Текст книги "Об Илье Эренбурге (Книги. Люди. Страны)"

Автор книги: Борис Фрезинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 68 страниц)

Эренбурговокую «Бурю» (1947) сегодня не принято считать литературой. Но, говоря о ней, нельзя забывать, чем «Буря» была для современников событий: в ней чувствовали нефальшивую человечность; кроме того, откуда еще было тогда узнать от очевидца о политической жизни предвоенной Европы и как, скажем, забыть первую в нашей прозе картину убийств в Бабьем Яру… Поздравления, которые получил Эренбург (Сталин, вопреки предложению Фадеева, неожиданно дал «Буре» премию не второй, а первой степени), – искренние. Советская литература была такой, какой была, и порядочные читатели радовались лучшему в ней, радовались премиям Некрасову и Казакевичу, Эренбургу и Пановой, Маршаку и Лозинскому… В те черные годы Сталинская премия хоть на время гарантировала авторов от проработок.

Подборки поздравлений, включенные в этот том, поздравления с премиями «Падению Парижа» и «Буре» или с юбилеями (круглыми и полукруглыми) – тоже зеркало эпохи: какие имена, какие слова…

Кошмары истории повторяются, разумеется, не буквально, но только понимание прошлого, а отнюдь не пренебрежение к нему – путь к тому, чтобы достойно пережить собственное время.

Авторитет Ильи Эренбурга в послевоенную пору в целом, конечно, уступал военному времени, но в кругах интеллигенции он был почти так же высок. Эммануил Казакевич за первую свою повесть «Звезда» получил Сталинскую премию, а следующую – «Двое в степи» – раздолбали в пух и прах. Эренбург ее поддержал, и Казакевич написал ему искренне: «Я взволнован Вашим вниманием и горд Вашей оценкой моей второй вещи. Не много осталось на свете судей, чье мнение для меня так важно, как Ваше» [925]925
  П3. С. 244.


[Закрыть](таких писем немало).

Чем люди жили в советских городах той нетелевизионной еще эпохи: читали журналы и газеты, перечитывали книги, ходили в театры и кино. На сцене, на экране, в новых книгах речь часто шла о современной жизни, а узнавали ее с трудом, хотя обсуждали охотно. В этом потоке вранья неказенное человеческое слово чувствовали сразу. Вспомним письмо изгнанного из университета Б. М. Эйхенбаума (1951), которое мы приводили, говоря о работе Эренбурга в 1950-е годы. Эйхенбаум, как и Эренбург, понимал, в каком состоянии пребывает советское искусство, и надеялся, что подъем его из руин – неминуем.

В пустом и беспросветном 1951-м Эренбургу исполнилось 60. Было много приветствий, большей частью формальных. Речь, конечно, не идет о дифирамбах, которые публично пели одни бездари другим, но читать этот поток, не представляя реалий времени, сегодня непросто… «После Маяковского я не знаю никого, кто бы сумел поставить звание литератора так высоко, сообщив ему одновременно и достоинство независимости и гражданскую весомость, – писал едва ли не опальный Асеев. – Вы – один из очень немногих писателей, заставивших слушать себя весь мир» [926]926
  Там же. С. 261.


[Закрыть]. Последняя фраза относилась, конечно, лишь ко времени войны, когда мир и вправду слушал Эренбурга, но в 1951-м мир был расколот, и советскую литературу читали лишь в зонах влияния подконтрольных Сталину компартий. Борис Пастернак, которого теперь наивно представляют в последние сталинские годы писателем из подполья, выражался более витиевато, но о том же: «Большая радость, когда человеческий и гражданский долги, все естественное и высокое объединяются в таком благородном и талантливом выражении» [927]927
  Там же. С. 260.


[Закрыть]. Бывший соратник и Асеева, и Пастернака Виктор Шкловский с всегдашней пылкостью обращался к юбиляру: «Приветствую человека, который продолжил дело Герцена, дело любви к будущему человечеству, дело веры в будущее мира <…>. Я не желаю Вам счастья, не желаю Вам долголетья, потому что писателю надо желать бессмертья и победы» [928]928
  Там же. С. 267–268.


[Закрыть]…

А Эренбург уже подумывал сесть за махину «Девятого вала», которого потом стыдился…

Последние месяцы сталинской диктатуры (никто еще не знал, что они последние) были самыми тяжкими. Лидин старался письмом развеселить Эренбурга в день рождения, Натан Альтман прислал телеграмму, Фадеев в больнице анализировал «Девятый вал» и вскоре отправил автору длинное хвалебное письмо. Среди этих немногочисленных предмартовских писем выделим одно – написанное 28 января 1953 года генералом А. А. Игнатьевым, еще дореволюционным парижским знакомцем Эренбурга:

«Я был бесконечно счастлив принять участие, правда, только как зритель, в Вашем вчерашнем торжестве. Я вырезал, как образец современной политической речи, Ваши проникновенные слова. Тут ни парижского „bravo!“, ни московских рукоплесканий недостаточно, и хочется запечатлеть чувства восхищения старого друга еще 1-й мировой войны, хотя бы сиим скромно написанным словом! – лучше Вас не подумаешь, лучше и не скажешь. Живите же и нас „молодых“ переживайте, работайте по установленному Вами для себя правилу – неустанно на пользу человечества. Это не громкие, а искренние слова Вашего глубоко Вас уважающего Алексея Игнатьева» [929]929
  П3. С. 283.


[Закрыть].

Письмо требует комментариев. 27 января, в день рождения Эренбурга, в Кремле ему вручили международную Сталинскую премию «За укрепление мира между народами». Премия Эренбургу, по замыслу ее основателя, должна была камуфлировать кампанию животного антисемитизма в СССР, сопровождавшую дело кремлевских врачей – «убийц в белых халатах». В мемуарах «Люди, годы, жизнь» Эренбург рассказал, как от него добивались, чтоб в кремлевской речи он гневно осудил «врачей-убийц», от чего он наотрез отказался, а вместо того упомянул про «ночи тюрем» и мужество арестованных борцов (в газетах эти слова откорректировали) [930]930
  ЛГЖ. Т. 3. С. 276.


[Закрыть]. А. А. Игнатьев, как вспоминала присутствовавшая на той церемонии Л. Б. Либединская [931]931
  Запись беседы с Л. Б. Либединской; архив автора.


[Закрыть], призывал в фойе не верить тогдашним обвинениям С. М. Михоэлса в шпионаже. Профессионально взвешенную речь Эренбурга, прозвучавшую в гробовой тишине, Игнатьев не мог не оценить высоко, как не мог не заметить в газетной ее публикации редакционной правки – вот что стоит за его письмом.

История с важнейшим обращением Эренбурга Сталину (3 февраля 1953 года) обсуждалась в связи со вторым томом писем Ильи Григорьевича; здесь, минуя февраль и 5 марта, перейдем к письму, отправленному Эренбургу 8 марта из Чили двумя его друзьями – Пабло Нерудой и Жоржи Амаду: «Илья, в связи со смертью Великого Капитана выражаем тебе соболезнование и хотим сказать, что мы с тобой всегда (в любой час или во все часы). Пабло, Жоржи» [932]932
  П3. С. 289.


[Закрыть]. Авторы этого письмеца давно уже знали, что может случаться в Советском Союзе, и, все еще не представляя себе своей жизни вне международного коммунистического движения, вели себя взвешенно, но не раболепно, и этим письмом дали понять своему московскому другу, что если с ним что-либо случится – постараются помочь. По счастью, новые времена начались довольно быстро, и вопрос о жизни и смерти для писателей уже не возникал.

То, что пришла оттепель, Эренбург понял раньше многих и, поняв, написал новую книгу. Времена изменились, но сделать перемены необратимой реальностью могло лишь само общество, и ему надо было усиленно помогать – процесс шел со скрипом.

Новая повесть Эренбурга родилась от ее названия: «Оттепель». И правда, название весомее и значительнее повести, более того – в определенном смысле повесть – это одноназвание; оно уже давно живет отдельно, общепринято и общеупотребительно, как позже жили «перестройка» и «гласность». Хрущев и особенно его аппарат словом «оттепель» были идеологически недовольны. Редакторы газет и журналов это почувствовали сразу: так возникла односторонняя критика повести. У «Оттепели» были, конечно, злобные «идейные» противники, но были и те, кто значение работы Эренбурга не осознал, поддавшись нехитрой критике ее художественных слабостей. Подобно Долматовскому, считавшему стихи Коржавина слабыми, а потому их автора не достойным учиться в Литинституте, К. Симонов счел повесть Эренбурга неосновательной, серьезно уступающей его послевоенным толстенным романам. Полемика Симонова и Эренбурга на страницах «Литгазеты» вызвала в стране немало откликов, но «Литгазета» отклики читателей фильтровала; в почте Эренбурга они были иными…

Среди корреспондентов Эренбурга не сразу, но появлялись реабилитированные – те, кто уцелел в тюрьмах и ссылках, и те, кто жил, укрываясь от больших дорог: вдовы Мандельштама и Маркиша, сестра и дочь Цветаевой, литераторы Юрий Домбровский, Варлам Шаламов, Александр Гладков, Евгения Гинзбург, Борис Чичибабин, литературовед Ю. Г. Оксман, журналист Е. А. Гнедин, дипломат И. М. Майский, вдова Н. И. Бухарина, друга юности Эренбурга. Более интенсивной стала и переписка с иностранцами.

Процесс оттепели оказался неровным, со сбоями и заморозками. Таков был 1956 год: XX съезд КПСС весной и подавление венгерского восстания осенью. Эренбург опасался, что политическая изоляция после взятия Будапешта советскими войсками сорвет оттепель в СССР, сорвет те связи с Европой, которые еще только-только начали налаживаться. Этим продиктована и его переписка с писателями К. Руа, Р. Вайяном, Веркором, д’Астье и другими. Клод Руа писал Эренбургу в декабре 1956 года:

«Ласточка не делает весны, но две ласточки, это, может быть, уже что-то. Я желаю, чтобы появление в Москве Ива (Монтана. – Б.Ф.)и Симоны (Синьоре. – Б.Ф.),которые вручат Вам это письмо, означало бы начало весны… А в данный момент мы – в самой тьме зимней ночи. Все эти ужасные недели мы не переставали думать о Вас. Мы знали, что все удары, которые обрушились на нас при чтении новостей, были для Вас не менее болезненными, чем для нас» [933]933
  Там же. С. 336–337.


[Закрыть].

Внутрисоюзная читательская почта регистрировала отклики на новое качество литературной работы Эренбурга: он понял, что не все удастся сказать в лоб, и обратился к более тонкому оружию: эзоповой речи. Его эссеистика 1956–1959 годов, его новые стихи читались интеллигенцией почти как зашифрованные прокламации. Отклики заполняли почтовый ящик. Вспомним письмо, о котором уже шла речь в разговоре об эссеистике Эренбурга 1950-х, – так поразившее его письмо Светланы Сталиной, бывшее откликом на «Уроки Стендаля».

О новой роли Эренбурга в СССР писал ему и давний знакомый Е. А. Гнедин, освобожденный из лагерей, куда попал еще в 1939-м:

«Фактом является, что Вы сейчас единственный, кто считает возможным сказать главное о том, что стало действительно главным: о человеческой личности в советском обществе, о путях ее развития в свете прошлого опыта и больших надежд на будущее. Значение этой проблемы станет еще яснее, и, может быть, грознее, именно в результате наших бесспорных материальных успехов».

Бесспорных материальных успехов, как мы знаем, увы, не случилось, а вот проблемы человеческой личности в России актуальны и поныне…

Все подталкивало Эренбурга к новой большой работе, и вскоре его почта, почти вся, оказалась связанной именно с нею.

Третье эхо – «люди, годы, жизнь»

В непростых накатах и откатах хрущевской эпохи нелегко было выбрать момент, когда можно было бы с надеждой на успех предложить обществу мемуары о многом из пережитого – с разговором о массе практически запретных тем, имен, событий. Кто теперь вспомнит, чего только не запрещалось в сталинское время, как трудно шли разрешительные процессы после смерти отца народов. Хрущев ограничился реабилитацией большевиков-сталинцев и деятелей культуры, сердцем принявших Октябрьскую революцию (самые громкие среди них имена: Мейерхольд, Бабель, Маркиш, Кольцов, Б. Ясенский…). Одновременно стали издавать Есенина, Ильфа и Петрова; вышли книги Бунина, Олеши – но это уже с оговорками… В мемуарах «Люди, годы, жизнь» не знающая прошлого молодежь впервые прочла про Бальмонта, Волошина, Савинкова, Цветаеву, Мандельштама, Ремизова, Белого, Фалька, Таирова… Не говоря уже о запретных или полузапретных западных именах: Пикассо, Модильяни, Леже, Ривера, Паскин, Матисс, Аполлинер, Жакоб, Деснос, А. Жид, Й. Рот, Толлер, Мачадо… Не будем продолжать, сегодня это вызывает лишь улыбку сочувствия к шестидесятникам.

Мемуары Эренбурга печатались в «Новом мире» Твардовского в 1960–1965 годах. Ряд глав еще до публикации автор давал прочесть тем, кто мог исправить возможные ошибки его памяти, в старости небезупречной; иной раз письма с поправками приходили сами собой. Пометы на рукописи Савича и Слуцкого, письма Инбер и Талова, А. Эфрон и Лундберга, Раскольниковой-Канивез и Добровольского, Эйснера и Батова, Т. Литвиновой и Шостаковича уточняли текст.

Нельзя сказать, чтобы Твардовский был в восторге от книги «Люди, годы, жизнь» (Эренбурга он вообще скорее не любил – слишком многое их разделяло), но успех мемуаров поднял и тираж журнала, и его престиж. Напомню, что в наиболее комплиментарном, пожалуй, письме Эренбургу Твардовский написал о «Люди, годы, жизнь» так:

«Это книга долга, книга совести, мужественного осознания своих заблуждений, готовности поступиться литературным престижем (порой, кажется, даже с излишком) ради более дорогих вещей на свете.

Словом, покамест, Вы единственный из Вашего поколения писатель, переступивший некую запретную грань (в сущности, никто этого „запрета“ не накладывал, но наша лень и трусость перед самими собой так любят ссылаться на эти „запреты“). При всех возможных, мыслимых и реальных изъянах Вашей повести прожитых лет, Вам удалось сделать то, чего и пробовать не посмели другие» [934]934
  П3. С. 464–467.


[Закрыть].

Всем ли все понравилось в мемуарах Эренбурга? – нет, конечно, так и не бывает, замечания нашлись не у одного Твардовского. Одни ругали автора за то, что он о многом не умалчивает, другие – за то, что о слишком многом не говорит. Читатели даже одинакового жизненного опыта (но различных человеческих достоинств) высказывались о мемуарах Эренбурга несовпадающе – скажем, Шаламов и Солженицын.

С одной стороны, «Люди, годы, жизнь» – книга своего времени, и целью автора было повлиять на современников, просветить их, сделать лучше. С другой стороны, она – книга на все времена, поэтому сегодня ее читают и те, у кого с просвещением нет проблем. Конечно, без уступок цензуре дело бы не двинулось, ведь только в 1990-м удалось напечатать полный текст «Люди, годы, жизнь». Как всякая подцензурная книга, мемуары Эренбурга – плод компромиссов (замечу, что он был мастером многоплановой борьбы с цензурой и не раз добивался от нее своего).

В потоке откликов на свои мемуары Эренбурга интересовало не только то, как принимают его работу читатели старших поколений, но и мнение мало что знающей молодежи. Писем читательской молодежи нет в этом томе, но как раз значение и роль мемуаров Эренбурга в воспитании поколения шестидесятников сегодня широко осмыслено. Из писем же автору читателей старших поколений приведем несколько выдержек [935]935
  Все цитаты приводятся по П3.


[Закрыть].

Елизавета Полонская (4 сентября 1960 года): «То, что ты написал, очень меня взволновало. Ты сумел так рассказать о тех днях и годах, что мне стало радостно увесело. Многое не знала я, о многом догадывалась. Но теперь, через много лет, я почувствовала гордость за нашу юность. Только теперь мне стало отчетливо ясно, как мы прорывались, и так дороги стали ошибки, и любовь, и колебания. Ты написал прекрасно, искренне, чисто».

Юлиан Оксман (9 марта 1961 года): «В больницу принесли мне вторую книжку „Нового мира“. Ваши страницы о Мейерхольде поразительны по художественной смелости решений показа его живого и исторического образа во всей его диалектике. Менее Вам удался Пастернак – по причинам, впрочем, может быть от Вас и не всегда зависевшим».

Мариэтта Шагинян (14 сентября 1961 года): «Книга Ваша великолепна (я успела прочесть только первую часть), это самое зрелое и самое человечное, что Вы написали после Хулио Хуренито».

Роман Кармен (20 октября 1961 года): «Читаю „Люди, годы, жизнь“. Читаю и перечитываю эту гениальную исповедь сердца. Так написать может только Эренбург! Нельзя без спазмы в горле читать главы о Тувиме, Бабеле…».

Софья Прегель (28 ноября 1961 года): «Лучше и правдивее Вас никто бы о Тувиме сказать не мог!»

8 марта 1963 года с нападками на мемуары Эренбурга сталинисты подзудили выступить в Кремле первое лицо страны. Стояла, однако, поздняя оттепель, и с Хрущевым согласились не все, не все даже помалкивали. Спорить вслух с властью еще было опасно, но не таить несогласия – уже решались. Вот что открыто написали Эренбургу в ответ на брань Хрущева три женщины, пережившие оскал сталинского времени:

Алиса Коонен: «Шлю Вам свои самые добрые, самые нежные чувства, и горячо желаю (как и все Ваши друзья, конечно), чтобы Вы поменьше обращали внимания на злые силы, которые неизбежно топчутся на пути каждого большого художника, и берегли бы свое здоровье и силы! Они Вам очень нужны для больших дел, не стоит их тратить на маленькие».

Ариадна Эфрон: «Трудно писать Вам, все знающему загодя и без слов, знающему и то, сколько людей сейчас с Вами и за Вас. Вот и не пытаюсь что-то „выразить“, а просто говорю Вам спасибо за все, сказанное Вами, сделанное Вами, написанное Вами, за воскрешение и воскрешенныхВами. Спасибо Вам за Людей, за Годы, за Жизнь. За доброту, бесстрашие, целеустремленность, мудрость и талант, с которыми Вы боролись за то, чтобы люди стали Людьми, а жизнь – Жизнью. И дай Бог за это сил и здоровья, а остальное приложится».

Лидия Либединская: «Если бы Вы знали, сколько людей тревожатся сейчас за Вас, за Ваше здоровье. Так тревожатся только за самых близких людей, просыпаясь по ночам и забывая днем о самых важных делах» [936]936
  К этому, конечно, необходимо добавить письмо той поры Н. Я. Мандельштам, которое полностью приводится во второй части книги.


[Закрыть].

Вместо заключения

Не вся жизнь Эренбурга встает со страниц этой книги. Его заботы о делах и людях, о выставках Пикассо и Сарьяна, о музеях Чехова и Дурова, о доме Цветаевой в Тарусе, об издании ее стихов, о книгах Мандельштама и погибших молодых поэтов, о серьезном Слуцком и непутевом Коржавине, попытки пробить в СССР переводы Камю и Хемингуэя, заботы о салате витлуф, который он выращивал у себя на огороде и тщетно пытался через Хрущева предложить колхозам и совхозам, его нескончаемые поездки на Запад и Восток, его ежедневные контакты с широкой публикой – все это есть в переписке Эренбурга, хотя и не все собралось под крышей тома его почты. Не говорю уже о любимых им женщинах – о тех, что помнили его всю жизнь и лишь не хотели ему досаждать, и о тех, без кого он не мог чувствовать себя счастливым.

Строчки его стихов, поставленные эпиграфом к этой статье, – точные: Эренбург и правда слышал все. Одинаково уважительно говорил он с бойцами и с маршалами, одинаково серьезно читал жалобы деревенских старух и ответы столичных чиновников, письма советских заключенных и зарубежных сенаторов, думал над вопросами студентов и академиков.

В книге, возможно, получилось немало комплиментарного (помимо воли составителя), но комплиментарность эта – естественная в письмах старому, уважаемому писателю, и она не «замыливала» ему взгляд, она лишь поддерживала Эренбурга в нередко тягостных обстоятельствах жизни и давала ему силы в них выстоять.

Жизнь Ильи Эренбурга никогда не сводилась только к литературе, поэтому-то, скажем, его любовь к Стендалю, считавшему, что описанию страстей должны предшествовать страсти (мы об этом уже говорили), была глубоко прочувствованной. И все же, завершая разговор о книге «Почта Ильи Эренбурга», хочется привести текст телеграммы, в которой речь идет как раз только о литературе. Телеграмма давно разыскана, опубликована, и с тех пор ее охотно цитируют: привлекает не столько даже имя автора, сколько выверенность каждого слова, точность формулы. 26 января 1961 года, когда Эренбургу стукнуло 70, Анна Андреевна Ахматова (она была чуть старше его) прислала юбиляру такое поздравление: «Строгого мыслителя зоркого бытописателя всегда поэта поздравляет сегодняшним днем его современница = Анна Ахматова» [937]937
  П3. С. 417.


[Закрыть].

VIII. Новые книги об Эренбурге (по русски)

1. Книга Джошуа Рубинштейна [**]**
  Впервые: Иностранная литература. 1997. № 5. С. 262–265.


[Закрыть]

Время неумолимо бежит вперед, засыпая прошлое сначала редким, потом густым слоем песка и пыли – из него проступает все меньше фигур и событий. Между тем страсти, пережитые в античную эпоху, в Ассирии или в Древнем Египте, нам понятны, и, скажем, письма Плиния, переведенные на сегодняшние языки, не закрыты от читателей каменной стеной комментариев.

Наряду с патриотизмом пространства (известно, какие изуверские формы он подчас принимает) существует и патриотизм времени (тоже опасный). XX век, близкий и родной еще большинству наших современников, ушел в прошлое, и головы, повернутые вперед, радостно устремились в век XXI. Так вроде бы и сто лет назад Илья Эренбург смотрел вперед, жил только новым искусством и новыми стихами, многое предсказал и согражданам казался впереди идущим. Однако умный Виктор Шкловский звал его Павлом Савловичем, а сам Эренбург ценил двуликого Януса: «он видит в гору путь и путь с горы». Уже давно Эренбурга нет на земле и реплики: да кому это нужно и кто это теперь помнит? – ждешь с разных сторон.

Соображение про обреченность народа, не имеющего исторической памяти, стало банальностью и утешает слабо.

Америка, которую одни бранят, а другие втайне ей завидуют, подает в этом спокойный пример: ее интересуют загадки нашего прошлого, интересуют попытки разобраться в наших переплетениях – верности и неверности. Вот и книга Джошуа Рубинштейна [939]939
  Рубинштейн Дж.Верность сердцу и верность судьбе: Жизнь и время Ильи Эренбурга / Пер. М. А. Шерешевской; науч. редактура и послесл. Б. Я. Фрезинского. СПб., 2002.


[Закрыть]разбирается с одной из непростых судеб нашего XX века – с судьбой Ильи Эренбурга. Левое теперь везде не в почете. Сартр раньше был богом – теперь его отмывают от левизны, ищут виновных в совращении наивного гения. Ему противостоит никем не совращенный Камю, которого отмывать не нужно. Раннего Мальро (он тогда был ближайшим другом Эренбурга) перечеркивают послевоенным, а Эренбурга моделируют демоном-искусителем. Книга Джошуа Рубинштейна написана для Запада, она ему объясняет сложность и нетривиальность фигуры Эренбурга.

У нас в России проблема сходная. Н. Я. Мандельштам называла Илью Эренбурга (в цветовом, а не политическом смысле) белой вороной. Он всегда был под перекрестным огнем: эмигранты считали его красным, а красные – белым. Комортодоксы не верили его переходу в советские писатели (была такая формула: поскребите хорошенько Эренбурга и вы найдете – далее каждый вставлял, что хотел). Правда, в Отечественную войну его приняли все разом (от Ахматовой до Грибачева), но потом пришла оттепель – мнения опять разделились. Ортодоксы обвиняли его в любви к Западу, а там его считали слишком советским. Теперь так считают и в России. Молодежь не хочет ничего об этом знать, но американцев уважает. Что ж, почитаем американца…

Книга Джошуа Рубинштейна отвечает на вызов, содержащийся в поставленном к ней провокативном эпиграфе [940]940
  «Его имя всегда в грязи – так или иначе. Он – это Илья Эренбург, прославленный советский писатель, взваливший себе на плечи тяжкое бремя быть постоянно ругаемым – кем-то, где-то, за что-то» (взят из одного из выпусков газеты «Daily Mirror» за 1966 г.).


[Закрыть].

Это суждение об Эренбурге бытовало на Западе в пору холодной войны, и его в составе большого меню старательно закладывали в головы потребителям готовых блюд. Джошуа Рубинштейн взял на себя нелегкий труд разобраться с этим блюдом. В предисловии он пишет без обиняков: «Об Эренбурге говорят – как еврей он предал свой народ, как писатель – свой талант, а как человек – молчал о преступлениях Сталина». И продолжает:

«Но при более близком взгляде на жизнь Эренбурга, более оснащенном знанием фактов, открывается стойкое постоянство, которое сейсмические сдвиги истории, в случае Эренбурга, всегда затемняли. Его западные и советские хулители проходили мимо (каждый по своим причинам, добавим от себя. – Б.Ф.)и актов независимости от сталинской политики, и полной боли реакции на Холокост, и прошедшее через всю жизнь противостояние антисемитизму, как и значение писателя для советских граждан, чтивших его за старание поддерживать нерушимой связь России с искусством и культурой Европы».

Такова главная тема этой литературно-политической биографии. Биографии, буквально нашпигованной фактами, документами, цитатами, свидетельствами. Автор предупреждает читателя: он хочет быть биографом, который пытается понять и объяснить, а не оценить и осудить. Что и говорить, такой подход, а Рубинштейн выдерживает его на протяжении всей книги, очень близок к забытой теперь русской интеллигентской традиции – у нас ныне сплеча рубят всех и вся, забыв чеховский завет: «Обвинителей, прокуроров и жандармов и без нас много» [941]941
  Слова А. П. Чехова из его письма А. С. Суворину 6 февраля 1898 г.


[Закрыть]. (Эренбург разделял мысль Чехова, часто ее цитировал; надо полагать, она произвела должное впечатление и на автора этой книги.)

Джошуа Рубинштейн родился в США в 1949 году (его дедушки и бабушки – выходцы из Пинска, Бердичева, Вильно и Каунаса, но уже отец и мать родились в Америке). По окончании Колумбийского университета (одной из его специальностей стала русская литература) Джошуа занимался историей диссидентского движения в России; и поныне он возглавляет американское региональное отделение организации «Amnesty International». Два издания выдержала его книга «Советские диссиденты: Их борьба за права человека» (1980, 1985). Он хорошо знает эту тему, и отголоски его знания можно почувствовать в книге об Эренбурге. Американец послевоенного поколения, Рубинштейн хорошо знает положение дел в СССР, все прелести нашего тоталитарного режима и потому понимает, как трудно было противостоять этому режиму, почему это мало кому удавалось (а в некоторые исторические периоды – почти никому).

На идею заняться биографией Эренбурга Джошуа Рубинштейна натолкнули беседы с русскими диссидентами – многие называли ему эренбурговскую «Оттепель». Так у него возникла мысль о том, что литературно-общественная деятельность Ильи Эренбурга способствовала формированию поколения тех, для кого неприятие тоталитаризма стало делом жизни. Чем больше Рубинштейн погружался в оказавшуюся почти безбрежной тему, тем настойчивее становились его поиски и тем более впечатляющими казались ему результаты.

13 лет (1982–1995) Рубинштейн работал с типично американской энергией и, думается, с неожиданно русским самозабвением. Не один год я наблюдал его в процессе работы и видел, как стремительно разрастались знания, с каждым годом становясь, как и его русский язык, все богаче. Настало время, когда Джошуа стал не только задавать вопросы, но и сообщать нечто здесь неизвестное – речь идет об информации из зарубежных и недоступных тогда у нас источников. Надо сказать, что на Западе Рубинштейн досконально изучил все, связанное с Эренбургом, – в библиотеках и архивах разных стран, беседуя с людьми, в разное время встречавшимися с Эренбургом (читателя, несомненно, поразило обилие интервью, взятых автором в различных странах и на различных континентах, и масштабность перечня проинтервьюированных лиц). Из этой мозаики постепенно и складывался портрет Эренбурга. Начавшаяся в СССР перестройка создала Рубинштейну возможность работы в наших архивах и с нашими (как правило, запуганными режимом) людьми. В СССР он работал с той же американской тщательностью, выходившей подчас за пределы узко рабочей задачи. Перестройка существенно облегчила его работу и потому еще, что в ходе нее впервые вышли издания, представившие тексты Эренбурга без цензурных изъятий и достаточно подробно прокомментированные. Дотошные читатели этой книги без труда установят, что все это Рубинштейном пристально изучено, а иногда и перепроверено по ссылкам на архивы.

Надо сказать, что книга Джошуа Рубинштейна – не первая вышедшая на Западе об Илье Эренбурге. Фигура писателя давно вызывала там интерес, и хотя времена, когда он был не только мишенью для ядовитых политических стрел, но и объектом поклонения, отошли (уже давно «современного нигилиста», «политического эмиссара Сталина», «великого борца против войны и фашизма» и «человека оттепели» нет в живых), его имя не забыто.

Счет новым трудам об Эренбурге в конце XX века открыла книга А. М. Гольдберга [942]942
  Goldberg A.Ilya Ehrenburg: Writing, Politics, and the Art of Survival. London, 1984.


[Закрыть], популярнейшего в годы нашего застоя обозревателя русской службы Би-би-си (о ней речь еще пойдет в третьей части [943]943
  См. главу «Два британских сюжета».


[Закрыть]). Она увидела свет в Лондоне в 1984 году (автор немного не дожил до выхода книги). В ней на 280 страницах текста изложена политическая биография Эренбурга, которого Гольдберг встречал на Западе еще в 1920-е годы, и этот рассказ, осуществленный с несомненной внутренней симпатией к герою, рассказ, не скрывающий ни восхищения, ни горечи, стал первой на Западе попыткой взвешенного, объективного повествования о жизненном пути писателя в контексте его времени (дополнительную ценность книге сообщала публикация 11 не печатавшихся прежде документов – писем Эренбурга Сталину, Хрущеву и т. д., – они были нелегально переданы Гольдбергу дочерью писателя И. И. Эренбург).

С начала 1990-х годов одна за другой вышли четыре монографии об Эренбурге – две по-английски и две по-французски. Это книги американца М. Клименко [944]944
  Klimenko М.Ehrenburg: An Attempt at a Literary Portrait. New York; Bern; Frankfurt am Main; Paris, 1990.


[Закрыть]: банальные провинциально-университетские лекции, в которых всего понемногу – о политике и о времени, о стихах и о стиле, о скептицизме и конструктивизме и т. д.; канадца Дж. Лейчука [945]945
  Laychuk J. L.Ilya Ehrenburg: An Idealist in an Age of Realism. Bern, 1991.


[Закрыть]: подробное хронологическое повествование с обширной, но небрежной библиографией до начала 1980-х годов (т. е. без тех существенных публикацией последующего времени, которые ввели в обращение новые материалы – не искаженные цензурой тексты Эренбурга, его переписку, биографические документы – без них биография писателя уже немыслима); парижанки, а прежде варшавянки Е. Берар [946]946
  Bérard E.La vie tumultueuse d’llya Ehrenbourg: Juif, Russe el Soviétique. Paris, 1991.


[Закрыть]и парижанки, а прежде жительницы Румынии Л. Марку [947]947
  Marcou L.Ilya Ehrenbourg. Paris, 1992.


[Закрыть]: литературно-политические биографии, насыщенные массой фактического материала, в том числе и прежде неизвестного. Можно пожать плечами: что за американцы? и даже: что за француженки? Но не об этом речь.

Из перечисленных книг наибольший, как кажется, резонанс (даже в России) имела книга Евы Берар «Бурная жизнь Ильи Эренбурга» (фрагменты ее по-русски печатались в 1993 году в «Звезде», ее рецензировали «Вопросы литературы»; ее книжное издание выпустило издательство «Новое литературное обозрение» [948]948
  Именно пополненное русское издание позволило автору оценить ее по заслугам.


[Закрыть]). Об этой книге, снабженной предисловием Ефима Эткинда, отдельная речь впереди…

В приведенный перечень по жанру не вписывается созданное на Западе и вышедшее по-русски отдельным изданием эссе Бориса Парамонова «Портрет еврея» (СПб.; Париж, 1993) – по существу, это философский фельетон, точнее: фельетон, оснащенный грузом литературно-философской эрудиции автора. Книжка Парамонова интересна бойко выраженными спорными мыслями, неординарна, но самый стиль ее избавляет от необходимости о ней здесь говорить – речь ведь идет о капитальных монографиях (понятно, однако, что жанр сам по себе – отнюдь не гарантия глубины и обстоятельности).

Характерно, что все эти книги, содержащие в заглавии имя Ильи Эренбурга, имели еще и подзаголовки, определяющие ракурс, в котором рассматривалась судьба героя. У Гольдберга это «Писательство. Политика. Искусство выживания», у Клименко «Попытка литературного портрета», у Лейчука «Идеалист в эпоху реализма», у Берар «Еврей, русский, советский», у Марку «Человек своего века» – они все характерны и говорят о направлениях книг.