Текст книги "Собрание"

Автор книги: Елена Шварц

 
Саламандра нежится в огне,
Дымом дышит,
Пьет золу.
Жарко ей и больно ей в воде,
В воздухе ей душно —
На земле ей скучно.
Ты одна – насельница огня,
Ты живешь и в сердце у меня.
Кровь мою закатно золотит,
Память мою пепельную ест.
Поживи еще – душа горит,
И горит и не сгорает крест.
 

 
О человеке я слыхала рано:
Венец творенья, призрак или сон.
Теперь мне кажется, что он
Есть только мыслящая рана,
Пульсирует, пронзен.
 
 
Повсюду – и на небе, и в пещере
Его догонит боль.
Но радуйся – еще не пахнет серой,
Еще, как твердый снег и серый,
На кровь не сыплют соль.
 

 
Весь мир неправильный —
Здесь время течет разно,
В душе иначе, чем на небе,
В уме инако, смерть заразна,
И яд незримо злеет в хлебе.
 
 
Неправ был Бубер —
В Боге нету «ты»,
«Ты и Оно» – где мир и ад,
Условные и временные "Я"
Даны от Бога напрокат.
 
 
Честней сказать мне о себе – «она», молясь,
А "я" скорее бросить в света мрак,
«Она» не умерла, а "я" умру,
Она боится денег, пьет табак.
 
 
И я бы называла себя в третьем…
Но Бог привык к бесчисленному "Я".
А херувим огнем за небом машет,
Мешая подойти, мечом вертя.
 
 
Давно поблекло неба полотно,
Звезда петляя, а луна хромая, —
Они забыли, верно, уж давно,
Чему Господь учил, играя.
 

 
Я, вися у тебя в животе,
Все плыла и росла,
Как тритончик, птичка, щенок…
Вишня сердца, толкнувшись, пошла.
Так ни с кем никогда не слиянно,
Никогда так спокойно дыша,
Но, как мышь полунощная, шумно
Налетела душа.
На приданое грозно она посмотрела
И встряхнула легко,
На себя, пламенея, надела
И толкнулась, вздохнув глубоко.
Не хотела я, сжимала
Свой с наперсточек кулак,
Вишня громче застучала,
И – прощай, мой алый мрак.
 

 
Огнем потаенным сиять —
Угольком, зажатым в ладонь,
Плыть Ионой в большой треске
По дымящей морозом реке,
Быть иконой, зарытой в песке,
Так уж выпало – быть таким,
Кто до времени крепко таим…
Быть проглоченным в муках кольцом,
Быть личиной, лакуной, ликоной,
Быть молчанием в ухо царю —
То, что вышептал мыш из-под трона.
 

 
Завыли грубо трубы
В прямых руках солдат,
И листьями зашлепал
Весенний пыльный сад,
И флейта заструилась,
Ручьем она бежит.
К чему мне эта флейта,
Зачем мне это лето
Упало и дрожит?
 
 
Опрыскал месяц красный
Весь мир ему подвластный
Бобровою струей.
Нет, нет, ты позабыла —
То солнце заходило —
Багровое знобило
Под синею скулой.
 
 
Тут офицер с женою,
Прямясь, кружили вальс,
И Пьяница-девица
Седая – тоже в пляс.
Коленями кидалась,
Прищуривалась всяк
И меж детей веселых
Упала враскоряк.
В глазах ее светился
Любви гнилой маяк.
 
 
Пивные алкоголики
Бутылки приподняли
И в них трубили долго
И пеною плевали.
Собаки хлопотали,
А птицы улетели.
 
 
Вдруг странно покачнулся,
Упал худой трубач.
Он жизнь как будто выронил,
И звякнула – медяк,
Он жизнь как будто выдохнул
В серебряные свивы,
В густые переливы,
И не вдохнуть никак.
 
 
Она летала в лабиринте,
Она вертелась на рулетке,
Проснулась золотым орешком
В веселых лапах пышной белки.
 

 
Ленивый льется дождь.
И так же я лениво
Прохаживаюсь, как
Горизонтальный дождь,
Вдоль палисадников туманных,
В оспе яблонь
Стараюсь я забыть
Все, что забыть не в силах,
И мысль моя, с дождем
Сойдясь, рождает крест.
 

 
Нежданно лето налетело
(Весну как будто пропустили),
И листья в почках засвистели,
А птицы лаковые кольца
В опухших горлышках вертели,
Потом раскидывали с крыши
Серебряную мелочь – в вечер.
Ты знаешь, я стремлюсь не слышать,
Что птицы страстные щебечут.
 

Тому Эпстайну

 
Человек граничит с морем,
Он – чужая всем страна,
В нем кочуют реки, горы,
Ропщут племена,
В нем таятся руды, звери,
Тлеют города,
Но когда он смотрит в точку —
Тонет, тонет навсегда.
Человек граничит с морем,
Но не весь и не всегда, —
Дрогнет ум, потоп начнется,
Хлынет темная вода.
 

 
Что ты умрешь – ужели вправду?
Кто доказал?
Чужие руки прикоснутся
К твоим глазам.
И не польется свет оттуда
И ни туда,
Лишь тихо шепчется с землею
Твоя руда.
А смерть подкинет на колене
Шаль иль платок
И вот – ко всем тебя привяжет,
Вонзив крючок.
И вот тебе уже не больно,
Вдали юдоль…
Смерть машет спицей недовольно.
Ворча, мол, моль.
 

 
Книгу жизни в середине открыть,
Если боль – там чудесная боль,
Но уже в корешке затаилась
Черная жирная моль.
 
 
Лучше бы в море ее бросали,
Лучше б разъела едкая соль,
Чем эта – жрущая с конца и начала,
Ненасытимая моль.
 
 
О, теперь я узнала тебя!
Это ты торжествуешь, проклятый, —
Ангел смерти, тупой Самаэль,
И твои слепые солдаты.
 

 
Сатурн с Меркурием сойдутся,
И ваши вены разорвутся,
А Марс под Львиный хвост вопьется —
Война нещадная начнется.
 
 
Как странно – миллионы нитей
В одних и тех же сходятся руках!
Бессчетность маленьких событий
В морях и кровяных тельцах
Сокрыта в пляске огненных шаров,
Всего лишь девяти…
 
 
А тот, кто играет звездами,
Играет одной рукой,
Смотрит глазом одним.
 
 
Об этом странно думать под небом дневным,
Когда безмятежен лазурный покров,
За его голубыми волнами
Ходят парами звезды, тащат улов,
Разноцветными взблескивая глазами.
 

 
Карлик упрятан
В жаркий пирог.
В жару тестяном
Плачет он, одинок.
Лук вопиет, смердит паштет.
Когда настанет нужный момент,
Хлопнет в ладони мажордом,
И карлик, вскочив, вскричит петухом,
Взвизгнет: «Кука! Кукареку!» —
Шпагу придерживая на боку.
 

 
Снег безутешно идет,
Девки чешут барыне пятки
И смеются украдкой,
Ум уплывает в пальцы,
Печка жарко гудёт.
Барыня откладывает пяльцы,
Закуривает чубук.
И думает: где бы наук
Набраться? Уехал мой друг,
Забрал и ребяток.
В Париж? В Петроград?
Отчего чесание пяток
Насладительней в снегопад?..
 

 
Здесь в поместье мне привольно,
Но не пьется и не курится,
Все читаю Сведенборга,
За которым Бог ходил по улице.
Я помню потолок июньский
В масонской ложе на Морской,
В старинный гроб, немного узкий,
Я бросился вниз головой.
Вход в Соломонов храм был рядом —
Между колонок "В" и "J",
Но все кончалося попойкой
И грубым словом «абраксас».
 

 
Пропела птица —
Будто повернула
Три раза ключ.
И Солнце выдохнуло и вдохнуло
Последний луч.
 
 
Затихла птица —
Будто повернула
Уключину на сломанном весле.
На Verts Galants, в закате это было,
Где медленно сгорал Жак де Моле.
 
 
А Солнце все равно утонет в Сене,
И не сказала я ему – постой!
И не просила. Я вдруг стала просто
Живою устрицей, лимонной пустотой.
 

 
Вдруг брошу книгу и бегу
В ночную даль
Искать проулочек глухой,
Где удавился де Нерваль,
Но нет его – на месте том
Торговый дом…
Но вот уж там, где жил Фламель,
По стенке ногтем проведу,
И в жизни, может быть, другой
Дом алхимический найду,
И в каждом граде образую
Свои потайные места,
Которые меня запомнят,
Запомнят на свое всегда.
Я если даже там не буду,
Они запомнят все равно,
Как помнят легкий ветер странный,
Провеявший давным-давно.
И если даже в Антарктиде
Я окажусь, я там найду
В порезах и ушибах льдину
И взглядом нежно обведу.
И так разбросаны повсюду
Владенья легкие мои —
Гора под Кельном, храм в Белграде
И по лицу всея земли.
Под Лугой – лужа, в Амстердаме
Мой голубь под мостом гулит.
Он мой солдат и соглядатай
На родинке моей земли.
Да-да-да-да! Я император
Клочков, разбросанных вдали.
 

 
В отравленном предсердии Европы,
В гостинице на скрещенных шоссе
Я, будто Шива, руки простирала,
Тряся машинами на жутком колесе.
 
 
Они скользили вдаль и разбивались.
Они, взрываясь, рассыпались в искры.
Траву, засохшую уже в начале лета,
Подкармливала я дешевым виски.
 
 
Неба надо мной шуршал
Шарманочный затертый вал,
А смерть все это время развлекалась
Не с тем, кто ее звал и заклинал.
 
 
Она взглянула мне в окно, – не щурясь
Я отвечала золотым глазам.
Ее стилет свистел и, занедужась,
Лишь воздух возле тела щекотал.
 

Д.Ш.

 
Синенький цветочек
На горе Сион,
Повторяя «Отче»,
Рвется в небосклон.
Крохотный, лазурный,
К небу не дойдешь,
Как наступит осень —
На землю падешь.
"Следущей весною
Я пробьюсь повыше
Всею синевою,
И Господь услышит".
Вот земля горшечника,
Что купил предатель,
Здесь тоски нечистой
Небольшой загон.
Тени тут, как ночью,
Бродят, не любя.
Синенький цветочек,
Не сомну тебя!
Как мне было б жутко
Раздавить его,
Он глядит так кротко
В пятку синевой.
Закрывая очи,
Видит странный сон,
Будто он – цветочек,
Сын горы Сион.
 

 
Мне моя отдельность надоела.
Раствориться б шипучей таблеткой в воде!
Бросить нелепо-двуногое тело,
Быть везде и нигде,
 
 
Всем и никем – а не одной из этих,
Похожих на корешки мандрагор,
И не лететь, тормозя, как дети
Ногой, с невысоких гор.
 
 
Не смотреть из костяного шара в зеленые щели,
Не любиться с воздухом через ноздрю,
Не крутиться на огненной карусели:
То закатом в затылок, то мордой в зарю.
 

 
Глухой: Бомба ли разорвется,
Подумаешь: «Я оглох».
(Не входи в темную комнату,
не зажигай света,
там может быть Бог.)
 
 
Слепой: Если вдруг что-то вспыхнет,
Подумаешь: «Я ослеп».
И превратишься в сияющий,
Но заколоченный склеп.
Тогда и входи в комнату,
Зажигай оранжевый свет,
Бога там больше нет.
 
 
Он теперь весь внутри.
Вы одни в темноте,
Нищете, тесноте.
 

 
Бог не умер, а только сошел с ума,
Это знают и Ницше, и Сириус, и Колыма.
Это можно сказать на санскрите, на ложках играя,
Паровозным гудком, или подол задирая
(И не знают еще насельники рая).
Это вам пропищал бы младенец 6-мильярдный,
Но не посмеет, сразу отправят обратно.
Но на ком же держатся ночи, кем тянутся дни?
Кто планет и комет раздувает огни?
Неужели ангелы только одни?
Вот один, как бухгалтер, не спит, все считая
Мириады, молекулы. Только затея пустая.
И другой, подхвативши под руки птицу,
Скачет, смеется и странно резвится…
Может, и ангелы?
Подкожной безуминкой вирус и в солнце и в сердце.
Если вся тварь обезумела, Творцу никуда уж не деться.
Мира лопнула голова.
Холодно стало в раю. Морды кажут слова,
Их пропитанье – дурная трава.
И только надежда на добротолюбие тех,
Кто даже безумье священное стиснет в арахис-орех.
 

 
Душистый вечер напролом
Бредет, подняв рога.
За ним безмолвною толпой
С полей бредут стога.
Бросай меня, стогов семья,
На травку разбери —
Семь глаз, стопу и уха три
В труху столки, сотри.
О, где ты, связка слёз сухих,
Затеряна в соломе?
Шипи, шурши и шелести
О мягком костоломе.
Подняв дреколья вверх, идут
В ночи горбатой мглистой.
Где вязка снов, как рыб живых?
Где узелок мой чистый?
Весь мир запутан, как кудель,
Ворсинки, ости, нити.
Зачем вы, злые колтуны,
Весь камень-мир казните?
Зачем смертельна мягкость рук,
Бесчисленность, безмерность?
Стог, разрыхляясь, звезды жрет,
Их прадедову нежность.
 

 
Сколько в небо взоров возносилось.
Сколькие с Луной слипались лица.
Звезды, звезды – это только гвозди,
Вбитые из вечности в глазницы,
Четырехугольные тупые,
Купленные в скобяной столице.
 
 
Сколько в мире мастерства железа!
Всё в нем звякает, скрипит, скрежещет.
Вот и сердце в кузнецы подалось,
А едва умолкнет – затрепещет.
 
 
Это ли оковы, звенья, цепи?
Посинело или снова ало?
Ничего нет мягкого на свете,
Кроме раскаленного металла.
 

 
Сегодня не вернулся «алеф»,
Вчера все прыгал надо мной
И звал играть на дубе старом,
На нежно-грубо-золотом.
Моя рука его носила,
Накренясь и отделясь.
Алеф, ты меня умнее,
А я глупой родилась.
"Что, Басенька, ты вся трепещешь?
Открой глаза, умой лицо!"
Со стоном буквочка «омега»
На палец пала, как кольцо.
В окне качалась низко ива,
За стенкой взвыл вдруг женский бас
В холодном ужасе: "Скорее
Ребенка прячьте под матрас".
Все скрежетало, грохотало,
Храпел безмозглый грузовик.
И буква «шин» тремя свечами
Сгорела в сердце в один миг.
 

 
Свечи трепещут, свечи горят,
Сами молитву мою говорят.
То, что не вымолвит в сумерках мозг,
Выплачет тусклый тающий воск.
Зря ль фитилек кажет черный язык,
Он переводит на ангел-язык.
Что человек говорить не привык —
Скажет он лучше, вышепчет сам,
В луковке света мечась к небесам.
 

 
Луна висела, как столпотворенье,
Как вихревой комок,
Сплелись в ней лица, хищные растенья,
Псалмы, визг скрипок и стихотворенья,
Водоворот камней и волосок.
 
 
Я просыпалась, плавно прозревая…
Луна плыла в задымленном окне.
«Земля товарная» и «далеко до рая»
Шептал в висок мне кто-то, напевая:
«И больше нам не стыть в ее огне».
 

ЗАПАДНО-ВОСТОЧНЫЙ ВЕТЕР [13]13
  Новые стихотворения.
  СПб.: Пушкинский фонд, 1997.
  Серия «Автограф».
  ISBN 5-85767-099-3
  96 с.


[Закрыть]

 
1) маки и мальвы в июне
2) подсолнечник в июле
3) конец лета
 
 
Маки украинской ночи
За селом залегли,
Как гайдамаки хохочут,
Черное сердце в сладимой пыли.
 
 
Черная бахрома,
Мрака темней, дрожит,
Сводит корни с ума,
Белый надрез их пьянит.
 
 
Мальва – она пресней —
Малороссийский просвирник,
Как украинская мова
Русской грубей и тесней.
 
 
Но она хлебцем пахнет.
Каждый голодный год
Пек ее, замерзая,
Со снытью мешая, народ.
 
 
Прабабушка младая
В венке из васильков
В омут глядит – Другая
Манит со дна рукой.
 
 
Врастают волосы в волны,
Чмокнет венок венком.
Вот под корягой Луною
Днепровский давится сом.
 
 
Ты, Украйна родная,
Потерянная страна,
Кровью меня согревая,
Манишь с речного дна.
 
 
Выпьет макитру горилки
Хитрый казак – а вдруг?
Товарищи мечут жребий,
Сбившись в круг.
 
 
И выпадает жребий,
И усмехнулся казак.
В глиняной люльке зарделся
Шелково-тленный мак.
 
 
Вот казак, накреняся,
Выскочил из шинка,
Гаркнул и повалился
В дебри подсолнечника.
 
 
А солнце вырыло ямку
(Оно ведь черней крота)
И упало в изнанку —
Где сумрак и нищета.
 
 
Подсолнух кротко поводит
Телячьей своей головой.
Семечек полное око
Никнет к полыни седой.
 
 
– Достань скорее занозы, —
Он просит у казака, —
Больно! Из налитого
Лаковой кровью зрачка.
 
 
Крот – солнце, Луна – монисто
В маки галушки макают.
Гетман, канувший в Лету,
Плывет в свою хату на Канев.
 
 
Разве пестики-тычинки
Не просыпаны под тыном,
И сама не отлетела
У арбуза пуповина?
 
 
Ты ли, мати Украина,
Плачешь в ивах, длинных, сивых,
И не ты ли пробежала
Под буреющей крапивой?
 

сентябрь, 1996

 
Бродила Дева по Заливу
И не заметила – как вмиг
Лицо пространства исказило
И начался небесный тик.
Молния в нее вонзила
Взгляд, малиновым пером
Чиркнула, заскользила
Спинным хребтом.
Но не сожгла, а оживила,
И в муках молния сама
Живою стала и светила,
Переливалась, воздух жгла.
Она лишь к древу прислонилась —
И целый лес гудит огнем,
Дитя погладила (забылась) —
Младенец рухнул головней.
Золотая! Погибельная! Тьмы дочь,
И душа ее, и в нее скользнешь.
После тебя темнее ночь.
В золе ты душу свою найдешь?
 

1982

Балканская баллада

 
Мчит автобус через горы,
и – Прокленти имя им.
Вот каньон, заросший мелким
красным слабым листьецом.
А со дна струится верткий
Тонкошеий белый дым.
Он со дна ведет проклятье
Вверх – к вершинам – поводырь.
 
 
Черный глухо-мертвый ослик
На обочине распух,
Мимо вдаль трусит, задумчив,
В грубых шорах
И в расшитой в кровь попоне
Старый серенький лошак,
Бубенцами: дринь дак-дак.
 
 
Задыхаюсь я под неба
Ярко-синей простыней,
И душа уже не дышит —
Будто я в избе курной.
 
 
Перец едкий сыплет с неба.
Что же остается, серб?
Взять ли домовину деда
И бежать вглубь дальних неб.
 
 
Что ж? Отныне – это стол твой,
Это – жесткая постель,
Ты сметаешь крошки хлеба,
Над сосновым твердым ложем
Закачает веткой ель.
 
 
Разве можно, разве право
Мертвых с жизнью разлучать?
Или призрак от живого
Льзя ли грубо различать?
 
 
Спи же в домовине деда,
Мы схороним в облаках,
Запустив ее на небо
Длинной песней в завитках.
 
 
Мой же путь лежит нелепый
В монастырчик под горой,
Пахнет кофе, тайной склепа,
Где молитвы подогреты
Сливовицей молодой.
 
 
Ледяную брагу в кровь пущу,
Лепестком замерзшим заев,
И за пазухой словесную пращу
Шевельну, и ременный напев.
 

1996

 
Меж кладбищем мальтийских рыцарей
И ламаистским темным храмом —
Сперва черту проведши прямо,
Посередине точку выцарапай.
И в этой точке, строго смеренной,
Меж этих двух полей заряженных
Всегда сидит большая чайка
И кланяется в обе стороны.
 
 
Как будто вер двух провода
Она, подъяв, соединила
И через тело пропустила
И взорвалась здесь навсегда.
О если б как она – все веры
Соединить в одной, одной
И, ощетинясь будто солнце,
Большой взметнуться булавой.
 

1981

 
Как пчеловод, мед соскоблив,
Вдвигает раму в улей снова —
Похмельный Краматорска вид
Сменила тишина Азова.
 
 
С холма куда-то вниз и вдаль,
Надувши паруса косые,
Могилок горсть, как стайку яхт,
Горячим ветром относило.
Где только что была видна
Луна как розовый потек —
Я орлей лапы вижу след,
Ей облак разрывает бок.
И расплылась и потекла
По небу черная печать,
Ее значение темно,
Я не умею различать.
Но принялась она мотать
Клубок – что грязен и ал,
И вдвинулись первые горы,
Толкнули Московский вокзал.
Раздавили, как не бывало,
Будто где дом – там дым.
В грубошерстной зеленой милоти,
Вроде ребра в толще плоти,
Гора под ветром ночным.
А флейтисты поднесли к губам
Тусклые початки кукурузы
И высвистали из-под теплой мглы
Змею Кавказа или Музы.
 

1988

 
Душа моя вошла во храм
Ночной, презрев засов,
Она прошла через толпу
Рябин, берез, дубов.
Они стояли без корней
И трепетали в дрожь
И наклонялись вместе враз,
Как в непогоду рожь.
Как будто ветер в них шумел,
Как будто говорил,
То листья сыпались с ветвей —
Не дождь с шуршаньем лил.
И пред какою бы иконой
Душа не пала на колени —
Оттуда ветер ледяной
Провеял об пол чьи-то тени.
А на амвоне дуб стоял,
Кривыми крепкими руками
Он душу леса поднимал,
Как бы в лазурной чаше пламя.
В такт шепоту его и треску
Деревья никли головой.
И пахло лопнувшей корой,
Хвоею, желудем, смолой.
Душа моя тогда спросила
У деревца, что меньше всех:
Что привело вас, что свалило,
Что вы набились, как в ковчег?
– Конец Закону, все возможно:
Мы ходим, рыбы говорят,
И небо уж свернулось в свиток, —
Слетая, ахнул листопад.
 

1996

 
Не переставай меня творить,
На гончарном круге закружи,
Я цветней и юрче становлюсь,
Чем сильней сжимает горло Жизнь.
Меня не уставай менять,
Не то сомнусь я смертью в ком,
А если дунешь в сердце мне —
Я радужным взойду стеклом
И в сени вышние Твои
Ворвусь кружащимся волчком.
Пускай творится этот мир,
Хоть и в субботу, на прощанье,
Встречь вдохновенью Твоему —
Опять в деревьях клокотанье.
 

1996

Памяти Джона – афганской борзой

 
1
 
 
Мы с борзою собакой носились по снам,
По Морфеевой пустоши,
по цветам и полям,
по висячим мостам.
И взлетали они и взмывали оне
До арбузного семечка – к белой Луне.
К нашатырным цветам приникали вдвоем,
От их трезвости дикой забывали – где дом.
И не лето кругом, а декабрьский скисающий день,
Открывала глаза, а закрыть уже лень.
И собака дрожала, свернувшись у ног,
И звала меня в сон. Разве жизнь есть предлог —
Чтобы сны мои видеть, чтобы, заспав,
Притушить этой тьмы слишком резкую явь?
Мы с борзою скользили по светлой реке,
Трепетала муха на честной усатой щеке,
И сказала собака: – Мне жизнь так странна,
Как чужая, в общем-то, эта страна,
Даже более сна. —
Отвечала я ей: – Некий похитил вор
Мою бодрость и трезвость. Ты б отыскала его. —
Но собака потупила взор.
Не ответила мне ничего.
Изобилием тьмы мы питаемся, столько не съесть,
Декабря не известь,
Она льется по нашим медвежьим костям,
Своей светлой изнанкой вращаясь ко снам.
 
 
2
 
 
С параллельною птицей летели тайгой, а потом
Повернули над синим сияющим льдом,
А на льду раскраснелись цветы, и едва
Называя себя – превращались в слова.
Леденели в полярных садах,
Их тяжелая ценная кровь вымерзала в клубнях.
О, зачем лепестки одеваются льдом —
Просыпаясь, я озиралась с трудом,
Голубь мерз за окном.
Голос сумерек в бархатной сыпи
Прошептал: спи, да спи ты.
Духи сумерек в ухо вливали настой:
Спи, усни, сон с тобой.
Так вмерзала я в льдину, в плывущую тьму декабря.
Спи, медведь, далеко до весны,
Сонным соком бочки полны,
Вдоволь сна у зимы в закромах.
 

декабрь, 1992

 
Парк весенний – будто водорослевый.
Музыка поводит бедрами.
Сыра ломтики подсохшие
У меня в руке дрожат,
И бутылка пива крепкого
На сырой земле стоит.
Воздух будто промокашечный —
Из сиянья, из дрожания
Что-то хочет проступить.
– Видите вот эту статую?
Это гипсовая Ночь,
Если ты ее царапнешь,
Из нее сочится кровь.
– Ах, пора уже оставить
Вам готические бредни.
Сколько можно клоунессу
Из себя изображать?
Я давно уж удивляюсь,
Почему вы так уверены,
Что Господь вам все простит?
– Просто вы меня не любите,
Как Господь… Да, вот не любите. —
Горькой легкой сигаретою,
Сигаретою турецкою
Затянусь и посмотрю
На оркестр в отдалении
И платок сырой пруда.
– Это очень ясно, просто:
Бесконечна его милость
И любовь несправедлива,
Я ее не заслужила,
Потому он и простит. —
Тихо-тихо, низко-низко
Пролетел лиловый голубь
Над зеленою скамейкой.
Я брожу одна в тумане
И с собою разговариваю,
И целую воздух нежно
Иногда, по временам.
 

1985

 
О, не забудется Девица
Надежда Дурова, гусар!
Забвение себя, отвага —
Ей горький дар.
Она была Кузнец-девица
И воск переплавляла в медь,
Она сумела измениться
И выбрать образ, свой забыть.
Глаза зажмурить – и решиться,
В себе поерзать – и шагнуть,
И вот – не бусы, а медали
Ей красят грудь.
Однажды руку ей при встрече
Привычно Пушкин целовал,
Она смутилась: «не привык я», —
А «-ла» упрятала в карман.
Печально мы по воле Бога
Стократ меняем кровь и лик,
Она же вольно изменилась,
И стала в старости – старик.
Она по залам и гостиным
Бродила мрачно, как изгой,
Не любят люди перепрыги
И когда сам себе чужой.
Но можно так преобразиться
И измениться до конца —
Глаза откроешь – и не скроешь
Сиянье грубого лица.
 

1987