Текст книги "Собрание"

Автор книги: Елена Шварц

 
А в конце войны им Вера привела
Потерявшегося желтого мальчонку,
Бурятенка или монгольчонка.
Где-то умирал
В паутине шпал,
Вот она и пожалела.
Он не говорил им ничего.
Вера постаревшая смотрела:
– Бессловесный он, еще он мал. —
– Как тебя зовут? – спросил Юсуф.
– Будда. Будда, – отвечал ребенок.
Вера хлебца принесла ему,
И глаза косые повернулись
В свой покой, в свою густую тьму.
Влас ей низко-низко поклонился.
– Да чего, – смутилася она.
А Давид шептал: хоть мы не видим,
Ты здесь рядом, близко, Шехина.
 

 
– Юсуф, ты страха Божьего не знаешь.
– А ты не знаешь любви.
– Я сто раз на дню умираю…
– А ты живи, живи.
 
 
Влас: Живи как колесо:
Едва земли коснется —
Несется вверх.
Покайся, выплюнь грех,
Слугою будь у всех,
В смирении живи.
 
 
Давид: Порченый свет,
Подлеченное сиянье.
Искру одну спасу —
И я спокоен.
 
 
Я (подслушивая из соседней квартиры, глядя на Власа):
Мы все перебираем время
По часику, по месяцу, по зернышку.
А святой бредет по нему напролом
(А оно стоит)
Как сквозь туннель – ночью ли, днем
Сломанной часовой стрелкой
Летит.
 

 
Влас: Милость в нас и с нами,
Не прав ты, брат Давид.
Давид: Мириады искр упали:
Те – на море, и утонут,
Те – во зверя, и застонут,
Кто – во камень и орех,
Тем, несчастным, хуже всех.
Заключились вы в пределы тесные,
Как вас вывесть, огоньки небесные?
Я (раздумывая над их словами):
В новом ковчеге плывем,
На этот раз – ржавый линкор.
Больше ничей за нами,
Нет, не следит взор.
Дверь захлопнулась милости,
Цепь порвалась и связь.
В этой покинутости —
Что мы? – липкая грязь.
Вода превратилась в пламень,
Мы заперты и горим.
Храм наш давно сгорел,
Ныне сгорает Рим.
Голубь с юным листом
Не прилетит назад,
Тает на дне морей
Ледяной Арарат.
Влас: Милость-то в нас и с нами,
Ребе, подумай, отец.
Это еще не конец.
Давид: Пламя я вижу, пламя.
Больше и нет ничего.
 

 
Они как стебли —
Каждый прошел, возрос
В кружащийся над головой цветок,
И это – Бог.
Где каждый забывает о себе,
Где грешная травинка
Вдруг видит, закатив глаза,
Огромный шелковый купол над собой,
Где сполохи и тихая гроза,
Где этот переход и перелив —
Где человек впадает в Бога,
Как в обморок или в залив?
Три стебелька в одном стакане,
Плывущем в Тихом океане.
Вертятся воды.
Они как буквы разной крови
Кружатся, не смыкаясь в Слово.
Проходят годы.
 

 
Еще желтей Адмиралтейства —
Кленовый лист, еще чернее
Нагой земли – идут матросы,
В плечах печати золотые.
О, цвет матросов – осень. Осень.
И все ж они мне непонятны.
Как, впрочем, все, как осьминоги.
Со смесью бойкости и страха
Иду по садику. В кармане
Держу прозрачную реторту.
И там, где нету никого,
Смотрю на свет – как запотела!
Но все же видно – что внутри
Три крошечных танцуют тени:
Раввин, и суфий, и святой.
То, за руки схватясь, несутся,
То пьют из одного стакана,
То плачут, то о стены бьются,
То застилает их туманом.
Так сахар с горечью
И с солью кислость
В одном сосуде я смешала —
Недаром Бёме снился мне
И Парацельса я читала.
 
 
Никто не видел? Нет, никто.
И снова прячу их глубоко,
Поближе к сердцу под пальто.
Вдруг будто обожгло лучом,
Блеснуло золотое око.
Ужели я сама внутри,
Ужели я подобна им —
Сама кружусь в седой реторте
И помню имя – Элохим.
Эль, Иисус, Аллах, Эн Соф.
Как крепко горлышко бутылки,
Закрытый зев… неслышный зов…
 
 
Глаза домов блестят, горят —
Закатный золотится яд,
И страшно мне с водой живой
Брести под окнами пивной.
 

 
Время идет, а мальчик не растет.
Он смотрит в потолок
И на Восток.
Недвижный лотоса цветок.
Положит Вера возле ног
То яблоко, то молоко
И говорит: поешь, сынок.
Он пьет ночами кипяток,
Он – лотос и живой цветок,
А Вера перекрестит бок:
Ох, сердце все болит, сынок.
 

 
Когда же Вера померла,
И на Смоленское тихонько повезли,
За ней плелись все три соседа.
Они и плакали и пели
И говорили: Вера наша
Переселенье претерпела,
У ней сегодня новоселье.
Когда ее землей прикрыли,
То поклонились они ей:
Дай Бог тебе счастливого пути,
От страшных демонов спасенья
И в Господе упокоенья.
И светлых ангелов,
Закрыв руками лица,
Просили ее душеньке помочь
На первых страшных тропах, перегонах.
И пожелали в новой ей квартире
Соседей лучших, чем в сем бренном мире…
И, не решаясь Веру так оставить,
Они стояли там, как три свечи.
 
 
В те времена (после войны)
В обширных склепах жили
Не привиденья и крылатый мышь,
А злобные грабители ночные.
Им было любо средь гниенья, тленья
Нечистыми глазами поводить.
А в них самих,
Как во гробах далеких гадаринских,
Жили духи. Только кто б
Им приказал войти
Не в стадо – в стаю
Мусорных ворон.
Иль в сонмище смоленское лягушек
И броситься в болотистую речку.
Да некому…не время… Вот они,
Не различая утра, дня и ночи,
Пьют самогон из черепа гнилого,
Вот – точат нож о каменные плиты.
Вдруг они
Увидели сквозь дырочки и щели
Светящихся на воздухе весеннем
Тех старцев и промолвили: ужо!
 
 
Они их цепко, быстро окружили
И порешили
Кастетом, и удавкой, и ножом.
А те едва позвать успели Бога,
Как их уже присыпали листвой.
 
 
Так с Верой и в земле не разлучились.
 
 
А в следующую ночь была облава,
И демоны бандитов все вошли
В наганы, пистолеты, револьверы
И сами же себя перестреляли.
А старцев ангелы,
Подняв толпою тесной,
В сиянье унесли
Страны небесной.
В одно сиянье —
В разные углы.
 

 
В квартире брошенной ветшает всё —
И мертвый Голем на полу, листы Корана.
Мальчик, сидя на пороге,
Окаменев, достиг Нирваны.
И сотни голубей тогда
Через трубу вовнутрь рванулись
И, как лиловая вода,
Кружились, гулькая, волнуясь.
Всё превратилось в гулкий клекот,
Крыловорот…
Всё заколотят, всё захлопнут,
И только минус-свет живет.
 
 
…………………
 
 
Вдруг всё умолкло. Встрепетало.
Ударил луч, и свет погас —
Дух древний новый небывалый
Сошел – и вот уйдет сейчас.
 
 
И в непереносимо ярком свете
Тогда спустился Иисус,
И, маленького Будду взяв,
Унес на небо легкий груз.
 
 
И царство Духа наступает
На небе, море, на земле,
И гул колоколов не тает,
Трепещет в бедной голове.
 

март – апрель 1996

 
Фигу супу я
Показала: выкуси!
Что? Съел? Пост у нас.
 

 
Приближаться к Богу,
Как праведника кожа
К кости, – день за днем.
 

 
Харакири – ты
Птицей в животе кричишь:
Выпусти меня!
 

 
Харакири – ты
В темноте растешь дитем.
Скоро. Ой-ой-ой!
 

 
Умер самурай.
Пляшешь весело над ним,
Харакири – ты.
 

 
Каратэ люблю
Больше, чем стихи, теперь.
Только подойди!
 

 
Ночью каратэ
Слаще мне всего теперь.
Только подойди!
 

 
Молния ли я?
Спросит самурай, смеясь,
И ударит в лоб.
 

1980-е годы

 
На темной улице
Злой одинокий фонарь
Погаснет вот-вот.
 

1996

 
На берегу реки
Спит самурай,
Рядом лежит меч,
Сел на острие комар —
Ногу отбрило.
Облако вдруг пробежало
От острия к рукоятке,
Вздрогнул во сне самурай.
От лезвия к лезвию
Тень промелькнула,
Вспрыгнул тогда самурай,
Ударил воздух мечом,
Марево дня задрожало,
Черная брызнула кровь.
Вскрикнул бес полудённый,
Выпадая из бренного мира:
Ты, охотник на духов,
Темных, бессмертных,
Скоро погибнешь сам.
 
 
…………………..
 
 
В это время на другом конце света,
На ключице земного мира
Младенец кричит в колыбели,
И ему говорит бес полночный:
Плачь со мною, дитя,
Только что на острове дальнем
Брата моего убили.
 

1996

 
Иудеи, христиане,
Пожалейте блудный март.
Он кусает, молодея,
И целует корни трав.
 
 
Иудеи, христиане,
Не глядите в воды мутные,
Хоть уже дрожат на пристани
Перед гонкой звезды смутные.
 
 
Иудеи, мусульмане,
Льда линяет дряхлый хвост.
В ночь идут без нас и с нами
Яхты пригородных звезд.
 
 
Иудеи, ваша горечь,
Мусульмане, ваша смелость,
Христиане, ваша кротость —
В почке марта тихо спелись.
 
 
Ваша близость, мусульмане,
Ваша ближность, иудеи,
Христиане, ваша кровность…
Чаша марта, леденея,
Тленности таит коровность.
 

1996

 
Стихотворение в священном гневе
С диким оскалом во лбу
Прижало к зрачкам своим пьяным
Золотую (кровь мумий) трубу.
 
 
Вскидываясь, плясало.
– Ты разве чужой шаман? —
Я спросила его устало.
Оно упало, привстало,
Бросилось с бубном в туман.
 
 
Я вздрагивала со всхлипом
И каялась всей семьей,
А тайна слова живого
Сыпалась в ухо мое.
 

1996

 
Спускаться в погреба,
снижаться в подземелья
сквозь лоно темное
потасканной земли,
до золотых глазниц,
до огненных кореньев,
гудящих, как метель —
куда и гномы не могли
и эльфы не дошли.
 
 
Я знаю – прадеды мои
Давид и Авраам
(я вниз иду по их следам)
назад, оглядываясь, шли
и знаки оставляли по стенам.
 
 
Сквозь золото бежать,
толкать его руками —
вот путь, которым шел
Исус во ад за нами.
 
 
Пусть Он спускался здесь,
но вышел Он не вверх,
а, твердо грешников ведя,
Он вышел в ледяной орех.
Там в семядоле золотой,
в живородящей сердцевине
есть дверь, и хлопнула она
и прикипела, но отныне
она откроется всегда,
когда ты сердце,
да, сердце бедное свое
руками злыми
поднимешь: врезано в него
навек иглою Тайноимя.
 

1994

 
Мне ветер говорил так ясно, строго,
То веял радостью, то обжигал во страх.
О, помоги нам, ангел! Нас так много —
Нас столько, сколько зерен на полях.
О ветер, додыши, довей до Бога,
Будь нитью, проводом, узлом,
Пусть он расслышит, пусть хотя немного:
Молитв обрывки, только"…ам" да «ом».
 

1996

 
В юности мечтой пьянела я нелепой:
Вот пойду учеником в дацан,
Вот приду я к желтым ламам в степи,
И не скажут: «рази ж ты пацан»?
Не заметят. Выучусь молитве,
Яме страшному зеленый брошу рис,
И, как молния жестокая, в мгновенье
Сто миров промчу и брошусь вниз.
 

1996

 
Стамбул не пал, не пал Константинополь,
А с грохотом расшибся третий Рим,
На дне морей, под изумрудной коркой
В его развалинах, в золе горим.
Проливов не видать, теперь уж это ясно,
На что они? На что мне Рим?
Мне мира мало, да и он опасен,
Он рухнул весь, мы в головне дрожим.
На что мне мир? Мне нужно только,
Чтоб ангелы не слышали меня,
Все ж слушая, и всхлипывали горько,
Подглазья синевою затемня.
 

1996

 
Друг, теперь я надломилась,
Будто трость.
Еще тело веселится,
Завопила кость.
Ничего и не осталось —
Горсть воды и горсть песка,
Еще в сердце моем радость,
А в костях – печаль-тоска.
Все гобои, все берцовые
Воют, ноют всей длиной,
Будто роги новогодние
Над темнеющей рекой.
 

1996

 
В глубокой долине
Огни зажглись,
Мерцали и тонко звякали.
Прямо на них упала вниз
Лестница Иаковля.
 
 
Лестница упала, небо далеко,
Вспугнутые ангелы метались.
И одни кидались в землю лбом,
А иные с нами жить остались.
Я встречала иногда таких —
По водам бредущих спозаранку.
Не воздвиг еще над головой
Сонный мастер новую стремянку.
 
 
В долине гнева и священной злости
Пусть вылетит последний вздох.
Если не разденешься до кости —
На тебя и не посмотрит Бог.
 

1996

 
Там, где, печалью отравившись,
Завоет путник: Ханаан,
Там, где Рахиль пекла оладьи
На придорожном плоском камне,
Где небо ангелами каплет,
Как ночью поврежденный кран, —
Не для меня сребро оливы,
Я не была бы здесь счастливой,
Не здесь мой дом.
 
 
Где ангелы летят дождем
В булыжник тертый, камень битый,
Надо всем стоит Исакий,
Тусклым золотом облитый.
Где ангелов метет метель,
Метель метет – туда, туда,
Где демоны, как воробьи,
Сидят на проводах.
 
 
Где истончились дух и плоть,
Где всё пещера и провал,
Где стоит палец уколоть —
И сонмы духов с острия
Влетят под кожу и галдят.
И где толпа полупустотна
Не замечает облак плотный,
Ведущий под уздцы трамвай
В Коломну, наш вонючий рай,
Не видит, видя, столп.
Зато с рожденья знает всякий,
Что он – пещера, камень битый,
Как молчаливый наш Исакий,
Мутным золотом облитый.
 

январь, 1991

 
Бедное Кундалини, дерево мое,
Не змея, а дерево
С круглой головой.
Что же ты не ездишь
Трактом столбовым —
Царскою дорогою
К вершинам седым?
Ты служить мне должное,
Исполняй закон,
С милою ухмылочкой
Домовой дракон.
Подымись в святилище
Со свечой витой.
Добавь к моему бормотанью
Гуденье и ветер свой
И крепкого намертво яда
В склеиватель слов.
Срубить мне, Горыныч, надо
Одну из твоих голов.
Давай раскалим А и О.
Ты будешь подмогой, маньчжурка.
Когда ты под горло ползешь,
Мне весело, щекотно, жутко.
 

1996

 
Я вижу – что лазурна сень
И изумрудна ель,
К которой прислонясь читаю
О странствиях Давид Ноэль.
Она брела средь снежных гор,
Жила в пещерах диких лам…
Пока завидую ей – день
Уж ломится напополам.
Потом под радио «Орфей»
Я вспоминаю наше время —
Ганеша просит молока,
Икона плачет в Вифлееме,
Что умерла, как будто, Ванга,
А яблонь слышит, сжавшись мило,
Как тенор из травы и праха
Поет так жадно: «Вита миа!»
Потом бреду в пустое море.
Средь мелких рыбок спит Кронштадт,
Смотрю направо – там мой город,
Счастливо взятый напрокат.
Во мне смешалось столько ветра,
Златой над головой венец,
И плавно колесо Сансары
Остановилось наконец.
Не знаю – добрая ли, злая,
Я вижу ровный страшный шум,
И юный старец в Гималаях
Наводит зеркальце мне в ум.
 

1996

 
Вы подарили мне хадак [19]19
  Хадак – ритуальный тибетский шарф.


[Закрыть] —
Такой прекрасный,
Его повешу в Рождество
На люстру.
Он серебристый, он шелков
И так прохладен,
И горы вытканы на нем,
Покрыты снегом.
Внизу под ними виден пруд
Голубоватый,
И полукругом там стоят
Рядами духи.
И девы красные средь них
В венцах лиловых,
И впереди их всех сидит
Собачка.
Он весь в подвесках, злате был,
Переливался —
Как бы постиранный в росе
Рассветной.
Подарок вынула из сна,
Свернула в трубку —
Его вручили ночью мне
В тьме лазарета.
Стон, бормотанье, сонный взвизг
Кругом носился,
И вдруг пришел ваш почтальон
И поклонился.
Принес он шарф от дальних гор,
И тот развился.
Теперь висит он в Рождество,
Кружась на люстре,
Напоминая смерть и боль
И вас, благие.
 

1996

* * *

 
Слева – изгородь живая, Океан – со стороны другой,
Я меж них бреду по тропке. Где я? Что я? Бог со мной?
Как темна стена, а цветы белы,
Как больны слова и светлы валы.
И шумят сильнее в сумраке ночном,
Вместо фонаря мне светит слово «Ом».
Если я заплачу – это на века —
Сердце расплеснется, затрясет бока.
Изгородь все выше, все белей цветы.
Сердце, не касайся сердца темноты.
 

1996

 
Бог:
 
 
Вот алмаз, который спрятать
Я хотел бы на земле,
Но боюсь – в его лучах
Вспыхнет, превратясь во прах.
 
 
Ангел (Марии):
 
 
Ты выдержишь преображенье крови?
Ты вынесешь ли световой удар?
Сейчас ты превратишься в горстку пепла
Иль Бога в хрупком чреве понесешь.
 
 
Другой ангел:
 
 
Вот реторта, вот фиал —
Голубица, чье имя: Любовь.
Пусть смесится с новой страшной кровью,
Как в воде вино, – земная кровь.
 
 
…………………..
 
 
Бог вошел в нее и лег как в лодку,
Плыл от центра мира до яслей,
А Она была футляр и стены печи,
В коей он всходил для жизни дней.
 

декабрь, 1995

 
Синий футляр пресвятой Троеручицы,
Этот лазурный ковчег
В мокрую вату вёртко закручивал
Быстро темнеющий снег.
 
 
Все ж я Тебя полюбила невольно,
Это небесный был приворот,
Съежилось сердце, дернулось больно
И совершило, скрипя, поворот.
 
 
Если чего виноваты мы, грешные,
Ты уж прости,
Три своих рученьки темные нежные
В темя мое опусти.
 

май, 1996

Геннадию Комарову

 
Ангелы так быстро пролетают —
Глаз не успевает их понять.
Блеск мгновенный стену дня взрезает,
Тьма идет с иглою зашивать.
 
 
Вечность не долга. Мигнуло тенью
Что-то золотое вкось.
Я за ним. Ладонями глазными
Хлопнула. Поймала, удалось.
 
 
А если ты замрешь, вращаясь
На острие веретена —
То Вечность золотой пластинкой
Кружится. Взмах – ее цена.
 
 
И если ангел обезьяной
Сидит на ямочке плеча,
То нет плеча и нет печали,
Нет ангела – одна свеча.
 

1996

 
Вася, улетайте из своей психбольницы!
Положите куклу в кровать – и летите.
Как бы Вы сказали: когти рвите.
 
 
А я уж жду и кружу над Невой.
Мы взлетим – небольшие курящие птицы
Над пепельницей из пепла – Луной.
 
 
Больше руки у Вас не дрожат.
Чем мы ближе к черной дыре,
Тем спокойней.
Сильный сквозняк —
Завертело – и все. Это было не больно.
 
 
Я тут знаю табачную книжную водко-кофейную лавку.
Или нам ничего уж не нужно?
Вьюжно.
Там за тьмой
Кукольный театр, вертеп.
Какие смешные и милые куклы.
Видишь, Вася, ты разве ослеп?
Бабушка тихая «с бусинками глаз» на метле.
Черный песик, Миронов и Дева.
Вы зачем-то бьете ножом бесконечно
По ладони Вашего папу.
Он истекает клюквенным соком. Довольно,
Оставьте. Ему ведь ни капли не больно.
Вот и финал (не смотрите):
Петрушка с большою дубиной
На медном коне в патине и паутине,
Царевич бежит от него, убегает.
Спасется – лицо закрывает руками – не спасся.
Вот и Лавиния в пестрой рясе
Молится в углу за тебя,
Бедный маленький Вася.
Тихо развратный инок в миру.
(Я не привыкну к этой местности блеклой и морю тины)
Но здесь я пойму твою жуткую кротость
И тихость упованья скотины.
 
 
Стань, наконец, что ли, змеем воздушным!
Покорный солдат, тихий брат.
Улети из гостиницы душной в никуда наугад.
Или воздушным шаром…
Или пожаром.
 

1996

 
Звенит, крошась, жемчужный снег.
Трубы взбурлится водосток,
Что близок март, что недалек…
Рождает тени человек —
Они блуждают одиноко.
Сто лет назад промокший Петербург
Стоит как замок алхимический.
(Три тени лики обратили на Восток,
И скользок путь домой и труден.)
В подвале варится гремучий студень,
И некий маг (губернии Таврической)
Почуял – нынче миг нигредо —
В который все должно чернеть,
Весенней грязью ползть – и жизнь его,
И королю всех прежде умереть,
Нырнув в России-каши вещество.
И тигли булькают,
И три железных тени
Восходят в башню,
Сразу на колени
Становится Король,
Он со стены снимает бритву-меч
И клонит голову,
И женщина ее срезает с плеч.
И – сразу вой, хаоса торжество,
Кружится башня, плещет вещество,
Слетаются все мартовские черти,
Тележная, Садовая и Роты
Кусают хвост свой, как больные черви.
Куда бежать, кому бежать охота?
Повсюду слепота и смех белесой смерти.
Летят по воздуху глаза
И в них зрачок святой, растертый.
Весна тюрьмы, весна казарм,
Шипя, несется из реторты.
О, кто не маг, не гомункул-дитя,
Тем неохота бродить и кипеть,
Все равно белой крупинкой на лету блестя,
В черном бродильном мешке умереть.
 

1985

 
Дождь ли, град, снег —
то есть все – что выходит наружу,
то есть все – чем мерцают глаза.
 
 
А в окнах у цыган
Краснело, полыхало.
Но это не костер,
Иль в комнатах костер?
Из-за деревьев вдруг
Окликнули, позвали,
И тень к теням —
Мы с именем вдвоем.
Пусть лето влажное
колено подвернуло,
Пусть вяз накинул
лечащий халат,
Казалась жизнь тесна,
А вот висит свободно,
Нет листьев у меня,
А ворон был мне брат.
О Батюшков, тебя, безумного, сегодня,
Разумная, тебя я вспомню, как помнит все вода.
Венера мне не сестр, а спицею холодной
На древо знания пришпилена звезда
Полярная – как ягоду, как яблок,
Я съем ее сегодня всю,
И демонов седых косматый облак
Ее опустит вниз, чтоб никла на весу.
А в окнах у цыган, в их комнатах напротив
Всё разгоралось что-то, всё в прыжках,
Но это не костер, не первый день творенья,
Нет, это не костер, не в комнатах пожар…
 

1996

 
В Ганге хищные птицы
Всегда поживу найдут,
Бедных (а кто же не бедный) тела
В острые клювы плывут.
Плавно душа по-над телом парит,
«Кушайте, птицы, – она говорит, – веселей»,
Тихо подпихивая лицо,
Как расторопный лакей.
В Индии люди чуют,
Когда умирать пора,
Тихо подходят к воде,
Тихо тело снимают.
В воду сползает оно, как гора.
Дикая цапля долго
Над кем-то кружила,
И на лицо опустилась одна,
Глаз стремительный синий
Она, не хотя, заглотила
И повторяла, давясь: «я должна».
 

1988

 
Не ночь еще, еще ты не в могиле,
Но смерти уж кружат, как братья возле Фив.
Так откуси себе язык, пока ты в силе,
Умолкни, не договорив.
 
 
Последнюю из голубых жемчужин
Не взманивай из дали в близь,
Последнюю другим не высказывай тайну,
Себе не проговорись.
 

1996

Место действия:Разгар лета. Большой спортивный праздник на берегу залива. Прямо на песке – выставка водолазных костюмов. Среди них медный шар. Дети пытаются надеть его. Водолаз уходит под воду в чем-то скромном и грязном. Никто не ждет, что он появится снова.

Действующие лица:Ум, Безумие, Толпа зрителей, Медный шар.

 
Медный, круглый и блестящий
Шлем, глядя на Залив, под солнцем весь сиял,
И на канате водолаз в резине
Потертой в море ускользал.
Что значит – быть в уме?
О, этот круглый дом!
От шара красного глаза не отлипали.
Подобно как желток о скорлупе,
Мечтала голова о нем.
 
 
Вид сверху на толпу:
Большой бильярдный стол,
Где в лузу нет прохода.
О, не толкайтесь так —
Мы – море черепов,
Где должен быть один.
Дробиться – мания твоя, природа.
 
 
Ум там – где медь и шар
И где заклепанный туманный
Огромный глаз.
Одежду разума и дом ума
Отдай мне, мудрый водолаз.
 
 
Я без ума, о море, люди и сорные цветы, от вас,
Но безумье утонуло,
Но безумье ускользнуло
В лабиринты сна и Крита.
Снова ум – в уме умов.
Снова он готов
Для выработки страшных лейкоцитов —
Перебегающих из вены в вену – слов.
 

1996