Текст книги "Собрание"

Автор книги: Елена Шварц

 
Семь дней и семь ночей скользили,
Скакали, прыгали чрез льдины,
И знали – южный ветер дохнет —
И все провалится в пучину.
О швед, ты будешь изумлен!
Морозным утром, утром ясным
Обледенелый и ужасный
Из беловато-серых волн
Выходит мерно россов полк,
И как в капкан попавший волк
Швед отгрызает задню лапу —
Финляндию бросает им:
Ешь, подавись, навек исчезни
От наших берегов как дым.
О грубый вепрь, зверь окаянный,
Возьми лапландские ключи,
И наш хрустальный, наш стеклянный
Ты городок не растопчи.
 

1996

 
Над зыбью залива, над гладкой равниной,
Над хлябью и глубью и ввысь —
Летите вы, очи, лети, мое зренье,
Как будто от взмаха руки.
Лети над водою – то выше, то ниже,
Лети, а не можешь – скользи,
Чтоб я позабыла в усилье паренья
Себя и заботы свои.
 
 
Земля разрушенья, о ветхая Стрельна,
Умильно пиявкой лежит
Под левой рукою, у самого сердца,
У злой подгородной весны.
 
 
Летят мои очи, летит мое зренье
По волнам, по небу и ввысь.
Вон облако, видишь? Вон радуга – видишь?
И если меня не найдешь – как вернешься —
Ты дальше над морем лети.
 

1995

 
Как нынче пусто было в церкви,
В вечернем храме – ни души,
И только сторож, я и Бог
Дышали в сумрачной глуши.
Сверхумное с безумным съединяя,
На позвоночник тоненькой свечи
Молилась я, а сторож уж, зевая,
Перебирал звенящие ключи.
Пора идти – хотя иная служба
Как раз начнется в этот миг,
Как только дверь замкнет стальную,
Замешкавшись, старик.
Уж ангелы слеталися под купол
И робко пробовали голоса,
И, помня просьбы денные, – святые
На грубых досках вознесли глаза.
Тогда и жутко телом оплотняясь,
Намоленная тишина
Обрушилась, кругами опускаясь,
Звеня у алтаря, одна.
 

1996

 
Дитя проснулось в Вавилоне
От перестука сторожей
И оттого, что ласточка все стонет
В слюне окаменившейся своей.
 
 
Как долго длится ночь
(Но скоро солнце встанет?),
Над ним вращается такая высота —
На слабое мерцающее темя
Грядущего, кружась, спускается плита.
 
 
Как долго длится ночь,
Но скоро солнце встанет.
Он плачет оттого, что ласточка и он
Лежат в осадке и на дне стакана
И в непрозрачной глубине времен.
 
 
Я слышу – ящерка по глине прошуршала.
Откуда я гляжу – со стенки, с потолка?
А ласточка пронзительнее стонет.
Зачем же я… Неужто это я
Проснулась майской ночью в Вавилоне?
 

1983

Маленькому лесу из 48 елок – с печалью

 
В елочном загончике я не выбираю,
Не хожу, прицениваясь, закусив губу.
Из толпы поверженных за лапу поднимаю,
Как себя когда-то, как судьбу.
 
 
Вот ее встряхнули, измерили ей рост.
Вот уже макушкой чертит среди звезд,
И пока несу ее быстро чрез метель —
Вся в младенца сонного обернулась ель.
 
 
И, благоуханную, ставят ее в крест,
И, мерцая, ночью шевелится в темени.
Сколько в плечи брошено мишуры и звезд,
Сколько познакомлено золота и зелени!
 

1996

 
В духовной трезвости я провожу свой век,
В сиянье разума. Но часто я пьянею.
Летела птица и упала вдруг,
Холодный синий глаз висит над нею.
Нигредо пережив, душа проснулась,
И снова птица бьет крылами в стену,
Звенящим белым мраком разогрета.
Она – внутри, но в ней уже светлее.
Душа моя, округлая реторта,
И солью всех веществ она полна.
Что ни родит она: хоть ангела, хоть черта,
Она для опытов чудесных рождена.
 

1995

 
Слепые очи северной ночи
Смотрят в колодец двора,
Медленно тянут из глубины
Ведра, и chi vedra [16]16
  Первое и последнее слово итальянской поговорки «Chi vivra vedra» – «поживем – увидим»; букв.: кто доживет – увидит; здесь: кто увидит.


[Закрыть],
Что они вынесут на высоту:
Дна петербургского сор,
Рыбу трехдневну, книгу и мышь,
Дворника древний топор.
Видят они свечи в окне
Человек, может быть, сто:
Светятся тихо они во тьме
В городе этом пустом.
 

1996

 
Почему вот этой пылинке
Говорю я не «ты», а "я"?
Кремешку, блеснувшему глухо
В смертной впадине бытия.
Когда бы Солнцу я посмела
Сказать, лучами все паля:
– Горячее мое! Родное!
Ты – мое тело. Это – я. —
Но даже ветром я не стану,
И он уже не станет мной,
Хозяйка я одна под темной
Растленной этой скорлупой.
 

1996

 
Ваше сердце плачет ночью,
Отчего – оно не знает,
А мое-то знает точно —
От кого и с кем гуляет.
 
 
Потому уж и не плачет,
Но оно стыдится очень —
Что душа моя царица
Спит со львом чернорабочим.
 

1996

 
Люблю канареечный цвет
Подгулявших к ночи машин,
Эту рубчатость, шорох и взвизг
Накаченных намертво шин.
 
 
Обмажься маслом и оденься в робу —
О как преобразится сразу мир —
Ломая кости и вгоняя в гробы
Шестиколесный мчится эликсир.
 
 
Верти, крути баранку с вывертом
Своею лапкой мелкой верткою.
На светофоре у Исакия
Я поворотником пощелкаю.
 
 
Исакий! Шоколад колонн
И блеск твой инистый и грозный
Уже сокрылись за углом,
Уже крупица в веке слезном.
 
 
Намажься маслом и глотни бензину
И прыгай в древний двигательный сон.
Намотанный на колесо Литейный —
Вертящийся в мученьях Иксион.
 
 
Бросающейся под капот Шпалерной
Лечу я вверх к собору и садам.
Как странно по земле передвигаться,
Всегда мне странно, будто по водам.
 
 
Когда бы на ходу резиновом
Нестись над бездной океанною —
Не то же ль – что я вдоль Гостиного
Лечу печальная и пьяная?
 
 
Р.S.
По руслу бывшего канала
Скольжу я в рыбе круглоногой.
Мелькнут трамваи, люди, зданья…
Куда ведет меня дорога —
В болота Охты ли, в сиянье?
 

декабрь, 1995

(Четыре существа воздушных на воздуха стекляшке начертали свою благую весть – кто жалом, кто крылом. Убоги речи их? Мое убого зренье, ведь воздух стерся, трудно понимать.)

 
Комья облаков к лопате прилипли,
Вырыла из воздуха с трудом ящик.
Был в нем мед предсмертный
Пчелы багровый,
Ангела лепет,
Чудотворный гвоздь
И граненый шар.
 

 
Я – дикая пчела печальной Иудеи,
Я голод утоляю свой
Гвоздикою полуживой,
Ее ищу в полях везде я.
Однажды – слышу я благоуханье,
Как в розовом саду после грозы,
Туда лечу стрелой, жужжа, и вижу – вот
Всего лишь человек в тени лозы
Засохший хлеб жует.
Вокруг я стала виться,
Ища – куда бы впиться.
А Он мне говорит: "Не тронь, умрешь.
Апостол среди пчел,
Ты, верно, чуешь
Нездешнюю мерцающую розу.
Она как будто рядом, но на деле —
Дорога к ней через глухую ночь".
 
 
С тех пор куда б Он ни пошел,
И я за ним.
В суровую ли Галилею
В волне блаженной я плыла,
Полуслепая, и пила
Лишь соки сохлых трав.
Потом Его я потеряла —
Не знаю как,
Забвенье дарит
Пустынный мак.
И вот нашла – в Ерусалиме,
Куда я, Божия пчела,
В уснувший садик забрела.
Вдруг
По сердцу бьет благоуханье,
Ведет меня любовь.
И вижу – злые люди, крест,
И благовонная струится кровь.
К нему, шершавая, прижалась, и вся горю.
"Кольни меня, пчела, в сердце,
Нынче же будешь со мною в раю".
 

 
Как хорошо, что у деревьев нету глаз,
А то бы их выкалывали, жгли.
Невинный, вращающийся беспомощно,
Живой и влажный,
В коре засохшей, черной…
Топор…
 
 
Срубили,
Разрезали,
Поперек самого себя
Сколотили,
Вбили в землю,
Повесили Бога
Живого.
Он появился, как зелень
Весной из корявых сучьев,
Как полная Невозможность.
Руки Его на моих плечах.
Я прижался, хотел
Последним соком своим
Силы Его подкрепить.
Вдруг я стал деревом снова,
Расцвел,
Весь покрылся листьями,
Корень мой
Укоренился в далекой белой земле,
В сердце мира.
Весь я в красном плаще цветов.
 

 
С Крита на Кипр
На ножке одной,
То взмою, то к морю
Вниз головой.
Простой ангелишка —
Летал я, резвился весь день
Как пташка.
Вдруг набежала тень.
Тело воздуха скорчила боль.
В море закричала соль.
Я выше взлетел в страхе тогда —
И вижу – день, а будто ночь.
От Иудеи расползается злая вода,
Чернота по лику земли ползет.
А Тот, кого я видеть привык
Огненным шаром, ровно горящим,
Разодран – Крестом пылает
Во тьме.
Я упал в пустыню,
В песок лицом,
Кругом
Сидели демоны,
Частые как цветы полыни,
Молча,
И дрожали всем телом,
Как шакалы
При затменье Луны.
 

 
Его дыханье с воздухом смешалось. Ветер
Разнес его по миру – узнаёшь,
Что в легкие вошла хотя бы малость,
Когда вдруг ни с чего охватит тело дрожь.
 
 
В воздухе спит ветер,
Бог в человеке.
Господи Боже,
Сын Твой —
Ныне становится ветром,
Чтобы к Тебе вернуться,
Чтобы в свитом из вихрей
Вечно кружиться
Кольце.
 

1982

Маленькая поэма

 
Вот в море город чуждый, страстный,
Его мне жаль,
Над ним мелькает свет опасный
И мчится вдаль.
 
 
Фаланги легких пауков
Ползут, идут на город тихо,
Чтоб, легкой сетью оковав,
Его испила повилика,
 
 
Что режет золотой цветок.
Тот никнет в землю, на Восток.
И не сияет, не горит.
На это глядя исподлобья,
И замок, одряхлев, стоит,
Как обветшавшее надгробье,
В полыни, в паутине весь…
Какая тьма, весь свет не здесь.
 

 
У речки храм стоял – заброшенный, любимый
Ночными духами. Там было тихо,
В нем ночевали Жрец и Одержимый
И, за иконою лубочной, Паучиха.
 
 
Час приходил – они склонялись разом
Пред Буддою с алмазным глазом
(Он после опочил на дне реки,
Где я свои топила дневники).
 
 
А жизнь лилась – и Одержимый
В ней клянчил хлеба на кольце трамвая,
А если после оставались крошки,
Лизала Паучиха их, играя.
А жизнь лилась – и люди притекли
И вырвали у Будды глаз игристый,
А самого швырнули в глубь реки,
В дно Леты мглистой.
 

 
I
 
 
Ведьмак ведьмачке говорит:
Беда, беда —
Вечор порезался немного,
И с шумом хлынула вода,
Ох, черная вода.
 
 
II
 
 
А ведьма помнит о своем:
Мне сердце врач светил лучом
И нагрубил мне вдруг —
Что сердца моего бурдюк
Порос матерым мхом.
 
 
III
 
 
Ведьмак:
Все нечистоты городов
И древних кладбищ прах,
Любовь лягушки, глупость сов,
Седой козлиный пах —
Все заключили мы с тобой
В крови и в наших снах.
 
 
IV
 
 
Ведьма:
Близка Вальпургиева ночь,
Возьмем с собою крошку-дочь
И там ее съедим.
Пускай не знает наших мук,
А мы с тобою, милый друг,
Червя себе родим.
 
 
V
 
 
И наши отпадут хвосты,
И станем мы чисты…
Из сердца выползет, звеня,
Пыльная змея.
 
 
Они шептались при свече,
Вдруг голос слышат (ясно чей):
Вы знаете меня.
 
 
VI
 
 
Служили мраку, смраду век —
И вот уж вам неймется.
Из сердца выползет змея,
Вкруг шеи обовьется.
 
 
Смотрела девочка в углу,
Глазенками кося,
На то, как кружатся над ней
Родители, вися.
 

 
Ведьмак у ведьмы
С корнем рвет
Из брюха волосок,
Блестящий черный волосок
С мучнистым клубеньком,
Который мог бы прокормить
С десяток темных тлей,
Которые и пыль едят
(еще благодарят).
Но он умчался в блеклый край
По прихоти зефира
И приложился невзначай
К злому сокровищу мира.
 

 
Сидит за банею ведьмак,
Бубнит в пожухлое былье:
Как душу мне свою избыть,
Скажи, подружие мое.
 
 
Тут поднялася повилика,
Взмахнула плетью раз и два
Своей железной, обхватила,
В тугой веревке голова.
 
 
И тотчас же повис паук,
Кровь высосал, напился ал
И быстро на живую нитку
Мягкий саван соткал.
 
 
Под землю рухнул вурдалак.
Там налетели, закрутили,
И паутиной в этот миг
Фонтаны сохлые забили.
 

 
Повилика плетию железной
Вкруг Столпа Александрийского взовьется,
Высосет его – и ангел разобьется,
И паук на острие взберется.
 
 
И начнет паук паучью битву,
Источая злую паутину,
И задушит град алмазный и гранитный
Бесконечно легкая перина.
 
 
Пена у вас, пена на губах.
Имя Бога взять вы в смерть забыли.
В этот миг в заброшенных садах
Фонтаны пылью дикой били.
 

 
Высокий дом
У глухой реки
С одним окном.
Девочка из окна спускает корзину
В глубину вод.
В корзине слиток,
Замшелый камень,
На нем выбито слово,
Но заросло с веками.
Дитя надеется слово отмыть,
Буквы едкой водою размыть.
Слово в реке,
Дитя в высоте,
Рыба плеснет,
Слово всплывет.
А где родители твои?
Они копают клад.
Они давно туда ушли?
Да век тому назад.
 

 
Долго пытали
Папоротника цвет,
Он им открылся,
Где зарыт секрет.
 
 
Они копали шахту
И ящик обрели,
Они в него нагнулись —
Что там горит внутри.
 
 
И вдруг закрылся ящик,
Понесся страшный лифт,
Ударился о землю
Уже не на земле.
 
 
Ни воздуха, ни света
Не чувствуют глаза,
А к ним уже несутся
Крыла и голоса.
– Мы, кажется, подохли
– Ужели? Наконец! —
Им в головы всадили
Проволочный венец.
 

1994

 
Поздняя осень вроде бы,
Только свет иной —
Сквозит весной.
Красный дом. Окно замуровано —
Внутри стена стеной.
 
 
Немного зерен зябнущей весны —
Слезоточивого, как память, газа,
Чтоб я оплакала для каменной стены
Потерю маленького глаза,
 
 
Потерю точки зренья и угла,
И тех, кто из него смотрели и истлели…
Уж им не надо булочки моей
Со сливками, отдам ее апрелю.
Подскочит теплый ветер и лизнет,
Быть может – и теням перепадет.
 

 
Бельма слепого в яркую синь
Смотрят спокойно и строго,
Шепчет он легкому ветру: аминь —
Слово, которым человек отпускает Бога.
Но Бог никогда не отпустит его,
И нет у него прощального слова,
Хоть Он никому не нужен здесь,
Как сердце больного.
Но если есть молитва вниз —
Она слышна мне снова и снова.
 
 
Отступи от меня! Кто вынес ее?
Чтобы мне подкрепиться… плетень из «аминей».
Захлопываю дверь пред лицом Живого.
Слепотою прикроюсь от благости синей.
 

 
Брандмауэр в тисках лучей
Сияет, корчится, трепещет.
Мирьяд стесненных кирпичей
В себя весенним светом плещет.
Он весь как нервное лицо,
Без глаз, без носа, безо рта,
И, как немой слепоглухой,
Он грязной кожей чует вечер.
Бормочет, как клавиши перебегает, гаснет,
И давит на других, и сам давим,
Оранжевый кирпич, багровый, сладко-красный,
Переплавляется в закатный дым.
Капель стекает по лицу.
Какое бедное оно!
О если бы как третий глаз
Вдруг пробуравилось окно.
 

 
Хлеба, золота, мрака
Ни у кого не прошу.
Звезда расплывается кляксой,
Я воздухом темным дышу.
– Призрак, а дышит, дышит, —
Деревья о нас говорят,
А полузабытые тени
Не дышат и не молчат.
А может, и дышат тонко,
Как воробей и моллюск —
Свеча (а не было ветра)
Погасла от чьих-то уст.
Небеса шелестели, скрипели,
Вытек звездный зеленый глаз.
Разве звезды там говорили
О чем-нибудь, кроме нас?
 

 
Какая древняя весна,
Ее ресницы поседели,
Ее брезгливые младенцы
Лежат в колясках, изогнувшись.
Она берет свой легкий посох,
Постукивает им по пяткам
И дышит, дышит в глубь затылка,
В себя вдыхая тленный мозг.
И ты становишься дриадой,
Обломком корня и клюкой,
Поводырем слепой старухи,
Что любит дерево и кость.
 

 
Тот, кто долго, зевая, идет подворотней,
Образует другую собой подворотню,
И всегда тут приходит прохожий
И не знает – в какую идти.
 
 
Подмоченные подворотни,
Друг в друге длясь и отражаясь,
Ведут к фасадам лиловатым
И к зданьям цвета платьев школьных.
Когда из первой переходишь
В другую – что стоит напротив —
Как будто в зеркало идешь,
Но только там тебя не видно.
Пока не выйдешь, наконец,
К светло-гниющему каналу,
Вниз по которому к Заливу
Плывут, подернутые рябью,
Глазницы верхних этажей.
Тот, кто из окон этих смотрит,
Быть может, на сырое небо —
Не знает, что на звезды смотрит
Из-под воды, из-под волны.
 
 
Мы все когда-нибудь скользили
В небесных штольнях вод подземных
И даже там припоминали
Сквозняк далеких подворотен.
 

 
Как будто листья щелкают и свищут —
Не видно птиц.
Напрасно их весна, взрослея, ищет
В садах столиц.
 
 
Не человек, а небо радо —
Что вот весна,
Она стекла в подпочву сада,
Отныне нет ни снов, ни сна.
И легкий низкий дым фабричный
На небе палевом размыт,
И темным кружевом приклеен
Ко облакам невзрачный храм.
 
 
Мне кажется, что если б кто-то
(Да, тот таинственный, кто мог)
Ступил бы на воду канала,
Прошел бы легче, чем бывало, – она
Окаменела б от стыда —
За то, что так мутна, убога
(Удел она была не Бога),
Не трогает ее весло.
 

 
С этих выступов на мосту
Я смотрю в рассветающую темноту,
С закутков, в которых убийцы тень,
Вниз кидается ночь и вскарабкался день.
Где справа налево метнулся собор,
Перепрыгнув реки замерзающий створ,
И на этом пронзающем реку носу
Жизнь смеркается, плачет, дрожит на весу,
Поспешает народ к стапелям, кораблям
По гранитной плите, предрассветным соплям.
 

 
Она приходит, как весна,
Она не знает сожаленья —
Звезда вечерняя одна,
Сорвавшись с должного теченья,
Плывет ко храму, там она
Низка и слышит песнопенье.
Она висит чуть ниже купола,
Молитву видит как свеченье,
В невидимое улетит не сразу,
Она проходит горлом, глазом,
И в сердце сразу замолчит —
Со смертью нашей – там они,
Как отроки в печи.
И что ей в нашем сердце снится?
И там во тьме она лучится.
Так, может быть, и ты, звезда, не свет,
А боль, иль зритель, или птица,
Что хочет плыть перед волхвами,
Как ящик с лишними дарами.
 

 
Кажется – особенно когда
Звездный корабль ложится на борт —
Что из болот городских, из гранита
Ключ живой бьет.
Может, на плацу, может, у старухи
В подвале, под сундуком у беззубой,
А может, в стволе колонны
Или в сердце у дуба.
Может, внутри человека какого?
И жизнь оживет. Звезда, укажи!
Но медлит, сбивается, угасает,
Как слепая в небе кружит.
 

 
Ох, – в подвздошье глубина, высота.
Ох, в подвздошье лихая пустота,
Как нетопленой декабрьской печи чернота.
Я вздыхаю тяжело – Ох, наверх,
И в ответ
Дух мне душу прижимает,
Будто мех.
В обе стороны ведет
Воздушная дорога,
И вздыхаю я уж вниз —
Вздохом Бога.
 

 
Звезда огромная фонтаном
Над пропастью души горит,
И в голове тщедушной сада
Как рана светлая болит.
Высвечивай, высверкивай,
Выблескивай себя —
От локтя Ориона
До снежного горба.
Она стучит, сияет, всматриваясь,
Будто не ослеплен циклоп,
Лопнет вот-вот зренья мешок,
Светом звездным зальет
Неба покатый лоб.
 

1995

Гишпанский Петербург

В Испании (и, кажется, нигде больше) долго сосуществовали три веры: христианство, мусульманство (суфизм) и, в одном из самых изощренных своих проявлений (каббала), – иудейство. Три культуры жили как соседи, одолжаясь друг у друга в случае нужды (алхимией, к примеру).

Мне захотелось представить это в реальности, а единственная знакомая мне до глубины реальность – мир самого вымышленного города на свете, где все может (могло) быть, где, в конце концов, живут вместе православные храмы, костел, мечеть, синагога и буддийский храм.

В этом смысле Петербург – испанский город и находится в гишпанском королевстве, недаром и Гоголь (в лице Поприщина) все грезил об Испании. А Луну если и делают в Гамбурге, то у нас ее давно проиграли в карты.

Прости, любезный читатель: не для тебя, не для себя, не для Поприщина предприняла я этот дикий имагинативный опыт. А может быть, так все и было на самом деле.

 
В бывшем доходном доме,
В квартире одной коммунальной
У кухни круглой обручальной
(Куда все двери выходили)
Четверо свой век коротали:
Три старичка
И проводница Верка —
Добрая до глупоты
Краснорожая девка,
Она и полы им мыла,
И чем иногда кормила,
Но выпивала она.
Один старик был горный суфий.
Переселившись в Петербург,
Он будкой завладел сапожной,
И, бормоча и улыбаясь,
Весь день на улице сидел.
Однажды духом опьянившись,
Он никогда не протрезвел.
В далекой юности влюбившись,
Все тот же обожал предмет.
С трудом скрывал свое счастье,
Свое чужое блаженство,
Подметку ли поправляя,
На крыше ли сидя под вечер.
На кухне ночами кружился,
К Богу взмывая венком
Из алых цветов и листьев.
Он падал и вскрикивал громко
Пронзительно на забытом
Чужом самому языке.
Когда это видел сосед —
Еврей, по прозванью Давидка,
То, воду ему подавая,
Так всегда говорил:
– Зачем ты, Юсуф, кружишься
Почти убитою птицей?
Ты к Господу не возлетишь.
Да и чему ты смеешься
И радуешься громко —
Ведь жизнь – это страшный кошмар.
 
 
А сам по ночам он считал,
Считал он по свитку Торы
И что-то еще мастерил.
А то простоит, бывало,
Весь день на тощей ноге,
Взявшись за левое ухо.
 
 
А третий сосед – смиренный,
Тайный инок в миру,
Любого – кто что ни прикажет —
Слушался как отца,
Такое он взял послушанье.
Власий имя ему.
Утром выходит на крышу,
Осыпав себя крупою,
И воробьи ликуют
В круглой его бороде.
Слезы льются по горлу
Прямо в нагое сердце.
 
 
Проходят годы.
Они, как буквы разной крови
Кружатся, не смыкаясь в Слово.
 

 
Листы Корана разметались,
Евангелье во тьме сияло,
И Тора вверх и вниз росла
Как основание столпа.
И ангелов расцветок разных
Сновала грозная толпа.
Вовне квартира та хранилась,
Как твердый и глухой орех,
Его сиянье распирало
Невидимое для всех.
И только будущая Дева
Свой глазом проливала мрак,
И в глуби мысленного чрева
Писец царапал известняк.
 

 
А Вера, с рейса как пришла,
На кухню яблок принесла:
Смотри, приволокла для вас,
Юсуф, Давид и дядя Влас.
Влас отвечает: благодарствую.
Спаси тя Господь.
А Давид: счастлив, Вера, будет ваш супруг.
Юсуф же только хохочет.
 
 
А яблок красная гора
Истаивает до утра.
 
 
Ах, Вера! В двери крик да стук.
Забрел уже солдатик к ней.
Они запрутся – слышен смех
Да взвизги: пей или налей!
И шепчет Влас: ох грех, ох грех.
Юсуф кружится все быстрей.
 

 
Давид ночами что-то лепит,
Все что-то ладит, мастерит,
То щетиночку приклеит,
То пружинку завертит…
 
 
Там внизу проходит жизнь, хмелея,
Сатанея, алчет наважденья.
В этом плоском сумеречном граде
Их свело так тесно Провиденье.
Три светильника, горящих на Восток,
Одного бы, кажется, хватило,
Но в созвездие одно сцепила их
И свела в ночи вселенской Сила.
 
 
…колдует, дует, приклеит,
Пружинку туже завертит —
Глядишь: уж некто завозился,
Глаза открыл, лежит, пищит…
 
 
Там внизу стучит толчками время,
Началась и кончилась война.
Голодали, мерзли, но на крышу
Не упала бомба. Ни одна.
Маленькое существо меж труб
Все сновало вверх и вниз по скату,
Вдруг взлетало, бомбу изловляло
И летело с нею к морю, к морю
И бросало в волны за Кронштадтом —
Только терпеливым рыбам горе.
 
 
А потом тихонько приходило,
В щель дверную под крюком скользнув,
И ложилось спать,
Как щенок свернувшись, под кровать.
Раз за ним пришли чужие люди:
Кто-то бегал по крыше,
Не ракетчик [17]17
  Немецкий шпион, подававший сигнал самолетам, стреляя из ракетницы.


[Закрыть]ли?
И вроде к вам?
– Что вы! Что вы! – им Давид сказал. —
Это даже слышать нам обидно. —
Поискали, да найдешь его!
Голема то видно, то не видно,