Текст книги "Собрание"

Автор книги: Елена Шварц

И. Литвин

 
Мир наш – гостиница, это известно младенцу,
Номер бы дали повыше, чистое полотенце,
Дали бы чашку, я б слезы туда собирала,
Слышь – монд э хель, переведи, что сказала.
Если одно ты наречье возьмешь – то получишь сиянье,
Если второе и третье – то злое навек наказанье.
Ты надолго ли к нам, в наш отель, постоялая тень?
На один только долгий, прерывистый, на один только день.
Мир наш – гостиница, это младенцу известно —
Он ведь блуждал в коридорах и жил в номерах его тесных.
Слезную чашку возьму, выпарю, чтобы кристаллы осели.
Я сама солинкой была, да растворили и съели.
 
 
Раз на Морской в грязной парадной старинной
Надпись алмазную вдруг увидала в стекле, буквы крошились:
«Я – Елена Блаватская» начертано было, длинный
Шел снег за окном, глаза белые в нем залучились —
Волчьи не волчьи, не птичьи, не человечьи.
"Я здесь была и по этим ступеням спускалась,
Снова взойду, а ты мне спускайся навстречу".
Хлопнула дверь внизу. Колоколясь, тень подымалась?
Снега шакальи резцы и изразцы леденились.
Только кажется нам – я одна, я один —
Спим мы в постели одной и одно и то же едим.
Ближе, все ближе шаги, неужели ты, демоница?
О, слава Богу! С опухшею рожей
Мимо скользнул, подмигнув, пьяный прохожий.
Ты не хозяйка мне, знаю сама свой треножник —
Вот он стоит на морозе меж Лахтой и Черною речкой,
Дым от него, здесь я и жрица,
И черная злая овечка,
В жертву приносят ее, а я убегаю,
И дрожу, как огонь, изнываю,
И «де профундис» ору,
И, Боже, Тебя призываю,
Белую водоросль рук к небесам воздеваю.
Так я до срока жила, но потом понесла от мрака
Черное облако, и оно меня поглотило,
И затмило мне свет,
И милые лица разъело и растворило.
Кажется, будто черно, изнутри же оно желто-серо,
Кто-то руки мне тянет, любовью спасти меня хочет,
Но и его растворят холод и тьма этой ночи.
 
 
Труп дворняжки – видела – бросили в нашу речку.
Кирпичи привязали, ахнула речка всем покровом тонким своим ледяным,
Звук был такой, с каким рушится сердце,
Когда скажут – «он умер» (о тебе), и становишься сразу нагим.
Вот смотри – этак! Вот так – выпроваживают отсюда нас!
Вон! И больше не пустят ни в Москву, ни в Двину, ни в Кавказ.
 
 
Вошла, я помню, в комнату простую —
Портьера, коврик, шнур,
Луна в окне, ободранные стулья,
На потолке разгневанный Амур.
И зеркало, в котором видно только
Слепое облако и низенький диван,
Охота выцветшая, палевые волки
И в центре будто пьедестал.
А в коридоре охали, зевали
Три малолетние цыганки,
Они за горничных (вы, девы – Мойры, Парки?) —
Всё что-то пряли, штопали, вязали.
Всё рожи хрюкали, и коридорный всё лаялся и лаялся со мной,
Я думала, что это – просто скука, а это – скука вечности самой.
Справа сосед, постучу ему в стенку,
Сам он – дракон, но с лицом канарейки,
В покер играем мы с ним не на деньги,
Денег у нас отродясь не бывало,
Душу ему я давно проиграла.
Слева тоже живет интересный такой человек —
Ноги к шее его прикипели и задралися вверх,
Так и скачет пародией на серафима,
Говорит – ну куда тебе деться? Ни бумаги, ни вида,
Из любого отеля прогонят, ото всех тебе будет обида.
Если себя ты не видишь, то как себя вспомнишь?
В зеркале нету тебя – так, лишь облако, эфемерида.
Ничего – говорю – звезд так мало, а нас очень много,
Мы – набор комбинаций, повторений одних,
Как лекарство, составлены мы в аптеке небесной,
Как смешение капель и сил световых.
И вернусь я Луной на Луну, и Венерой к Венере,
Не узнают они, пусть разодранной, дщери?
Семена мы и осыпи звезд.
Я дорогу найду, из ветвей своих выстрою мост.
 
 
Гостиница, каких, должно быть, много,
Я расплатилась, кошелек мой невесом,
Поежишься пред дальнею дорогой,
При выходе разденут – вот и всё.
И упадешь ты – легкий, бездыханный —
В своих прабабок и приложишься к цветам,
Тропою темною знакомою туманной
Всё ближе, ближе – к быстрым голосам.
Взвесишь тогда, пролетая, свой день и свой век.
Помню – счастлив однажды был мною один человек,
Целовал в замерзшие губы рабочую лошадь, что стояла, под грудою ящиков горбясь.
В пропасть
Вспомнила, падая,
В этом круженье, паденье
Вспомнился мне еще тот, что в этой гостинице тенью
Скользнул, в желтую стенку лбом колотился —
Экклезиаст! – это он, тьма от тьмы и тьмой поглотился.
Всё я забыла – любовь, вдохновенье и мелкую радость,
Только смерть под горой голосила,
Да зубами щелкала старость.
Экклезиаст! Черный гость, постоялец, вампир!
Здесь ты жил? Ну и что же? Чего присосался?
Без любви, без креста – вот он, твой мир,
Я же – свет и огонь. Сухо он рассмеялся.
 
 
Отпустите меня! Не хочу! Выезжаю.
Проигралась. Всё золото незаметно спустила.
А тебе, будущий, знак на окне «мондэхель» вырезаю.
Пей из рюмки моей, ешь из миски моей,
Мне ж земля не последняя будет могила.
Пусть погасла свеча, но огонь всё горит,
Я не этого боюсь, неминучего,
Я боюсь океана огня хрипучего,
Что тихий свет поглотит.
 
 
Если сладко когда оно было и мило,
Это мимотекущее бытие,
То когда меня рыбой на трезубце взносило
Вдохновение в воздух – вот счастие было мое.
Вот прольется микстура, снадобье земное,
Или звездное, хлынет к огням седым,
Когда я замолчу – запоет ли каменье немое
И заноет гуденьем глубоким зубным?
Тот же знак – ножку буковки каждой обвивает, как хмель,
Крошечный, дрожит в словах,
Шепчет бабочка – мондэхель, мондэхель,
Вместе ясный свет и темный страх.
 

 
Ковчег тонул во тьме, плясал в волнах.
Болталась на воде посылка роковая,
В ней жизни меркли семена,
И тверд был только Ной, на Слово уповая,
Оно во тьме обрушилось, как дождь, —
"Погибнут все. Ты не умрешь.
И те, кого с собой возьмешь".
И на глаза упал чертеж.
Рубил, пилил, строгал – теперь
(Смолил) меж кровью и водой
Законопаченная дверь,
И ящиком играет Бог,
Как будто львенок молодой.
Подымет в небо, а потом
В пучину бросит,
Со дна достанет, закружит
И в пасти носит.
 
 
Огороженное плывет дыхание,
И все певцы его хора
Смотрят на Бога и на моря зданье
Из-за забора.
Всех надо Ною накормить,
Всех, кого запер в сундуке:
В подвале – тигров, в клетках – птиц,
Да и своих на чердаке.
А на крыше сидит великан Ог,
Привязался – орет во тьму,
Он сошел с ума, и ему
Просунуть надо кусок.
Звери воют, люди вопят,
Огромную погремушку выщебетали птицы.
Пахнет, как на вокзалах, и змеи свистят,
И горят кровавые глаза лисицы.
А снаружи звук – как будто кровь,
Если уши заткнуть.
Пахнет слезами мое изголовье,
И не уснуть.
Кто в эту мокредь и муть
Наш следит путь?
Там, где выщербины от звезд,
Выколупанных могучей десницей,
И дальше еще, где галактики рот
Жизнь изблюет (чтоб ей провалиться!),
И замкнутся за нею стальные ресницы.
 
 
Все это время Бог был там —
Внутри смоляной коробки,
Вздрагивал от Него гиппопотам,
Тигр дугой выгибался, робкий.
Лапы, жала, рога, хвосты,
Клювы, плавники, глаза и губы —
Все высвечивалось из темноты,
Он не знал, как все это Он любит.
Он смотрел из огненного тумана
На шерсть, на множество мелких зеркал.
О, если б жалость была, гром бы грянул,
Все исчезло б, но жалости Он не знал.
И на минуту глаза закрыл Он,
Примериваясь, как будет без них,
Все исчезло, и все уснули,
 
 
А когда проснулись, ветер стих.
И когда их принесло к горе —
«Арарат!» – Ной ее позвал,
Он не ведал о перерыве творенья,
О кратком сне и новой земле не знал —
Что они на другом конце мира от прежней,
Но с похожею кожей, с вином надежды.
Одноглазый Ог ногами болтал.
Он-то знал, что все было новым,
Что заново их Господь сотворил,
Правда, по образцам готовым,
И в жилы им новую воду влил.
Тяжко на землю спрыгнул Ог,
Поскользнулся и замычал,
И молча, как вымокший коробок,
Ковчег на земле лежал.
Первым протиснулся человек,
Младенцем, разорвавшим лоно,
На эти кроткие черные склоны.
 
 
О, всякая мать – ковчег!
Носила ты живую душу
В морях, под ливнями,
Все птицы вылетели, на сушу
Все звери хлынули.
На гору, плавно вырастающую,
Они просыпались, как снег,
Вздохнуло море, тихо тающее,
Как души, к смерти отлетающие:
О, всякий человек – ковчег.
 

 
Гудит гудок, гудит прощальный,
Корабль уходит, он – неявно —
Стручок гороховый, и много
Горошин сладких в нем.
 
 
Или скорее – крошки хлеба,
Что резко со стола смела
Крепкая чья-то рука
Куда-то в сторону ведра,
Забвенья, неба.
 
 
С причала, в кожаном весь, грозный человек
Раскинет скатерть синюю в дорогу —
Ищите, милые, вы в море Бога,
У нас Он не живет, не будет жить вовек.
 
 
Так Россия голову себе снесла,
Так оттяпала,
Собственными занесла лапами
Залива ледяное лезвиё,
Но и в голове, и в тулове
Кружились зрачки ее.
 
 
Голову свою потеряв в морях,
Решив: cogito ergo non sum,
В бессудной бездне на Бога была руках,
В быстрине грозной.
 
 
Вот философии ковчег
Плывет на Запад – ниже-ниже,
Он опустился, где всплывет?
Должно быть, в лондоне-париже.
 
 
В Балтийском море в ноябре
Бывают бури-непогоды,
Как будто сбор шаров бильярдных
В коробке бурно носят воды.
 
 
Я отдаю себе отчет,
Что то был мощный пароход,
Но тридцать мачт на нем взошло,
И полы пиджаков раздуло.
И в океан их унесло,
Водоворотом затянуло.
 
 
Видали дикий пароход
В Гольфстриме, на Галапагосах,
И эти тридцать мудрецов
Теперь охрипшие матросы.
 
 
Труба упала, паруса,
Остался остов,
И если море – это дух,
То разум – деревянный остров,
 
 
Ковчег, но твари не по паре,
Всяк за себя, но вместе все в полет
По следу Бога – стайки рыбок,
Которых кит невидимый ведет.
 
 
Корабль встал – кругом все суша, тина,
А сам он – вопреки природе – водоем,
Оазис в плоской той пустыне,
Где здравый смысл сжигает все живьем.
 
 
Я запустила девять глаз
В пространство – чтоб они парили
Под килем, в небе, вокруг вас,
На мачтах гнезда себе свили
 
 
И слушали, что говорили.
 
 
Но различали они только
Гудение огня,
Да быстро шлепавшую лопасть,
И ускользает от меня
Корабль в заоблачную пропасть.
 
 
Я вижу, он летит
Во глуби вод,
На части его рвет, крутит
Водоворот.
 
 
Я подхожу к морскому берегу
И вижу – как наискосок
Плывет, раскрыта, книга белая
И утыкается в песок.
 

А. Кузнецовой

 
Почто, строитель многотрудный,
Построил ты сей город блудный,
Простудный, чудный, нудный, судный,
Как алхимический сосуд?
Смешал ты ром, и кровь, и камень,
Поднес к губам, но вдруг оставил
И кинулся в сей тигель сам.
 
 
Потом уж было не в новинку,
И кинул каждый, как кровинку,
Жизнь свою в стиснутый простор,
И каждый должен был у входа
Под зраком злобного мороза
Лизнуть топор.
И сотни языков упали
К твоим вокзалам и садам,
И корчились, и щебетали
Грядущего ушам.
 
 
Я занялась игрой простецкой
И, может быть, немного детской,
Скажу тебе не по-турецки —
Где камень – клад.
Углём он гибнет в мгле подспудной,
Болотистой, багровой, рудной,
Пока мертвец.
 
 
Там, где убитый царь Распутин
В кафтане ярко-изумрудном
Грызет свой череп, а глазницы
Его задвижками закрыты,
За ними он – тот камень чудный,
Увядший, сморщенный, разбитый.
Пройдусь вдоль милых я строений,
Вдоль долгих каменных растений,
Раздвину я бутоны их —
А там такие бродят тени,
И лепят бомбы, как пельмени,
И взрыва шум еще не стих.
Там поп, задушенный мозолистой рукой,
И кровь январская под Зимний
Течет и вертит, как ковчег.
Там Ксения, придя домой,
С босых ступней стряхает снег.
 
 
Что ж, долго я, как червь, лежал,
И конь царев меня топтал.
Но голос Камня вдруг позвал,
И вот я встал перед тобою
И от тебя не побежал.
 
 
Иди же, царь, в «дворец хрустальный»
С курсисткой стриженою пить,
Тебе меня не победить.
Я сердце подниму высоко
И выжму в тяжкий твой фиал,
Чтоб камень пил во тьме глубокой
И о себе пробормотал.
 
 
Для этого немного надо —
Вещицы мелкой или взгляда,
Совы, быть может, на углу,
Иль просто – чтобы силы ада
Крест начертили на снегу.
 

1

 
Растет, растет рассвет.
Заканчивая опус,
Я замечаю – что
Лечу давно уж в пропасть.
 
 
Сама ль оступилась,
Скользнула с краю,
Иль кто-то подкрался,
Толкнул – не знаю.
 
 
На главе моей тяжесть,
На тулове – сталь,
Лечу я, вращаясь,
Туда, где – Грааль.
 
 
Унылых скал круженье,
Ущелье одиночества,
Но это не паденье,
А долгое паломничество.
 
 
Дома встают из тьмы,
Тяжелые, как башни,
В Святую землю мы
Летим, и нам не страшно.
 
 
Рыцарь паденья,
Каменных льдин
Перчатку творенья
Несет паладин.
 

2. Где может быть Камень

 
В глазу грифона,
В лапе сжатой льва-исполина,
В любви Сфинкса.
Вот идет человек,
Мозг его – пестрее павлина.
Вовсе ему не страшно.
Помнит себя и всех он,
Возьмет он и прыгнет с башни,
Исполняя судьбу ореха.
 

 
1
 
 
Пробил колокол к вечерне —
Смерти миг для Елисея.
Медленно венец из терний
Опустился на злодея.
Палачи, хоть с неохотой,
Привязали его к палке,
Развели огонь в палатах:
"Царь велел, гори, проклятый.
Видно, царь оголодал наш,
Хочет редкого жаркого,
Хочет каждый день инова,
Он на то и государь…"
 
 
2
 
 
Колокол вечерний длится.
В этот миг Адам, отец наш,
Скользнув по времени древу
(И душа еще нерожденная —
позднего сева петербургская птица —
по ветке напева), – смотрит внутрь – и дивится.
Во времени чужом нету прав у нас – немы,
Не говоря уж о том, что не мы.
Дух чужой мерцает в круглом флаконе,
И там пляшет бесенок – сын сатаны.
 
 
3
 
 
При конце заката, на острове – в пустыни
Молит Бога обо всех святой отшельник,
О немой и говорящей твари
И о мертвых, что молчат так громко.
"Кто бы в мире крест сей миг ни нес —
Дай немного от его мне доли".
Он хватает долю, как мурашка,
И бежит в убогую пещерку.
А тому, кто в этот миг вертелся
Как перегоревшее жаркое,
Сон был послан – что во сне он жарим,
А проснется – радость-то какая!
 
 
4
 
 
Пробил колокол к вечерне.
Вздрогнул царь в постели, древний
Византийский список бросил
И, покряхтывая, встал.
Целый час уже, наверно,
С аглицким стеклом читал.
И устал – пора к вечерне.
В клетке у окна певец
Застонал и вдруг заохал,
Византийская парча
Передернулась сполохом.
 
 
– "Вы, там! Потише жарьте бусурмана,
Велю я жить ему до самого утра".
Как бы по Божьему веленью
Спускалась ярость на царя.
– "Не против плоти наши боренья,
Но пусть злобесный в плоти пострадает!
Когда б не матушка, не плоть,
За что и душку уколоть?" —
Хихикнул. Испугался – ну как бес
Мне в душу выползнем залез?
Нет, это страшный огнь небес.
Как по стене прорезалась черта
И через душу, через сердце – слева —
Шипящий раскаленный камень гнева —
В ночь бархатную живота.
И воздух, комната – все будто закипело,
И это Божие, не человечье дело.
 
 
5
 
 
Бояре, затворясь, бормочут: яда
Он не жалел для нас, и так ему и надо.
Колышет ветер крепких слов ботву,
А в корне их: пора, пора в Литву.
 
 
6
 
 
Где зори не слышно вечерней,
В избушке замшелой
Волхв вертит фигурку, на ней корона.
Он ей пронзает сердце восковое
И стона ждет, но не услышал стона.
Швыряет в кадку, где пасутся черви.
Еще не вычерпал всю бочку виночерпий
И царской жизни темное вино.
Еще он правит, и мантия еще струится с плеч,
Но проклят нами он давно,
Его заждались смерть и печь.
 
 
7
 
 
А там вдали – где остров Альбион,
Сестре Бомелия приснился страшный сон.
 
 
8
 
 
Шел снег во тьме. Из церкви слабо
Сквозило тихое томительное пенье.
Рыбарь вез мерзлых щук, и на ухабах
Они стучали, как поленья.
 
 
9
 
 
Когда же сняли головню еще живую
И, веки приоткрыв, она шепнула: «Oh, my Lord»,
То солнце глухо-красное скользнуло
Быстрей, чем можно, под московский лед.
 

 
Мимо Андреевского рынка
Шел в блокаду человек.
Вдруг – невероятное виденье:
Запах супа, супа привиденье!
Две крепкие бабы
В тарелки суп наливают,
Люди пьют, припадают,
Глядя себе в зрачки.
Вдруг милиция —
Из рук тарелки выбивает,
В воздух стреляет:
Люди, вы едите человечину!
Человетчину!
Бабам пухлые руки заломили,
На расстрел повели,
Они шли и тихо выли,
И из глаз их волчьи лапы
Воздух рыли.
Не успел насладиться прохожий.
Птица клюет с земли – ей же хуже.
И пошел, перешагивая чрез мертвых
Или их обходя, как лужи.
 

 
Помойные сумерки плещут в окошко.
Юноша горбится нетерпеливо,
В кастрюлю взглядывая суетливо…
В ней булькает кошка!
Ты пришла, он сказал – «кролик»,
Ты поела, он хохочет так дико.
Вскоре он умер. Ты по воздуху тихо
Чертишь углем натюр (о поистине!) морт.
Свеча, обломок столярного клея,
Пайка хлеба, горсть чечевицы.
Рембрандт! Как хочется жить и молиться.
Пусть леденея, пусть костенея.
 

 
Уже не брата и не отца —
Тень вели,
В крестец подталкивая дулом.
Так же болталась голая лампочка,
Из подпола дуло.
 
 
За этой сырой синей краской – желтая, за ней зеленая,
До пустоты не скреби, не надо,
Там штукатурка и испарения ада.
На, жри, картофельный розовый цвет.
Больше у тебя ничего нет, кость моя, блокада!
Что ты жрала? Расскажи мне:
Иней с каменьев синий,
Червей, лошадиную морду,
Кошачий хвост.
Бочками человечьих рук, пучками волос
Питалась. Воробьями, звездами, дымом,
Деревом, как древоточец,
Железом, как ржавь.
А во дворе человека зарезали без ножа
Запросто просто.
Из раны, дымясь, вытекал голос.
Он пел о горчичном зерне и крошечке хлеба,
О душе крови.
Под слабым северным сияньем
Желваками ходило небо.
Блокада жрала
Душу, как волк свою лапу в капкане,
Как рыба червяка,
Как бездонная мудрость слова…
О, верни всех увезенных в даль
В кузове дряблого грузовика,
Звенящих, как вымерзшие дрова.
 
 
Великая пятница. Пустая голодная церковь.
У дьякона высох голос, он почти неживой,
Тени гулко выносят плащаницу —
Священник раскачивает головой:
"О, теперь я прозрел, я понял —
Ты очнулся от смерти больной,
Тебе не поправиться, погибель всем вам".
Кровь моя стала льдяным вином,
Уробор прокусил свой хвост.
Зубы разбросаны в небе
Вместо жестоких звезд.
 

 
В кожу въелся он, и в поры,
Будто уголь, он проник,
И во все-то разговоры —
Русский траченый язык.
Просится душа из тела,
Ближе ангельская речь.
Напоследок что с ним сделать —
Укусить, смолоть, поджечь?
 

 
Ворона, поднявши рваные крылья,
Что-то крикнула и улетела,
Потому что зима пришла,
Площадь бельмом белела,
Поземка свечою шла,
Где-то на Петроградской
Старой слепой стороне,
Которой привычное дело
Гореть в ежегодном огне.
 
 
Луны невнятное пятно
Казалось никому не нужным,
Светили звезды так светло
Огнем чахоточным недужным.
В потемках зимних, будто крот,
Унылый школьник на убой
По снегу синему бредет.
 
 
Кофейник на огне плясал,
Кастрюля рядом с ним ворчала —
Казалось бы, чего ворчать?
Ведь это не она вставала
Сегодня утром ровно в пять.
 
 
Шел человек, к его макушке
Была привязана сверкающая нить,
Витого снега бечева, —
Чтоб с облаком соединялась
Его больная голова.
 
 
А город всех святых встает, как на убой.
Святых идет большое стадо,
Глазами белыми светя перед собой.
Куда ты – всё равно, и надо
Идти в потемках за тобой.
 
 
Желтеют школьные окна
Задолго до рассвета —
Дрожащая планета.
Пока она до сердца
Звоночком добежит,
Исподнее черновиков
Одно тебе принадлежит.
Листы мерцают оловом,
Полки неровных букв.
Когда подымешь голову,
Уже светло вокруг.
 
 
Собака и нищий,
И девочка плачет,
Луна все белее летит, —
Ужели для всех одинаково значит
Весь этот простой алфавит?
Ужель и у тебя душа,
Размноженный прохожий,
Такая ж дремлет, чуть дыша,
Под синеватой кожей?
 
 
А снег бежит, как молоко,
Как лошадь в белой пене,
А молоко, что от рожденья
Лежит в кастрюле без движенья, —
В звериной лени.
 

 
Под белою звездой бредут
С бубенчиками два быка,
Мутнеет снизу синева,
Земного вечера тоска.
Американскую ромашку
Коровы приминает бас,
И вечер сам плетется в стойло,
Прищуривая синий глаз.
 

 
От тьмы до тьмы
Ни крошки в пасть,
Нельзя нам пасть.
Нас тьмы и тьмы,
И мы живем от тьмы до тьмы.
 
 
Вот солнце тянет длинный луч,
Под землю тянет, мучит.
О, скоро лягу, завернусь
В одежду чистой тучи.
И голод, маленький как моль,
Мне придушить легко.
Блажен, блажен котенок тот,
Что не пил молоко.
Его сухим остался рот,
И "я" прилипло к «мы»,
Он только пискнуть и успел
От тьмы до тьмы.
А нам все должно пожирать,
Мир собирать в сумы.
Скажи – что хочешь ты еще
От тьмы – до тьмы?
 

Светлане Ивановой

 
На теплой выжженной траве
Не час, не два,
Не жизнь, не две…
Вздуваясь кругло, облака ходили, будто корабли,
И вдруг промчалось низко так
Одно, дымящее, как танк,
И унесло с лица земли.
Кружась, смеясь, летела я
В пустыню дикобытия,
Как лист с дерев,
Где нет дерев.
 
 
Потом на облаке другом
Я возвращалась в старый дом,
Смотрела сверху на траву,
Завидовала муравью,
Что он не плачет.
И муравей в траве привстал,
И бронза щек его – кимвал,
И сердца каменный кристалл
В нем лязгал глухо и сверкал,
Он ожерелье слез сухих
Чужих перебирал.
 
 
А я валялась в облаках,
В стогах пышнейших,
На бело-розовых полях
Нежнейших,
И, как дельфин, вращалась в них,
В шафранных, апельсинных,
Набитых пеною густой,
В их парусах, перинах…
 
 
На ярко-розовом клочке
Повисла и носилась,
В космический пустой карман
Оно клонилось.
И запах облаков пристал —
Он стойкий, громкий, будто мухи,
Он пахнет мокрой головой
Отрубленной черемухи.
 

 
Кружись, вертись!
Раскинутые руки,
Вращаясь, струят ветер,
А после ветра диск
Сам понесет.
Ты превращаешься
В водоворот,
В безумный вихрь,
В вертеп, в вертель,
И вот уже вокруг тебя
Несется мира карусель.
 
 
Уже вокруг летящей плоти
Кружатся памятей полотна
(Они пришиты так неплотно),
Одежды двойников моих,
И хлопают на повороте.
Но что "я"? Ось.
Я устаю,
Смотрю я вкось
На звезд прилипших стаю, —
Все ж у земли сырой во власти,
Боюсь – я вылечу из вихря.
И падают с худых запястий
Венеры и Гермеса гири.