги "Собрание"

Автор книги: Елена Шварц

 
Пусть церковь тоже человек
И вросший в землю микрокосм,
А нас ведь освятил Христос,
Так вознесись главой своей
Превыше каменных церквей.
 
 
Раньше я все мысли говорила,
Я тогда была как люди тоже,
На свечу ночную на могиле
Под дождем весенним я похожа.
 
 
Оглянулась, оборотилась:
Есть у церкви живот, есть и ноги.
По живот она в землю врылась,
А земля – грехи наши многи.
 
 
Есть и сердце у нее,
Через кое протекали
Поколенья на коленях,
Что кровинки – тень за тенью,
Гулкий шепот покаянья.
 
 
Из тела церкви выйдя вон,
В своем я уместилась теле,
Алмазные глаза икон
По-волчьи в ночь мою смотрели.
 
 
Темное, тайное внятно всем ли?
О, сколько раз, возвращаясь вспять,
Пяту хотела, бросаясь в землю,
Церкви в трещинах целовать.
 
 
И, крестясь со страхом и любовью,
В ее грудь отверстую скользя,
Разве мне ее глухою кровью
Стать, как этим нищенкам, нельзя?
 

 
Звезды вживлены в крылья,
В бархат несминаемый вечный,
С лицом огромным меж нежных крыл —
Мужским и нечеловечьим.
Из винтовок она вылетает,
Впереди пули летит,
Кто видал ее – не расскажет,
Как она свое стадо клеймит,
Называли, именовали —
Ангел смерти трудолюбив,
Океаны что мысль пролетала,
Каждый колос ревниво срезала
Из бескрайних все новых нив.
Закружилась она, зашептала,
Легким взмахом сознанье темня:
Как же ты воротиться мечтала,
Если ты видала меня?
 

 
Где соловей натер алмазом дробным
Из холщевины небеса,
Там умирала, как на месте диком, лобном,
Оранжевая полоса.
Звезда расколотым орехом
К деревьям низко подплыла,
И будто ночи этой эхо
Духа полночь моего была.
Там луны пестрые сияли,
И звезды смутно голосили,
И призраки живыми стали —
Входили, ели, выходили
И жадно и устало жили.
Там звери чье-то тело тащат
В нагроможденье скал,
И с глазом мертвым, но горящим
В колодце темном и кипящем
Бог погребен стоял.
 

 
В мертвых холодном песке
Стану и я песчинкой,
На голубом виске
Разведу лепестки и тычинки.
Луна пролетает, горя,
Только не эта, другая.
Мертвых холодных моря
Без берегов и без края.
 
 
Подросток – только он один – он одинокость с Богом делит,
Но уж зовет поводыря его душа, привстав над телом.
Никогда ты не будешь уже одиноким – это верно тебе говорю —
Духи липнут к душе – всюду кто-нибудь будет – в аду ли, в раю.
 
 
Душ замученных промчался темный ветер,
Черный лед блокады пронесли,
В нем, как мухи в янтаре, лежали дети,
Мед давали им – не ели, не могли.
Их к столу накрытому позвали,
Со стола у Господа у Бога
Ничего они не брали
И смотрели хоть без глаз, но строго.
И ребром холодным отбивали
По своим по животам поход-тревогу.
И тогда багровый лед швырнули вниз
И разбили о Дворцовую колонну,
И тогда они построились в колонны
И сребристым прахом унеслись…
 
 
Может, я безумна? – о йес!
Ах, покойников шумит бор сырой и лес.
Ах, чего же вы шумите, что вы стонете?
Не ходила на кладбище по ночам.
Так чего ж вы стали видимы и гоните?
И не тратьтесь на меня по пустякам.
 
 
И ты, поэт, нездешний друг!
Но и тебя мне видеть жутко,
Пророс ты черной незабудкой,
Смерть капает из глаз и рук.
Он смерть несет, как будто кружку
Воды колодезной холодной,
Другой грызет ее, как сушку,
И остается все голодный.
 
 
Моя душа меня настигла – ой!
Где ты была – неважно, Бог с тобой,
Любовь из пальцев рвется ко всему,
К уроду, к воробью – жилищу Твоему.
 
 
А вот и кровь бредет – из крови волос а  —
Розовые закатила глаза.
Я человек – она плачет – я жажду!
О Маринетти – тю ля вулю,
Ну так и стражди.
 
 
И все-таки могучий Дионис,
Обняв за икры Великий пост,
Под лед летает к рыбам вниз
И ниже – ниже – выше звезд.
И в их смешенье и замесе,
В их черно-белой долгой мессе
Ползу и я в снегах с любовью,
Ем серый снег вразмешку с кровью.
И в эти дни, в Великий пост,
Дождь черный сыплется от звезд,
Кружком обсели мертвецы,
Повсюду волочу их хвост.
И Юнг со скальпелем своим
Надрежет, не колеблясь, душу
И имя тайное мое
Горячим вдышит ветром в уши.
Косматый мрак с чужим лицом
Моим прикинулся отцом,
Свою непрожитую силу
Из жирной киевской земли,
Из провалившейся могилы
Вливает в вену мне – возьми!
Нет, не про вас души алтарь!
Что надо вам, умершим всем?
И так я, как безумный царь,
И снег, и глину, звезды ем.
Пью кровь из правого соска
Такую горькую – напрасно
За плечи тащите меня
В ад, как в участок, вы – так страстно.
Всю вашу цепь столкну в овраг —
Душой, не телом, в теле – тесно,
Когда Страстной я слышу шаг,
Гром тишины ее небесной.
Вы, звери, крыльями шумя,
Хотите поглотить меня,
Вы, птицы, сладкий тленный мозг
Из кости алчете – из сердцевины.
Аркольский я – пусть слабый – мост,
Толкнете – полетит в пучину
Космический Наполеон,
И мир, и свет, и блеск времен.
Стоит, меняя маски, лица
И пятки мне вдавив в глазницы.
Меча вы слышите ли звон?
Всю вашу цепь столкну в овраг —
Душой, не телом, в теле – тесно,
Когда Страстной я слышу шаг,
Гром тишины ее небесной.
 

 
Смерть – это веселая
Прогулка налегке,
С тросточкой в руке.
Это – купанье
Младенца в молоке.
Это тебя варят,
Щекотно кипятят,
В новое платье
Одеть хотят.
Смерть – море ты рассвета голубое,
И так в тебя легко вмирать —
Как было прежде под водою
Висеть, нырять,
Разглядывая призрачные руки
И тени ног, —
Так я смотрю сквозь зелень, мглу разлуки
В мир, как в песок.
Ты умер – расцветает снова
Фиалковый цветок.
Ты, смерть, – пчела, и ты сгустить готова
В мед алый сок.
Не бойся синей качки этой вечной,
Не говори – не тронь меня, не тронь, —
Когда тебя Господь, как старый жемчуг,
Из левой катит в правую ладонь.
 

1980

Одежды ангелов суть их тела.

 
По эту сторону биенья
Сердечного – я в темноте,
Но я за гриву хвать мгновенье —
Ему уже не пролететь.
Как рыба в дыры под землей,
Соединивших две реки,
Так я скользнула пустотой,
Напрягшись, – тяжкою стрелой
В жары духовные – рукой
Души, самой душой
Небесные задеть огни.
Чтоб все бесовское во мне
Признали ангелы своим —
Раз прокалил его в огне
Своей печатью Элохим.
Так вытянувшись и закрыв
Глаза заемные, земные,
Я помнила, что тьма была
Когда-то Богом, но стекла,
Землей сгустясь, а я – пчела,
И светом я верну ее в края родные.
 

 
Ночь. Перевертывается карта
Своею черной стороной.
Они сначала без азарта
Играют, козыряя мной.
.
 
 
Туманный передернет снова,
Трехглазый шепчет – не отдам,
И вот уж я – валет трефовый,
Разорванный напополам.
 

 
Все это было со мною во сне
При голой, и скользкой, и спелой луне.
 

I

 
Проникновенье пара в пар
(А сонная душа есть дым непрочный)
Или невиннее всего,
Иль, может быть, – всего порочней.
Как бы повторяя паденье,
Ангел свалился с небес,
И, в темное облако слившись,
Кружили мы под потолком.
И кости мои растворились,
И кровь превратилась в ихор.
Чужим ли крылом, заемным
Я пробовала взмахнуть.
Долго во мне он копался —
Как будто зерно искал,
В котором вся сладость земная
И тайна, – и не отыскал.
 

II

 
Темный дух к душе моей
Приникнул – к вене кровеносной.
Из тела выщелувшись, я
Большою стану вдруг и грозной.
Огненным сияющим медведем,
Всю меня свечением обняв,
Трепетом все кости мне сломав…
В нем обида темная играет.
Ты не видишь – я ведь умираю,
Мою душу тела вне всю корчит,
Он меня зашепчет, защекочет.
Пламя пожирает свой подсвечник,
Погляди – ведь мы несемся в вечность,
И со мною скоро ты растаешь
В сполохах и вздохах. Понимаешь?
 

 
Нарцисса я сужу за недостаток
К себе любви.
Уж я-то не поверю отраженьям —
В воде ль, в крови.
Ах, эйнджелс, духи, когда бы вы могли
Хоть на мгновенье
Глухонемого «я» извлечь коренья
И стебли бледные из бешеной земли.
Когда б устроили одно
Мне с ним короткое свиданье,
Чтоб прошептало мне оно
Свои желанья.
Его слегка поцеловав,
Я буду знать, что я жива,
Я буду знать, что «я» во мне
Спит в черноземной глубине.
 

 
Имя с окнами на запад и восток
Дал мне Бог.
А душа открыта на все четыре —
В ней кто хочешь живет – как в своей квартире.
«Вы ли – те ли?
Вы откуда вылетели?
Вы, наверное, оттуда,
Полыхает где Иуда?» —
«Мы сорные духи,
Ненужные души,
С тобою хотим мы сцепиться
И кровью твоей насладиться». —
«Умру я и стану такою,
Как вы, беспризорной душою,
И одною из неисчислимых,
Холодной искрой огня
Закружусь пред глазами любимых,
И они не узнают меня?» —
«Мы не грешные души,
И ничто нас не сушит,
И никто не мучает нас,
Никого не любили,
Нас за это забыли,
Ты открой нам на миг свой глаз.
Мы просто пыль,
Мы пыли тень,
Открой, открой
Ресниц плетень.
Видишь – брат мой совсем
Озяб и промок,
Отвори, отвори
Зрачок.
Мы пришли из такой далекой тьмы,
Глубже ада она и черней,
На мгновенье – и сразу скроемся мы —
Пожалей ты нас, пожалей.
Ты не бойся вреда,
Только крылья посушим,
Улетим навсегда,
Ведь не злые мы души».
И впустила я их,
Этих мошек чужих,
И теперь их поди прогони,
В хрусталик въелись они.
«Нет, в море хладного злого огня
Мы не уйдем назад».
И если окликнете вы меня,
Они вам посмотрят в глаза.
 

I

 
И днем бывает иногда —
И рыбкой пойманной блеснет
Вдруг ангел —
Но уж смыкается вода,
Вода слепого дня.
Зато уж ночью —
Ангелов круженье,
Демонов кишенье,
А уж заблудшие души —
Что вестовые в сраженье.
Я руку подниму —
И стаи пестрых душ
Ее пронижут горячо, —
Они влетят, как птицы в тучу,
И вылетят через плечо.
Во тьме меж мною и стеной
Порхает серебристый рой.
Вся их толпа синя, бела,
Спешат, снуют куда-нибудь,
И тьма всегда для них была
Что смертным – зимний путь.
Вот души – радужней микробов —
Исцвечивают мглу дотла.
Куда спешат, и где их дом?
И тьма всегда для них была
Увеличительным стеклом.
Людей и ангелов такая
Толчея —
Тебя не сыщет никакая
Гончая.
Давка – как много их,
Всякому дай пролететь.
Будто конвертов живых
Белая круговерть.
Что вы, люди и духи,
Что вы несете во брюхе?
«Икринку. Иону. Весть».
 

II

 
Все сыплется песок ночной,
Ночь превратилась в снег.
Боюсь – за этой мелкотой
Вослед придет другой.
Умрет, бывает, человек
Один, порой глухой,
Подумают – инфаркт, инсульт…
А нет! Убийство тут.
Убийцу в суд не позовут
И оправдали б там,
Он убивает только тем,
Что существует сам.
Вот контур легкий зашуршал,
Сгустился темный свет,
И сердце ужас смертный сжал…
Свидетелей-то нет.
 

 
В ангельских вижу повадках я нечто дельфинье.
Вот, изогнувшись, ныряют всем скопом.
Крылий их тонкотканных сияющих клинья
В воздухе чертят круги и змеиные тропы.
Вот, кувыркаясь, летают вверх-вниз
И воробьями вьются.
Уж меня облепили они, что карниз,
И смеются.
Может быть, часто зрачок прижимаю к луне,
Кожа ее осталась на дне —
Вот и мерещится мне.
В ангельских вижу повадках я нечто павлинье,
То разгорятся, то гаснут.
Вижу тела их из огненных линий —
Это опасно.
Так на вид – просто облачко, светлый дымок,
Глаз в середине, как щупальца спрута – ресницы,
То пикируют прямо в глазницы,
То, как пробки, летят в потолок.
То на ресницах сидят и болтают
Горсткой огня и зерна,
Внутрь влетают и вылетают,
Будто я им равна.
Ах! Равны мы и вправду, огнистые тени,
Хоть для вас я – что бабочке глиняный дом.
Мы равны – мириады, обломки, ступени —
И по ним, спотыкаясь, бредем.
 

1979

(Нищенка с червонцем, дерево с дарами)

 
Где же нищие? Куда их дели?
За небесной пищей они улетели?
Говорят – они разбогатели,
Миллионы – судачат – в тряпье они прячут,
Они нас с тобою богаче.
Еще сыщешь ты, может быть, нищих
Только в церкви да на кладб и ще.
Не увижу в грязи я стоящую шляпу
И во тьме у нее серебристый улов,
И немого язык, что бешеным кляпом
Бился около слов.
У кого вместо бедер колесики были —
Те на них – на стальных – уже в рай укатили.
Не попросит старушка хлеба ломоть
И не скажет вослед: «Спаси тя Господь».
И придется мне их заменить хоть собой
И, петляя, бродить в переулках с сумой,
Целовать всем прохожим ноги,
Становясь голубой и убогой.
Как тот блаженный, терпеливый,
Осклизлый, синий и червивый —
Почти землей был дядя Гриша,
Ведь нищий – это Богу ниша.
Он умалился, Бог в нем ожил
И руку протянул к прохожим.
Любви, любви – небесной пищи
Просил Господь всем чревом нищим.
 

 
Нету моей замшелой лиры —
Дуба, что рос здесь на Черной речке,
Его спилили, срубили, спилили,
И не поставишь даже и свечки.
Нету для дерева рая, нет и могилы,
И когда впилось острие пилы
В нежно-шершавое и беспом о щное тело,
Мне приснилось, что со скалы
В пропасть я полетела
То ль душа его прилетела
Со мною навеки проститься,
То ли в смертной тоске хотела
За душу мою уцепиться.
Пустоту вытесняло сто лет
Его сложное сильное тело.
Вот уж взяла свое!
Нагло зияет и равнодушно —
По торжеству пустоты
Мы всегда узнаём о потере,
По яме воздушной.
Нету лиры замшелой,
А душу она исцеляла,
У нее глаза были,
Ум был у нее.
Приносила я в жертву вино и монеты,
Два серебряных там зарывала браслета,
И она меня обнимала, лечила,
Как увидит – всеми листьями ахнет.
Грубо нас разлучили,
Разделили – и я умираю и чахну.
 

 
В сквозняк врезается звезда,
А за окном хрустенье льда,
Пусть все во мне горит, дрожит,
Любви порывам надлежит
Умолкнуть в ночь – когда
Зовут, звенят колокола.
Мгла в небесах так зелена,
Там сумеречный лес.
«Возьми моих два-три ребра
И исцелуй их до утра
До сини», – шепчет бес.
В простые дни совсем не грех
Любить любимых всех.
Но нынче нас зовут: «Пойдем!»
А мы упрятались вдвоем
В хрустальный злой орех,
И сотни, сотни нас.
Пусть, истлевая, как свеча,
Погаснем мы сейчас
За то, что двери не нашли,
А спрятались в алмаз.
Святые надушились все
И в небесах плывут,
За окнами и хруст и гуд,
Стучат в окно, зовут.
Господень ноготь прочеркнул
Стекло – и, вжикнув, стихнул он,
Как будто хриплый стон.
«За сладких несколько минут
Ты, может, вечность потерял,
Не жаль тебе, тебе?» Молчал
И в сердце крепче целовал,
В дрожащий перезвон.
 

 
Льется, ткется из сердца
Паутина горячая
Золотая —
Тебе никуда не деться,
И ему никуда не деться.
Из кончиков пальцев,
Из ногорук
Стальною тонкой жарой
Обовьюсь.
Я – паук
Золотой.
 

 
Пусть двух возлюбленных моих
Я затолкала в тесный стих,
Пусть даже больше было их —
Они не виноваты:
Они увидели во мне,
Как в зеркале, – брат брата.
В преступном и тайном своем содоме
Не меня они любят – кого-то кроме.
В этой жизни, где все только режет и рвет,
Пусть любовь моя их перевьет.
Перепутала я имена даже их,
Но узнала их тайное имя,
Те всё были ведь греческих светлых святых,
Ну а то – из костей серафима.
 

 
«Кому, – думал Творец,
Слепив эти сложные длинные кости, —
Отдам? На челюсти рыбе большой?
Или построю двери в собор?
Нет, повяжу с душой».
И отдал тебе – на нервический свод
Ребер – изломанный согнутый вход,
Туда, где жизнь одиноко живет
И знает – никто к ней сюда не придет,
И тихо псалом поет.
Разве только любовь скользнет,
Золотую свечу зажжет,
В стучащий молотом водоворот —
Под малиновый острый свод.
 

 
Вот она – только царапни,
Кровь уже тут – как из-под кочки болото,
По глиняным тонким сосудам
Багровое море
Разлито,
Мечтает – хрупнут скорлупою все лица,
И мы – ручейки и потоки —
Сможем разливом весенним разлиться
И слиться!
В крови – любовь,
А в кости – отрицанье любови.
Когда я, наконец, себя как кровь пойму,
Сброшу белую тьму
И соленой пальмовой ветвью
Наклонюсь ко Господу моему?
 

 
Звезда по небесам идет,
Звезда по облакам плывет
И скачет через тучи.
Она не мертвый хладный шар,
Она есть дух могучий.
 
 
Гори-свети, пылай-гори,
Клянусь я всею кровью
И всей зарытою во мне
Божественной любовью —
 
 
Что то не камень в облаках,
Бездушно в цель летящий, —
Нет, это дух, нет, это ум,
Округлый и горящий.
 
 
И больше я тебе скажу,
Раз уж такие речи,
Смотри – есть крылья у него
И луком птичьи плечи.
Отец и Сын расчленены —
Он свяжет горлом певчим.
 
 
Как кровь от сердца к голове,
В огне несет он вести.
Глаза поднявши к синеве,
Пойдем с волхвами вместе.
 
 
Он искры сыплет в высоте
Путем из света в тьмы
И шепчет, плачет в пустоте:
«Я, Ты, они и мы, —
Все перепутав и поняв: —
Сон, Ягве, Элохим и яд».
Он знает – будет в темноте
В раскрылья он распят.
Он молнией ли шаровой,
Невидимым ли током
Летит над нашей головой
Всегда, всегда с Востока.
 

 
Слова рожали.
Кто бы мог
Подумать: каждый слог,
Союз какой-нибудь, предлог…
И жемчугом дрожали.
Каждая буква кровью налилась,
Забилась, жерлом в себя провалилась.
Как почка, вскрылось буквотело,
Червячками полезли мужчиноженщины
Из каждой зияющей трещины —
И в тартарары их толпа полетела.
Стихотворенье лежало
Мертвой роженицей
В луже кровавой.
И я, как бледный отец,
Поняла наконец —
Что было моею забавой.
 

 
Под языком у жизни жало —
Сначала будто все ласкала,
Потом колола и кусала,
Кровавым ядом напитала,
И ядовитою я стала.
И вот сижу я бритой нищей,
Что деточек своих пожрала,
На гноище, на пепелище
О корочке всех умоляла.
А темной ночью из подвала
Червонец красный доставала
И то плевала, то сосала,
То плакала, то целовала,
То снова в землю зарывала.
 
 
Так что же это там у ней?
Душа? Талант? Любовь?
Иль чья-то спекшаяся кровь?
Она как жизнь – Кощей,
Та тоже что-то прячет в нас,
Или от нас, скорей.
Ах что? Да голубой алмаз,
В нем горсточку червей.
 

 
Деревья свечи все зажгли
И машут головами,
И лес мерцает и дрожит,
Марии он принадлежит —
Весь с хладными зверями.
В тот миг, как било Рождество,
Их души вышли из оков
И время, вывихнувшись чуть,
Скрепясь, пустилось в путь.
И древо ловкое одно
Выходит из ворот
И по сугробам прыг да скок
С зажженною свечой,
И в горний Вифлеем бредет —
За ним бы нам с тобой!
Волхвом, царем оно идет,
Живой горящей лирой
И мой браслет в корнях несет,
В стволе – вино и мирру.
 

1980

(Horror eroticus)

 
Уж так-то, Муза, мы с тобой сжилися,
Притерлись уж друг к другу, как супруги.
Я не скажу, подумаю – явися,
Вверх венами протягиваю руки.
И слышу шаг любимый, быстрый, лисий.
 

 
В темноте ночей любовных
Расцветают души как фиалки.
Хоть текучи и благоуханны,
Но, невзрачные, они так жалки.
Грех цветет ли в животе,
Как полярное сиянье,
Отвращенье, дикий страх —
Плод от чресел содроганья.
Дети, ваши все догадки
Не так страшны, так же – гадки.
Ты зачем
Цветок плоти
С двумя несорванными лепестками
Хвастливо так показывал?
Этим что сказать хотел?
Что этим доказывал?
Верно, хочется тебе
Деву разломать, как жареную курицу,
Как спелый красный апельсин,
И разорвать, и разодрать,
И соком смерти напитать
До самых жизни до глубин.
Разве ты виноват?
Против воли – тупое жало
Вздымается из брюха кинжалом
И несет томительную смерть.
Все идут путем греха,
Плюнуть – кто осмелится посметь,
Не вкусить, взглянув издалека?
А ведь он бы мог не умереть.
 

 
Бегу по улице, а он за мной —
Взгляд будто свернутый гад,
А под плащом – автомат.
Ах, трамвай, увези, унеси поскорей!
Оглянулась – стоит у дверей.
И скрежещет, и лязгает алый трамвай,
Ах, спаси меня, Господи, и не отдай!
Я – в церковь. Рушусь вся перед иконой,
И пули визг, и вдрызг стекло со звоном,
И черная дыра во лбу Мадонны.
Я – за алтарь. По колокольне – вверх.
Но он за мной – неотвратим, как грех.
К стене прижал и задирает платье,
И жадно, быстро заключил в объятья,
И, потный, гладит грудь поспешно
(Я мраморная вся уже от страха),
Целует, наклонясь, пупок,
Потом с улыбкой ломаной и нежной
Он автомат прилаживает к паху
И нажимает спусковой крючок.
 

 
Горькое яблоко выросло в райском саду.
Так похожа страсть на убийство.
От блуда делается душа
Прыгучей, свободной
И непривязанной, как после смерти.
Что же? Чем утешить? Мы – трупы,
Мы трупы с тобой, в пятнах тьмы.
Так и будем вести себя, будто трупы,
Захороненные в одной могиле,
Летучий смешаем прах.
Хоть меня до греха раскаянье мучит и страх,
Ночь связала нас клейкой лентой,
Пахнет чужими вещами, настойкой разлитой и «Кентом»,
Входит бесшумно Дракон о семи головах.
 

 
Как ссадина, синяк, любовь пройдет.
Но вот она болит еще, цветет.
Казалось, жизнь идет наоборот —
Увял мой мозг, расцвел живот.
Как пена он, как воздух легким стал —
Живот расцвел, а мозг увял.
Но он вернется, станет он
Гнездом для двух кочующих ворон.
Начнется половодье ли, содом,
Но он всплывет – вороний крепкий дом.
Войди же в кровь мою, как в новую тюрьму,
А я войду в твою,
И превратимся в тьму.
Овца к овце – какой же грех?
От страха, а не для утех.
Начнется половодье ли, содом,
Но он всплывет – вороний крепкий дом.
 

 
Утро. Французское знамя
(Зачем оно здесь?) на дверях,
Алые синяки на руках,
Записка лежит в головах.
Глаз скошу и читаю
(Лень шевельнуть рукой)
Слово одно только – «злая».
Сам ты – я думаю – злой.
Тело поет – зачем?
Окурок с полу возьму,
Дева ли, или шлюха,
Столетняя злая старуха, —
Я уж сама не пойму.
Разве и он виноват?
Закон естества такой.
Может, он сам не рад,
Пятку зря целовал,
Зря называл сестрой.
Бог с ним. А память плывет:
Толстый уродливый грек
Робко дитя растлевал,
Так до конца не растлил.
Все же и он человек:
Папой просил называть,
Слушаться старших учил.
Сладко в крови поет
Перестоявшийся пыл,
Ленью в костях заныл,
Все же – сладость во всем.
Иду, подпрыгивая,
Не чувствуя кожи.
Вспыхнет в памяти стыд —
Чуть подвою, пугая прохожих.
Только луна не ласкает,
Солнце, лаская, блестит.
 

 
Долго смотрела в рассветное солнце —
Сердцем, толчками вставало оно.
Закрыла глаза. А на изнанке век
Жжется зеленое малое пятнышко
И взорвалось изнутри ослепительным блеском,
Стало кровавым. А в центре
Распятый стоял человек.
Взрыв световой
Превратил его в пентаграмму.
Так я смотрела в свою
Рассветную тайную ночь,
Где цвели зелено-красные зерна.