Текст книги "Об Илье Эренбурге (Книги. Люди. Страны)"
Автор книги: Борис Фрезинский
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 45 (всего у книги 68 страниц)
Судьбы Эренбурга и Мандельштама в 1920–1930-е годы прочно связаны с именем Н. И. Бухарина. Через неделю после приезда в Москву из Грузии, 25 октября 1920 года, Эренбург был арестован ВЧК; Л. М. Козинцева бросилась к Бухарину за спасением. Тогда Н. И. входил в узкое руководство страной, и Эренбург был освобожден; следующее доброе дело Бухарина – обещание заграничного паспорта Эренбургу в марте 1921 года; в ответ – обещание сатирического романа о войне и революции. Оба обещания были оперативно выполнены.
До того как Мандельштам познакомился с Н. И. Бухариным, он, несомненно, о нем много слышал – именно от Эренбурга, который дружил с Бухариным в гимназические годы и очень любил своего старшего товарища-весельчака, вовлекшего его в социал-демократическое движение («героем моего отрочества» назвал Эренбург Бухарина в мемуарах [1488]1488
ЛГЖ. Т. 2. С. 197.
[Закрыть]). Портрет Бухарина, представленный Мандельштаму, был, надо думать, по-человечески привлекателен (даже в пору остро-антибольшевистского настроения портретиста!). Именно таким он возникает и в нехарактерно прочувствованной главе «Приводные ремни» первой книги мемуаров Н. Я. Мандельштам. В 1922–1934 годах Осип Эмильевич неоднократно обращался к Бухарину за помощью и всякий раз чувствовал, что не ошибся в адресе. Многочисленные записочки Бухарина («чуть-чуть витиеватые, украшенные латинской цитатой…» [1489]1489
Мандельштам Н. Я.Воспоминания. С. 110.
[Закрыть]) хранились у Мандельштама, и все они были изъяты при обыске в 1934 году.
В 1923 году Мандельштам обратился к Бухарину в связи с арестом в Петрограде своего младшего брата Евгения Эмильевича; «исключительно хороший прием» и 20-минутная беседа с Бухариным подробно описаны в письме отцу [1490]1490
Мандельштам О.Указ. изд. Т. 4. С. 32.
[Закрыть]; иные подробности этой успешной встречи с Бухариным описывает Н. Я. Мандельштам [1491]1491
Мандельштам Н. Я.Воспоминания. С. 108–110.
[Закрыть], в частности, о том, как через два дня Николай Иванович сам приехал к поэту сообщить, что его брат будет на днях отпущен.
Воспоминания о Бухарине приводят Н. Я. к впечатляющему выводу:
«Всеми просветами в своей жизни О. М. обязан Бухарину. Книга стихов 28 года никогда бы не вышла без активного вмешательства Николая Ивановича, который привлек на свою сторону еще и Кирова. Путешествие в Армению, квартира, пайки, договора на последующие издания… – все это дело рук Бухарина» [1492]1492
Там же. С. 106.
[Закрыть].
14 апреля 1928 года Мандельштам направил Бухарину ходатайство о помиловании группы приговоренных к расстрелу престарелых членов правления «Общества взаимного кредита» и получил от него телеграмму о смягчении приговора [1493]1493
Мандельштам О.Указ. изд. Т. 4. С. 449–450.
[Закрыть]. Н. Я. об этом пишет едва ли не патетически:
«В 28 году в кабинетике, куда сходились нити грандиозных сдвигов двадцатого века, два обреченных человека высказались о смертной казни. Оба шли к гибели, но разными путями. О. М. еще верил, что „присяга чудная четвертому сословью“ обязывает к примирению с советской действительностью – „все, кроме смертной казни!“… У Николая Ивановича был совсем иной путь. Он ясно видел, что новый мир, в построении которого он так активно участвовал, до ужаса не похож на то, что было задумано…» [1494]1494
Мандельштам Н. Я.Воспоминания. С. 107.
[Закрыть].
Последним заступничеством Бухарина (в июне 1934 года – после того как Б. Л. Пастернак сообщил ему об аресте Мандельштама) стало письмо Сталину, в результате которого режим изоляции поэта был ослаблен, а ссылка в Чердынь заменена поселением в Воронеже. Узнав от Г. Г. Ягоды, что причиной ареста Мандельштама является его антисталинское стихотворение, и услышав этот текст, Бухарин впервые, по выражению Н. Я., «испугавшись, отступился» (записано со слов Эренбурга, узнавшего это от самого Бухарина [1495]1495
Мандельштам Н. Я.Воспоминания. С. 21.
[Закрыть]).
Решение, принятое в 1931 году: присягнуть советскому режиму, оставаясь в Париже, – представлялось тогда Эренбургу разрешением клубка всех его жизненных проблем; согласие на самоцензуру не закрыло ему глаза на многое в СССР, а порожденные новой ситуацией иллюзии в значительной мере развеялись уже в 1938 году, хотя освободиться из мышеловки оказалось уже невозможным. В августе 1932 года Эренбург приехал в Москву, чтоб отправиться в путешествие по стройкам Сибири и Урала, – его целью был роман, который единственный мог дать автору «диплом» совписателя. Поездка удалась, роман «День второй», написанный в 1933-м, после сложных коллизий опубликован в СССР в 1934-м.
Отношение к этой метаморфозе Эренбурга в интеллигентской среде СССР было неоднозначным; уже в 1932 году в кругу Мандельштама появились недоброжелатели Эренбурга – будущие мемуаристы, чьи остающиеся непрокомментированными опусы теперь широко известны. Остановимся здесь на некоторых суждениях Б. С. Кузина и Э. Г. Герштейн.
Помещенные в солидном томе воспоминания Б. С. Кузина о Мандельштаме, написанные в 1970-м, включают специальную главку «Моя миссия у Эренбурга» [1496]1496
Кузин Б.Воспоминания. Произведения. Переписка; Мандельштам Н. Я.192 письма к Б. Кузину. СПб., 1999. С. 170–173.
[Закрыть]. Сюжет ее связан с писательским товарищеским судом по сугубо бытовому «делу Мандельштама – Амира Саргиджана (С. Бородина)» и датируется автором «летом или поздней весной 1934 г.». Желая предотвратить этот суд, Мандельштам и его близкие решили обратиться за помощью к какому-либо влиятельному и благожелательному деятелю Союза писателей; самая влиятельная фигура (Горький) отпала из-за неважных отношений с ним Осипа Эмильевича, и почему-то выбор пал на гостившего тогда в СССР Эренбурга – переговорить с ним поручили недавнему другу Мандельштама биологу Кузину, которого Эренбург не знал. В откровенно иронической манере Кузин живописует:
«В Москву на этот раз Эренбург приехал не как прежде, т. е. что бы кого-то повидать, где-то показаться, вероятно, в чем-то отчитаться, о чем-то договориться и опять упорхнуть в чуждый, конечно, по духу, но зато удобный для постоянного проживания Париж. Теперь наши высокие инстанции решили, что хватит с него такой жизни. И дома, мол, найдется что делать. Обычно всякие льготы и блага для него исхлопатывал Бухарин, который, как мне говорили, был его товарищем по гимназии. В 1934 г. положение самого Бухарина уже пошатнулось. А кроме того, его в этот момент не было в Москве. Он был довольно надолго куда-то далеко командирован. Эренбурги были в отчаянии. Мадам – художница – просто не представляла себе, как она сможет заниматься своим искусством, когда в Советском Союзе нет самых необходимых для ее работы материалов и инструментов: настоящих карандашей, кистей, красок, бумаги. Не столь ужасными, но все же ощутимыми профессиональными неудобствами угрожала репатриация и Илье Григорьевичу. Понятно, что такой момент был не наилучшим для обращения к нему по щекотливому вопросу».
Встреча с Эренбургом вызвала у Кузина гнев: не столько слова о том, что вряд ли возможно предотвратить суд, сколько реплика, относящаяся к существу дела: «<…> согласитесь, что уж кто-кто, а О. Э., сам постоянно не отдающий долги, в роли кредитора, настойчиво требующего свои деньги, – фигура довольно странная». Возмущенный этими словами, мемуарист обзывает Эренбурга «человеком, не видящим разницы между автором „Тристий“ и владельцем мелочной лавки».
Очевидные и существенные фактические ошибки мемуариста в пору его работы над текстом (1970) легко было исправить, дав себе труд обратиться к справочной литературе, но, увы, автор положился на свою память и доверился эмоциям. Перечислим эти ошибки. Во-первых, описанная Кузиным ситуация с Эренбургом, лишенным загранпаспорта, относится к началу 1938года, когда он действительно навестил Мандельштама. Во-вторых: именно в 1934году, названном Кузиным, Эренбурга избрали в Президиум правления ССП, и можно было говорить об определенном его весе в Союзе писателей, но описанная Кузиным встреча относится к 1932году, поскольку товарищеский суд, о котором идет речь, состоялся 13 сентября 1932-го. Тогда, т. е. до написания и выхода в Москве романа «День второй», Эренбург никаким весом в писательском кругу не обладал, а Союза советских писателей вообще не существовало. Так что предположение, будто Эренбург мог предотвратить писательский суд над Мандельштамом, следует считать несостоятельным. Сказанное же Эренбургом Кузину выражало лишь реальное понимание сложившегося в писательской среде мнения и отсутствие каких-либо иллюзий на этот счет. Из других ошибок Кузина отметим сказанное им о Бухарине: его политическое положение рухнуло еще в 1929 году, когда он был выведен из Политбюро ЦК, в 1934-м его положение как раз несколько улучшилось – он стал редактором «Известий» и выступил со знаменитым докладом о поэзии на Съезде писателей; командировки Бухарина были в 1931 и 1936 годах, а не в 1934-м или 1932-м. С другой стороны, в начале 1938 года, когда Эренбурга лишили загранпаспорта, Бухарин находился на Лубянке и ожидал расстрельного процесса. Упреки Кузина в адрес Эренбурга и тон, каким они высказываются, не имеют фактических оснований, а продиктованы сугубо личным, эмоциональным отношением мемуариста к Илье Григорьевичу не только в 1932-м, но и в последующем (в частности, обстоятельствами личной судьбы Б. С. Кузина) и, стало быть, к нашей теме не имеют отношения.
В книге Э. Герштейн «Мемуары» упоминается встреча с Эренбургом также в 1932-м:
«Когда из Парижа приехал И. Г. Эренбург, он пришел к Мандельштамам вместе со Святополк-Мирским. Адалис принимала участие в завязавшемся остром разговоре. Эренбург преклонялся перед прогрессивной политикой Советского Союза, восхищался строительством социализма, а мы, советские люди, не любили Эренбурга за то, что он хвалит издали то, что мы должны выносить на своей шкуре. Мандельштам объяснял, как трудно ему здесь работать, но Эренбург не хотел об этом знать. Когда он и Мирский ушли и все обсуждали речи Эренбурга, Адалис воскликнула: „Чего вы хотите? Мужчина в 40 лет, вот и все“. Но Надя меня уверяла, что Эренбург „все понимает“, и что показывал ей литографию, где изображен ад, насколько помнится, в духе пушкинского „Фауста“: „Так вот детей земных изгнанье? какой порядок и молчанье!“ – и сравнивал эту неизбывную вечность с социалистическим раем» [1497]1497
Герштейн Э. Г.Мемуары. СПб., 1998. С. 37.
[Закрыть].
В этом эпизоде о возникшем разговоре говорится оценочно, а не аргументированно, но запомнившиеся мемуаристке слова Адалис и собственное внутреннее несогласие с Эренбургом (оно сохранялось и впоследствии) переданы, надо думать, точно. В этом смысле тон изложения (особенно впечатляющее выражение «а мы, советские люди»!) в большей степени характеризует не атмосферу встречи, а эмоции мемуаристки. Дважды говоря с Э. Г., эту ее недоброжелательность к Эренбургу я ощущал. В первую встречу (в Питере 9 июня 1971 года на квартире у М. А. Балцвиника), предупрежденный, что разговор будет об Ахматовой и Мандельштаме, я лишь изредка вкрапливал вопросы об Эренбурге в общую беседу. Э. Г. в разговоре проявляла очевидную осторожность: употребляла, скажем, выражения «не дома» вместо «на Лубянке» или «известное стихотворение» вместо «Мы живем, под собою не чуя страны…». Ее воспоминания, думаю, еще не были написаны, хотя, наверное, уже продумывались (во всяком случае, многое из тогда рассказанного в них вошло). Устные мемуары и ответы на вопросы – обычно безответственнее, резче письменных, это огрубляет, но в чем-то и усиливает смысл сказанного. Я спросил Э. Г. о поездке Эренбурга в Воронеж в 1934-м (знал лишь фразу из главы о Мандельштаме в книге «Люди, годы, жизнь»), и Э. Г., не задумываясь, произнесла: «Надя в 1934-м приезжает в Москву из Воронежа – возбужденная и, как всегда в таких случаях, сияющая: А Эренбург не пришел к нам! Был в Воронеже – какая-то лекция – и не пришел. Она всегда любила подловить так, а потом говорить: вот-де трус, не пришел» [1498]1498
Это совпадает с написанным в мемуарах Герштейн; см.: Герштейн Э. Г.Указ. соч. С. 61.
[Закрыть]. На вопрос об отношении к Эренбургу-писателю ответ был прост:
«Эренбург? – он не прозаик, перечисляет, а не описывает, журналист. Мы всегда относились к нему иронически – ведь он все время жил за границей и там писал хвалебно о нашей жизни. Помню, как-то к Ахматовой пришла девушка, у нее была тетрадка, куда она записывала цитаты из Эренбурга. А. А. наклонилась ко мне: „Смотри, она записывает за Эренбургом“. Мы рассмеялись».
Прежде чем спросить об отношении Герштейн к мемуарам «Люди, годы, жизнь», задал вопрос вообще про мемуары о Мандельштаме и получил в ответ монолог:
«Об Осипе Эмильевиче мало пишут воспоминаний – и слава Богу! Передать его изумительное красноречие невозможно. Говорить он мог только один – рядом с ним уже никого не оставалось. А запоминают анекдоты. Он действительно был смешон. Приходя в гости, просил градусник. Смотрел – 37,2. О, температура. Нельзя возвращаться, мы остаемся у вас ночевать. Его звали „до пятницы“ (он брал в долг, всегда говоря „только до пятницы“ – и никогда не отдавал). Они ни с кем не считались. Известное стихотворение он прочел человекам десяти (буквально навязывая), а потом за 10 дней не дома всех слушателей назвал, ставя под удар. Конечно, он гений… Когда стали доходить воронежские стихи – сначала казалось, что они перегружены. Постепенно вжились. Когда я уже не могла жить без них, как-то сказала Корнею Ивановичу: „Вот чудные стихи“. „Не чУдные, а чуднЫе“, – ответил он. Я познакомилась с Осипом Эмильевичем поздно – он был лыс, шамкал. Старик в 40 лет. И совсем неизвестен, без славы. Жена поэта Рудермана кричала: „Почему ему дали квартиру? Он мертвый поэт, не пишет, а мой муж – советский поэт и у нас дети!“ Его вечер в 1932-м в Политехническом – народу собралось много, но это были вылезшие из всех московских щелей мертвецы – интеллигенты. Это была его аудитория. Над ним издевались. В приемной Халатова (ГИЗ) он ждал часами – вперед пропускали Катаева и проч., пока Осип Эмильевич не выдержал, крикнул, что он русский поэт и не желает ждать в приемных, и ушел; секретари не считались с его фигурой. Мандельштам и Пастернак – особая тема. Мандельштам завидовал: Пастернак – поэт, со своей атмосферой, а издается. Парадокс. Он не мог минуты быть один. На улицу ходил только с кем-нибудь. Был деспотичен. В 37–38 годы все время приезжал в Москву, ходил по редакциям, носил свои оды Сталину. Удивлялся, что его – советского поэта – не печатают. Архив, книги, рукописи – терпеть не мог. Книг (кроме небольшой полки любимых) – не любил. Ему дарили разные писатели. Он – бывало – ну, сейчас мы это завернем – и рвать книжку на бумагу. Диктовал Наде. Ничего не писал. Никогда не было стола… Осип Эмильевич к Гумилеву относился исключительно, ни разу о нем плохо не отозвался…».
Вернуться к Эренбургу уже не получилось…
В начале 1980-х годов я разыскал в ЦГАЛИ письмо Герштейн к Эренбургу от 9 апреля 1962 года. Ей тогда грозило выселение из ведомственного жилья, и она просила Илью Григорьевича обратиться к президенту АМН СССР Блохину, чтобы он заступился за нее. В ее письме были поразившие меня высокоторжественностью слова: «Зная Вашу гуманность и чуткое отношение к людям искусства и литературы, умоляю вас спасти меня от беды» [1499]1499
РГАЛИ. Ф. 1204. Оп. 2. Ед. хр. 1423. Л. 1.
[Закрыть], никак не вязавшиеся с пренебрежительным тоном ее реплик в адрес писателя. Сомнительность этой фразы побудила меня позвонить Э. Г. и, напомнив о давней встрече в Питере, напроситься в гости и посмотреть, каким будет ее лицо, когда она увидит из моих рук текст своего письма к Эренбургу. Встречу у Балцвиника Э. Г. хорошо помнила и зайти к себе легко позволила (она жила в писательском квартале в районе метро «Аэропорт») – 3 апреля 1985 года мы увиделись. Напомнив об Эренбурге и прочтя вслух приведенные выше слова из ее письма, я услышал испуганно-возмущенное: «Откуда это у вас?» – и… ничего больше! На сообщение о том, что Эренбург сразу же на депутатском бланке написал о ней Блохину [1500]1500
П2. С. 525.
[Закрыть], последовало молчание, а уже прощаясь, после пренебрежительных реплик в адрес книги «Люди, годы, жизнь», от которых Э. Г. не удержалась (была, правда, ремарка: «военные статьи Эренбурга все ценили»), она призналась: «Вот я несправедлива была – не знала, что он написал письмо Блохину…». Мемуары Герштейн, надо думать, уже были написаны, так что, отвечая на вопрос о встречах Эренбурга с Мандельштамом, она говорила бойко, лишь слегка комментируя то, что потом было ею напечатано:
«Пришел к Осипу Эмильевичу на Тверской бульвар Эренбург в 1932-м, были Святополк-Мирский и Адалис. Я присутствовала как домашний человек, но не вмешивалась в разговор. Говорили о жизни и политике. Большой разговор. Впечатление от него (Эренбурга) было неприятное. Потом делились мнениями. Адалис сказала: „Что вы хотите? Мужчина сорока лет!“ (в смысле: растерял идеалы – по-чеховски, думает о жизни, делах и проч.)».
На мою реплику: «Но ведь Осипу Эмильевичу тоже было сорок» – уверенный ответ последовал немедленно: «Ну, нет, он ничего не растерял»… Дальше почти весь разговор касался Н. Я., ее мемуаров: «Она хотела, чтоб нас никого не было. Я просто перестала с ней встречаться. Последний раз виделись, когда вскоре после моего переезда на эту квартиру Н. Я. пришла в гости, что-то даже принесла» – и, вернувшись к Эренбургу: «Когда Н. Я. была женой Мандельштама, она плевала на Эренбурга и вообще на всех; рядом с Осипом Эмильевичем кто же мог иметь вес! Встретив Эренбурга перед войной, она была довольна его отношением к себе – он очень хорошо к ней относился. „Да, все равно где жить“, – заметил он, услышав ответ на свой вопрос, где теперь живет» (тут Э. Г. пояснила: «т. к. она вдова погибшего гения, все равно где жить» – и добавила: «Всегда у нее было плохо с жильем – деньги были, а с жильем плохо»). Упомянула и профессора Любищева, с которым Н. Я. познакомилась, когда работала в Ульяновске, – про то, как, встретив его в Москве, Н. Я. сказала: «Хотите, пойдем в цирк, хотите – покажу Эренбурга (гордилась, что может запросто пойти к нему)»…
Когда «Мемуары» Герштейн вышли в 1999-м, упоминания про мольбу о помощи, адресованную Эренбургу, в них, разумеется, не было…
6. Надежда Яковлевна(Война и черные сталинские годы)
О смерти Мандельштама Эренбург узнал, уже вернувшись в Москву летом 1940-го (может быть, от М. М. Шкапской, знавшей об этом еще в феврале 1939-го [1501]1501
19 февраля 1939 г. Шкапская писала в Ленинград Полонской: «Знаете ли Вы, что умер Мандельштам?» (копия письма из личного архива Е. Г. Полонской; архив автора).
[Закрыть]). В записную книжку 1940–1941 годов он вписал стихотворение «Мне на шею кидается век-волкодав…» с пометой «ОЭ мертв» [1502]1502
РГАЛИ. Ф. 1204. Оп. 2. Ед. хр. 388.
[Закрыть]; имя Мандельштама четырежды встречается в записях Эренбурга 1941–1942 годов [1503]1503
ЛГЖ. Т. 1. С. 703–704 (комментарии).
[Закрыть]: 21 января 1941 года – «Вечером Савы, Длигач. Как читал О. Э.» [1504]1504
Савы – ближайшие друзья Эренбургов О. Г. и А. Я. Савич; Л. М. Длигач – поэт, работавший вместе с Мандельштамом в «Московском комсомольце».
[Закрыть]; 5 июня 1941 года – «Ахматова. „Ничему не надо удивляться“. Поэма-реквием о Гумилеве. Стихи о Париже. О Мандельштаме и Анненском» [1505]1505
Запись о разговоре с Ахматовой, навестившей Эренбурга в Москве.
[Закрыть]; 14 ноября 1941 года – «Рассказ об О. Э. – сумасшедший, сгорел сам собой»; 25 января 1942 года – «зек О. Э…. Убит голодом». Кто именно рассказывал Эренбургу в военное время о Мандельштаме в лагере (был ли это очевидец или речь идет лишь о слухах?) – остается неизвестным.
В начале декабря 1940-го Н. Я. Мандельштам встретила Эренбурга в Москве; после поражения Испанской республики, пакта Сталина с Гитлером и падения Парижа он был в очень плохой форме. Н. Я. запомнила его слова: «Есть только стихи: „Осы“ и все, что Ося написал», они прокомментированы ею так: «Единственное, что осталось от того отчаяния, это отношение к Мандельштаму, который стал для него поэзией и жизнью на фоне общего безумия и гибели» [1506]1506
Мандельштам Н. Я.Вторая книга. С. 390; там же есть такое замечание о времени после 1940 г.: «Пути наши (с Эренбургом. – Б.Ф.) разошлись, но добрые отношения сохранились – особенно с его женой Любой» (с. 20).
[Закрыть]; 6 декабря 1940-го она писала Б. С. Кузину:
«Одна встреча. Я не хотела ни к кому заходить. Спускалась по лестнице. Шел Илья Григорьевич. Он очень болел. Думали, что рак. Потерял полпуда. Сейчас ничего. Нервное потрясение. Видела его только на улице. Он уже с полгода здесь. Ходит гулять с собачкой. Пишет стихи. Какие, не знаю. Видела его только на улице. Но, пожалуй, это была лучшая из встреч. Он говорил о стихах, и т. к. он сам вернулся, (да еще после потрясения) к стихам – я поняла, что это для него самое основное. Я рада, что не зашла к нему. Он понимает, что я не хожу. Рада, что его видела» [1507]1507
Кузин Б., Мандельштам Н. Я.Указ. изд. С. 637.
[Закрыть].
В этом контексте существенен отзыв о тогдашних стихах Эренбурга друга Мандельштама и глубокого ценителя его поэзии С. Б. Рудакова: «Эти стихи <…> созданы на высоком и подлинном напряжении. Их надо уметь прочесть. Даже черточки технической старомодности их не портят, а придают им деловитую и глубокую строгость» [1508]1508
Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1993 год: Материалы об О. Э. Мандельштаме. СПб., 1997. С. 206.
[Закрыть].
Родственники Мандельштама о встрече Н. Я. с Эренбургом, надо думать, знали, недаром А. Э. Мандельштам в письме Эренбургу 17 мая 1942 года из Нижнего Тагила, прося помочь своей бывшей сослуживице, оставшейся в столице, спрашивал: «Есть ли у Вас какие-нибудь известия о Надежде Яковлевне и Евгении Яковлевиче (Хазине. – Б.Ф.)?» [1509]1509
П3. С. 90.
[Закрыть]
Сохранилось письмо Н. Я., которое в 1944 году привез Эренбургу из Ташкента В. Д. Берестов:
«22/III.Дорогой Илья Григорьевич!
Можешь ли ты сделать мне большую человеческую услугу? Этот мальчик сделан из чудесного материала. Я очень хочу, чтобы он остался живым, чтобы он стал человеком. За годы эвакуации мы его очень полюбили. Он сын партизана. Ему было очень плохо. Наркомпрос Узбекистана сделал очень много для одаренных детей, а Валю Берестова буквально спас. Нужно, чтобы и Москва ему помогла.
Ему нужно немного: позвонить в Наркомпрос или в Гороно и попросить, чтобы его, как очень одаренного подростка, взяли в Московский детдом. А дальше за него нечего бояться: он найдет себе дорогу и в школу, и в библиотеки, и в университет.
Если ты никого не знаешь в Наркомпросе – это неважно. Они тебя знают. Даже я делала такие вещи пачками и уверена, что ты сделаешь это для меня. Я очень об этом прошу.
Как Люба? Я была бы очень рада, если б она мне написала. Ау, Люба! Помните, как мы встречались на Бессарабке?
Я преподаю в Ташкентском университете английский язык. Живу с Анной Андреевной
(Ахматовой. – Б.Ф.).Она скоро уезжает, а я может здесь останусь.Если будете пить вино, выпейте за живых и мертвых и пришлите о том телеграфное извещение.
А мы выпьем за вас.
Любушка, целую.
И Илью целую.
Ваша Надежда Мандельштам.
Краткие воспоминания В. Д. Берестова о том, как он передал это письмо Эренбургу, вошли в его доклад и опубликованы [1511]1511
Берестов В. Д.Мандельштамовские чтения в Ташкенте во время войны // «Отдай меня, Воронеж»: Третьи Международные мандельштамовские чтения. Воронеж, 1995. С. 341.
[Закрыть]. Приведу запись рассказа В. Д., сделанную мною у него на даче в Челюскинской 21 августа 1986 года:
«Письмо Н. Я. к Эренбургу я, естественно не читал [1512]1512
Текст этого письма я вскоре прислал В. Д.
[Закрыть]. Приехав в Москву, я отправился к Евгению Яковлевичу Хазину и Елене Михайловне Фрадкиной и остановился у них (у меня были карточки, и я явился очень важно, с продуктами). Потом пошел к Чуковскому и сказал Корнею Ивановичу про письмо к Эренбургу. „Да я и сам могу позвонить Илье Григорьевичу“, – заметил он. В Ташкенте Надежда Яковлевна и Анна Андреевна(Ахматова. – Б.Ф.)кое-чему меня научили, я знал импрессионистов, и, придя к Илье Григорьевичу в „Москву“, в его очень уютный номер 406, – увидел у окна на стене два пейзажа Марке. Потому первое, что я сказал Илье Григорьевичу: „Какой прелестный Марке!“ – услышав это от пацана в ватнике [1513]1513
В упомянутом докладе В. Д. Берестова есть дополнительные детали его тогдашнего портрета: «Я был советским школьником в линялом ватнике, зеленых брезентовых башмаках и выглядел лет на двенадцать».
[Закрыть], Илья Григорьевич оторопел, трубка выпала у него изо рта. Придя в себя, он усадил меня в кресло и сказал: „Читай“. Я прочел 21 стихотворение. Эренбург сказал: „Читай еще“. Я ответил: „Нет, не буду“. – „Почему?“ – „Я всегда читаю 21, очко“. – „Ну, хорошо, а если напишешь новые, лучше этих?“ – „Тогда выброшу что-нибудь из старых, но читать буду 21“. „Я вам прочитаю стихи моих товарищей“, – сказал я и начал читать с энтузиазмом стихи моих друзей Эдика Бабаева и Наталии Пушкарской (теперь поэтесса Н. Тетерникова [1514]1514
Не уверен, что записал ее фамилию правильно, но переспрашивать не стал.
[Закрыть]). Читал много, Илья Григорьевич меня прервал: „Твои лучше“. „Ну, хорошо, надо с тобой что-то делать, позвонить в Облоно Орлову (фамилию я запомнил). Посиди пока здесь“, – сказал Эренбург и ушел. Я сидел, ждал, потом он вернулся и сказал: „Пошли“. Мы шли по длинному коридору, Илья Григорьевич открыл дверь и ввел меня в квадратный номер, не такой уютный, как у него. За столом сидел поджарый человек в форме полковника. Это был Н. С. Тихонов, тогда – генеральный секретарь Союза советских писателей. Эренбург сказал, чтоб от Тихонова я зашел к нему снова. Тихонов спросил: „Сколько тебе лет?“. Я ответил: „16“. – „Ну, 16 это не вундеркинд. В 16 и я хорошие стихи писал“. – „Прочтите“, – сказал я. Он начал читать, я слушал, потом сказал: „Неплохо“. Тихонов был рассказчик увлекающийся: „А ты видел, как танцуют аисты на минаретах в Ташкенте?“ – „Так ведь в Ташкенте не осталось минаретов“. – „Ах, да, верно – в Бухаре!“ И он, вскочив, начал показывать, как именно они танцуют. Потом вспомнил обо мне и позвонил Надежде Алексеевне Пешковой насчет меня, договорился, чтоб завтра мне с ней встретиться. Когда я вернулся к Эренбургу, он сказал: „Ну вот, я о тебе договорился. Тебя берут в школу в Горках Ленинских. Завтра поедешь“. На следующий день Н. А. Пешкова отвезла меня в Горки… Из разговоров об Эренбурге в Ташкенте помню обсуждение с Н. Я. его испанских стихов (мне попался номер „Знамени“ [1515]1515
№ 7 за 1939 г.
[Закрыть]). Она сказала, что эти стихи перекликаются с поздним Мандельштамом. Был разговор о каком-то старом романе Ильи Григорьевича, и я потом нашел его у букинистов и прочел. Ну и, конечно, у всех на слуху была его публицистика… Помню в том же 1944 году в Доме ученых вечер поэзии, на котором Илья Григорьевич читал свои стихи. Навсегда запомнилось „Самоубийцею в ущелье…“. Его оптимизм пришелся мне по душе… Бывал я и в доме Эренбурга. Обычно с Е. М. Фрадкиной; Ильи Григорьевича не было дома, принимала нас Любовь Михайловна… Когда вся страна читала мемуары „Люди, годы, жизнь“, я разговорился о них с Маршаком. „Интересное дело получается с этими мемуарами. Голубчик, вы заметили, что обо мне там всего одна фраза – „Маршак промолчал“ [1516]1516
Эпизод из 1-й книги; Эренбург написал, что никогда не мог разгадать пушкинских строк «На свете счастья нет, но есть покой и воля…», и однажды, в день пушкинского юбилея 1949 г., спросил об этом Самуила Яковлевича: «Маршак ничего не ответил» (ЛГЖ. Т. 1. С. 55–56). В «Люди, годы, жизнь» имя Маршака встречается 12 раз; Эренбург предполагал посвятить ему главу в незаконченной 7-й книге.
[Закрыть]. Это очень похоже на меня, чтобы я молчал?“ – говорил С. Я…. В 1946 году прочитав постановление о Зощенко и Ахматовой, я решил, что уж если они так больны, значит, и я нездоров, и мне не надо писать стихи. И – бросил».
С таким же письмом от Надежды Яковлевны пришел вскоре к Эренбургу и Э. Г. Бабаев и был поражен тем, что сказал ему Илья Григорьевич:
«Уезжайте домой, чем дальше, тем лучше. Бросьте ваш институт, если он вам не по душе. Проситесь в армию, поезжайте в полк, служите, все будет лучше Литературного института, где вас затравят именно за то, что вас рекомендовала Анна Ахматова, за то, что вы привезли мне письмо вдовы несчастного Мандельштама» [1517]1517
Бабаев Э.Назначенный друг // Вопросы литературы. 1995. № 4. С. 305.
[Закрыть].
Это было сказано еще до постановления 1946 года, сказано провидчески…
Два поздравления с днем рождения – свидетельства непрерывающихся связей. 27 января 1951 года: «Сердечно поздравляем дорогого Илью Григорьевича = Фрадкина Хазин Мандельштам» [1518]1518
РГАЛИ. Ф. 1204. Оп. 2. Ед. хр. 2464. Л. 83.
[Закрыть]; и 27 января 1952 года: «Сердечно поздравляем = Фрадкина Хазин Мандельштам» [1519]1519
Там же. Ед. хр. 1866. Л. 1.
[Закрыть].
О том, что произошло с Мандельштамом в лагере, Эренбург узнал в начале 1952 года, когда к нему пришел солагерник поэта биолог В. Л. Меркулов [1520]1520
Об этом говорится в главе о Мандельштаме в «Люди, годы, жизнь» (см.: ЛГЖ. Т. 1. С. 328).
[Закрыть]; в 1971 году рассказ Меркулова был записан подробно, включая слова Мандельштама (их Эренбург приводить в мемуарах не счел возможным), сказанные перед смертью Меркулову: «Вы человек сильный. Вы выживете. Разыщите Илюшу Эренбурга… Я умираю с мыслью об Илюше. У него золотое сердце», а также высказывание о писателе: «Эренбурга считал талантливым очеркистом, но слабым поэтом» [1521]1521
Нерлер П.С гурьбой и гуртом…: Хроника последнего года жизни О. Э. Мандельштама. М., 1994. С. 37, 38. Мандельштам имел в виду книги очерков Эренбурга «Белый уголь, или Слезы Вертера» (1928) и «Виза времени» (1931). См. также: Нерлер П.Слово и дело Осипа Мандельштама. М., 2010. С. 139–144.
[Закрыть]. Надежда Яковлевна прокомментировала предсмертные слова мужа так: «Он правильно указал биологу на Эренбурга, <…> потому что никто из советских писателей, исключая Шкловского, не принял бы в те годы такого посланца» [1522]1522
Мандельштам Н. Я.Воспоминания. М., 1989. С. 363.
[Закрыть]. Другой солагерник Мандельштама – Ю. И. Моисеенко – через 53 года после 1938-го, подвергая сомнению рассказ Меркулова, привел иные слова Мандельштама: «Мне бы Илью Григорьевича разыскать. Если бы он знал, что я здесь, он бы меня отсюда вытянул» [1523]1523
Поляновский Эд.Гибель Осипа Мандельштама. СПб.; Париж, 1993. С. 183.
[Закрыть].
На рассказ Меркулова ссылается в недатированном письме к Эренбургу Н. Я. Мандельштам – это карандашная записка:
«Илья Григорьевич!
Я поняла про твой портрет на плакате. Это то, что увидел Пикассо, это то, что понимал Ося в тебе, а следовательно и я. Доказательство у тебя было – если б не это представление, он не назвал бы тебя перед смертью. Портрет удивительный – в пятьдесят бабы сантиментальны; я не могла его забыть. Целую тебя – старого друга.
Упомянутый в этом письме плакат с портретом Эренбурга работы Пикассо выпущен в Париже к выходу в 1948 году перевода романа «Буря»; плакат в 1954–1955 годах висел у Эренбурга дома [1525]1525
С другой стороны, в РГАЛИ (Ф. 1204. Оп. 2. Ед. хр. 3995) хранится пустой конверт от неизвестного письма Н. Я. к Эренбургу от 20 сентября 1956 г. (незадолго до открытия в Москве выставки Пикассо) – может быть, это конверт от приведенной записки.
[Закрыть].
Последняя встреча Эренбурга с Н. Я. в ту мрачную эпоху состоялась на самом ее излете (про излет стало ясно 5 марта 1953 года, а в феврале никто не знал, что ждет впереди, но предчувствия были жуткие). Н. Я. написала об этом так: «„Я готов ко всему“, – сказал мне Эренбург, прощаясь в передней. Это была эпоха дела врачей и борьбы с космополитизмом, а его черед надвигался. Эпоха следовала за эпохой, а мы всегда были готовы ко всему» [1526]1526
Мандельштам Н. Я.Воспоминания. С. 108.
[Закрыть].
