Текст книги "Об Илье Эренбурге (Книги. Люди. Страны)"
Автор книги: Борис Фрезинский
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 40 (всего у книги 68 страниц)
В июле 1917 года, когда Эренбург смог вернуться в Россию, первым поэтом, которого он навестил в Москве, был Брюсов. «Я шел к нему с двойным чувством, – пишет Эренбург в мемуарах „Люди, годы, жизнь“, – помнил его письма – он ведь неоднократно приободрял меня, – уважал его, а стихи его давно разлюбил и боялся, что не сдержусь, невольно обижу человека, которому многим обязан» [1147]1147
ЛГЖ. Т. 1.С. 235.
[Закрыть]. Этого, к счастью, не произошло. О той первой (после семи лет заочного знакомства и переписки) встрече Эренбург рассказывал трижды – в 1920, 1936 и 1960 годах – в воспоминаниях, написанных в различной манере и с различной мерой исповедальности [1148]1148
Эренбург И.Портреты русских поэтов. Берлин, 1922. С. 48–52 (см. также: ЗЖ. С. 493–496). Эренбург И.Книга для взрослых. М., 1936. С. 141–143 (см. также: СС8. Т. 3. С. 515). ЛГЖ. Т. 1. С. 234–240.
[Закрыть]. Все три рассказа восходят к одной строчке записной книжки Эренбурга 1917–1918 годов, где в краткой канве событий и встреч, начиная с отъезда из Парижа, значилось: «Сухаревка. Слепые. Гармошки. Брюсов. Жизнь на 2 плане. О Наде. Жалкий седой» [1149]1149
РГАЛИ. Ф. 1204. Оп. 2. Ед. хр. 386. Л. 4. Цитируя эту запись в ЛГЖ, Эренбург счел необходимым смягчить последние слова: «Валерий Яковлевич показался мне глубоким стариком, и в книжку я записал: „Седой, очень старый“» (ЛГЖ. Т. 1. С. 240).
[Закрыть]. Эта запись почти не нуждается в комментариях. Чтобы попасть на Первую Мещанскую, где жил Брюсов, Эренбургу пришлось пересечь Сухаревскую площадь, и поразившая его разномастная картина московского толчка навсегда осталась в памяти «необходимым предисловием, ключом к разгадке сложного явления, именуемого „Валерием Брюсовым“» [1150]1150
ЛГЖ. Т. 1. С. 235.
[Закрыть]. Сам разговор-спор, продолжавшийся, по свидетельству Эренбурга, несколько часов, кажется странным на фоне горячечного лета 1917 года – о поэзии, об античности, о профессиональном мастерстве и обязательности ежедневных экзерсисов; даже волновавшие их обоих воспоминания о не дожившей до революции Н. Г. Львовой не изменили направления беседы. Все это уложилось в формулу «жизнь на втором плане» – едва ли не убийственную в системе ценностей Эренбурга. Снисходительная сострадательность первого впечатления («Жалкий седой» – Брюсов был на восемнадцать лет старше Эренбурга, но ему тогда было всего сорок четыре года!) уже вскоре сменилась представлением о жертвенности (полнота жизни жертвовалась «яркопевучим стихам»), хотя лично и неприемлемой для Эренбурга, но достойной уважения. В итоге, несмотря на очевидную отчужденность, эренбурговские портреты Брюсова – поэта и человека – не стали холодными, они согреты неизменным чувством признательности и пониманием [1151]1151
Заметим, что Эренбурга огорчил памфлет Марины Цветаевой «Герой труда»: «Она написала о В. Я. Брюсове много несправедливого: видела внешность и не попыталась заглянуть глубже, задуматься» (ЛГЖ. Т. 1. С. 244).
[Закрыть].
Известно, что в ту первую встречу Брюсов подарил Эренбургу книгу стихов, надписав на ней: «В знак близости в одном, расхождений в другом» [1152]1152
Там же. С. 240. Книга Брюсова с его автографом в библиотеке Эренбурга не сохранилась. По свидетельству дочери писателя И. И. Эренбург, она пропала, скорее всего, после Отечественной войны, но Эренбург, дороживший добрым отношением Брюсова, надпись на книге помнил и привел ее по памяти; содержание этой надписи в мемуарах Эренбурга прокомментировано так: «Это относилось к нашему спору о поэзии».
[Закрыть], и порекомендовал познакомиться с Б. Л. Пастернаком, чей поэтический дар ценил [1153]1153
«В июле 1917 года, – писал Пастернак в очерке „Люди и положения“, – меня по совету Брюсова разыскал Эренбург. Тогда я узнал этого умного писателя, человека противоположного мне склада, деятельного, незамкнутого» ( Пастернак Б.Собрание сочинений: В 5 тт. Т. 4. М., 1991. С. 338).
[Закрыть]. Никакими другими фактами, никакими высказываниями Брюсова о встрече с молодым поэтом, первые шаги которого он поддержал, мы не располагаем. Впечатления Брюсова об Эренбурге можно лишь косвенно реконструировать по двум печатным высказываниям 1922 и 1923 годов [1154]1154
Брюсов В.Вчера, сегодня и завтра русской поэзии // Брюсов В.Собрание сочинений. Т. 6. М., 1975. С. 511; Брюсов В.Среди стихов // Печать и революция. 1923. № 7. С. 70–73.
[Закрыть]. По-видимому, эти впечатления сводились, с одной стороны, к признанию талантливости и своеобразия Эренбурга, а с другой – к осуждению столь чуждой Брюсову богемности, отсутствию склонности к систематическим упражнениям; словом – к формуле типа «сможет, если будет много работать» [1155]1155
Формула такого рода не была у Брюсова общеприменимой, хотя он и считал постоянные упражнения необходимыми для каждого поэта. Так, ругая Эренбурга за небрежности в работе, он тут же заметил: «Но совершенно безнадежно, чтобы выдающегося поэта мы получили в лице Владислава Ходасевича, потому что этот – не небрежен: он явно работает, даже чересчур, и, следовательно, дает все, что может дать» ( Брюсов В.Среди стихов // Печать и революция. 1923. № 7. С. 70).
[Закрыть]. Формула отношения не менялась и потом, разве что по временам усиливались сомнения, что Эренбург начнет наконец работать над стихом как следует.
Дальнейшие встречи Эренбурга с Брюсовым в Москве 1917–1918 годов были скорее случайными. В январе 1918 года Брюсов и Эренбург вошли в московское бюро писателей [1156]1156
Московская газета «Мысль», сообщая в № 5 от 28 января 1918 г. о создании этого бюро, отмечала: «Как видно из простого перечня имен, группа ничем духовно не объединена, и бюро ее не является чем-то фиксирующим определенное направление. Главной целью бюро является защита членов его от эксплуатации предпринимателей».
[Закрыть]; несколько раз они встречались в литературном кафе.
«Помню кафе в Москве восемнадцатого года, – писал Эренбург по свежим следам событий, – переполненное спекулянтами, матросами и доморощенными „футуристами“ (больше по части „свободного пола“), Брюсов должен импровизировать стихи на темы, предлагаемые вышеуказанными знатоками. Он не смущается ни звоном ложечек, ни тупым смехом публики, ни невежеством поданных записок. Строгий и величественный, он слагает терцины. Голос становится непомерно высоком, пронзительным. Голова откинута назад. Он похож в эту минуту на укротителя, подымающего свой бич на строптивые, будто львы, слова» [1157]1157
ЗЖ. С. 494–495.
[Закрыть].
В начале 1918 года вышла эренбурговская «Молитва о России», недвусмысленно выразившая его резко отрицательное отношение к большевистскому перевороту («Октября, которого так долго ждал, как и многие, я не узнал», – дипломатично сказано об этом в ранней автобиографии Эренбурга [1158]1158
Новая русская книга. Берлин, 1922. № 4. С. 44.
[Закрыть]). Стихи «Молитвы о России», написанные с обнаженной искренностью, с впечатляющей интенсивностью чувства, воспринимались разделявшими идейную позицию их автора как заметное явление русской поэзии [1159]1159
См., в частности, статью М. Волошина «Поэзия и революция: Александр Блок и Илья Эренбург» ( Волошин М.Собрание сочинений. Т. 6 (2). М., 2008. С. 25–45).
[Закрыть]. Но Брюсов, для которого значительность глобальных планов революционной перестройки мира и культуры не умалялась издержками практики их конкретной реализации, понятно, не разделял эренбурговских «молитв», однако в публичной оценке стихов Эренбурга 1917–1920 годов тактично ограничился лишь вопросами формы:
«Еще ряд поэтов, примыкая к футуризму, чужд, однако, и всем течениям, выросшим из символизма, – писал он в большом обзоре. – Таков, например, <…> Илья Эренбург, усвоивший за последние годы, вместо своего прежнего четкого стиха, манеру писать нарочито неряшливо» [1160]1160
Брюсов В.Собрание сочинений. Т. 6. С. 511.
[Закрыть].
В сентябре 1918 года под угрозой ареста Эренбург бежал в Киев. Он вернулся в Москву осенью 1920 года, многое пережив и переосмыслив. И у него снова возникла потребность увидеть Брюсова, не знавшего колебаний, энергично работавшего все эти трудные годы в разных отделах Наркомпроса.
«В 1920 году я пришел к Брюсову в ЛИТО, – вспоминал Эренбург в „Книге для взрослых“. – Он встал и сразу спросил меня: „Где вы хотите работать?“ Я не понял и переспросил. Он показал на стену. Это была эпоха диаграмм, но все же я растерялся: диаграмма в кабинете Брюсова определяла строение литературы. Квадраты, круги, ромбы были поэзией, романом, трагедией. Нет, его мечта не была волом! Он продолжал жить до конца своей давней страстью. Сухие, горячие глаза объясняли сущность таинственных квадратов. Эта диаграмма была одной из его последних поэм» [1161]1161
СС8. Т. 3. С. 515. В «Портретах русских поэтов» эта картина выглядит менее патетично: «Я не забуду его, уже седого, но по-прежнему сухого и неуступчивого в канцелярии „Лито“ (Литературного отдела Н. К.П.). На стенах висели сложные схемы организации российской поэзии – квадратики, исходящие из кругов и передающие свои токи мелким пирамидам. Стучали машинки, множа „исходящие“, списки, отчеты, сметы, и, наконец-то, систематизированные стихи» (ЗЖ. С. 495).
[Закрыть].
Тогда же, в 1920-м, в Москве Эренбург написал о Брюсове для начатой им еще в Киеве книги «Портреты русских поэтов», издать которую он смог полтора года спустя.
В марте 1921-го Эренбург выехал в заграничную командировку. У него были обширные литературные планы; он вез с собой массу журналов, альманахов, рукописи стихов русских поэтов (были там и новые стихи Брюсова) – хотел, чтобы их узнали зарубежные читатели. В Париже, а затем в Бельгии Эренбург познакомился с образцами эмигрантской прессы.
Ярость некоторых выступлений говорила, что война не кончилась; главный огонь велся по литераторам, оставшимся в России. Содержание и тон этих материалов Эренбург, старавшийся сохранить объективность оценок, счел недопустимым и немедленно выступил против них публично:
«Я позволю себе средь непрекращающейся гражданской войны остаться еретиком, который полагает, что ни Бальмонт, проклинающий коммунизм, ни Брюсов, его восхваляющий, не теряют равного права на уважение к их литературной деятельности, как два поэта предыдущего поколения, основоположники символизма. Лично я, как поэт, не люблю ни Бальмонта, ни Брюсова, по своим симпатиям равно далек от обоих, но все это не может служить оправданием хулы или хотя бы пренебрежения» [1162]1162
Эренбург И.Au-dessus de la melée // Русская книга. Берлин, 1921. № 7–8. С. 1.
[Закрыть].
В 1922-м в Берлине Эренбург выпустил антологию «Поэзия революционной Москвы»; в предисловии к ней он писал:
«Цель этой книги показать, что несмотря на трудные, а подчас и трагические условия, русские поэты продолжают свою ответственную работу <…>. О ценности достижений сможет судить всякий по своим законам. Но надеюсь все же, что книга эта будет нечаянной радостью для многих и покажет им, как несправедливы рассуждения о гибели российской поэзии» [1163]1163
Поэзия революционной Москвы / Под ред. И. Эренбурга // Берлин, 1922. С. 3–5.
[Закрыть].
В «Поэзию революционной Москвы» вошло и три стихотворения Брюсова [1164]1164
«Помню, помню вечер нежный…», «Третья осень» и перевод из Гете – «Classische Walpurgisnacht», напечатанные по тексту «Художественного слова» (1920. Кн. 1; 1921. Кн. 2). Отметим, что строчку из «Третьей осени» Эренбург поставил эпиграфом к своей статье о третьей осени Гражданской войны в Испании, написанной в сентябре 1938 г. (см.: Эренбург И.Испанские репортажи 1931–1939. М., 1986. С. 321). Эта статья начинается словами: «В 1919 г. Валерий Брюсов написал стихи о народе, который третью осень голодал, мерз и сражался. Этот народ победил. Среди позора Европы на высотах вокруг Гаэты стоят гордые люди, которые не хотят расстаться с мечтой о победе» (с. 326).
[Закрыть]; пять его стихотворений Эренбург включил и в книгу «Портреты русских поэтов» [1165]1165
«Вечерний прилив», «Я» («Мой дух изнемог во мгле противоречий…»), «Поэту» («Ты должен быть гордым, как знамя…»), «Веселый зов весенней зелени…» и «Третья осень».
[Закрыть].
В начале 1922 года вышла в Берлине книга лирики Эренбурга «Опустошающая любовь». Все двадцать три стихотворения этого сборника написаны в январе 1922-го после напряженной работы над прозой, занявшей с тех пор главное место в работе Эренбурга. «Опустошающая любовь» – последняя книжка Эренбурга, отрецензированная Брюсовым [1166]1166
Брюсов В.Среди стихов // Печать и революция. 1923. № 7.
[Закрыть]. Его внимание привлекло, вероятно, не только содержание стихов («Общий смысл книги дан в ее заглавии, – писал Брюсов. – Октябрьская революция спасает и спасет Россию, тогда как для „испепеленной“ Европы спасенья нет» [1167]1167
Там же. С. 72–73.
[Закрыть]), но также классическая строфика и словарь символистов, неожиданные у Эренбурга после стихов 1916–1921 годов. Отметив, что тема книги – «наша революция», что стихи Эренбурга – «сделанные умело, – для взгляда не слишком изощренного, – чуть не мастерские», Брюсов без обиняков признался: «Мне его стихи решительно не нравятся». Далее следовал детальный, строго логический анализ нескольких стихотворений – этого анализа они не выдержали. Действительно, для многих стихотворений «Опустошающей любви», как и последующих сборников Эренбурга «Звериное тепло» (Берлин, 1923) и «Не переводя дыхания» (не вышел), характерна вообще-то неорганичная для Эренбурга и затуманивающая смысл стиха усложненность формы (так проявилось сильное тогда влияние поэзии Пастернака) и некоторая словесная небрежность. Однако на вопрос:. «Есть ли в книге хорошие стихи?» – Брюсов ответил: «Есть и даже очень хорошие» [1168]1168
Брюсов В.Среди стихов // Печать и революция. 1923. № 7. С. 73. Понравившиеся Брюсову стихи в рецензии не названы; надо думать, к ним относится стихотворение «Когда замолкнет суесловье…», в котором Брюсов отчеркнул двумя линиями вторую строфу (РГБ. Ф. 386. Книги. № 134):
Запомни только – сын Давидов —Филистимлян я не прощу.Скорей свои цимбалы выдам,Но не разящую пращу. Об этой строфе Я. Ивашкевич справедливо сказал, что ее «можно считать жизненной программой Эренбурга, программой, которую он выполнял всю свою долгую и трудную жизнь» (Вопросы литературы. 1984. № 1. С. 197).
[Закрыть], и все-таки общий его вывод был жестким: «Надеяться, что И. Эренбург перестанет небрежно записывать первые приходящие в голову слова, станет серьезно работать, и тогда явится в нашей литературе выдающимся поэтом, – трудно». (Отметим, что Е. И. Ландау, впервые систематизировавший разбросанные в периодике взаимные высказывания двух поэтов, пытался смягчить этот отзыв Брюсова об «Опустошающей любви»: «Если бы Брюсов принял во внимание предшествующие ей сборники „Огонь“ (Гомель, 1919), „Раздумья“ (Петроград, 1921) и „Зарубежные раздумья“ (Москва, 1922) – он вынес бы, надо полагать, иной вердикт» [1169]1169
Ландау Е. И.Илья Эренбург и Валерий Брюсов // Литературная Армения. 1971. № 4. С. 102.
[Закрыть]. Увы, приведенное нами высказывание Брюсова из статьи «Вчера, сегодня и завтра русской поэзии» не позволяет разделить эту надежду.)
17 декабря 1923 года Илья Эренбург выступил с докладом на вечере, посвященном пятидесятилетию В. Я. Брюсова, в зале «Берлинер Сецессион». Доклад этот сохранился лишь в газетном изложении:
«В остроумном и ярком сообщении Эренбург отметил, что присвоение юбиляру звания „народного поэта республики“ не вполне выражает действительные заслуги Валерия Брюсова в русской литературе. Метафорически Брюсову подобал бы титул председателя комиссии по ликвидации поэтической безграмотности, ибо именно он во времена глубокого упадка русской поэзии боролся с безграмотностью в литературе. Это поэт, который не только любит истину, но и проповедует и распространяет ее. Он в смешанных аудиториях учил до революции „декадансу“, а в 1920 г. знакомил рабочих с Уолтом Уитменом. Брюсов вечный учитель, как сын молодого, полного сил народа, он не знает разъедающего скепсиса и, любя поэзию, стремится сделать ее достоянием всего народа. Брюсов противопоставил увлечению славянофильством европеизм, знакомя Россию с выдающимися произведениями западной поэзии и литературы. Брюсов примкнул к революции не во времена НЭПа, а в период военного коммунизма, в самые тяжелые годы. Он не отделял себя от революции, хотя пришел к ней своим собственным путем, и это его великая заслуга, как бы на него ни клеветали эмигрантские газеты Пасси и Шарлотенбурга. Вместе с передовыми поэтами и писателями Запада он не на стороне прошлого, а на стороне будущего. Брюсов признанный классик, но он не стареет, он любовно выращивает новые поколения русских поэтов, хотя бы и далеких ему по направлению. У Брюсова есть своя трагедия. Если слава всеми признанных и любимых Блока и Маяковского светла, если „нежная слава“ окружает Анненского и других немногих поэтов, признанных и любимых одними только истинными поэтами, то Брюсов, будучи всеми признан, пользуется славой, в которой, как и в стихах, есть холод. Брюсов одинок в своих поисках тайной магии стиха» [1170]1170
Ш-д Б. М.Чествование Валерия Брюсова в Берлине // Накануне. 1923. 19 декабря. Изложение доклада в статье кончалось сообщением: «Доклад Эренбурга, горячо принятый аудиторией, был переведен тут же на немецкий язык секретарем Берлинской Секции Всероссийского союза Работников Печати Б. М. Шенфельдом».
[Закрыть].
Последнее выступление Ильи Эренбурга, посвященное Брюсову, состоялось в Париже осенью 1924 года на вечере памяти поэта. Вспоминая этот вечер, Эренбург написал:
«Я был в Париже; мы устроили вечер памяти Брюсова. Когда человек умирает, вдруг его видишь по-новому – во весь рост. Есть у Брюсова прекрасные стихи, которые живут и ныне. Может быть, над его колыбелью и не было традиционной феи, но даже если он не родился поэтом, он стал им. Он помог десяткам молодых поэтов, которые потом его осуждали, опровергали, ниспровергали. А молодой Советской России этот неистовый конструктор, неутомимый селектор был куда нужнее, чем многие сладкопевцы. Не могу не вспомнить еще раз моих парижских лет. Валерий Яковлевич меня поддержал; даже его упреки помогали мне жить» [1171]1171
ЛГЖ. Т. 1. С. 239–240.
[Закрыть].
Во второй книге мемуаров Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь», описывающей события 1917–1921 годов, Валерию Брюсову посвящена вторая глава, которая здесь неоднократно цитировалась. В заключение приведем два впечатляющих высказывания из нее:
«Брюсов одевался по-европейски, знал несколько иностранных языков, в письма вставлял французские словечки, на стены вешал не Маковского, а Ропса, но был он порождением старой Москвы, степенной и озорной, безрассудной и смекалистой»;
«Он был великолепным организатором. Отец его торговал пробкой, и я убежден, что, если бы гимназист Брюсов не напал на стихи Верлена и Малларме, у нас выросли бы леса пробкового дуба, как в Эстремадуре» [1172]1172
ЛГЖ. Т. 1. С. 236.
[Закрыть].
III. Илья Эренбург и Александр Блок [**]**
Впервые: На рубеже двух столетий: Сборник в честь 60-летия А. В. Лаврова. М., 2009. С. 751–758.
[Закрыть]
(Хронология фактов и комментарий)
В 2000 году впервые опубликовано записанное С. М. Алянским суждение Александра Блока об Илье Эренбурге [1174]1174
БПбс. С. 29.
[Закрыть], но давно известны упоминания Эренбурга в «Дневниках» Блока и в его статье «Русские дэнди» (в обоих случаях Блок приводит сказанное ему поэтом и переводчиком Валентином Стеничем).
Дневник, 31 января 1918 года:
«<…> Юноша Стэнч (провожавший меня до дому)… Мы живем только стихами. За пять лет не пропустили ни одного издания. Всё наизусть (Бальмонт, я, Игорь-Северянин, Маяковский… тысячами стихов). Сам пишет декадентские стихи (рифмы, ассонансы, аллитерации, танго). Сначала было 3 Б (Бальмонт, Брюсов, Блок); показались пресными, – Маяковский; и он пресный, – Эренбург (он ярче всех издевается над собой; и потому скоро все мы будем любить только Эренбурга)» [1175]1175
Блок А.Собрание сочинений: В 8 тт. Т. 7. М.; Л., 1962. С. 323–324.
[Закрыть].
В статье «Русские дэнди» (написана 2 мая 1918 года) почти те же слова:
«Мы живем только стихами; в последние пять лет я не пропустил ни одного сборника. Мы знаем всех наизусть – Сологуба, Бальмонта, Игоря Северянина, Маяковского, но все это уже пресно; все это кончено; теперь кажется будет мода на Эренбурга».
Стенич познакомился с Эренбургом позднее и о давнем разговоре с Блоком не обмолвился; приведя в мемуарах запись Блока, Эренбург написал о Стениче: «Он читал вперемежку стихи Блока, Маяковского, Хлебникова, свои собственные; печально зубоскалил <…>. Если бы я тогда услышал от Стенича, что кому-то могут нравиться мои стихи, я, наверно, удивился бы» [1176]1176
ЛГЖ. Т. 1. С. 251.
[Закрыть]. Еще больше удивился бы Эренбург, узнай он тогда суждение Блока, о котором через тридцать пять лет прочел в письме Алянского:
«Москва, 20 XII 1955 г.Многоуважаемый Илья Григорьевич,
это письмо пишет Вам бывший руководитель издательства „Алконост“ (1918–1922 г.) Алянский Самуил Миронович. Давно собираюсь сообщить Вам следующее: Не помню точно, когда это было в 1919 г. или в 1920 г. В одной из бесед с поэтом Александром Блоком я задал ему вопрос: кого из молодых поэтов он считает наиболее талантливым? Александр Александрович подумал и сказал, что из тех поэтов, которых он знает, наиболее талантливым ему кажется поэт Илья Эренбург. Эти слова Александра Блока мне хорошо запомнились потому, что они тогда удивили меня. Вы вправе осудить меня за то, что столько лет я таил от Вас драгоценные слова Блока. Извините меня и, поверьте, что много раз мне хотелось рассказать Вам об этом разговоре, но почему-то хотелось это сделать лично, при встрече, но вот за 35 лет не нашлось случая познакомиться с Вами. Кто знает, быть может, узнай Вы об этих словах Блока в 1920 г., они могли бы повлиять на Вашу писательскую судьбу. Думаю, что и сегодня эти слова А. А. Блока доставят Вам нечаянную радость <…>» [1177]1177
П3. С. 306–307.
[Закрыть].
Содержание письма Алянского, как кажется, заслуживает полного доверия [1178]1178
Заметим, к слову, что этого суждения Блока нет в книге Алянского «Встречи с Александром Блоком» (М., 1969). Неизвестно, однако, насколько полно эта книга воспроизводит рукопись, и в любом случае она не является полным сводом воспоминаний автора о Блоке. Например, в ней нет эпизода 1918 г., когда Алянский, засидевшись у Блока до комендантского часа, перепугался, на что Блок рассмеялся и соорудил ему пропуск, написав карандашом печатными буквами на листе бумаги: «РСФСР. Политотдел. № 000…013. Сим удостоверяется, что Самуил Миронович действительно. Комиссар Блок». Перед самым своим домом Алянский напоролся на патруль и, дрожа, предъявил ему этот пропуск; повертев его в руках, матросы Алянского пропустили. Подлинник этого пропуска С. М. подарил на юбилей К. Г. Паустовскому.
[Закрыть]. Копии ответа Эренбурга в его архиве нет – это бывало, когда, отвечая адресатам, он обходился без услуг секретаря.
К 1918 году Блок со стихами Эренбурга был знаком – в его библиотеке сохранилось четыре эренбурговские книжки, присланные автором из Парижа:
1. «Детское» (Париж, 1914). Надпись на титуле: «Александру Блоку от всего сердца Эренбург». На 4-й стороне обложки надпись Блока «Elie [1179]1179
Так по-французски писал свое имя Эренбург в те годы (в частности, указывая свой обратный адрес на письмах и бандеролях); так же, например, еще в XIX в. транскрибировали во Франции имя героя романа «Обломов»; на всех переводах книг Эренбурга во Франции (они выходили с 1920-х гг.) его имя писали: Ilya, в Швеции – Ilja и т. д.
[Закрыть]Ehrenbourg 155. Brd Montparnasse. Paris».
2. «Повесть о жизни некой Наденьки…» (Париж, 1916), литографированное издание авторской рукописи с рисунками Диего Риверы. Тираж 100 нумерованных экземпляров; экземпляр № 29. Надпись на форзаце: «Александру Блоку Эренбург»; на 4-й стороне обложки надпись: «получено 18. V. 1916».
3. «Стихи о канунах» (М., 1916). Надпись на форзаце: «С большой радостью дарю Вам эту книгу И. Эренбург»; перед титулом вклеена карточка с адресом: «Ехр. Elie Ehrenbourg 155, Boulevard Montparnasse. Paris» [1180]1180
Библиотека А. А. Блока. Описание. Кн. 2. Л., 1985. № 1029–1031.
[Закрыть].
4. Ф. Вийон «Отрывки из „Большого завещания“, баллады и разные стихотворения» (Пер. и биогр. очерк И. Эренбурга. М., 1916). Надпись на фронтисписе: «Александру Блоку И. Эренбург. 1916». Перед фронтисписом вклеена карточка с адресом: «Ехр. Elie Ehrenbourg 155 B dMontparnasse. Paris» [1181]1181
Там же. Кн. 1.Л., 1984. № 238.
[Закрыть].
Неизвестно, присылал ли Эренбург Блоку что-либо из первых своих 4 книг стихов и читал ли их Блок [1182]1182
Р. Д. Тименчик допускает, что Блок, говоря о книгах русских молодых поэтов, вышедших в 1911 г., мог иметь в виду книгу И. Эренбурга «Я живу» (СПб., 1911). См.: Литературное наследство. Т. 92: А. А. Блок. Новые материалы и исследования. Кн. 4. М., 1987. С. 553.
[Закрыть].
Знакомство Эренбурга со стихами Блока начинается с прелюдии 1907 года:
«В ранней молодости я стихи ненавидел, Лермонтов приводил меня в болезненное состояние <…>. Я помню, как Надя Львова, которая входила в нашу гимназическую организацию большевиков, прочитала мне стихи Блока. Я ей сказал: „Выкиньте! Этого нельзя держать дома – это страшно“» [1183]1183
СС8. Т. 3. С. 446. В первой книге мемуаров Эренбурга о покончившей с собой Н. Львовой написано: «Надя любила стихи, пробовала читать мне Блока, Брюсова, Бальмонта. А я боялся всего, что может раздвоить человека: меня тянуло к искусству и я его ненавидел Я издевался над увлечением Нади, говорил, что стихи – вздор, „нужно взять себя в руки“. Несмотря на любовь к поэзии, она прекрасно выполняла все поручения подпольной организации <…>. Я часто думал: вот у кого сильный характер!» (ЛГЖ. Т. 1. С. 40–41).
[Закрыть].
Два года спустя в Париже политэмигрант Эренбург услышал стихи Блока от студентки Сорбонны и тоже большевички Лизы Мовшенсон [1184]1184
Будущей поэтессы, Серапионовой сестры Елизаветы Полонской.
[Закрыть], в которую был влюблен, – именно с того года начинается его отход от политики и увлечение поэзией. В мемуарах Эренбург написал, что «не отрекается ни от подростка, стриженного ежиком, ни от зеленого юноши, который, открыв существование Блока, Тютчева, Бодлера, возмутился разговорами о второстепенном и сугубо подсобном назначении искусства» [1185]1185
ЛГЖ. Т. 3. С. 307.
[Закрыть]. Эту мотивацию отхода от парижской группы большевиков Эренбург использовал еще в «Книге для взрослых»:
А к концу жизни, вспоминая себя в 1911-м, он признался: «Я боготворил Блока» [1187]1187
ЛГЖ. Т. 1. С. 97. Начиная с 1920-х Эренбург боготворил Пастернака, а в конце жизни написал: «Пастернака боготворил, теперь люблю, Цветаеву любил, теперь боготворю».
[Закрыть]. Из ранних его суждений упомянем отклик на стихи из «Антологии» (М.: Мусагет, 1911): «Собранные вместе все они показали, что по старым путям русская поэзия идти больше не может», к этому Эренбург дал примечание: «Лишь Блок, блуждая еще в туманах своих первых книг, в „Ночных часах“ близко подходит к светлой поляне. Его лирика теперь опирается не на отвлеченные понятия, а на лики жизни, знакомые и понятные нам» [1188]1188
Эренбург И.Заметки о русской поэзии // Гелиос. Париж, 1913. Ноябрь. № 1. С. 15. Несколько стихотворений Блока из «Ночных часов» были напечатаны в мусагетовской «Антологии».
[Закрыть].
В мемуарах «Люди, годы, жизнь» имя Блока – одно из наиболее часто встречающихся (чаще – только Маяковский и Пастернак); есть рассказы(скажем, о «невстрече» с Блоком летом 1917-го в Петрограде: «Т. И. Сорокин [1189]1189
Искусствовед, парижский друг Эренбурга, познакомивший его с Б. В. Савинковым; в 1917 г. сотрудничал с Временным правительством.
[Закрыть]как-то послал за мной: „Приходи, здесь сейчас Блок“. Я побежал в Зимний дворец, но пришел слишком поздно – Блока уже не было. Так я и не увидел поэта, стихи которого любил больше всего…» [1190]1190
ЛГЖ. Т. 1.С. 230.
[Закрыть], – или о том, как в послеблокадном Ленинграде у букинистов ему попалась книга Блока: «Это был сборник стихов Блока с надписью неизвестной мне женщине. Я и теперь не знаю, случайный ли это автограф или страница из жизни Блока; не знаю, у кого была книга до войны – у старой знакомой поэта, у ее детей или у библиофила. Может быть, это фетишизм, но, взглянув на почерк Блока, я вспомнил Петроград давних лет, тени умерших, историю поколения» [1191]1191
Там же. Т. 3. С. 9. Речь идет о третьем томе Блока (М., 1916), подаренном в 1919 г. поэтессе и переводчице В. Е. Аренс-Гаккель.
[Закрыть]), раздумья(скажем, повторяющее мысль 1919-го в «Портрете» Блока: «В искусстве, может быть, самое большое, когда не понимаешь, откуда сила. Почему я полвека повторяю про себя строки Блока: „Я звал тебя, но ты не оглянулась / Я слезы лил, но ты не снизошла“… Нет здесь ни новой мысли, над которой задумаешься, ни непривычных слов…» [1192]1192
ЛГЖ. Т. 2. С. 154.
[Закрыть]), краткие суждения(о Блоке и поэзии символистов, о «потрясающем тоской одиночества» дневнике, о «Скифах» [1193]1193
Там же. Т. 1. С. 238; Т. 2. С. 217, 431.
[Закрыть]), сравнения(скажем, в главе об испанском поэте Антонио Мачадо: «<…> был он для Испании тем, чем Блок для России» [1194]1194
Там же. Т. 2. С. 230.
[Закрыть])…
Эренбург вернулся домой из эмиграции в июле 1917-го, сохраняя образ России десятилетней давности, отретушированный ностальгией и шовинизмом французов военных лет. То, что он увидел в Петрограде, а затем проехав страну с севера на юг и обратно, его ужаснуло; он вернулся в Москву как раз ко времени Октябрьского переворота и посчитал его гибельным для родины; в ноябре – декабре 1917 года были написаны его открыто антиреволюционные «Молитвы о России» (книжка вышла в январе 1918 года). Блок, чье неприятие многого в стране усилилось за годы мировой войны, принял Октябрь с надеждой, апофеозом чего стали написанные в январе 1918 года «Интеллигенция и революция», «Двенадцать», «Скифы».
Московский круг знакомых Эренбурга воспринял публицистику и поэзию Блока 1918 года враждебно. 6 февраля Бунин записал в дневнике: «Блок открыто присоединился к большевикам. <…> Я еще не читал (его статью. – Б.Ф.), но предположительно рассказал ее содержание Эренбургу – и, оказалось, очень верно» [1195]1195
Бунин И.Окаянные дни. М., 1990. С. 67.
[Закрыть]. 27 января газета «Труд» напечатала эренбурговскую «Интеллигенцию и революцию: (По поводу статьи А. Блока)». Начав с констатации: «Еще один писатель выступил с прославлением большевизма», Эренбург сразу подчеркнул: в статье звучит «искренний, пламенный голос большого русского поэта»; «А. Блок всецело исходит из любви к России, в отличие от многих иных, его мало интересует, насколько различные эксперименты над живой плотью родины выгодно отразятся на опыте и развитии германской с.-д.». Решительно не приняв аргументов Блока, Эренбург закончил статью надеждой на неосуществившееся – Россия опомнится – и продолжил: «опомнитесь и вы, Блок, – и мне горько и страшно за вас».
Зима-осень 1918 года – пора запальчиво-резкого отношения Эренбурга ко всем пробольшевистским и лояльным к новой власти литераторам; в его статьях, которые в Москве иногда удавалось напечатать, он не раз возвращался к позиции Блока. Итог подвела статья «На тонущем корабле» (1918; напечатана в феврале 1919-го):
«Блок на роковом пароходе, за бокалом Аи слушая цыганские хоры, смертельно тосковал. Это была смерть в непреодолимом кольце одиночества. Вдруг раздались крики, шум песни… Может быть, открыть окно? Смерть? Не все ли равно… Блок в одной из статей предлагает нам прислушаться к „музыке революции“. Мы запомним среди прочих видений страшного года усталое лицо проклинающего эстетизм эстета, завороженного стоном убиваемых… „Двенадцать“ Блока вызвали ожесточенные споры: хвалы одних, хулы других. <…> Но, откинув эти чувства, следует признать, что „Двенадцать“ – одно из наиболее слабых произведений Блока <…>. Блок пришел к Ваньке-Красному от внутренней опустошенности, его путь: Прекрасная Дама – Россия – просто Ничто – Ничто революционное» [1196]1196
Статья была в 1918 г. передана в петроградский ежемесячник «Ипокрена». Его первый номер вышел в 1918 г., следующий уже был сдвоенным, а № 4 вышел в феврале 1919 г. в Полтаве. Замечу, что тогдашние суждения Эренбурга о поэме Блока схожи с тем, что написал через 40 лет Бунин в «Третьем Толстом».
[Закрыть].
Через два дня после газетной публикации «Двенадцати» появилась первая рецензия на «Молитву о России»:
«Чтобы так говорить о России, как говорит Эренбург, надо любить ее глубоко и мучительно, – и надо с острой сердечной болью переживать то, что сейчас происходит с ней <…>. <…> исступленное уныние Эренбурга так напряженно, что он не в силах творчески переработать его, придать ему гармоническую форму создания художественного. В Эренбурге человек точно схватил за волосы художника, – и таскает его, гнетет, терзает. И поэтому „Молитва о России“ – стон, плач, вопль, что угодно, только это или уже не стихи, или еще не стихи» [1197]1197
Без подписи; см.: Русские ведомости. 1918. 20 февраля.
[Закрыть].
Статья, напрямую сопоставляющая поэму Блока и книгу «молитв» Эренбурга, написана М. Волошиным. Еще 13 декабря 1917 года Эренбург сообщал ему из Москвы: «Пишу стихи на современные темы. Хотелось бы их даже теперь же выпустить популярной книжечкой для широкой публики (содержания ради)» [1198]1198
П1. С. 89.
[Закрыть]. Скорее всего, Эренбург послал «Молитву о России» Волошину в сентябре 1918 года, как только добрался из Москвы до Киева [1199]1199
В ноябре 1918 г. в киевском ХЛАМе Эренбург прочел лекцию о Блоке, на которой читал много его стихов. В Коктебеле он оказался лишь в конце декабря 1919 г.
[Закрыть]. Статья Волошина «Поэзия и революция. Александр Блок и Илья Эренбург» датирована 15 октября 1918 года, опубликована в Харькове в феврале 1919 года (когда отношение самого Эренбурга к поэме Блока существенно изменилось).
Отметив, что «поэма „Двенадцать“ является одним из прекрасных художественных претворений революционной действительности» и что «Блок, уступивший свой голос большевикам-красногвардейцам, остается подлинным Блоком „Прекрасной Дамы“ и „Снежной Маски“», Волошин высказал эффектную версию, что Христос в поэме вовсе не возглавляет двенадцать красногвардейцев, а преследуется ими… «Можно только радоваться тому, что Блок дружит с большевиками, потому что из впечатлений того лагеря возникла эта прекрасная поэма, являющаяся драгоценным вкладом в русскую поэзию» [1200]1200
Камена. Книга вторая. 1919. С. 13, 16, 17.
[Закрыть]. Подчеркнув, что «эстетическая культурность Блока особенно ярко чувствуется рядом с действительно варварской по своей мощи и непосредственности поэзией Эренбурга», Волошин проанализировал «Молитву о России». Отметив в ней «потрясающее пророчество о великой разрухе русской земли» – стихотворение «Пугачья кровь», написанное еще в Париже в 1915 году, – он перешел к стихам 1917-го и заметил:
«„Еврей не имеет права писать такие стихи“ – пришлось мне однажды слышать восклицание по поводу этих поэм Эренбурга. И мне оно показалось высшей похвальбой его поэзии. Да! – он не имел никакого права писать такие стихи о России, но он взял себе это право и осуществил его с такой силой, как никто из тех, кто был наделен всей полнотой прав».
Считая Эренбурга политическим поэтом, Волошин сравнил его «молитвы» с описанием Варфоломеевской ночи Агриппой д’Обинье и всю книгу назвал «преосуществлением в слове страшной русской разрухи», книгой, «на которую кровавый восемнадцатый год сможет сослаться, как на единственное свое оправдание» [1201]1201
Там же. С. 28. Отмечу еще, что, рецензируя берлинский сборник стихов «Поэзия большевистских дней», А. Г. Левенсон написал: «Не останавливаясь на хорошо известной читающей публике поэме А. Блока „Двенадцать“, которой начинается сборник, переходим сразу к самому ценному, что, по нашему мнению, имеется среди остального материала книжки – к стихам Ильи Эренбурга <…>. Это, собственно, даже и не стихи, – это цикл молитв, обращенных к Богу: Господи, заступись!» (Русская мысль. София, 1921. № 1–2. С. 236–238).
[Закрыть].
Эренбургу потребовалось попасть в самое пекло Гражданской войны, пережить вакханалию режимов на Украине, чтобы переоценить многое и, навсегда открестившись от недавних «молитв», осознать масштаб «Двенадцати» (как и «Сумерек свободы» Мандельштама). Уже в «портрете» Блока, написанном в 1919-м, он признавал:
«Величайшим явлением в российской словесности пребудет поэма Блока „Двенадцать“. Не потому, что она преображает революцию, и не потому, что она лучше других его стихов. Нет, останется жест самоубийцы, благословляющего страшных безлюбых людей, жест отчаяния и жажды веры во что бы то ни стало. Легко было одним проклясть, другим благословить. Но как прекрасен этот мудрый римлянин, спустившийся в убогие катакомбы для того, чтобы гимнами Митры или Диониса прославить сурового, чужого, почти презренного Бога! Нет, это не гимн победителям, как наивно решили „Скифы“, не „кредо“ славянофила, согласно Булгакову, не обличенья революции (переставить все наоборот, – узнаете Волошина?). Это не доводы, не идеи, не молитвы, но исполненный предельной нежности вопль последнего поэта, в осеннюю ночь бросившегося под тяжелые копыта разведчиков иного века <…>. Пушкин был первой любовью России, после него она много любила, но Блока она познала в страшные роковые дни, в великой огневице, когда любить не могла, познала и полюбила» [1202]1202
Эренбург И.Портреты русских поэтов. Берлин, 1922. С. 37–39. См. также: ЗЖ. С. 491–493.
[Закрыть].
Смерть Блока застала Эренбурга в Бельгии. Вот два его суждения из статей, напечатанных осенью 1921 года в берлинской «Русской книге». Эти упреки в недоброжелательстве к поэтам, оставшимся в России, адресованы русской эмиграции:
«Мне трудно сейчас говорить о нашей непоправимой потере, об Александре Блоке. Но разве ослепленные политической ненавистью не травили его за „Двенадцать“? Разве не сделали из его смерти повода для той же злободневной борьбы…» [1203]1203
Эренбург И.Au-dessus de la mêlée // Русская книга. Берлин, 1921. № 7–8. С. 2.
[Закрыть];«<…> я не стану сейчас напоминать о знакомом всем героическом жесте Александра Блока. Не причитаньями ответил он на первый удар грома, а мужественным эпосом. Если бы русские поэты ничего не написали за годы революции, „Двенадцать“ и „Скифы“ служили бы достаточными показаниями для определения нашей эпохи» [1204]1204
Эренбург И.О некоторых признаках расцвета российской поэзии // Там же. № 9. С. 3. Далее, заметив, что «в своей мужественности Блок был не одинок», Эренбург процитировал «Сумерки свободы» О. Мандельштама, которые еще в июне 1918 г. обличал наряду с «Двенадцатью» Блока.
[Закрыть].
От этих суждений Эренбург никогда не отказывался.
