Текст книги "Собрание"

Автор книги: Елена Шварц

 
Розовые плывут облака над Римом.
Проплывают носилки мимо
Золотого столба верстового.
Сверну к рынку.
 
 
Перечитаю письмо. Погоди же!
«Пусть твое некогда столь любимое тело,
Знакомое до боли, до на ступне складки,
Станет пеплом
В золоте костра погребального – прежде
Чем я вернусь из Лузитании дикой.
Да! Записываюсь центурионом
В легион Жаворонка, прощай же!»
Пахнут устрицами таблички,
Жареным вепрем, вином сицилийским, духами.
На рынке куплю я в лавке
Нитку тяжелых жемчужин
Цвета облаков,
Что сейчас над Римом.
 

1978

ТРОСТЬ СКОРОПИСЦА
(Стихи 2002-04)

 
Под снег, подпрыгивавший вверх,
Попавший в бровь,
Летящий вкось,
Под заметающий мне душу,
О тех уж мысль меня не душит —
Под ним укрывшихся, уснувших,
В его пуху,
В его вязаньи
И бормотаньи
(Как бормотанье мило мне —
Милей всего —
И запинанье).
Не то что шепоты весны,
Не то что лета торжество
И осени унылой шелест —
Одна зима под нос бормочет
И счастье долгое пророчит,
Виясь на стеклах, на коре,
О сне под снегом глубочайшим
В своем тепле, в своей норе.
 

 
В подземный пожар
(Он неслышно грохочет всегда)
Спускался Орфей
За любовью своей.
Но она
Простой саламандрой —
Прозрачной, пустою летала,
Сквозь пальцы текла…
Отсветы влажные
В ее сердцевине мерцали.
Он быстро ее проглотил
И хотел унести
На горькую землю назад.
Она же пламенным вихрем
Опять изо лба унеслась
И, танцуя, в огне растворилась…
 
 
Орфей воротился домой,
Где все элементы
Равны меж собою,
И каждый
На других восстает,
Но тут же смиряется.
Странный ожог терзал его сердце
С тех пор —
Там
Прозрачною ящеркой
Ты, Эвридика, плясала.
 

 
От темной площади – к другой
Еще темнее —
Пред Рождеством
Прохожие скользят
И чувствуют,
Что Солнце, зеленея,
Спускается во Ад.
О Солнце, погоди!
Мы что-то не успели!
Касаться мертвых глаз
Успеешь, погоди.
Очнись как прежде в золотой купели,
На розовой груди.
Взлетай, светай —
По скользким вантам,
Карабкаясь с трудом,
Ты мертвым не нужнее,
Чем нам, жующим хлеб
Под мутным льдом.
 

 
В безотрадной степи Персефоны
У истоков Коцита
Жертвенной кровью
Поил
Стадо теней Одиссей.
Жаждут они вина нашей крови
С запахом острым, смертным
Утробы.
(Больше нам нечего дать, но и ее нам жаль).
Так и несем как деревце
В тонкой белой теплице —
В замкнутом хрупком сосуде.
Тени вокруг летают —
Ждут, когда разобьется,
Но в декабре вкушают
Немного падшего солнца.
 

 
Однажды у дома родного,
На асфальт шершавый,
С пристройки невысокой
Мне прямо под ноги упал венок живой
Из воробьев тяжелых, крупных,
двух слившихся и клювом и хвостами.
У ног прохожих, шин автомобильных
Они, чуть трепыхаясь, изнывали…
 
 
В зимнюю ночь,
Когда Солнце кажется безвозвратным,
Когда оно в ад нисходит
И медленно, неостановимо
Вдруг обернется к нам,
Вспомнила я нежданно
Птичье кольцо живое,
Вспомнила и двух братьев,
Слившихся воедино – так что не различить.
(Греков детские бредни – их не понять, не забыть)
Полидевк, Сын Зевса,
Жизнь окончив земную,
Взят был отцом на Олимп
Веселый,
Кастор, смертного отпрыск,
Тенью печальной томился
В далекой щели преисподней.
Но Полидевк, тоскуя,
Брата так не оставил.
Сам он в Аид спустился
И полгода там оставался,
Сам уступил ему место
На пиру и чашу забвенья
Бед и страданий земных…
А потом они снова менялись,
Так в колесо превратились —
Вечно в прыжке под землю,
Вечно в прыжке в небеса.
Тени в полях летейских,
Боги на снежных вершинах
Не знали кто перед ними —
Божественный брат или смертный.
Так над моею душою
Вечно паришь ты, бессмертный,
Легкий и лучший двойник,
Полный ко мне состраданья
Долю разделишь мою.
Смертный осколок темный,
Обняв,
Выведешь из Преисподней
Ты самого себя
Верю я – мы сольемся,
Как два воробья на асфальте
Как Диоскуры в полете.
 

 
Глядя на белый порох,
Засыпавший наши дворы,
Думаю – бедному солнцу
Не вылезть из этой дыры,
В которую провалилось
(И валится каждый год),
Белая морда солнца
В обмороке плывет,
И щурится – неохота
Ему возвращаться назад.
Оно как ведро световое
Расплескалось, спускаясь в ад.
 

 
Глинтвейн не согреет.
Холодны чужие дома.
На базаре рождественском
Ходит, бродит, гуляет
Белая тьма.
 
 
Ходят бабы, как солдаты —
Толчея такая!
Кто-то крикнул: «Тату, тату
Я тоби шукаю!»
Чем толпа чужее,
Чем темней ее речь —
Её оклики-всклики,
Тем блаженнней
Твое одиночество.
Чужие люди, они как вол,
Осел и телец в дверях.
Радуйся!
Ты одинок, как Бог.
Не на кресте,
А в яслях.
 

 
О тёмной и глупой, бессмертной любви
На русском, на звёздном, на смертном, на кровном
Скажу, и тотчас зазвенят позвонки
Дурацким бубенчиком в муке любовной
К себе и к Другому,
К кому – всё равно —
Томится и зреет, как первое в жизни желанье,
И если взрастить на горчичное только зерно —
Как раненый лев, упадет пред тобой мирозданье.
 

декабрь 2002

 
Когда с наклонной высоты
Скользит мерцая ночь,
Шепни, ужели видишь ты
Свою смешную дочь?
Она на ветер кинет все,
Что дарит ей судьба,
И волосы ее белы,
Она дика, груба.
Она и нищим подает
И нищий ей подаст,
И в небе скошенном и злом
Все ищет кроткий взгляд.
 

 
Вызывали царевича Дмитрия,
Так называемого Самозванца.
Спрашивали – чей он сын.
Он ответил – «мое личное дело».
Ему возразили – «нет, не личное, нет!»
Тогда он честно и просто признался:
«Не знаю!
– Я не сын и не сон,
Я – салют в небосклон.
Моим прахом стреляли в закат
Прямо в низкое красное солнце.
Мелким темным снежком,
Детской горсткою конфетти
Я на солнце упал
И кричал – не свети!
Не свети, люди злы!
Но оно полыхнув
Озлатило мой ум
(Бестелесный мой ум)
И тогда я простил.
Но не сон и не сын,
А лучом я прошелся косым
По весёлой Руси
И венец у нее попросил».
 

 
Мук моих зритель,
Ангел-хранитель,
Ты ведь устал.
Сколько смятенья,
Сколько сомненья,
Слез наводненье —
Ты их считал.
 
 
Бедный мой, белый,
Весь как в снегу,
Ты мне поможешь.
Тебе – не смогу.
 
 
Скоро расстанемся.
Бедный мой, что ж!
Ты среди смертных
За гробом пойдешь.
 

 
Тебе, Творец, Тебе, Тебе,
Тебе, Земли вдовцу,
Тебе – огню или воде,
Птенцу или Отцу Ї
С кем говорю я в длинном сне
Шепчу или кричу:
Не знаю, как другим, а мне Ї
Сей мир не по плечу.
Тебе, с кем мы всегда вдвоем,
Разбившись и звеня,
Скажу – укрой своим крылом,
Укрой крылом меня
 

 
Во вдохновении пьяном
Танцует в выси Луна.
Пахнет она
Несвежим бельем и тимьяном.
Всё же нежна.
 
 
В болотистом мелком пруду
Болеет она чесоткой,
Пахнет китайской водкой,
Мучима будто в аду
Смертью короткой.
 
 
Из грязи быстро идет
И вешается на ветке,
Над пропастью вздернутой ветке,
Как покаянья плод.
 
 
Пьяный мудрец:
 
 
Это была не Луна,
Это был перевод
Луны на грубый наш план,
Из водопада миров
Принес ее ураган.
 

 
1
Умирая, хочется отвернуться,
Не присутствовать. Но неизбежно.
Видишь Земли сырую промежность?
Это Эреб, это выход в безбрежность.
Надо только толкнуться.
 
 
Из дупла тебя вверх толкнет,
Ломаясь грубой корой,
Привычно ветхая Смерть рыгнет,
Плюнет седой дырой.
 
 
2
Я, Смерть, в тебя всё быстрей лечу.
Я – камень из пращи,
Всё ближе цель, всё дальше даль,
Я вижу косички твои, прыщи,
Но мне ничего не жаль.
 
 
Ты стоишь как учительница пенья
С поднятой рукой – но не страшно тленье, —
Ужасна скорость к тебе движенья,
Необоримость твоего притяженья,
 
 
Если б могла в тебя врезаясь,
Тебя, Смерть, убить собой —
Как якобинец, напрасно прицелясь
Отрезанной головой!
 

 
Как ниткой навощённою
Игрушка с ёлкой связана,
Как смочены смолой они,
Как спутаны хвоёй —
Так я к тебе прикована,
Приклеена навек.
 
 
В глухую ночь последнюю
Тускнеет шарик елочный,
Закапанный свечой.
И в эту ночь так жалобно
Звенят игрушки смутные
Зелёной тьмой окутаны,
А ёлка долу клонится,
И грех их разлучить.
На петельке игрушкиной
Висит обломок хвоистый
Куриной лапой, мёртв.
 
 
На год игрушку в гроб кладут,
А ёлку – в серый снег.
Так с сердцем разлучается
И с Богом человек.
 

 
Скрипнула дверь и ее качнуло.
Влетела тихая мышь летучая.
Собою в глаза стреляла, уснула
На потолке, липучая.
Повесилась вниз головой,
Свисая картой Таро.
Ничем не поводит, не дрогнет крылом,
Но смотрит спокойно-хитро.
Я думаю – жизнь мне уже не нужна,
Силам нужна она.
И тут же мышь стреляет собой,
Съедает ее стена.
 

 
1
и я когда бреду по граду,
в нем сею то, что сердцу ближе —
горсть океана, чуть Дуная,
тоску и юность, клок Парижа
 
 
Моя тоска течет в Фонтанку
И та становится темней,
Я вытекаю из Невы,
Мою сестру зовут Ижора.
 
 
Вот гроб стеклянный на пути —
Туманный, ломкий – в красной маске
Высокомерный в нем студент.
А Солнце в волнах пишет по арабски
 
 
Гора хрустальная возносится
Над Петроградом, а под ним
пещеры – Синай отчаянья, Египет —
в них человек неопалим —
 
 
В огне льдяном Невы сгорает
В своих страданиях нетленный,
Меняя психогеографию
Ингерманландии, Вселенной.
 
 
2
Эй облака, айда, братва,
В Невы пустые рукава
Насыпьтесь ватными комками,
Рассыпьтесь пышными грядами,
Как зеркала над островами.
Голландию сюда тащил
Зеленый кот и супостат
За краснокирпичные ляжки,
Да не донёс.
Она распалась по дороге,
скользнет едва, лежит у врат.
И Грецию сюда несли…
И всякий, всякий кто здесь жил,
Пространство изнутри давил,
Растягивал,
И множество как бы матрешек
Почти прозрачных
Град вместил.
 
 
3 (ветреный солнечный день на Фонтанке)
 
 
Землетрясенье поколений
Мне замечать и видеть лень,
Когда уносит пароходы
В каленье солнечное день.
 
 
И Солнце ветром тож уносит,
Но в воду сыплется, звеня.
Сквозь какие века
Опьяняешь меня,
Вся ломаясь, виляя, река.
 
 
С мармеладной слоистой густою
Волной
С золотой сединой…
О русалка, аорта, Фонтанка!
Только больше аорта,
Кормящая сердце водой,
И скотом своих волн в перебранке
 

 
Говорят: «перезимуешь!»
Никогда не говорят
(Как вдруг лето встанет рядом):
«Как бы перелетовать».
Как промаяться бы лето,
Лето лютое избыть,
Жизни скользкими зубами
Нить никак не прокусить
Пролететь бы через лето,
Лето лютое избыть.
 

 
День волооких туч,
Набитых синим пухом,
Промчался, будто луч,
Ворча громами глухо.
Стремительные, синие,
К цветам припадая в полях —
Как бархатные акулы
С большими глазами в боках.
Я, глядя в них с травы, была
Жемчужиной, на дне лежащей,
Из-под воздушного стекла
Сияньем жалобно кричащей.
 

Александру Миронову

 
Ходит чайка вверх по горю —
Ветер гонит – не кружа,
И, дошедши до границы,
Замирает – вся дрожа.
Ходит чайка вниз по горю,
До водоворота сердца.
Там и тонет, превращая
Белый парус в белый мак.
Хоть и тонет, но всплывает
И бежит опять к границе,
Чтобы там, кружась и тая,
Взрезать воздух визгом птицы.
 

Эти три стихотворения, хоть и расположены в определенном порядке, – на самом деле параллельны, они как рельсы трамвая, скользящего в темноте мимо жизни окон.

 
1
Раскинет карты вечер
Светящиеся – мечет,
Зажгут ли снова лампу,
Под образами ль свечи,
Что пало – чёт иль нечет,
Спасут или залечат?
 
 
Что прогудит мне месса
В ночи горящих клавиш?
Перебеганье света
Имеет смысл лишь —
 
 
Бег света вдоль по камню,
По нервным проводам,
В окне осанна – хлебу,
Просыпанному нам,
и аvе – городам
 
 
2
Там поклонялись сгибу локтя,
Слов потерялось назначенье,
И неподвижный взгляд
Стремился куда-то в долгое застенье.
Безногий танец это был —
Театр рук и глаз,
Тарелки блеск за шторой.
О как милы повторы,
Как вытерт штор атлас.
 
 
Один тащил, другой отталкивал…
Всё умирало и рождало,
(А стрелка на боку лежала
Часов – свое уж отбежала),
И только, влажное снаружи,
Стекло в поту дрожало.
 
 
3
Оранжево-красная влага
Плещется в окнах чужих,
В одних висят абажуры —
Жмут свой розовый жмых,
 
 
В другом – стеклянная люстра
Бормочет над круглым затылком
Ребенка, что учит урок.
Он дремлет, и книга у ног.
 
 
За рыжею занавеской
Ночами не спит швея,
Отложит иглу и смотрит.
И ночь в нее смотрит. Ночь – я
 
 
А за углом – там трое брюсовых,
В чугунных черных пиджаках,
Собралися для черный мессы,
А страшный маг застыл в дверях.
 
 
Ночь перебирает чётки окон —
Совсем уж тёмных окон нет.
И только демон и голубка
Пьют чайный свет
С крутых карнизов.
 

 
Весь этот мир – рудник
Для добыванья боли.
Спаситель наш – шахтер,
И все мы поневоле.
На чёрную работу,
На шепот бедной твари
Склонился он к забою —
Во лбу горел фонарик.
Он шел средь блеска, мрака
Пот с кровью пополам,
Чтоб было больше света
Небесным городам.
 
 
И мы в слезах и муке
Стареясь, умирая,
Возлюбленных теряя,
Рудой кровяня руки,
Кромешный уголь добывая,
Для топки погибаем рая.
 

 
Несмачный тихий разговор,
Но приговор как будто в нем.
В подъезде ждут кого-то двое.
Взлет спички… бледные подглазья…
Шпики ль, убийцы? – скажешь разве.
Что ж – поколенья молотьба, —
У нас у всех дурна судьба.
 
 
Тут дворничиха из ворот
Ведро несет с густым гнильём,
Горят глаза пустым огнем,
Прошла и смыла молодцов,
Подрезала как бы жнивьё —
Они под мышкой у неё.
Блаженная постигла участь
В горячей впадине, где мучась,
Как две пиявки, волоски
Висят навек, от неги корчась.
 

 
В глубоких облаках – квадратное окно,
Сосновою стружкой пахнет оно,
И что-то в нем трепещет – как в прихожей,
Волнуется – пылинок столб взовьется,
(Бывает так) —
Когда любовь за дверью мнется
С для подаянья кружкой.
Скорей, скорей
(Как пахнет золотою стружкой)
Подай же ей.
 
 
В глубоком облаке овальное окно —
В нем плещется лиловый сумрак —
Как то бывает с зеркалами,
Когда жильца несут
Вперед ногами.
Я вижу окна в облаках,
О сколько окон – их!
Кровь завела вдруг октоих,
И мозг мой закружился весь —
Как голубиный древний стих —
Как будто бы я здесь.
 

 
Три года провалялось лето
В шкафу, в пыли, в чулане, где– то,
В пустом комоде.
Ни при какой погоде
(И как бы солнце ни вертелось)
Не пригодилось, не наделось.
Отчаянье так любит превращаться
В совсем другое —
Во что-то мелкое и злое,
Прикидываться,
Наденет вдруг колпак дурацкий,
Затеет разговор кабацкий.
По глупой улыбке,
По капельке слюны
На спекшихся губах
Я узнаю его
В других, в других
Или в себе.
 
 
Оно играет на трубе
И строит рожи.
И горек смех, а не рыданья.
И знают срезанные розы,
Что горя злы метаморфозы,
Что кривы зеркала страданья.
 
 
Не слышны летние мне грозы.
Я зиму привлеку вязаньем.
 

 
Я столько тысяч слов тебе сказала,
В тайге с дерев не столько листьев пало —
С тех пор, как ты меня услышать не могла.
Я суесловила, лукавила, лгала.
О сколько слов песком ссыпалось в дни:
«Зашей, запей, заешь, забудь, усни».
Забылись все слова, упали вглубь рудой.
«Пойдешь со мной туда?» – Пойду ли я с тобой?
О тленье слов на улицах, в домах!
Их атомы бегут, травой растут в садах.
Так в крипте римской церкви древней
Пыль шепчется словесная на стенах,
Смешавшись с прахом – соль любви и веры,
Соль черная – и воскресенья ждет.
И где-то там в промокших погребах
Тень буквы мечется, стремясь воспрясть в словах.
 

Буквальный перевод

 
Ибо я уже становлюсь жертвою, и время моего отшествия настало.
 

2-е послание ап. Павла к Тимофею (4.6)

 
Бурым мечом
Перерубят канат причальный,
Быстро
Мех жертвенный развяжут —
Вино прольется.
Скоро толкнут ногою
Корабль утлый.
Он поплывет – в стекле моря
Вдруг исчезая.
Три раза голова
Оземь ударит.
Три фонтана забьют там
Вина густого.
Вот опивки моей жизни смутной —
Пей, исцелишься!
Я прольюсь, как вино, Боже!
Закопченную линзу моря
Пробьет бушприт.
Скоро
Я увижу жизнь не мечтательно,
Вот уже трещит стекло
То, в которое видим гадательно.
Я пролился как вино, Боже
(Океан ли Ты, я узнбю).
Я как старое вино пролился
В океан, где ни старого, ни нового нету.
Рви скорей канат, корабельщик,
Меч острее точи, солдат римский!
Меч сверкнет, и в нем я увижу!
Как в стекле, которым дети
Траву поджигают.
Как в увеличительной линзе.
Мех развяжут —
Вино. Мертвея,
Льтся пусть, опьняя воздух.
 

Упрямое дитя

(парафраз «Лесного царя» Гете)

 
«Папа, ответь мне: новой весной
Воды потоками хлынут в череп?
Все это будет с мытым – со мной?
О разуверь, я тебе поверю».
 
 
Шепчет отец: «Обними меня,
Все эти страхи только спросонок».
Кто-то подкрался, сдернув с коня,
За ночь пять раз возвращался ребенок.
 
 
Снова он рядом – из темноты
Жмётся все крепче к отцову плечу:
«Папа, отдайся царю лучше ты,
Я не могу, не могу, не хочу.
 
 
Белый царь с длинной рукой
Не трогай, я закричу!»
Белый царь, наклонясь к нему
Ласково в ухо вливает настой.
Зачем все живое жмется к огню,
К теплому липнет плечу?
 
 
Летит он рядом
И шепчет свистя:
В черном зерне,
В стремительном сне
Сладко будет, дитя
 
 
Мрак и холод, не бойся, – тебе по плечу,
Шорох лесных могил.
«Папа, ты сам меня сколотил,
Не отдавай палачу.
 
 
Я игрушка не их, а твоя,
Не отдавай меня им
Вот они смотрят из тьмы на меня
Светом своим ледяным.
 
 
Длинные когти вонзили в глаза…
Гони, гони же их прочь!»
Упал с коня, забыл отца
И мчится один через ночь.
 

1994

 
Я, как отбившийся волчонок,
Волчонок или медвежонок,
Иду отца по следу – вот
След оборвался… Он ведет
В глухую глубь. Завален вход.
Не подождав, залез в нору
И лапу, может быть, сосет…
Ах, трава, сестра-трава,
Из того же ты нутра,
Что и я, сестра-трава.
Жара среди крестов застыла,
И тоже мне, как людям, надобно
Всю выстелить его могилу
Лопушняком, чья кровь из ладана.
 

1974

 
Весть от самой далекой
Души,
Сидящей при твоих первых
Костях,
В пыли мраморной
При зелено-коричневом гробе.
У тебя был тогда
Квадратный череп,
Глаза на нем были
На каждой грани,
Как на игральных костях.
Одинокий смотрел вверх,
Некоторые из них неподвижно прикованы
К солнцу и звездам,
А нижний
Смотрит на тебя и сейчас.
Где бы ты…
Как бы далеко…
Ты придешь,
Прилетишь со свечой,
И все глазницы
Живым запылают огнем.
Но прежде
Прошепчу тебе имя
Вырезанное на языке,
На кольце,
Которое страшно забыть.
 

1993

 
Я сплю, а череп мой во мне
Вдруг распадается на части —
Уходят зубы в облака
Чредою умерших монашек.
А челюсть, петли расшатав,
Летит туда, где Орион
И поражает филистимлян
Там ею яростный Самсон.
 
 
Я сплю, а смерть моя во мне
Настраивает свой оркестр —
Прыжки ее легки,
Вся распрямляется, как древо
Или как поле для посева,
И костию моей берцовой
Взмахнув играет в городки
И разбивает позвонки.
 
 
Но к утру с окраин мирозданья
Кости, нервы, жилы, сочлененья
Все слетаются опять ко мне. Сознанье
Просыпаясь удивится, что не тень я,
Собирая свои жалкие владенья,
Что еще на целый зимний день – я.
 
 
Просыпаюсь и молюсь – вернитесь, кости,
Вас еще не всех переломали,
Кровь, теки в меня с Луны, с Венеры,
Я хочу пролить тебя на землю,
Ведь еще меня не распинали.
 

1981

 
Мне цыганка сказала: «Иди на Закат,
А потом поверни на Восток».
Прыгал дактилем снег. Я быстро пошла,
Завернув свою жизнь в платок.
 
 
А Солнце – уже ниже колен – скользило наискосок
И пало так низко, так низко – в корыто,
Что стоит, где дымится Черной речки исток
И во льду, чернее Коцита.
 
 
Да, это – Запад. О, как этот люк
К теням родным спуститься манит.
Сумрачный запах нарциссов (всё это сон),
Цыганка назад за полу меня тянет.
 
 
Цыганка, гадалка, подросток
Крошечный лет десяти,
Грозно она показала ногтём,
Что надо к Востоку идти.
 
 
Но я оглянулась всё же назад —
Там Филонов, там кладбище, там детсад,
Блокада там спит, и регата
Мчится по глади Орка.
Там пасхальной наседкой церковь стоит,
Согревая крылом мёртвых.
 
 
Я добегу до серых в грязь пространств,
Я добегу до розовых равнин,
Без стука, повалившись на колени,
Клювастым судьям – всё открою им.
 
 
Они сидят как в театре, смотрят в лупу.
«Ведь наше Солнце – это лупа, да?
Я – царь и птица, снова царь и бюргер,
Я запрещаю в нас смотреть сюда».
 
 
Так я ругалась с мерзким трибуналом,
Они же клювы остро раскрывали
И хохотали, шелестя, и кожей мягкою трясли, кидались калом,
И перепончатыми лапами стучали.
 
 
Они без глаз, но жизнь мою читали,
И так смешна она для них была,
Зеленой слизью всю её марали.
«Я вам не «Крокодил» и не Рабле.
 
 
Я вам….» Но тут они совсем зашлися в смехе.
Тогда цыганочка шепнула мне,
Что если не уйду сейчас – навеки
Останусь с ними в серой стороне.
 
 
«Отдай им жизни часть, – она сказала, —
Отдай им жизнь, как скорпионы – хвост,
Отдай, что нагрешила и соврала.
Они съедят. Скорее на зюйд-ост!»
 
 
И с хрустом отломила. И не больно.
И мы пошли по улице по Школьной,
Мимо ларьков, и яблок, и дверей,
Где Солнце, зеленое как юный кислый клевер,
Плясало, восходя, в сердцах у всех зверей.
И я свернула и уткнулась в Север.
 
 
Щеколда звякнула. Снег закипел как жженка.
Кольцо расплавилось в весенний лед.
Под настом самолет гудит так тонко,
А змеи в небе водят хоровод.
 
 
Цыганка мне: «Прошла твоя усталость —
Та, что творцу дарует Бог как бром
Пред смертью? Опять у Парки жизнь твоя запрялась».
И сгинула, играя серебром.
 
 
Тут я проснулась. Жизнь во мне плясала,
Что избежала путём чудесным смерти грязных зал.
«Не важно, – думала, – я дни наворовала
Или мне Бог их даровал».
 

15 декабря 1982 г.

Ю. Куниной

 
Как золото Микен, растертое во прах,
Нью-Йорк в ночи внизу лежит на островах.
И птица крэжится и мыслит, что дракон
Под этим золотом вживую погребен,
Как слитки золота, присыпанные пылью
И стружкой золотой, и блёсткой кошенилью.
Как будто б червяки ползут со всех сторон
И давят золото, как виноград, и стон
Несется к облаку. По одному
Они вползают вглубь, плюяся блеском в тьму.
 
 
Жаровня – раздувал ее подземный жар —
Ускользает, полыхая, и её мне жаль.
Тянет к брюху пятки самолет босой,
Город вертится и тонет неподвижным колесом.
 
 
И сей живой горящий мертвый вид
Встает под наклоненный авион,
Внушая ужас, будто говорит,
Что там внизу зевает к нам Дракон.
Его дыханья убежав, пилот
Направо в океан уводит самолет.