Текст книги "Собрание"

Автор книги: Елена Шварц

 
Морем Дождей, темным глазом своим
Правым горько Луна поглядела
В меня через синий дым
И в кудрявую тучу влетела.
Круглый шкаф она, вся железная,
В ней книга лежит голубиная,
А нами правит сила змеиная.
Правит нежная.
 

 
Нет, не холод вокруг, не зима,
Ветки по плечи в цветах,
Ну так измыслю сугроб,
Лягу в пушистый гроб —
Синий мороз в глазах.
Как коровья лепешка, тепла
Среди холода мглы – как земля
В декабре мировом,
Пусть я замерзну в июне,
Не черемуха – снег на лице моем.
Смертью блаженных умру,
Синим и чистым льдом
Я засияю в жару.
 

 
Грубыми средствами не достичь блаженства.
Если даже достичь – в нем
Сатанинская злая насмешка,
И знаменует это
Ухмылка, начертанная
Внизу на чреве.
Не разделить жизни,
И не найти защиты,
И не прочесть иероглиф
И своего лица.
 

 
Я бы вынула ребро свое тонкое,
Из живого вырезала бы тела я —
Сотвори из него мне только Ты
Друга верного, мелкого, белого.
Не мужа, не жену, не среднего,
А скорлупою одетого ангела,
Чтоб он песни утешные пел
И сидел бы ночами на лампочке,
На паучьих звенел бы струночках.
Не Адам я – но его еще одиночей.
Трудно ли, если захочешь?
Сотвори.
Уж так-то рада я тут была бы…
Ах, друга светлого, тонкого, мелкого
Из капли крови, из кости слабой.
 

1978

(Из записок Единорога)

1

 
Тонкий мира тлен,
Ветхость похорон
Обольщали меня.
(Но зачем же тряпкой укрылся Он?)
Небосклон,
Пелена, плева
Застилали взор,
Что котенку недельному.
Проклинаю радости, сладости брюха,
Розовость, детскость.
Не буду скрывать теперь —
Я чую, я вижу,
Я – зверь.
Он лежит – что корова,
Что белый египетский бык,
Только ворсинки на коже видела я,
Слышала дальний мык.
Он лежит коровой,
Затопленной в своем молоке
Кипящем.
Голубую мягкую грязь
Соскребаю с глаз,
Пелена упала —
Боль и звон,
Смотрят на меня в упор
Я и Он.
Не хочу быть сметью, слякотью, смертью,
Буду живым молоком,
Буду быком.
 

2

 
Играю в прятки в лихорадке —
Да где же, где же я?
Не в зеркалах, не в глазах чужих,
Не в слезах, не в словах своих.
И вдруг услыхала: «Гляди:
Током налитое яйцо,
В нем замкнуто твое лицо,
И оно катается в груди».
 

3

 
Рукой души Его коснулась
Случайно —
И сразу жизнь споткнулась.
Тайна —
Что Он телеснее нас всех, Господь.
А мы – резьба по облаку.
Что плоть бороть?
Ее огнем всю надо напитать
И видеть научить, и понимать,
И всю глазами светлыми усеять,
И, как дитя,
Чей облик обречен,
Учить ее, наказывать, лелеять.
 

4

 
Его тело из ртути —
Из моря
Ртути живой,
Серебра переливного, жгучего.
Если даже тебя Он разрежет
И как Чермное море пройдет,
Ты Его не увидишь, пока
Не облачишься
В облегающий тело глаз,
В чечевицу алмазную.
 

5

 
По запаху сыщу Его,
По проблескам лазурной крови,
Сиянию костей,
По запаху сыщу.
Нос отращу Единорога,
Пронюхаюсь чрез грань вещей.
Узнайте же, что запах Бога
Похож на крепкий запах тока.
 

6

 
Тот, кто пространство исторг,
Как вопль разъяренной тоски,
Из горла,
Из огненной глотки, из мысли,
Кто выблевал Время,
Кто построил Землю, как дальний хутор, —
Чтобы взрослого
Отделить Сына, —
Знал затаенное твари желанье
Сладкое —
Бога убить.
 
 
Увы! Эвоэ! Увы!
Его хочет зарезать святой
И в крови себя растворить.
 
 
Кто выше подпрыгнет
С опасным объятьем в плечах,
С ядом любви в очах?
 
 
Увы! Эвоэ! Увы!
 
 
Он проснулся в ночи
И увидал: Сын, с секирой в руках
Подъятой, глядит и молчит, —
И воплем тоски
Пространство
Исторг из груди.
 
 
Увы! Эвоэ! Увы!
 
 
Я – глаз его миллионный
И легкий огнь в груди воспаленной —
Что пламень мгновенный спиртной, —
Вспыхнет, погаснет опять.
Ах, по канату молитвы
Мой черед залезать.
Воплем ужасным
Время из горла исторг,
Хлынул скорби поток,
Неповоротный, красный.
 
 
Увы! Эвоэ! Увы!
 

7

 
Нечему створоживаться —
Нету молока в груди,
И живот не взбухал прибойным морем,
Не шумел внутри детей, внуков песок,
Десантом
Не выбрасывались из раздавшегося чрева
Потомки.
Я – рода тупик.
Ветка без цветов
На закате.
Предки проносятся стаей пчел,
Ищут дупла другие
Для нерожденных.
 

8

 
На Землю
Пал человек
Четырехпалой
Отрубленной рукою Бога,
Отрубленною, но живой:
Где было некогда запястье,
Где боль была
И кровь лилась, —
Зарубцевалось,
Округлилось,
Глаза пробились,
Ум завелся,
Рубиновый свет,
Засмоленная жизнь,
Запечатанная кровь.
 

9

 
Море стучит
О разрушенный храм,
Десять колонн костяных
Жалко белеют,
Птица кричит,
Спит скорпион.
В шелку святых пауков
Слепая
Коробка для мыслей
Повисла —
Забыла, забыла
Ремёсла и числа,
И трещина темя
Венчает крестом.
Невидимого Бога
Неотличимый жрец
В воздухе
Тает.
О, какое родное! Как это знакомо давно мне!
Это видела я – в лодке,
Когда плыла
По рекам крови своей
Петлистым, закатным, темным.
 

10

 
Мир —
Это самоубийство Бога
Чужими руками.
Морем собственной крови
Он захлебнется,
Любовью.
Это царское право
Людям навек не дано, —
Только тем,
Кому Он подносит
Чашу желчи своей.
 

1981

Хочешь быть мудрым в веке сем, будь безумным.

Апостол Павел

Да раздражу глубину сердечную.

Из Патерика

Иоанн рече: «Что есть гроб хождаше, а в нем мертвец пояше?» Василий рече: «Кит в море хождаше, а Иона в чреве песнь Богу пояше».

Беседа трех святителей

То обрезание, которое в сердце, по духу, а не по букве.

Апостол Павел. Послание к Римлянам, 2, 29.

«Но с чем же может граничить Россия с этих двух сторон?» – «…Вы это знаете!» – вскричал больной.

Р. М. Рильке

Поймав зайца, забывают про ловушку… Где мне найти забывшего про слова человека, чтобы с ним поговорить?

Чжуан-Цзы

Увхода в пещеру

Играю с клубящимся туманом.

Безумный Линь

И скоро станет небольшой

И полой чашей.

А. Миронов

Поэт есть тот, кто хочет то, что все

Хотят хотеть…

О. Седакова

И все же силою любви

С гнездом подняться от земли

Сам, Господи, благослови!

И. Бурихин

Предисловие издателя

Хотя нашей специальностью является публикация трудов по современной психологии, мы все же решаемся издать в свет произведения монахини Лавинии, присланные нам ее сестрой. Нам кажется, это будет небезынтересным как пример спонтанного взрыва бессознательного, с которым не может справиться современное сознание. Сестра Лавиния смело, я бы даже сказал, дерзко пошла навстречу этому взрыву и поплатилась, как нам известно, за это рассудком. Впрочем, труды ее представляют интерес и в других отношениях; особенно актуален ее органический экуменизм, а также неортодоксальность, сочетающаяся с глубокой верой. Мы надеемся, что эта причудливая смесь видений, фантомов, медитаций, простых признаний и непритязательных наблюдений даст пищу не только психоаналитикам, но и послужит лучшему самопознанию современного человека.

 
Где этот монастырь – сказать пора:
Где пермские леса сплетаются с Тюрингским лесом,
Где молятся Франциску, Серафиму,
Где служат вместе ламы, будды, бесы,
Где ангел и медведь не ходят мимо,
Где в о роны всех кормят и пчела, —
Он был сегодня, будет и вчера.
 
 
Каков он с виду – расскажу я тоже.
Круг огненный, змеиное кольцо,
Подвал, чердак, скалистая гора,
Корабль хлыстовский, остров Божий —
Он был сегодня, будет и вчера.
 
 
А какова была моя сестра?
Как свечка в яме. Этого довольно.
Рос волосок седой из правого плеча.
Умна, глупа – и этого довольно.
Она была как шар – моя сестра,
И по ночам в садах каталась,
Глаза сияли, губы улыбались,
Была сегодня, будет и вчера.
 

Собственно труды сестры Лавинии

 
Слова копытами стучат. В средине дров
Расколется пылающее сердце.
Как машут крыльями, свистят
Ночные демоны, мои единоверцы.
 
 
Вот я бегу меж огненных трибун
Подстриженной лужайкой к небосклону,
И ставят зрители в сияньи и дыму,
Что упаду – один к мильону.
 
 
На черную лошадку – на лету
Она белеет и тончает,
Хрипит, скелетится, вся в пене и поту,
И Бог ее, как вечер, догоняет.
 

 
Слышу – как душа моя дышит.
Дышит и в вас, коли не задушили,
Воздух ее иной.
В легких ее – изумрудный мох,
Голубая эфирная кровь,
Страдание мое – глубокий вдох,
А выдох ее – любовь.
 

 
Храм – тем больше храм, чем меньше храм он.
Помню я – церквушечка одна,
Вся замшелая, как ракушка. Ночами
В ней поет и служит тишина.
 
 
Там в проломы входят утра и закаты,
И луна лежит на алтаре,
Сад кругом дичающий, косматый
Руки в окна опускает в сентябре.
 
 
Только голубь вдруг вкось
Вспорхнет из колонны,
На которой коростой свилось
Спасенье Ионы.
 
 
Пагода, собор или костел —
Это звездный, это – Божий дом,
Забредут ли волк или прохожий —
Ветер напоит его вином.
 
 
Ангел даст серебряного хлеба.
Ты когда разрушишься, – тобой
Завладеют тоже ветер, небо,
Тишины неукротимый вой.
 

 
Жизнь семерична, восьмерична, гнута,
Как венский стул, висящий под Луной.
Ты мне явился, о надрывный Будда,
Как заводской трубы осенний вой.
 
 
Ты пролетел над мерзнущим туманом,
Над рельсами куда-то в Сестрорецк,
И промокашка воздуха впитала
Тебя всего. Но это – не конец.
 
 
Ты – соль зимы. Ты – первый лед и крыша
Для снулых рыб. Они посмотрят вверх
И видят: тени на ловитву вышли,
И вижу я, что в этих ты и в тех.
 

 
Свое мучение ночное
Я назвала себе: любовь.
Мы разве знаем что другое?
Мы затвердили – страсть и кровь.
А то была другая боль,
И немота меня трясла,
И мозг от ужаса свивало.
А просто – Ангел сердце мне
Вдруг вырезал концом кинжала.
И вот оно сквозит – пролом,
И смотрит Ангел милосердный —
Как чрез него, хрипя, с трудом
В мир выезжает Всадник бледный.
 

 
Я подругу умершую видела
Всю ночь напролет во сне.
Может быть – и она меня видела
На той стороне?
Неужели мы тоже для них
Так белы, так бедны словами,
И в слезах и страшны и милы,
Как жених в зеркалах, за свечами?
 

 
Много снега пало н а сердце,
Треснул и сломался лед.
Из глубокой темной проруби
Выплыл серый Ангел-Волк.
Он захлебывался весь,
Подвывал он – мы ли, вы ли,
Обнялись мы с ним и всю,
Всю Вселенную обвыли.
Мы двойным омыли воем
Бойни, тюрьмы и больницы,
Мышку бедную в норе,
И родных умерших лица,
И старушку во дворе.
И унынье задрожало,
И печаль восколыхнулась,
И нечаянная радость
Вдруг стремительно проснулась.
Ангел серый, Ангел-Волк,
Повоем на Луну,
Ты меня в седую полночь
Не оставь одну.
 

 
Зачем я мучила январь?
Желтят тоски моей закаты
Его заплаканную даль.
Царапну воздух – киноварь
Сочится в мертвый день распятый.
 
 
Зачем я мучила январь?
Но и меня он мучил тоже,
Иголки каждый день втыкал
В мою истерзанную кожу
И грубой солью посыпал.
Зачем мы мучимся, январь?
 

 
Так свет за облаками бьется,
Как мысль за бельмами слепого,
Так – будто кто-то рвется, льется
Через надрезанное слово.
 
 
Так херувим, сочась, толкаясь,
Чрез голоса влетает в клирос,
И человек поет, шатаясь,
Одетый в божество – на вырост.
 

 
Мне Аббатиса задала урок —
Ей карту Рая сделать поточнее.
Я ей сказала – я не Сведенборг.
Она мне: будь смиренней и смирнее.
Всю ночь напрасно мучилась и сникла,
Пока не прилетел мой Ангел-Волк,
Он взял карандаши, бумагу, циркуль
И вспомнил на бумаге все, что мог.
Но Аббатиса мне сказала: «Спрячь.
Или сожги. Ведь я тебяпросила,
Тебе бы только ангела запрячь,
А где ж твои и зрение и сила?»
 
 
Мне Аббатиса задала урок —
Чтоб я неделю не пила, не ела,
Чтоб на себя я изнутри смотрела
Как на распятую – на раны рук и ног.
Неделю так я истово трудилась —
А было лето, ухала гроза, —
Как на ступнях вдруг язвами открылись
И на ладонях синие глаза.
Я к Аббатисе кинулась – смотрите!
Стигматы! В голубой крови!
Она в ответ: ступай назад в обитель,
И нет в тебе ни боли, ни любви.
 
 
Мне Аббатиса задала урок —
Чтоб я умом в Ерусалим летела
На вечерю прощанья и любви, —
И я помчалась, бросив на пол тело.
«Что видела ты?» – «Видела я вечер.
Все с рынка шли. В дому горели свечи.
Мужей двенадцать, кубок и ножи,
Вино, на стол пролитое. В нем – муху.
Она болтала лапками, но жизнь
В ней, пьяной, меркла…»
 
 
– «Ну а Спасителя?» —
 
 
«Его я не видала.
Нет, врать не буду. Стоило
Глаза поднять – их будто солнцем выжигало,
Шар золотой калил. Как ни старалась —
Его не видела, почти слепой осталась».
Она мне улыбнулась – «Глазкам больно?»
И в первый раз осталась мной довольна.
 

 
Шли три волхва, как три свечи,
Вдоль поля, сада, огорода.
Цвела сирень, как мозг безумный,
Не пели птицы и волхвы,
А пела вещая свобода.
Что за спиною вашей, Числа?
Разъем я кислотою слов —
Откуда Женское возникло,
Откуда Множественность свисла
Ветвями темных трех дубов.
Во тьме есть страшная Девица,
Всей черной кровию кипящей
Она за Богом шла и пела
И мир крутила, будто перстень,
Она звалась тогда – Венера.
Но вот в пустыне родилась
Другая Дева – срок настал,
И в небеса она взвилась, —
Вся – сердца теплый сеновал.
Шли три царя. Не понимали,
Куда идут и сколько дней.
И только знали – что зачали,
Что их самих родят вначале,
Но и они родят теперь.
Венера в космосе кричала,
Что человек – он есть мужчина,
Но ей блаженное мычанье отвечало,
Что Дева, Дева – микрокосм.
Цвела сирень, как мозг безумный,
И птицы ахали крылами,
И я лечу туда и буду
Над теми, плача, петь полями —
Над зимними, где апельсинами
Лежат, измучены, как пахари,
Цветные ангелы – и синюю
Мглу рвут и охами и ахами.
 

I

 
Сестра, достань из сундука
Одежду Рождества,
Где серебром по рукаву
Замерзшая трава.
 
 
Ту, синюю, с подбоем алым,
Сестра, достань из сундука,
Накинь Сочельнику на плечи.
Не велика ль? Не велика.
 
 
Сестра, из проруби достань,
Из вымерзшей реки
Свеченьем тронутую ткань —
Где наши сундуки.
 
 
Не коротка ль? Не коротка.
Сестра, надрай-ка бубенцы,
Звезда вращается, кротка,
Воловьим глазом иль овцы.
 

II

 
Пускай войдет Сочельник
Младенцем в пеленах,
Оленем в снежный ельник
Со свечками в глазах.
Приди хотя бы дедом,
Проснувшимся в гробу,
А мы тебя оденем
В ночь со звездой во лбу.
 

 
Левиафан среди лесов
Лежит, наказанный, на суше,
Средь пней, осин и комаров,
Волнуясь синей мощной тушей, —
Его я услыхала зов.
 
 
Он мне кричал через леса:
«Приди ко мне! Найди дорогу!
И в чрево мне войди. Потом
Я изрыгну тебя, ей-богу».
 
 
И я пришла. Он съел меня.
И зубы, что острей кинжала,
Вверху мелькнули. Я лежала
Во тьме горящей без огня.
 
 
Как хорошо мне было там!
Я позабыла все на свете,
Что там – за кожею его —
Есть солнце, и луна, и ветер.
 
 
И только шептала: «Отчаль!
Брось в море свой дух раскаленный».
И он заскакал, зарычал:
«Ты лучше, ты тише Ионы».
 
 
Я позабыла кровь свою,
Все имена, и смерть, и ужас —
Уж в море плыл Левиафан,
Весь в родовых потугах тужась.
 
 
О, роды были тяжкие. Несчастный!
Кровавый небо сек фонтан.
Когда я вылетела в пене красной,
Как глубоко нырнул Левиафан!
 

 
Зеленый цветочек
В поле звенит,
Там не шмель, не кузнечик,
Там – царь Давид.
У него есть огненная лестница —
Ровно сто и пятьдесят ступеней,
Он ее закидывает в небо
И по ней танцует на коленях,
Прямо в небо, полное икрой
Звездной, – в чрево рыбины разумной,
Ангелы, пленясь его игрой,
Свои жилы отдают на струны.
Но к утру он возвращается в цветок,
Лестница в гармошку – вся уснула.
И опять он только сок, багровый сок,
И любовь царя-пчелы – Саула.
 

15

 
Что делать с жизнью небольшою,
Пришитой к сердцу моему,
Что делать с этой живорослью,
Что пятится, завидев тьму?
Зачем, Творец, в меня сослали?
Уж лучше б Вы ее держали,
Как прежде, кошечкой в дому.
Зачем ее Вы баловали
И часто за ухом чесали,
А после сливки отобрали
И кличку тоже, – не пойму.
Она мне сердце рвет и мучит
И все по Вас, Творец, мяучит.
 

 
Мир меня поймал врасплох —
Я никак не ожидала
Времени, часов и – ох! —
Тихого распада жала.
(Я б не согласилась,
Ускользнула б ловко,
Я бы не вживилась,
Это – мышеловка).
Думала – все это шутка,
Я не думала – всерьез.
Расцветает пышно-жутко
Дерево стеклянных слез.
 

 
Толкнулась и полетела
С десятого этажа.
Толпа нечистых крутила
Тело для грабежа.
 
 
Один визжал: «Возьму ручонку!»
Другие жадно пили кровь.
Душа? Душа пищала тонко —
Ее тянули, как морковь.
 
 
Уж не боясь мне показаться,
Они кричали: «Улюлю!»
Протягивал мне черт объятья,
Кривляясь – мол, ловлю, ловлю!
 

 
Телеграмму во сне получила
За подписью – «Силы, Престолы».
На бланке простом офицьяльном —
О том, что я все же спасусь.
Я тонкою мучусь болезнью
Не первое тысячелетье —
Накожной расчесанной жизнью,
Уже не мечтая о смерти.
О Власти, Силы, Престолы,
Когда я войду в ваши хоры,
Лицо закрывая стыдливо,
Вы крылья мои отведете
Радужные, в разводах.
Я вам принесла подарок.
Смотрите, какой, – под горлом
Цветок золотой, зеленый.
Я кровью его поливала,
Кормила слезами и снами,
И если слегка он заржавел,
Простите неправду мою.
 

 
Значит, хочешь от меня
Жертвы кровавой.
На, возьми – живую кровь,
Плоть, любовь и славу.
 
 
Нет, не крайнюю плоть —
Даже если была б – это мало,
А себя заколоть
И швырнуть Тебе в небо.
 
 
Хоть совсем не голубица —
Захриплю я голубицей.
Миг еще пылает Жизнь,
Плещет, пляшет и струится.
 
 
Думала я – Ангел схватит
В миг последний лезвиё,
Но Тебе желанна жертва —
Сердца алое зерно.
 

 
Аббатиса вбила доску
Между Солнцем и Луною
И воздвигла поперечник
(Мы стояли и смотрели).
О, какой чернел тоскою
Этот крест на небе вечном.
Аббатиса оглянулась
И сказала мне – распнись!
«Нет, еще я не готова,
Не готова я еще,
Не совсем еще готова».
Лепетала, лепетала.
Аббатиса засмеялась:
«То-то, дети,
Как до дела – вы в кусты!
Будьте же смирней, смиренней.
Ну идите, не грешите.
Утомилась я сегодня».
И, шатаясь, она в келью
Побрела. Совсем старушка!
 

 
Синь-дом, синь-дом —
Колокола,
Весна с трудом
Заплакала.
Печаль весны
Нагонит бес,
Но я от неба
Жду чудес.
Ведут к закланию уже
Веселого барашка,
А почка в тонкой кожуре
Трепещет как монашка.
Ах, встать с колен,
Уйти отсель.
Где мой Верлен?
Да вот – капель.
 

 
В церковь сельскую – как умоляла! —
О, пустите переночевать!
Руки сторожу целовала
(Еще очень была молодая).
Говорил мне: сойдешь там с ума,
Ты оттуда выйдешь седая.
О, пустил бы! Весь ужас нездешний —
Да и здешний – проглотила б, оставшись одна,
За иконой когда б зашуршало
Или с воем качнулась стена.
Ну а так-то – по капле, по капле…
Лучше б сразу всю чашу до дна.
 

 
На праздники мы выпили винца.
Ах, на Святой позволено немного!
И в сумрачные синие леса
Мы побрели, шатаясь, славить Бога.
Так высоко и льдисто – Серафима,
Так горячо и низко – Суламифь,
Как будто улететь могли из мира
Чрез голоса – но мы держали их.
Когда мы к горке муравьиной подошли
Вдали жилья, вдали дорог —
Вдруг Серафима навзничь повалилась,
Почти зарылась в темный их песок.
И – de profundis – так она молилась,
И так она из кучи той кричала —
«Господь наш Бог! Он жив! Он жив один!»
Оцепенели мы. Мурашки рьяно
Среди ее разметанных седин
Рассыпались – по свитку ее кожи,
Как вязь старозаветная письмен.
И будто бы они кричали тоже,
Я слышала стеклянный ровный звон.
 

 
Я шла к заутрене. И звезды
Хрустели тонко под ногой.
Раскачивал рассветный воздух
Колокол Луны тугой.
Во тьме моей всходило Солнце —
Горячий внутренний таран,
Как шар златой вкачусь я в церковь
И напугаю прихожан.
 
 
К заутрене я шла. Светало.
А я всех раньше рассвела.
И никого не напугала.
«Ты пожелтела? Ты больна?»
 

 
Как ляжешь на ночь не молясь, – то вдруг
Приляжет рядом бес – как бы супруг,
На теплых, мягких, сонных нападает,
Проснешься – а рука его за шею обнимает.
И тело все дрожит, томлением светясь,
И в полусне с инкубом вступишь в связь.
Он шепчет на ухо так ласково слова:
Что плотская любовь по-своему права,
И даже я – холодный древний змей —
Блаженство ангельское обретаю в ней.
Тут просыпаешься и крестишься – в окне
Мелькнуло что-то темное к луне.
И ты останешься лежать в оцепененье,
Как рыба снулая – в тоске и униженье.
 

 
Кручу молитвенную мельницу
Весенним утром на заборе.
Как сестры весело и радостно
Толпятся у разрытых клумб,
Одаривая землю жирную
Тюльпанов наготой подвальною.
А те – буренушек священныих
На пастбище ведут, украшенных
И лентами и колокольцами.
Те – моют будд водою чистою,
Водой пещерной, ледниковою,
Те – чистят кельи, пол метут.
Захлопоталась перед праздником
Вся наша сторона буддийская!
И только я одна – бездельная
И больше ни на что не годная —
Верчу молитвенную мельницу,
В цветные глядя облака.
 

 
Мне было восемь лет всего,
Как я впервые полюбила, —
И бабушке я говорила
(И тем ее развеселила):
«Так не любил никто! Никто!»
 
 
Перед иконою склонясь,
Теперь я повторяю то же:
«Никто Тебя так не любил!
Никто! Никто! Ты веришь, Боже?»
 

 
Вижу – святой отшельник
Висит над круглым пригорком,
А склоны – клевером заросли,
Клевер – смешок земли, —
Клевер – ее «хи-хи»,
Белая кашка – «ха-ха»,
Отшельник парит над ними,
Забывши и званье греха.
Он висит, скрестив тощие ноги
Над веселым пригорком, молча.
Скажи мне, отшельник, – где Будда?
Быть может, это колокольчик?
Капустница? Иль шмель тяжелый?
Иль облако? Иль деревце?
Быть может, Будда – ты?
Быть может – я?
Быть может – я в его ладони
Щепотка разварного риса?
 

 
Вы ловитесь на то же, что и все:
Вино, амур, ням-ням, немного славы.
Не надо вам изысканней отравы,
Вы душу отдаете как во сне —
Так старый бес мне говорил, зевая
И сплевывая грешных шелуху,
И за ногу меня в мешок швыряя.
 

I

 
Чуть Сатана во мне заплачет
Иль беса тянется рука —
В кулек невидимый я прячусь,
Молюсь я Богу из кулька.
Быть может, это – пирамида
(В ней царь простерся древний, длинный),
Которую ношу с собой,
Из жаркой выдернув пустыни.
И вот, когда я в ней спасаюсь
(Так, чтобы было незаметно),
Ее ломается верхушка,
И чье-то око многосветно
Лучами льется в рук завершье —
С одра привставши, фараон
Кричит: «Молись, мы оба гр е шны!» —
И снова в тяжкий полусон.
 

II

 
Свою палатку для молитвы
Я разбиваю где угодно —
В метро, в постели или в бане —
Где это Господу угодно.
Из легких ангельских ладоней
Невидимый воздвигся домик,
И пусть тогда меня кто тронет —
И упадет тот, кто догонит.
 

III

 
Могу себя я сделать крошечной —
Не больше стрекозы, цикады,
И вот лечу в алтарь кулешечный
Для утешенья и отрады.
К примеру, где-нибудь в трамвае —
Она колени подогнет,
Влетит в кулак мне и поет,
Его дыханьем согревая.
Шепчу, как будто руки гревши:
«Молись за нас, мы оба грешны».